Текст книги "Весенний месяц ноябрь. Повести и рассказы. Теория литературы, публицистика"

– Смотрите-ка, второй состав встречает!

– А, да ну их к хренам!.. – огрызнувшись, Пружина спрыгнул на землю, взвалил рюкзак на плечи, поправил лямки; презрительно скосился на опешившего Марата. – Что, Абдула, наели тут рожи от безделья?

– Пружина, кубок у тебя? – Крикнул кто-то из своих.

– Да, – устало отмахнулся тот, – не приставай.

А из рюкзака его и впрямь выпирало нечто выпуклое, блестящее, похожее на вазу.

Про Марата забыли. Он уже не улыбался: было обидно до слёз. Но пересилил себя и вглядывался в отупелые от усталости лица. «Да, досталось вам. Рогволд требовал только победы… Молодцы, сломали киевлян!..»

Волна холодной мороси плеснула в лицо. Впереди ещё целый день. И вечером тренировка – тяжёлая, мучительная. Задрал подбородок. Окинул взглядом тучи, висевшие над головой, серо-фиолетовые, безнадёжные.

Дизель тронулся. Поодаль от всеобщего говора и смеха Марат почувствовал себя одиноко и заброшенно. Никому он в этой ДЮСШ не нужен, не родился он спортсменом – так просто держат, для количества, для отчётности… Но стиснул зубы, вернулся к ребятам, зашагал рядом. Вот кто-то улыбнулся ему – Марат радостно кивнул, поздоровался…

Нет, назад в лагерь он будет возвращаться вместе со всеми!

1982 – 1989 гг.

Детская игра
Повесть об «образцовом» подразделении Советской Армии 1980-х годов

Жизнь надо ни любить, ни презирать Дж. Мильтон «Потерянный рай»[14]14
  Издание в переводе Арк. Штейнберга.


[Закрыть]

I

В оружейной комнате душно, пахнет гретой смазкой. Утренние лучи, посечённые оконной решёткой, забрызгали светом стояки с автоматами. Наклонившись, Раскосов внимательно смотрит: один акээм[15]15
  Здесь и далее используются речевые аббревиатуры, принятые в армейской среде: «акээм» (АКМ) – автомат Калашникова малокалиберный, в данном случае – АКМ-74.


[Закрыть], другой, третий… Близнецы да и только – поди разберись, какой автомат вычищен хуже, какой лучше! Портупея режет спину и плечи, в лопатку впился ремешок, и лениво скатывается к пояснице капелька пота.

А рядом – капитан Шалый. Противный тип.

«С моржовым рылом твоим огурцы солёные на рынке продавать, а не учебным взводом командовать», – злится Раскосов. Но внешне спокоен: натренировался за годы службы, ничем себя не выдаст, ни единая жилка на лице не дрогнет. «С Шалым надо быть начеку: тридцать три года служит и десять в этой учебке. Уж небось позабыл, когда в последний раз боевой “МиГ” к полету снаряжал. Зато Командир его уважает… А, наконец-то! Не зря я глаза портил».

И Раскосов начинает:

– Глядите, капитан Шалый!.. Вот так ваши подчинённые хранят личное оружие. В пыли и в грязи!

Выхватив из автоматного частокола нужный акээм, Раскосов снимает затворную раму, потом протягивает автомат Шалому и показывает.

«Пусть думает, что дурью маюсь. Всё равно я стану майором! А что они там про меня болтают в роте, наплевать. Были бы погоны на плечах, да чтоб уши не мёрзли… Ну, не век же мне в заместителях куковать!»

Помрачнев, Шалый обхватил ладонями ствол и цевьё, исследуя внутренности автомата.

– Морока с этими курсантами, – сердито бурчит ротный ветеран, – учишь их учишь, а всё не впрок…

Раскосов замер: «Ну, ворчи, дед! Скажешь лишнее слово, и от выговора тебе не отбояриться. Вижу, хочется запустить затвором в поганую раскосовскую харю. Да вот приходится оправдываться. Погоди кипятиться, уйми самолюбие: ждёшь ведь не дождёшься дембеля, мечтаешь об утренней рыбалке. Не ровен час, доложат Командиру о не чищеном затворе – и не видать тебе через полгода ни пенсии, ни свободы».

В кольцах пружины АКМа застряли ниточки: кто-то перестарался с ветошью. Раскосов эту грязь предвидел: с прошлого караула третий взвод вернулся к самому отбою. Оружие почистили, но впопыхах. А потом всю неделю Шалого и его ребят бросали на станцию: разгружать вагоны с зерном. Ротный, Иващенко, обиделся на третий взвод из-за воблы, что завалялась в одной из тумбочек, и таким вот образом приучал нерадивых солдат к порядку.

– М-да… – мычит Шалый.

Вот он берёт у Раскосова затворную раму. Примкнув её обратно, кладёт автомат на железный ящик, в котором хранится боекомплект роты. Поколебавшись, Шалый, вытаскивает из стойки ещё один АКМ.

«А вот это уже срыв! Сдают нервишки у старика. Понимает ведь, что я настроен на выговор, но согласиться не хочет. Самолюбив. А стерпел, сказал бы “так точно”, и я б тебя отпустил, не мучил. Свалил бы сразу к прапорам на гээсэм[16]16
  Гээсэм (ГСМ) – склад горючих и смазочных материалов.


[Закрыть], а там пропустил бы стопарь-другой – и порядок. Ты ж знаешь, что тебе майорское звание уже ни при каком раскладе не светит! А сам злишься, проверяешь начальника. Эх, ты, емеля. Мне теперь надо “реагировать”».

Раскосов глядит подчёркнуто строго, чтоб себя не уронить. Хоть и моложе Шалого на восемнадцать лет, но как-никак, заместитель командира роты. «Конечно, Шалому ничего не стоит свалить недосмотр на сержанта, – думает он, – но это будет детский лепет: в подразделении за всё отвечает начальник. А вот если попадётся грязь и в этом акээме, тогда старику не сдобровать. И разгон ему в присутствии Иващенко устрою – чтоб командир роты видал, что у него в подразделении творится».

Второй автомат Шалый осматривает придирчиво: усаживается на ящик, делает полную разборку.

Раскосов, видя что и этот акээм почищен небрежно, что есть силы сдавливает губы, с которых вот-вот сорвётся замечание. «Рано, – выжидает он, – пускай сам признается. Ну, подыграй мне, чтоб я поскорее объявил выговор и отвязался!..»

– А-а, ротозеи…

В ладони у Шалого – закопчённый затвор; в нарезах, опоясавших цилиндрический наконечник, застыли загустевшие капельки смазки.

– По-зво-льте… Это делается так.

Раскосов почти силой отбирает у пожилого офицера несчастный затвор – Шалый отпрянул – и, нагнувшись, частыми, жгучими движениями проводит им вдоль подошвы сапога: очищает пазы головки от пороховой накипи. Надраив таким образом затвор до блеска, Раскосов швыряет его обратно на ящик. Теперь можно и побеситься! Раскосов уверен: Шалый смолчит – охота ему на старости лет получить выговор за служебное несоответствие с занесением в личное дело!

«Это тебе не в полку, – злорадствует Раскосов, – это там ты мог послать кого угодно и куда угодно, потому что на груди значок “мастер” и в технике ас! Это учебка, здесь работа бумажная, а твои отчёты и рапорты на тебя подшиваются в одну папку – личное дело!»

– Капитан Шалый, – громко объявляет Раскосов, так, чтобы слышали ребята из наряда по роте, – напомните военнослужащим вашего взвода порядок содержания личного оружия! Иначе этим вынужден буду заниматься я сам!..

– Есть.

Шалый безразличен.

«Смотрит, точно на стенку. Замочить меня хочешь?.. Нельзя. Я не из училища после выпуска. Я – заместитель командира роты». Но как не успокаивает себя Раскосов, чутьё подсказывает ему, что на сегодня достаточно: Шалому до пенсии три месяца осталось, и плевать ему, кто там над ним сверху – Раскосов, Иващенко или комбат Стахов – лишь бы жить давали. По вашээм[17]17
  Вашээм (ВАШМ) – военная авиационная школа механиков.


[Закрыть] до сих пор гуляет знаменитая прибаутка старого капитана: «Быть бы мне генералом, если б не мой строевой шаг». Что верно, то верно, природа может наградить, а может и обделить. Силы у Шалого – хоть отбавляй: даже сейчас, в пятьдесят два вытворяет на турнике такое, что Раскосову и в двадцать давалось с трудом: склёпку десять секунд держит. Но вот марширует Шалый на редкость безобразно: шагает вперевалку и плечи дрожат, мечутся вокруг невидимой оси, будто где-то там внутри у него стрелка манометра дрожит.

– Капитан Шалый, я объявляю вам выговор! …

– Есть выговор! – Шалый наградил Раскосова понимающим взглядом.

«Ничего от тебя не скроешь, – досадует Раскосов, – но мне вот тоже деваться некуда… Однако пора кончать этот спектакль».

– Дежурный!.. – не оборачиваясь, зовет Раскосов.

В оружейную комнату вбегает ефрейтор в линялом хэбэ[18]18
  Хэбэ (ХБ) – хлопчатобумажное обмундирование (китель и брюки), солдатская гимнастёрка в Советской Армии.


[Закрыть], – красная повязка сползает с рукава, ремень свисает на животе; штык-нож съехал до самой пряжки и болтается между ног. «Выпорол бы тебя за неуставной вид, за бардак в роте и за то, что в наряд заступил в подменке, москвич гребанный, – мысль у Раскосова вьётся быстро, – да не до того сейчас». Лицо у дежурного радостно-виноватое, он озабоченно прикладывает кончики пальцев к виску и начинает нескладно докладывать, но тут из коридора доносится крик дневального:

– Рот, смиррн!..

«Иващенко нелёгкая принесла… Тоже мне, командир роты, а я за него приказы отдаю. Распустил людей». Раскосов презрительно смотрит на незадачливого ефрейтора. Потом говорит:

– Дежурный, поступаете в распоряжение капитана Шалого.

– Есть, – голос у ефрейтора-москвича срывается от волнения.

– А вы, капитан, займитесь… вашими автоматами.

– Есть… – отзывается Шалый.

Отстранив железную решётчатую дверь, Раскосов возвращается в коридор. Здесь его поджидает Иващенко. Вот он небрежно роняет дневальному у тумбочки:

– Вольно…

– Рот, вольн!.. – орёт над самым ухом дневальный-грузин. «Что тебя, режут что ли? Какой неудачный наряд! Завтра снова зашлю всех четверых. Эх, жалко старшина в отпуску и ещё целый месяц вот так колупаться, нервы себе мотать!»

Раскосов спокоен, не спешит докладывать: не уважает Иващенко, хоть тот и начальник. Насмотрелся тут в роте за три недели работы всякого – противно разговаривать. Да и бестолку.

А явился Иващенко не один. За его спиной прячется Мартынюк, заместитель командира роты по политической части: проще замполит.

– Товарищ майор, разрешите мне… в канцелярию? – Мартынюк улыбается, улыбка застывает на его губах, мертвеет, а глаза у парня, жалкие, затравленные. Раскосову противно: «Чего ради лез в замполиты? В актёрское, небось, мечтал поступить мальчик, а там тоже учиться надо, да и конкурс большой. Вот тебя папа с мамой в элвэвэпэу[19]19
  Элвэвэпэу (ЛВВПУ) – Львовское высшее военно-политическое училище.


[Закрыть] и пристроили. А оттуда – сразу в “учебку”, образцовую, где за порядком следят и солдаты не насилуют офицеров, поближе ко Львову.

Чтоб в войсках сыночек не мучился. Да и генерал Мизак, начальник политотдела округа, поспособствовал. Вот и спихнули к нам с Иващенкой разгильдяя-лейтенантика. В отличную роту!»

Мартынюк сразу не понравился Раскосову: политработник-профессионал хоть роль сыграть сумеет, наврёт, где надо, как следует, а этот – неудачник. Одна с ним морока, всё у него невпопад. Кривляния эти городские: если его хвалят – приосанится, гонор как у маршала; если запарка и нужно в одну минуту разделаться с сотнею дел, гнётся, словно гвоздь под молотком, только фуражка торчит. Вот как сейчас. Чует Раскосов, что не терпится Мартынюку улизнуть в канцелярию: начальнику в рот глядит, ждёт не дождётся.

– А что у тебя… там? – наконец, спрашивает Иващенко; разворачивается медленно, точно башенный кран над недостроенным домом, мутно смотрит на замполита.

Раскосов – весь во внимании, о Мартынюке забыл. Какой-то Иващенко сегодня не такой! Он же дежурный по части! Что это с ним?..

– Ну… Отвечай, зараза!

– Мне надо… радиогазету готовить… – лепечет Мартынюк.

– А… Ну, тогда иди… занимайся… – Иващенко согласно кивает.

Мартынюк с радостью прячется в канцелярию.

«Делай, делай газету», – скрипнув зубами, Раскосов смотрит в сторону. Известно ему: сядет сейчас Мартынюк за стол, пороется минут десять в книжках разных там генсеков и пособиях, а потом забросит их обратно на полку и начнёт грызть семечки. Вернётся вечером рота из наряда, вызовет замполит сержанта-комсорга, спихнёт ему работу, а тот надёргает цитат, слепит трафарет, куда и останется только подставить фамилии «отличников» и «двоечников». И к утру газета готова – Мартынюк засядет в радиоузле и прочитает текст вслух. А аппаратуру наладит и подготовит другой солдат.

«Блатной, откровенный блатной, выстланная дорожка, – терзает, опять терзает Раскосова давняя, недозажатая ещё с курсантской юности мыслишка, – в двадцать три года и уже старший лейтенант на капитанской должности! Спиногрыз! Тебе роту на сутки дать – всё развалишь! “Чёрные”[20]20
  Здесь и далее используются выражения, характерные для повседневных взаимоотношений военнослужащих Советской Армии, т. н. армейский сленг: «чёрные» – солдаты, призванные на службу из республик Кавказа.


[Закрыть] полезут через забор в молдавское село за вином – начнут халупы грабить и баб раздевать. “Чурки”[21]21
  «Чурки» (армейский сленг) – солдаты, призванные на службу в Советскую Армию из республик Средней Азии.


[Закрыть] разбегутся. А ты спрячешься в канцелярии – и будешь врать Буру по телефону, плести туфту, что всё нормально. Ведь за дисциплину вы не отвечаете, а только за тех, кто пашет – на вас пашет. Соврать так, чтоб и нас, строевиков, попусту не дёргали, и Бур в политотделе тоже был доволен, ты ведь не сумеешь. Придётся каждый раз натаскивать, возиться с щеглом залётным: лопухнуть и особый отдел, и строевую часть, и Бура, и Командира сразу, скопом, – это ведь не жену утюжить! А то начнёшь варежку разевать в политотделе у Бура, таких дров наломаешь!.. И рота пострадает, и Буру, шефу твоему, тоже не больно приятно в сводках гадить из-за какого-то старлейта. Не приучили ещё тебя к главному правилу политработников: нельзя докладывать, когда докладывать нельзя!»

Раскосов курсантом часто ездил в командировки. Доводилось бывать и в политучилищах. Врезались в память коврики: у каждой койки – свой, да ковровая дорожка на центральном проходе. «Уж тебя-то, Мартынюк, за день до вручения погон не поднимали с полной выкладкой на марш-бросок в противогазах с шинелью “в рукава” по июльской жаре, – на какой-то миг Раскосов свирепеет, в груди закипает лютая ненависть, которая вот-вот хлестнёт через край, – у-у, блатной, попался бы ты мне в Инте, на танцах, я бы тебя сделал…» Но ещё секунда – и Раскосов успокаивается, думает не без сожаления: «Эх, невезучий я. Был бы сейчас на месте Мартынюка стоящий парень, настоящий комиссар! Закрутили бы мы с ним роту как положено!»

Иващенко, меж тем, направляется в спальное помещение: огромную комнату, заставленную койками в два этажа. «Идёт, будто мин боится, – подмечает Раскосов. – М-да, фиговый наряд. Центральный проход, как следует, не натёрли, так, слегка помазали кое-где на видных местах… Эх, не вовремя ты улизнул в отпуск, старшина!»

– Ну, как дела… в-в ро-оте? – позёвывая, спрашивает Иващенко.

– Пока порядок. Первый взвод в наряде, второй на хоздворе, третий на заводе жэбэи[22]22
  Жэбэи (ЖБИ) – железобетонные изделия.


[Закрыть], четвёртый… – Раскосов проговаривает стандартный ответ, думая о своём. «Как бы от тебя избавиться, Иващенко, ты же фигня, а не офицер, один рост только».

II

Иващенко качнулся. Раскосов оторопело глядит ему в затылок, созерцает аккуратно остриженный «кантик», багровую, задубевшую от аэродромных ветров шею. «Ой, как тебя понесло… Залил-таки, скот. Оборзел до предела! Это ж не в ротной канцелярии перед уходом домой, это ж дежурным по части! И уверен, что всем всё по хрену. Ну, а Шалый, Томский, Минаев ведут себя смирно, нервы берегут. И что, я тоже обязан в дурочку сыграть? Ротным-то дубам-комвзводам зам нужен свой в доску. А если нет, всю работу завалят. Знаю, знаком».

Раскосов колеблется. В памяти возникает картинка пятнадцатилетней давности. Он, рядовой срочной службы, первогодок, стоит на посту у «тряпки», то бишь знамени части, а, напротив, в двух шагах от загородки, дежурный по штабу разливает в кружки дневальному и ещё одному, примчавшемуся с кэпэпэ[23]23
  Кэпэпэ (КПП) – контрольно-пропускной пункт.


[Закрыть], самогон из бутылки. Потом опрокидывают – отмечают первый приказ[24]24
  Имеется в виду дважды издававшийся (весной и осенью) Министром обороны СССР приказ о призыве на срочную службу и увольнение со службы военнослужащих, отслуживших свой срок. Для последних в течение двух лет службы таких приказов должно было быть четыре, в том числе последний – о демобилизации (т. е. «дембель»).


[Закрыть]. А когда осталось на донышке, дежурный сливает сивуху в кружку и протягивает Раскосову, перегибаясь над загородкой.

– Эй, лётчик!.. На!.. Пей!..

А Раскосов, совсем пацан, забыв про всё на свете, сдирает с плеча автомат, передёргивает затвор, досылает патрон в патронник, чиркает пальцем по предохранителю, и вот-вот спустит курок. Перепуганные «лётчики» кидаются кто куда… Да, такое не забывается!..

Мерно скрипят хромовые сапоги, тужась, прогибаются измазанные мастикой доски: Иващенко шагает по роте. Вот его потянуло к койкам, он сворачивает в узкий проходец, где двоим не разойтись. «Ишь, как тебя заштормило!» – Раскосов неотступно следует за начальником, соображает, как себя повести дальше.

Приказ о его переводе в эту роту был подписан две недели назад. Раскосов служил в первом батальоне (а их всего-то в части два, по три роты в каждом), повышения ждал давно. Перевели во второй батальон, теперь он – замкомандира роты. В учебке этой надо осесть надолго: в верхнем Приднестровье житьё лучше, чем в Стрие, где под боком аэродром, «сушки» и «тушки»[25]25
  СУ («сушки»), ТУ («тушки») – военные самолеты – штурмовики и бомбардировщики разных марок и годов выпуска, спроектированные в конструкторских бюро Сухого и Туполева.


[Закрыть] взлетают и садятся круглые сутки. Квартиру дали однокомнатную с удобствами, за Лену и Ирочку сердце не болит, как прежде. Хватит с них строевых полков, хватит и с него: отпахал своё! Но какая ж это морока – в учебку перевестись, если сам себя раскручиваешь, без связей… Раскосов неслышно вздыхает, смотрит на Иващенко, вспоминает.

«Нагрянул-то сам “варягом” со стороны, в приказном порядке. А, может, Минаеву или Томскому тоже хотелось стать заместителем! Небось думают-гадают, кто меня прислал? Чёрт, сам не разберу. Заправляет в штабе части Командир, но Бур, если упрётся, то с дороги не спихнёшь. А в роте?.. Шалый – стар, Минаев заливает сверх меры, зато Томский – весьма перспективен, свежеиспечённый “афганец”[26]26
  Офицер или военнослужащий срочной службы, отслуживший срок в ОКСВА (Ограниченном контингенте советских войск) в Демократической Республике Афганистан (в период с 1980 по 1989 гг.).


[Закрыть]. Могли и “афганца” в должности повысить. Да так и предполагалось. Разуваева-то, четвёртого командира взвода, хорошего офицера-трезвенника, на котором всё держалось, не случайно в командировку на Алтай заслали, аж на полгода!.. Остался, правда, за него сержант Трендюк, лучший сержант в роте. А ведь Разуваеву повышение шло!

Чем-то не потрафил начальству… Может, Томский постарался, может он метил в замы к командиру роты? Да промахнулся: Бур не любит, когда суетятся, и хочет везде иметь своих людей. Мартынюк, замполитишка поганенький, разве работник? Зато свой: через Мизака устраивали. А у Иващенко с Командиром контакт хороший. Ясненько, вот из-за чего разлад в штабе: кузьмит Бур Командира на каждом шагу. В политотделе округа у генерала Мизака о Командире нашей части есть “особое” мнение. Это всем известно: Командир во Львове, в штабе округа, всегда говорит то, что думает о боеготовности в полках, о безграмотной эксплуатации вооружений, об устаревании техобеспечения… Опыт-то у него горячий, фронтовой: в долине Бекаа сирийцев инструктировал. Во Львове он многих сейчас раздражает…»

Иващенко вдруг останавливается у самой дальней – у окна – койки, тяжело опускается на аккуратно заправленную постель, мнёт её, портит.

Раскосов, замирая, наконец догадывается: «Так вот для чего подсадили сюда: чтоб я Иващенко заложил… Этого ждёт от меня Бур. Рота ведь “отличная”, а Иващенко как пил, так и пьёт. Как же, вдвоём с Командиром полк из-под Бердичева поднимали в семьдесят девятом, когда Китай на Вьетнам попёр[27]27
  В 1979 г. китайские милитаристы вероломно вторглись в Демократическую Республику Вьетнам. Верный союзническому долгу Советский Союз (ныне Российская Федерация) перебросил в Дальневосточный и Забайкальский военные округа, а также в Монгольскую народную республику (МНР) воинские соединения, развернув их по периметру северной китайской границы. Вскоре вьетнамская армия разгромила китайский экспедиционный корпус и вышвырнула захватчиков из страны.


[Закрыть], за двенадцать часов в Монголию перекинули. Командиру – “За боевые заслуги”. Он там позицией предварительной подготовки ракет заведовал, а Иващенко его заместителем был. И уж теперь его не тронь!»

Время на размышление – секунда.

«А если не замечу? Но когда Иващенко залетит, сам потом не от-мажусь. Да тот же Минаев начнёт подкалывать: мол, вместе горькую глушили! А Минаев-то, бабец известный, на него уже две гапки жалобы настрочили, ему ли подкалывать!.. Однако надо кому-то угодить, иначе о майорской должности забудь… А что, этим поддакивать? Да я ж чужой, они ж съедят меня, прожуют и выплюнут! В учебке только этим и живут, это как в министерстве. Вечно буду в роте с солдатами-курсантами надрываться, а Томский с Иващенко – “боевые офицеры” – в канцелярии отмечать по каждому поводу и без повода. А тебе уже – тридцать три года… Нет, расчёт на Бура сейчас вернее!»

Иващенко, лениво позёвывая, обращается к Раскосову по-хозяйски:

– Слушай, капитан, я полежу часок-другой, а ты последи, чтоб…

«Перебьёшься, скот!»

– Товарищ майор! – громко говорит Раскосов (дневальные, копошившиеся в коридоре у оружейной комнаты, мигом затихают), – товарищ майор, почему вы несёте службу в нетрезвом виде!? Я вынужден доложить о вас по команде!..

Не дожидаясь ответа, Раскосов круто разворачивается и размашисто шагает по ротному общежитию, к коридору. Сзади его тихо зовёт майор:

– Капитан, ты куда сорвался… погодь… Стой, говорю…

Раскосов будто не слышит. Вот уже дневальные по очереди вытягиваются – Раскосов не возмутим, по сторонам не смотрит. А в голове стучит одна тревожная мысль: «Только бы Бур был у себя, в кабинете, только бы не пропал на полдня, только б пришёл, засвидетельствовал! А не то хана мне. Пока Шалый возится с автоматами, надо успеть. Если номер не пройдёт, коллеги-áлики отыграются потом оптом и в розницу. Пьём-то все, а попадается тот, о ком есть мнение, пусть даже пьёт он в первый раз в жизни. Теперь мне и Буру нужно, чтоб попался Иващенко. Он мешает нам обоим… Стоп. Да ведь в канцелярии Мартынюк. А, пускай слушает: будет о чём варежку разинуть в курилке у штаба. Вот если б Шалый сидел рядом, было бы стыдно…»

В коридоре Раскосов приостанавливается, зовёт дежурного. Тот пулей выскакивает из оружейной комнаты.

– Через полчаса проверю работу наряда в умывальнике.

– Есть!

Дверь в канцелярию медленно отворяется, выглядывает Мартынюк, вымученно улыбается. «Голос мой услышал, – Раскосов чувствует, что немеют скулы, верный признак того, что накопилась злость, – что, тоже распивал с майором?..» Но тут же осаживает себя: «Нет, шалишь… Парнишку не тронь. А то ненароком всё испортишь. Вот доложу я сейчас Буру об Иващенко и Мартынюке на пару, а ему, как начальнику политотдела, придётся писать незапланированную бумагу в округ, генералу Мизаку, об “употреблении спиртных напитков заместителем командира роты по политической части”. Бур не простит мне такой глупости!»

– Ну, как, дело движется? – небрежно интересуется Раскосов.

– Да вот, сидел, мозги компостировал. Придётся наведаться в библиотеку… – невпопад, заранее заготовленными словами отвечает Мартынюк.

Раскосов рад, что замполит уходит, и улыбается.

– Надолго?

– Да, скоро вернусь.

III

В канцелярии четыре голых, выкрашенных жёлтым стены. Напротив окна висит портрет Ленина[28]28
  Ленин (Ульянов) Владимир Ильич (1870 – 1924) – философ-материалист, вдохновитель Октябрьской революции 1917 г.; инициатор создания Красной Армии (1918 г., с 1944 г. – Советская Армия) и Союза Советских Социалистических Республик – СССР (1922 г.).


[Закрыть]. Форточка распахнута настежь – с улицы задувает ветерок. Пахнет лузганными семечками. Раскосов пододвигает стул, усаживается, закуривает, смотрит на телефон. «Ну, что, готов “стучать”?.. – капитан загоняет куда-то в грудь горькую мучительную усмешку, – презирать будут, травить. Хотя, пускай попробуют, если получится… Но всё равно – окажусь в вакууме. А куда деваться строевому офицеру? Как ещё шагнуть вперёд, чтобы вырваться? Сам о себе не напомнишь – и весь век как дерьмо в проруби будешь болтаться. А так хоть квартиру застолблю, – эта мысль ободряет. – Спокойно. Сейчас кóсим под дубового уставника. Главное в жизни – Устав. В данном случае, караульной службы. А что там сказано об употреблении спиртных напитков военнослужащими при исполнении?.. Да и кому какое дело? Чужой доклад: чужая жизнь, чужие проблемы… Зато подтвердишь репутацию: будут опасаться травить потому, что уставник. Да ведь за это и отправили на повышение, чтоб сыграл в их игры. А я лучше в свою сыграю под видом чужой… Чего испугался-то? Выбирай большее из двух зол: или Иващенко задницу подтирать, когда тому заблагорассудится, или займёшь его место».

Раскосов сосредоточенно стряхивает пепел в урну. «А ежели Иващенко и Бур помазаны одним дерьмом? Ну, что тогда? Из Молдавии да в Забайкалье, где плевок на лету в льдинку превращается, вот что тогда! А Ирочку и так оэрзэ[29]29
  Оэрзэ (ОРЗ) – острые респираторные заболевания.


[Закрыть] замучили… – Раскосов поднимает глаза на дверь, потом угрюмо смотрит на трофейный немецкий аппарат, чёрный, отлакированный. – Поздно… Коль пригрозил, на попятную не пойдёшь. С системой не спорят: её разрушают или в неё вживаются… Не кисни раньше времени. Решено: блефовать, так блефовать!»

Едва не выронив сигарету из пальцев, Раскосов набирает номер. В трубке – длинный гудок. Раскосов щурится. Из мембраны сыплется треск, раздаётся щёлканье: начальник политотдела части на месте!

– Бур слушает.

– Пятая рота, заместитель командира капитан Раскосов.

– Докладывайте, капитан…

– Четырнадцать минут назад в роту явился майор Иващенко, дежурный по части, в нетрезвом виде. Я хотел его в бытовку увести, но он упрямится, приказал мне объявить боевую…

«Вру, наизнанку выворачиваюсь, а самому не страшно, – Раскосов улыбается: он сейчас один. – Надо, надо застращать старшего комиссара, чтоб очкó жимкнуло, хотя сам, небось, заждался моего доклада. И если Иващенко ещё где-нибудь накуролесит, политруку никакой радости: придётся сводки испоганить, а тогда в округе разборка, от Мизака взбучка… Сейчас прибежишь как миленький!»

– Так что… Иващенко у тебя?.. – уточняет начальник политотдела.

– Да.

– Лежит, никуда не ушёл?

– Да, валяется в роте, что ему сделается…

– Вызови его. Впрочем, нет, не стоит… Я скоро подойду. Иващенку из роты не выпускай!..

Раздаются короткие гудки – Бур положил трубку.

– Дежурный!..

Приходится кричать, чтоб в коридоре услышали.

В дверь робко стучатся. Заходит злополучный ефрейтор.

– Майор Иващенко в роте?

– Так точно.

– Передай ему приказ начальника политотдела: оставаться в подразделении впредь до особого распоряжения. И проследи…

– Есть!.. Разрешите идти?

– Идите.

Дежурный неуклюже разворачивается, исчезает за дверью. Раскосов размышляет. «Черта с два ты проследишь – напортачишь, разболтаешь. Чайник столичный, растрёпа московская. Правда, мне это только на руку, чтоб пацаны-курсанты скумекали, кто здесь главный. А главным буду я. И вовсе не из-за того, что майора-полковника получу. Дело не в звёздочках. Иващенко-то ящик здоровый, а солдаты его не уважают: ленится требовать. А народ палку любит, и этой палки как баба – и боится, и хочет. Чтоб командовал самый лучший, чтобы им можно было гордиться, хвастаться.

А так – никакого энтузиазма. Мускулы Иващенко себе нарастил, а внутри гниль, никакого стержня, соединяющей середины. Обещает одно, а поступает по-другому. С начальством пьёт, вот и держится на плаву. Я ж его сильнее!»

Сидеть сразу становится неудобно, тесно – Раскосов томится, шевелит коленями. «Проклятое ожидание. А если Бур разыграл… Ладно, хватит. Чем бы мне таким заняться, чтобы не перегореть, пока Бур не припёрся…»

Капитан опять щурится.

«Ага, умывальник. Вовремя вспомнил».

Швырнув окурок в форточку – дневальный потом прометёт асфальт за окном – Раскосов порывается встать, но осаживает себя: кажется, не всё ещё выжал из этого сидения за иващенковским столом. А может быть здесь спрятан блокнот нерадивого начальника? Вещь полезная, авось и пригодятся кой-какие записи. Раскосов трогает медную ручку выдвижного ящика и тут же воровато отдирает ладонь, будто боится ошпариться. «Нельзя. В чужом дерьме не ройся, сам замараешься».

Наконец, он поднимается. Но вдруг из коридора доносится:

– Рот, смиррн!..

Раскосов выходит, глядит по сторонам – на Бура, на растерявшегося дежурного. Тихо свирепея, он делает шаг к оружейной комнате, обращается к дневальному у тумбочки, смазливому густобровому кавказцу.

– Что ты глотку рвёшь, летчик! И команду неправильно подал! Разве ты не видишь, что это не Командир?

– Выноват, товарыщ капытан, – оправдывается тот, – в тэмнотэ нэ замэтыл.

– Вот чтобы в следующий раз замечал, завтра снова пойдешь в наряд.

– Эст…

«А в коридоре и взаправду темновато. Лампочка висит тусклая. Надо ввернуть поярче. Чёрт, опять всё на мне… Проклятый старшина с его отпуском не вовремя!»

Подполковник Бур, которого дневальный от неожиданности спутал с Командиром, тучен, лицо у него обрюзглое, изо рта – неприятный запах: язвенник. Петли морщин под глазами едва заметно вздрагивают. «Да, не в духе папаша. Но я свое дело сделал, а теперь ты указывай-приказывай! Здесь одной болтологией не обойдёшься, здесь при свидетелях нужно решение принимать по строевому офицеру и ответственность взваливать на себя, а не на других!»

За спиной кто-то топает, приближается. Раскосов не оборачивается: чует, пьяный комроты захотел доложиться. Но Бур упреждает:

– Отставить… Майор Иващенко, зайдите в канцелярию. А вы, капитан, занимайтесь…

Задев плечом стену, вслед за начальником политотдела Иващенко вваливается в ротный штаб.

«Эк, как тебя развезло! Никогда не ложись на чужую постель, коли выпил! Потом не поднимешься», – с презрением думает Раскосов, а сам говорит:

– Дежурный!

– Я!

Ефрейтор-москвич, прижимая к бедру непослушный штык-нож, мигом подскакивает и преданно, по-собачьи, смотрит.

– Пойдём, проверим умывальники.

Но не успевает Раскосов шагнуть, как вновь слышится скрип петель. «Наверно, я опять двум этим фраерам понадобился. Когда же, наконец, я службой займусь, солдатами, а не этой гадостью!»

– Дежурный!..

Это уже Бур зовёт. Ефрейтор спешит к начальнику политотдела. «Эх, растяпа-москвич, надо же разрешения у меня спросить. Нет, парочку часов маршировки по плацу рота из-за этого козла заработала!»

– Ефрейтор, что это за пакет с семечками в столе?

– А это, наверно, товарища старшего лейтена…

Подполковник Бур, не дослушав, брезгливо суёт в руки дежурному газетный куль.

– На, выброси… Капитан Раскосов, зайдите в канцелярию.

«Этот раунд за мной!» – Раскосов легко и уверенно шествует по коридору.

В канцелярии, в углу, под портретом Ленина, на одиноком стуле притулился Иващенко, помятый, сгорбленный: нарочито зевает. Нахмурив обмётанные проседью брови, Бур объявляет:

– Майор Иващенко, я снимаю вас с наряда! Какой позор!.. Идите домой, проспитесь. А завтра с утра жду вас в штабе. Капитан, принимайте дежурство.

Иващенко поднимается медленно, таращится на обоих исподлобья, тяжело дышит. Начальник политотдела уводит глаза в сторону. «Не бойся, если и подерёмся, тебя не тронем», – с презрением думает Раскосов. Иващенко срывает съехавшую на локоть повязку, клюнув носом, протягивает капитану. Раскосов берёт её, молча повязывает на предплечье. А из-за двери доносятся голоса дневальных: вокруг пакета с семечками разгораются нешуточные страсти.

– …Ты сэбэ всо забрал!.. А мойа половын будэт!.. Зарэжу, Кыэв!..

– …Не танцюй, чорний!.. У своїх пошукай карбованцiв, купи да хавай!.. Тiльки червiнцами в Тбiлiсi подтираетесь!..

IV

Докладную в политотдел округа, начальнику, генерал-майору Мизакý, Раскосов засел писать дома лишь через сутки: раньше времени не нашлось.

«Надо, надо подстраховать себя и на этом уровне, – в который раз убеждает себя капитан, – иначе каюк мне, коли сор из избы не разнесу по всей деревне!»

За окном чернота. Напротив, на узеньком подоконнике расположился кривоносый Буратино, Ирочкина игрушка: пластмассовые руки, разведённые в дирижёрском жесте, и презрительно вылупленный глаз странно тревожат капитана.

Раскосов пишет и время от времени откладывает ручку: в который раз мысленно просчитывает ходы. «Рискуешь, братец: минуя политотдел части бумагу в округ? А не жирно ли будет? Что, мало устного донесения Буру?.. Мало, в том вся беда, что мало. А так и Мизак будет повязан: попробуй он теперь не устроить разнос Буру по телефону или лично на совещании. А процедура эта всегда унизительна – и для младших, и для старших офицеров… Ведь Бур мне не простит!.. И начнут топить в дерьме. Будь хоть семи пядей во лбу и Герой Союза, но если написал докладную – ты уже не человек!..

Тебя и так уже сторонятся: в штабе если здороваются, то в сторону глядят. Стараются: отношение начальства копируют. А не то ещё Буру взбредёт в его гнилую голову откомандировать тебя как инициативного и исполнительного прямиком в Баграм[30]30
  Авиабаза ОКСВА неподалеку от Кабула – столицы Афганистана (на аэродроме и рядом с ним теперь дислоцируются подразделения ВВС США и стран НАТО).


[Закрыть], вертушки снаряжать! Сгинешь – эти глазом не моргнут и к Лене начнут прикалываться».