Текст книги "Защита Отечества"

От неожиданности Листьев непроизвольно сжался. Олеся запнулась на полуслове. Капитан медленно развернул голову. Когда повстречался глазами с миловидным лицом тридцатилетней хохлушки, сердце его быстро забилось в груди. Стройная селянка, ловко управляясь сильными руками с колодезным журавлём, легко и быстро наполнила до самых краёв воду в свои вёдра. Управившись с работой, с вызовом глянула на притихшую Олесю. Та, задетая за живое, понимая своим бабьим сердцем смутное время, при представителях власти благоразумно помалкивала. Так и не дождавшись ответа, милая хохлушка высвободила из-под платка тугую русую косу. Перебросила её из-за спины на пышную грудь. Заученными движениями пальцев неспешно принялась сплетать её распушившийся кончик. Используя своё неотразимое оружие, улыбалась до ямочек на румяных щеках, черными, как смоль, глазами пытливо оценивала кротко притихших солдат. Долго смущать взглядом неотразимой чаровницы растерявшихся русских парней не стала. Кокетливо одёрнула цветастую юбку и, подхватив на крючья коромысла жестяные вёдра, двинулась по тропинке, ведущей от колодезя в сторону основной дороги. Ожившие чувствами мужики, жадно впившись глазами в её плавно движущиеся под тонкой юбкой крутые бедра, восхищённо провожали вожделенными взглядами уплывающую прочь забаву.

Олеся молча доделала своё дело. В зелёных глазах её бесновались недобрые огоньки. Сдерживая крайние эмоции, она зло выплеснула остатки воды из ведра на крупные листья бурьяна возле колодца. Пока доставала из колодезя воду, негромко, но так, чтобы слышали все, начала рассуждать вслух.

– Мой Осип Емельянович с турецкой войны с медалью на груди вернулся. А что с товарищами ушёл новую Сечь строить, так он вольный казак. Чуток обживётся на Дунае, раз здесь на родной земле места для запорожских казаков совсем не осталось, и я с детишками к нему переберусь. Такая, видно, нам горькая доля на судьбу выпала. А Гелька пускай идёт на свою Кубань, комарьё кормить.

Олеся с поклоном попрощалась с военными и, схватив правой рукой сплетённую из суровой верёвки ручку тяжёлого деревянного ведра, расплёскивая воду на босые ноги, живо понеслась вслед за скрывшейся за поворотом Гелькой в надежде перехватить её у ворот хаты и высказать всё, что она сейчас в своём уме про неё надумала.

В сутолоке движения на дороге Листьев приметил однополчан, сопровождавших верхом на лошадях дымящую трубой полковую кухню. Все быстро привели себя в порядок и, построившись в колонну по двое, не упуская из обоняния дух жареного лука, сала и гречки, двинулись вслед за полковой кухней.

Утро следующего дня выдалось весьма скверным. Непроглядный туман, выпавший по всей округе, ещё до полуночи начал редеть, но лишь с рассветом и только после боя главного колокола на звоннице Покровской церкви наконец рассеялся. Держа парадный строй, не жалея густой травы-муравы, браво вышло в широкое поле доблестное российское войско. Бесформенной лавой вслед за русской гвардией подтянулись чуть позже на место сбора запорожские казаки. Крупные капли слепого дождика сорвались с небес. Генерал-поручик Текели, не обращая внимания на начавшийся ливень, на белом коне принимал парад у двух собравшихся вместе войск. Российские солдаты, глазами пожирая своего полководца, на приветствие последнего ответили во всю силу своих лужёных глоток. Казаки отвечали московскому воеводе неохотно, да и невпопад. При объявлении высочайшего соизволения Ея Императорского Величества, над головой оратора в густой кроне стоящего между войсками векового дуба затеяли не на жизнь, а на смерть кровавую драку две сварливые сороки. Сдерживая темперамент арабского скакуна, барон Розен лихо выдвинулся из строя и метким выстрелом из пистоля разрешил неуместную скандальную распрю. Сквозь огромное грозовое облако, почти касающееся креста местной церкви, внезапно пролился с небесной тверди яркий свет. В тот же час родившаяся в пасмурном небе сочная радуга, на удивление всем, восстала одним основанием на Сечь, другим же уверенно оперлась на Новосечинский ретраншемент. После оглашения строжайшего повеления Российской Государыни, освобождённые от присяги сечевики неохотно сложили ружья. Под треск барабанов парадным маршем уходило с поля хорошо организованное русское войско, унося в свой лагерь ценные трофеи. Только что упразднённое Запорожское войско в смятении своём разбегалось в разные стороны. Честно отслужившие ветераны и горемычные калеки громко сетовали на судьбу-кручинушку, не стыдились в горький час своих слёз. Основательно вытоптанное поле вскоре опустело. Разбитая пулей сорока покоилась в неглубокой яме подрытого корня дуба. Чудом уцелевший кое-где травяной стебелёк упрямо тянулся к небу. Основная же масса травы безжалостно погибла от солдатских сапог.

Испугавшись большого количества народа, забравшегося на крышу церкви, голубиная стая шумно поднялась на крыло. Ещё некоторое время потревоженные голуби безнадёжно кружились над головами серьёзно взявшихся за дело людей. Кровля храма на глазах меняла свои привычные формы, а из-под отрываемых досок крыши, словно горох, высыпались на землю не досиженные голубиные яйца. Прогоняемые диким свистом, навсегда теряя некогда обжитый кров, птицы стремительно взмыли в небо и за считанные мгновения стали ничтожно малы под облаками.

Суета-сует овладела всей Запорожской Сечью. Всё в округе кружилось дьявольским хороводом. Взятые ещё вчера после полудня в плен кошевой атаман, писарь и войсковой судья были немедленно выпущены сегодня на свободу под честное слово. Разобраться без них что к чему в товарищеском ордене было просто невозможно. Правда, Пётр Иванович Калнышевский, принявший обет покаяния, от всех насущных дел самоустранился. Он спокойно сидел дома и на все многочисленные вопросы простецки пожимал плечами, отхлёбывал из блюдечка чай, хитро улыбаясь в седые усищи. Писарь Глоба и войсковой судья Головатый сами, как могли, отдувались от дотошного московского начальства.

Охотников разбирать Тело Христово вызвалось немало. Работа исправно кипела кругом. Отец Серафим скорбно сидел на камне возле красных дверей церкви, время от времени тяжело в сердцах вздыхал, неустанно читал себе под нос молитвы и широко крестился. Лучший плотник на Сечи Остап Головченко, гонимый любовью Христовой и личным состраданием к уважаемому всеми священнику, решительно приблизился к погружённому в сокровенные таинства отцу Серафиму и, боясь прогневить его, трижды перекрестившись, клятвенно заверил, упав на колени перед упавшим духом батюшкой:

– Не горюй, отче. На радость небесам, если жив буду, воздвигну в новых землях твою красавицу! – Священник в ответ грустно улыбнулся.

К закату, как и обещали мастера, добрались-таки до пола церкви, из-под которого метнулись в разные стороны тараканы да крысы. Только одна, огромная, белая церковная крыса бежать прочь от людей не стала. Важно усевшись на задние лапки, отбросив длинный хвост, щурясь от яркого света, крысиная королева розовым носиком тянула дух улицы с разных сторон. Никита Скиба ловко накрыл её корзиной, а всегда присутствующий при нём Андрийка пересадил несопротивляющуюся пленницу в железную клетку.

К сумеркам во внешнем коше столы ломились от закусок. Выкатывались из винных погребов закупоренные бочки с горилкой. Празднично одетые, русские и сечевики чинно выпивали и не спеша закусывали. Кому не велено было ходить на праздник, шли в гостеприимную слободу украдкой. Такие незаконные компании располагались повсюду на укромных полянках, которые строгий патруль стороной обходил. Изрядно причастившись и не имея времени засиживаться долго, на неуверенных ногах возвращались солдаты из гостей в свой лагерь, неся с собой товарищам закуску и выпивку.

Прохладный ночной воздух содрогался от песен. Пускались в перепляс казаки и солдаты. Наиболее удалым аплодировали, но там, где силы зла были сильнее, пускались в ход и кулаки. Ветерок временами громко рылся в загривках огромных деревьев. Полная луна пробивалась ярким светом сквозь жидкие облака, гонимые на восток. В рваных дырах мерцали яркие звёзды. Жадный кровосос лютовал в округе и, упившись пьяной людской кровью, валился замертво под ноги веселящихся сердцем православных людей.

Григорий Потёмкин, удобно упершись широченной спиной в высокую спинку кресла, заложив руки за голову, единственным глазом своим придирчиво осматривал углы своего кабинета. Иногда отрывал взгляд от стен и, пристально уставившись в потолок, замирал на некоторое время. Спешно вызванный в кабинет Светлейшего князя, начальник канцелярии Василий Попов застыл в ожидании. Его присутствие никогда не мешало Потёмкину думать. В такие минуты он просто не замечал его и спокойно разбирался со своими мыслями, зная наперёд, что никто более не сможет придать им ясность на деле. Наконец, всемогущий «король юга» опустил руки на край письменного стола, навалившись на него всем своим могучим телом. Повернул голову в сторону покорно ожидающего своей участи Попова, посверлил всевидящим оком умное лицо исполнительного секретаря. Попова это вовсе не смутило, ибо в налитом кровью и тоской глазе хозяина он чётко видел необузданную мысль, которая требовала воплощения.

– Ну что, Василий, – без всякого гнева и радости обратился сильно озабоченный Светлейший князь к своему незаменимому помощнику, – обвёл-таки нас, наивных, хохол Калнышевский вокруг своего пальца. Захваченный в Сечи архив – пустая трата времени. Смешно поверить, но в запорожской казне наличность составила на сегодня три рубля шестьдесят две копейки. Пушки все негодные, а порох к ним изгажен водой. Гребной флот как бы не существовал там вовсе. Пять тысяч сабель, предав государыню, как некогда Петра Великого, сбежало за Дунай, и только совсем немного преданного России малороссийского народа потащило Покровскую церковь к старообрядцам и некрасовцам на Кубань. Вот теперь и объясни мне, непонятливому, дорогой мой Василий Степанович: за чей счёт мне придётся строить деревни для хохлов в Новороссии?

Крепко раздосадованный нищетой малороссов Потёмкин живо подскочил с кресла и нервно заходил взад-вперёд по просторному кабинету, цепляясь полами широкого халата за что ни попадя. Не обращая внимания на создаваемый неуклюжестью своей хаос вокруг себя, зло ворча себе под нос, очень долго собирался с мыслями и только после того, как негативные эмоции покинули его разбушевавшееся сердце, далее уже совершенно спокойно начал излагать давно вызревшие в нём мысли.

– Пётр Великий непокорным людишкам бороды рубил, а я милую их бороды пышные, а вот чубы непокорные начисто с их непутёвых голов сбрею! По монастырям смутьянов распихаю! В Сибири выю горячим товарищам остужу! Кроткими враз станут! Правдой и верой Отечеству служить заставлю!

После эмоциональной речи Потёмкин впал в буйство, но скоро овладел собой и, уткнувшись лбом в прохладное оконное стекло, заставил, наконец, себя успокоиться. Как никто иной зная крутой нрав своего хозяина, всё это время терпеливо хранивший молчание сметливый секретарь осторожно попытался покинуть кабинет.

– Да, вот ещё что, Василь Петрович! Чуть было не упустил… проследи лично сам, голубчик, чтобы этого хохла войскового судью Антона Головатого не упекли далеко. Думаю, что он ещё скоро нам пригодится.

Всегда готовый исполнить волю хозяина, расторопный начальник канцелярии проворно обернулся и, не успевшим ещё обсохнуть пером, быстро пометил в своих бумагах последнее распоряжение Светлейшего князя. После чего, почувствовав себя здесь лишним, сохраняя собственное достоинство, секретарь скромно покинул кабинет, аккуратно затворив за собой двери.

Оставшись один, «вице-король юга» вновь занял своё место за письменным столом. После пережитого только что эмоционального всплеска неотложные дела государственной важности безнадежно потеряли свою злободневную остроту. Непреодолимая рассеянность прочно завладела умом Потёмкина. Чёрная бездна пустоты нагоняла жуткую леность в членах, мешала как следует сосредоточиться на далеко идущих мыслях. Горькая обида за наивную доверчивость начисто уничтожила в умном фаворите всё благое. Ответное коварство самодержавного «вице-короля юга» рождало в его изворотливой душе месть расчётливого злодея. Одно лишь только было сегодня понятно: заслужить кому-либо привилегию жить на земле Новороссии, щедро окроплённой кровью русских солдат, у казака из Кущевского куреня Грицька Нечёсы, то есть самого Потёмкина, будет теперь непросто.

Знакомая боль неожиданно пронзила позвоночник. Светлейший страдальчески поморщился, но превозмочь волей всемогущего сановника наступление подлого недуга было не в его человеческих силах. Тайная болезнь уверенно перешла под левую лопатку, отчего дышать становилось с каждой минутой всё труднее. Нестерпимо заныли зубы на нижней челюсти, справа, возле жевательной мышцы. Изощрённые муки быстро завладели всей плотью Григория Александровича. Он смиренно сник и, читая про себя молитву Божию, приготовился к смертному часу. Как можно осторожнее, превозмогая невыносимые страдания, бледный как мел Светлейший князь осторожно перебрался на диван. Умостившись поудобнее среди мягких подушек, он, наконец, закрыл потяжелевшие веки и замер. Когда очнулся из забытья, солнышко за окном давно перевалило за полуденную отметку. Отдохнувший глаз безболезненно реагировал на свет. В кабинете царила привычная тишина. За окном беспечно ворковали голуби. Адовы муки отступили. Светлейший осторожно сел и опустил озябшие ноги на ковёр. И на этот раз вероломство смерти отступило. Лёгкий, а главное живой и невредимый, Григорий Александрович вышел в приёмную. Не читая бумагу, подписал челобитную вдове. Всегда исправно платящему налоги с прибыли в государственную казну знакомому купцу-малороссу подарил рыбный промысел. Долго широко открытым глазом рассматривал офицера, а когда налюбовался военной выправкой красавца, простецки поинтересовался:

– Кто таков?

– От его превосходительства генерала Суворова, Ваша Светлость, капитан Листьев с донесением, – отчеканил ничуть не смутившийся при виде большого начальства щеголеватый офицер. Достал спрятанный на груди пакет и уверенно протянул его адресату. Видно было со стороны, что суворовская депеша весьма заинтересовала Светлейшего князя. Потемкин тут же сделал решительный шаг в сторону своего кабинета, но вдруг остановился. Покрутил головой, ища в разноликой толпе народа в приёмной своего верного секретаря. Последний, приметя застывший вопрос на лице хозяина канцелярии, сам поспешил к нему навстречу.

– Ты здесь быстренько со всеми, Василий Степанович, разберись. Ни к чему нам по пустякам людей задерживать, – с заботой о собравшихся распорядился Потёмкин. Повернувшись и указывая пальцем на замершего по стойке смирно до особого распоряжения капитана, добавил: – Этого секунд-майора в мою гвардию, Василий Степанович, определи и проследи, чтобы он к своему Суворову на кордон не сбежал.

Должность офицера для поручений у самого Суворова капитан Листьев считал подарком судьбы, но только что произошедшее выглядело чудом. Не теряя самообладания, обескураженный избытком чувств, глядя в полные зависти глаза вытянувшегося в струнку как на параде морского офицера, новоиспечённый майор благодарно отчеканил:

– Служу Царю и Отечеству!

– Хорошо служишь, одобряю, – согласился со словами офицера довольный своим неожиданным решением Потёмкин и тут же добавил: – Только теперь мне верой и правдой послужить придётся. Через полчаса вели мою карету к непарадному крыльцу подать, – дружески попросил Попова Светлейший князь, а секунд-майору Листьеву строго приказал: – Жди меня возле неё, сопровождать будешь!

И, более не задерживаясь, скрылся за дверями своего кабинета.

Славный день победы над Мустафой праздновали по-русски широко и с размахом. Пышные страсти скоро улеглись, но к великому сожалению, число послевоенных калек на улицах северной столицы не убавилось. За ужасные увечья им щедро подавали, и они без всякой меры возливали на чудом теплящуюся в их жалких мощах жизнь. До умопомрачения веселились в бесконечном празднике, начисто спуская добропорядочную милостыню на треклятое вино, горьким похмельем понимая, что предстоящие лютые морозы нынешней зимы многим из них пережить уже не удастся.

Первый месяц осени в устье Невы выдался сухой и жаркий. В душных дворцовых стенах без всякой надобности уставшей от духоты Императрице сидеть не хотелось. После долгожданного кратковременного дождика духота отступала. Безудержно тянуло в тёмные прохладные аллеи парка за целительной бодростью. Избрав для себя верным поводырём Нарышкина, шурша дорогим платьем по выложенной цветной мозаикой дорожке, Российская Императрица чинно прохаживалась по саду. Неисправимый балагур, желая едкой сатирой расположить к себе сердце царицы, неустанно острил, но она, погружённая в мысли государственной важности, не поддавалась на тонкую уловку пустомели. Нарышкин так просто сдаваться не желал и, перевоплотившись в серьёзного человека, хитро сменил тему разговора:

– Матушка, грибов ныне в лесу после дождика – хоть косой коси.

– Ну и… – недоумённо вымолвила Екатерина Вторая. Решительно остановилась с намерением вступить в разговор.

– Старые люди поговаривают, что к войне всё это.

– Так войну я, милый мой, давно окончила полной победой русского оружия.

– А зачем, Матушка, Светлейший князь Григорий Потёмкин с генералом Суворовым в армии тогда реформу затевают?

– Да будет тебе, сударь, чужие сплетни разносить. Не твоего ума это дело.

Екатерина Вторая строго браниться не стала, но вопросительным взглядом умных глаз измерила всё знающего лицедея. Учуяв недоброе, Нарышкин сник, и лицо его сделалось робким. Откровенный разговор, к которому так стремился придворный шут, не состоялся, и чтобы напрасно не гневить не поддавшуюся на расчётливую уловку государыню, раздосадованный в глубине души Нарышкин принялся оправдываться.

– Ты, Матушка, на глупца не серчай. Вижу, не до меня тебе. Лучше думай свои мысли праведные. Мешать тебе более неразумными вопросами не стану. Вот только рядышком на часы устроюсь и верой хранить твой покой буду. Врагов у России много, а ты у меня одна.

Императрица, подобрав подол длинного платья, смело уселась на обшитую бархатом и золочёной ниткой мягкую подушку качели. Налегая спиной на спинку сиденья, запрокидывая назад голову, энергично двигая ножками, обутыми в модные сапожки, государыня быстро раскачала качели. Листья на деревьях от жары пожухли. Трава же на коротко стриженых газонах держала цвет и свежесть. Вдруг неожиданно, сея страх и дрожь в душе Екатерины Второй, промелькнула за беседку одетая в новый гвардейский мундир спина Петра Великого. Царица, до смерти напугавшись, вздрогнула. Растерянно взглянула на Нарышкина, но верный Ея Величеству часовой спокойно нес службу на своём посту. Как всегда, приняв это мистическое видение за добрый знак, Императрица широко перекрестилась. Вновь недоверчиво покосилась на доблестного часового, бравый вид которого отогнал прочь её страх, и она, обретя привычный покой, принялась сочинять про себя будущее письмо Мари Франсуа Вольтеру:

«Милостивый государь, получила три недели назад ваши письма и вот только сегодня собралась мыслями сочинить, наконец, вам достойный ответ».

Первые строки ей удались, и она, окрылённая нежданно обретённым вдохновением, весьма довольная своей музой, более не заострялась на пустяках и продолжила свои умные мысли далее:

«Наши азиатские города состоят из населения более двадцати национальностей: это народы, быт и культура которых, вовсе не похожа друг на друга. Так вот, мне необходимо сегодня сшить такое удобное платье, которое современным кроем оказалось бы пригодным всем без исключения. Друг мой», – с особой нежностью обратилась Екатерина к далёкому Вольтеру, словно тот сейчас находился с ней рядом. Нервная дрожь охватила её, но она справилась с нею и вновь принялась излагать свои мысли.

«Не обращайте внимания на шумиху, поднятую парижскими и польскими газетами, которые давным-давно уморили моих доблестных солдат чумой, но найдите это весьма забавным, что русские воины, воскреснув для битвы, уже не интересуются о численности неприятеля, но только спрашивают: где он?»

Здесь государыня остановилась, чтобы перевести дух и, не сдерживая свои крайние эмоции, от которых порозовели уши, с жаром продолжила:

«Я очень дорожу дружбой короля прусского, но пятьдесят тысяч добровольцев, желающих бескорыстно служить православным народам в их справедливой войне, нам уже не понадобятся. Не знаю, насколько умён Мустафа, но затеяв беспричинную войну с Россией, потерпел в ней заслуженное и сокрушительное поражение. Мир – вещь прекрасная, но согласитесь, в войне есть место для особенного трепета. С тех пор, как победоносное счастье привалило ко мне, Европа находит у меня много ума. Россия вышла из войны более цветущей. Война сделала мою Империю известной всем и показала всему развитому миру русских людей высокого достоинства. Европа, наконец, увидела, что моя великая страна не нуждается в средствах, и что мы можем защищаться и энергично воевать, когда на нас несправедливо нападают».

Словесный запас исчерпал её сердце, и она даже почувствовала некоторую усталость, но вспомнив о приятном, захотела непременно поделится этим с Мари Франсуа.

«Какое счастье беседовать с философом Дидро, гостившим у меня. Я получила такой положительный заряд творчества, что почти закончила работу над новым Сводом законов», – здесь она вновь взяла передышку, прикинув в уме выплаченное материальное вознаграждение последнему за мудрость, оказавшую ей помощь в этом нелёгком деле, и осталась довольна своею щедростью.

«Вы давно просите меня, – начала она с сожалением, словно морщась от боли, – принять современное законодательство в сегодняшнюю российскую жизнь, чтобы поскорее сообщить об этом Петру Великому на том свете. Прошу Вас отложить скверное намерение на более далёкое время», – умозаключение ей показалось весьма убедительным и способным уберечь её друга от нелепой смерти, с которой Мари, по всей видимости, уже давно смирился.

Гоня прочь от себя дурные мысли, она заставила-таки себя переключиться на добрую ноту, чтобы закончить письмо не в мрачных тонах.

«Вы довольны моими подданными, посетившими Вас в Ферне? Когда Европа больше узнает нового о моём славном народе, то навсегда отбросит прочь неверные предубеждения и заблуждения, которые прежде составляла на счёт России.

Да, чуть было не забыла сообщить Вам о флоте российском. Теперь и в вечные времена Мудрая Европа будет судить о нём только по его героическим успехам.

Прощайте, милостивый государь! Будьте здоровы! Не лишайте меня Вашей дружбы и будьте уверены в моей…».

Сашко Масюк уверенно держал курс своей быстроходной «чайки». Основательно загруженная житейским скарбом переселенцев, лодка низко сидела в воде, но слушалась руля своего кормчего безупречно. Воспользовавшись помощью попутного ветра, уставшие от изнурительной работы на вёслах, гребцы крепко спали. Возбуждённый за трудный день, Андрийка заснуть никак не мог. Чтобы не разбудить чутко спящего Никиту, он осторожно развернулся на спину. Затекшее тело, наконец, блаженно вздохнуло. Низкие облака гнались за лодкой. Луна выглянула из-за тучи, отчего зловещая темень рассеялась. Стало светло и совершенно не страшно. Андрийка приподнялся на локте и осмотрелся. Масюк, надёжно прижав к себе древко руля, неподвижно сидел на своём месте под кормовым огнём лодки. Время от времени он подносил свободной рукой к губам длинный чубук люльки и выпускал изо рта огромное облако дыма. Ветер тут же подхватывал его, и до обоняния Андрия доносился приятный аромат зелёных яблок. Этим чудно пахнувшим табаком Масюк ни с кем не делился, потому что ходил за ним за Черное море и покупал его у турецкого султана. Среди огромных сундуков, прижавшись плотно спинами друг к другу, спали Панас и Оксана. Злые языки поговаривали, что Оксана водила тайную дружбу с нечистой силой, поэтому её красота к ней только прибывала. Лихой казак Панас влюбился в Оксану с первого взгляда. Сразу навечно присох к её красоте своим мужественным сердцем. Бросил саблю к её ногам. Навсегда забыл дорогу к своим боевым товарищам.

По лунной дорожке за «чайкой» Сашко, раскрыв паруса, словно гигантские птицы, неслись в ночи друг за дружкой остальные лодки. В ночной облачности над далёким Херсоном сверкали зарницы. Свежий ночной ветерок пронизывал холодом насквозь, брызгал в лицо Андрия скупыми дождевыми каплями. Порывы набирающего силу ветра громко трепали концы паруса. Вода за бортом весело плескалась. Луна вновь спряталась за облаками. Сразу стало темно, сыро и невыносимо зябко. Кошмарная темень нагоняла страх на Андрийку. Он спрятался с головой под овечью шкуру. Прижался к горячему телу Никиты и скоро согрелся. Прогоняя прочь тревожные мысли, принялся вспоминать светлый образ матери. На сердце постепенно становилось легче. Он, наконец, совсем успокоился и не заметил, как уснул.

Когда Андрийка проснулся, солнышко уже успело высоко подняться над горизонтом. Улыбающийся Никита сразу же подсунул ему чистую тряпицу со снедью. Проголодавшийся за долгую ночь юнец жадно набросился на еду. Ночное ненастье бесследно исчезло. Дивное летнее утро уверенно набирало силу. В попутном ветре на Днепро-Бугском лимане никто не сомневался. Свежий ветерок, ничуть не изменившийся в направлении, влёк своей силой лодку с переселенцами вперёд по лиману, на новые земли. Панас, опершись спиной на кованый сундук, беспечно крутил на пальце свой длинный ус. Заспанные глаза его щурились от ярких лучей солнца, но он упрямо всматривался в пустынный горизонт на востоке. Раз за разом зевал, широко раскрывая рот, суетно крестил его, растирая широкой ладонью по давно не бритым щекам горькие слёзы. Оксана, отложив гребень, ловко заплетала смоляные волосы в тугую косу. Андрийка широко раскрытыми, по-детски наивными глазами пристально уставился в её премилый профиль и заворожено застыл. Красавица, почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд, обернулась. Озорные огоньки вспыхнули в её очах, и она, зная свою чарующую власть над мужской половиной, лукаво улыбнулась. От неожиданности Андрийка густо залился краской. В смятении отвёл в сторону глаза и, подавляя в себе противное смущение, исходящее из больно кольнувшего сердца, стыдливо потупил глаза. Страшась вновь повстречаться с шальными глазами Оксаны, Андрийка лишь только раз волчонком взглянул на неё, поражаясь её неписаной красе. Тут же, вспомнив о еде, ожесточённо заработал зубами, уткнувшись взглядом в днище лодки, стараясь во что бы то ни стало подавить острое желание ещё хотя бы разок полюбоваться светлым образом прекрасной девы. Через силу преодолевая свою робость и скованность, всё-таки глянул на Оксану, и она, словно чувствуя его вожделение, встретила его глаза взглядом. От неожиданности Андрийка неловко вздохнул и поперхнулся плохо разжёванной во рту пищей, вконец смутился и громко раскашлялся. Испуганный Никита торопливо постучал его по спине. Андрийка скоро справился с недугом и теперь тупо смотрел перед собой, а в сторону Оксаны уж более глядеть не решался.

Между далёким берегом и лодкой кружила в суматохе огромная стая горластых чаек. Глазастые морские птицы стремительно пикировали во вспученное ветром воды лимана и, подхватив из мутной воды добычу, резво взмывали в искрящееся чистотой небо.

Отдохнувшие за ночь гребцы, разбившись по интересам в компании, коротали своё свободное время как могли. Слывший среди казаков скандальным характером Иван Жмых надолго ни в одной из них не задерживался. После последнего своего изгнания из компании товарищей, обидевшийся на весь белый свет Иван перебрался поближе к Масюку и там ещё долго выслушивал спиной язвительные подковырки задетых за живое приятелей. Одиночество убивало Ивана. Он с нескрываемым интересом заглядывал в лицо Сашку, всем своим видом предлагая ему дружбу, но начать разговор первым не решался. Важно вытащил из-за пояса люльку и долго крутил её без всякой надобности в руках. Смекал про себя, как бы помудрее выпросить турецкого табачка у жадного Масюка. Прикидывал со всех сторон, как это лучше сделать, загадочно улыбался и упорно ждал подходящего момента. Мысли хитрющей так и не пришло ему в голову, а случай подходящий можно было ожидать вечно.

«Не попросить ли у Сашко табачка взаймы», – подумал невзначай Иван, и эта зацепка сразу понравилась ему. Пристально разглядывая приближающуюся чайку Степана Тригуба, Жмых принялся сочинять про себя свою будущую просьбу.

«Уважаемый пан Масюк», – шевеля губами, сложил в уме первую фразу Иван. От неимоверного умственного труда Жмых весь покрылся испариной. Обращение «уважаемый» он тут же заменил на «ясновельможный» и это ему очень понравилось.

В это время, поймав парусом поток попутного ветра, Тригуб решил на шальной удаче во что бы то ни стало обойти самую быстроходную на Сечи «чайку».

– Вот бесовская душа, – негромким голосом произнес Сашко и, принимая вызов Тригуба, резко вскочил на ноги. Мгновенно оценив обстановку, уверенный в своём мастерстве Масюк, чтобы слышали все, громко добавил: – Битому неймётся, – и тут же ухватился жилистыми руками за верёвки своего паруса.

«Чайка» Тригуба стремительно неслась вперёд и, казалось, никакая сила уже не остановит её. Предвкушая лидерство, подхлёстываемые куражом, крайне возбуждённые казаки на тригубовской лодке улюлюкали безнадёжно отстающему Масюку. Бледный Сашко, так и не потерявший присутствия духа в этой непредсказуемой ситуации, в последний момент сумел-таки перехватить ветер удачи. «Чайка» Степана на какое-то мгновение вдруг потеряла управление и, опасно накренившись на левый борт, сбилась с курса. Победное настроение враз затихло. Испугавшиеся гребцы схватились за вёсла.

Василь Дорошенко чуть не опрокинул за борт клетку с белой крысой. Взлетел на самый верхний кованый сундук Оксаны и Панаса, где неистово принялся крутить над головой двумя саблями. Оксана с визгом бросилась на шею Панасу. Иван Жмых, зарабатывая себе жменьку масючинского ароматного табачка, бесстыже показал свой голый зад всей тригубовской компании, на которой со страху уже спустили парус. Полковник Поддубный светился от радости, сдерживая свои эмоции, хитро утирал усы. Достал пляшку с горилкой и собственноручно поднес до краёв полный михалик непревзойдённому кормчему. Затем причастил доброй чаркой всю ликующую братию.