Текст книги "Невечерний свет: Рассказы о Божьих людях и святых местах"

– Я сам до сих пор путаюсь, – говорил отец Михаил, ножницами поправляя нить на моей ладони. – С неделю мне придется вам все заново объяснять… А через месяц вы нам сплетете четки. Смотри, Димитрий, твоя мама способней, чем ты, хотя считает, что наоборот.

Я путалась и начинала сначала и, чтобы не делать этого на глазах игумена, предложила записать «технологию». Они с Митей посмеялись.

– Как, например, словами описать вот эту фигуру?

– Я не фигуру буду записывать, а последовательность: нить сложить вдвое, завязать узел, перекинуть через указательный и средний пальцы… – не сдавалась я.

«Технологию» я все-таки записала, потом заглядывала в нее. И на следующий день сплела четки, даже с крестиком внизу и кисточкой из того же белого сутажа: черного в монастыре не нашлось.

Джвари

Это занятие мне очень понравилось. Сложный труд отвлекает от Бога, а простенький – ничего, говорили старцы.

Митя побежал звать отца Михаила.

– Уже сплела шарик и хочет похвастаться? – догадался он. Но и когда увидел четки, не изменил себе: – Все надо делать бесстрастно, не ради похвалы, а во славу Божию. Вы три раза просили меня научить вас – на что это похоже? Свое желание можно выразить однажды, потом оставить все на волю Божию. И плетут четки спокойно, с Иисусовой молитвой, потому они и освящены от начала. А в эти четки вплетена ваша страстность и гордость.

Четки, однако, он освятил, и я послала их в подарок отцу Давиду.

Мы сидим в тени под навесом террасы и смотрим старый альбом. Еще шестнадцать лет назад в Джвари были два старца, пришедшие с Афона, – Иоанн и Георгий. От них сохранилось кое-что и теперь, к чему можно прикоснуться. В этом двухэтажном доме они жили. Разобранные ульи – от их большого пчельника. Одичавшие яблони на полянах вокруг – от их фруктового сада.

Сами эти старые монахи к концу дней уже не могли вести хозяйство. Но приходили люди помолиться в монастыре и помогали убрать виноград, испечь хлеб.

– Чем определяется состояние той или иной поместной церкви? – говорит отец Михаил, всматриваясь в тусклую фотографию. – Не торжественностью архиерейских служб, не количеством прихожан, которые ставят по праздникам свечи. Оно определяется монастырями. И опять же не их богатством, не тем, сколько в них монахов. А тем, какие это монахи, – уровнем духовной жизни…

На выцветшей фотографии высокий, очень худой белобородый старец в шапочке, в круглых очках с плоскими стеклами – отец Георгий. На нем короткий подрясник с вязаным длинным жилетом, разношенные сапоги. Он щурится от весеннего солнышка, круглые очки сидят на переносице косо. А вокруг тесно, стараясь уместиться к нему поближе, – бедный и не привыкший фотографироваться народец, мужчины в сапогах и брюках военного покроя, женщины в низко повязанных платках. На переднем плане лежат забытые грабли.

Ни лица уже не рассмотреть, ни голоса не услышать… Мы можем жить в его доме, молиться в его храме, но ничего не узнаем о его сокровенной жизни.

– К нам приходил иеромонах Габриэль, – продолжает игумен, он был послушником в Джвари в последние годы, когда Иоанн умер и Георгий остался один. Габриэль говорит: «Монастырь есть, если в нем есть любовь. Пусть будут два монаха и между ними христианская любовь – это уже монастырь». Тогда и люди придут не напрасно. И всякое дерево даст плоды во время свое. Мы все должны заботиться только о том, чтобы жить по заповедям и молиться. А о том, чтобы дать нам пищу, Бог позаботится Сам. Но разве мы так живем?

– А он рассказывал об отце Георгии?

– Говорил, что это был единственный святой, которого он видел. Рассказывал чудо… Отец Георгий не разрешал упоминать об этом при его жизни, а теперь можно. За несколько лет до смерти у него так сильно болел бок, что он уже встать не мог. И вот однажды лежит он в своей келье, молится. И вдруг входит Богоматерь и с ней еще двое, апостолы. Он подумал: «Как нехорошо, Матерь Божия пришла, а я даже встать не могу». А Она улыбнулась и положила руку ему на то место, которое болело. Его как будто молния прожгла… А в следующее мгновение боль прошла и уже не повторялась.

На другой фотографии оба старца сидят на террасе, пьют чай, совсем как мы, с хлебом и медом.

– Он уже при жизни принадлежал другому миру и был движим не своей волей, а Духом Святым. И потому все у него было чудесно – слова, поступки… Как-то отец Габриэль был в Тбилиси по монастырским делам. И вдруг, говорит, как будто слышит голос: «Скорей возвращайся в Джвари». Он думает: «Как я вернусь, когда меня послали то купить, это привезти, а я еще ничего не успел?» А сам места не находит. Куда ни посмотрит, отовсюду будто слышит: «Иди скорей в монастырь».

Он бегом побежал, даже не взял ничего, что успел купить. Приходит, отец Георгий лежит на кровати с четками в руке, смотрит в небо через раскрытое окно. Габриэль думает: «Зачем я пришел? Как ему скажу?» А тот говорит: «Слава Богу, что пришел. Значит, услышала Божия Матерь мои молитвы. Завтра я уйду…» Габриэль думает: «Куда он собрался, такой больной?» – «Совсем от вас уйду… телом. А душа моя останется здесь навсегда. Ты сегодня приготовься. А завтра отслужишь литургию и меня причастишь».

Утром он причастился, запил просфору теплым вином. Был день Усекновения главы Иоанна Предтечи – в тот же день отца Георгия постригали в схиму. «Больше мне ничего не нужно. Ты теперь отдохни». Габриэль не послушался, думает, он пойдет спать, а может, нужно будет воды подать. Отец Георгий лежал тихо, все так же смотрел на небо и молился по четкам.

Храм в горах. Грузия

И вдруг тяжелый сон напал на Габриэля, необычный сон, так он и уснул сидя. Он не знает, сколько спал, может быть, пять минут. А проснулся – отец Георгий по-прежнему лежит с четками в руке, но душа его уже отошла…

Давно никто не приходил в монастырь, а тут как раз подошли двое русских. Вместе отпели его, вырыли могилу. Похоронили под сосной у алтарной части главного храма, рядом с могилой отца Иоанна.

Там и сейчас лежат рядом две надгробные гранитные плиты. Под ними – прах двух последних в Грузии афонских монахов[3]3
  Оба старца были впоследствии причислены к лику святых Грузинской Церкви.


[Закрыть].

А духом их и живет монастырь. От них этот строгий и бедный, как в скиту, уклад, освященные веками традиции Афона.

– Старцы часто знают время своей смерти, – говорил игумен. – Но иногда в этот момент они удостаиваются высоких посещений или преображаются в Духе. Поэтому отец Георгий и не хотел, чтобы Габриэль видел его последние минуты, – я так думаю.

Отец Михаил любит рассказ о святом Макарии Египетском, который всю жизнь вел борьбу с бесами. И вот он умер и уже одной ногой ступил на порог рая. Тогда бесы захлопали в ладоши и закричали: «Слава тебе, Макарий Великий! Ты нас победил!» Он обернулся, сказал: «Еще нет». И шагнул за порог.

Каждый час, каждый миг идет борьба за душу человеческую, и в последнюю минуту можно потерять все.

– Вот вы пришли и почувствовали, что место здесь особенное, в воздухе разлита благодать… Правда, многие ничего не воспринимают. Когда я был послушником, один игумен любил повторять, что в последние времена будут люди, как будто пропитанные древесной смолой, не проницаемые для благодати… Смолой, спиртом, ложной земной мудростью, просто ложью – все равно, потому что дьявол есть лжец и отец лжи и человекоубийца. Но наши старцы и сейчас помогают нам своей благодатной молитвой.

– Поэтому вы и сказали, что здесь ничего плохого случиться не может?

– Я так верю.

Может быть, когда Нонне было плохо, отец Михаил тоже помолился у них на могилках? Потому что вскоре она уснула и спала всю ночь, а утром встала здоровой. С тех пор они вместе с Эли часто приходят к вечерне и стоят у раскрытой двери, не переступая порог, – обе в брюках, с непокрытыми головами, – но выстаивают до конца службы.

– А два года назад отец Габриэль пришел, когда у нас только что рой улетел. Он говорит: «Подождите, может, я вам помогу». А как тут поможешь? Никогда не видели, как вылетает рой? Черный вихрь – ж-ж-ж-ж-ж – жуть… И никакими силами его обратно не загонишь. Не было случая, чтобы рой возвращался. Пошел отец Габриэль, помолился на могилках. Смотрим, опять – ж-ж-ж! – живой вихрь, и обратно в улей…

– Но сам отец Габриэль сохранил что-то от этих старцев, он хороший монах?

– Хорошие мы или плохие монахи – этого никто сказать не вправе. Потому что человек смотрит на лицо, а душу знает один Бог. Габриэль говорит: «Если мы с тобой разговариваем о Боге, но между нами нет любви, все наши слова – звук пустой». И мне кажется, если бы Габриэля били, он и тогда излучал бы любовь…

Несколько лет назад отец Михаил провел десять дней на Афоне. Оттуда привез свою плоскую камилавку, греческую рясу – если ее разложить, получится крест, – шерстяные четки с большим крестом и кисточкой, которой можно пользоваться для кропления святой водой. Привез, например, обычай не носить креста даже на богослужении, зато параман надевать открыто, поверх подрясника. Должно быть, по-афонски же он не позволяет, чтобы ему целовали руку при благословении; чаще всего не совершает и крестного знамения, а просто говорит: «Бог благословит». Но это все внешние приметы. А его молитвенная жизнь скрыта от нас так же глубоко, как и духовная жизнь старцев.

Когда-нибудь через много лет, когда разрастется и укрепится Джвари, отец Михаил хочет уехать на Афон навсегда, в Иверский монастырь.

– Там хорошо… – говорит он задумчиво, и лицо его принимает отстраненное выражение, будто он смотрит уже оттуда, из афонской дали.

Как-то монахи из Иверского монастыря тоже приехали в Грузию. Патриарх поручил отцу Давиду их встретить, а тот, конечно, повез их в Джвари.

Есть несколько фотографий, запечатлевших этот визит. Вот они стоят у портала Джвари под резным крестом, сразу заметные в большой группе по камилавкам: двое – старые, но коренастые и крепкие, похожие друг на друга крупной лепкой лица и окладистыми белыми бородами, третий совсем молодой, в очках с тонкой оправой и с тонким лицом. А на переднем плане на корточках сидят Давид и его брат Георгий. На другой фотографии отец Михаил и афонские монахи сидят за столом в нашей трапезной, только стол обильно уставлен закусками и бутылками вина. А из подсвечников, похожих на чашечки цветов, поднимаются высокие горящие свечи. И у отца Михаила то же выражение лица – отрешенное, углубленное, – с каким он говорит об Афоне.

Митя попросил фотографию на память.

– Возьмите хоть все, – махнул рукой отец Михаил.

Мы обрадовались и выбрали еще несколько групповых и пейзажных – Джвари ближним и дальним планом.

В лучшие дни своей жизни я, как за соломинки, хватаюсь за всякие мелочи, которые можно сохранить и без которых потом трудно будет поверить, что эти дни были, хотя и давно прошли.

– Мы тоже пришлем вам что-нибудь на память, – пообещал Митя.

– Монахам на память? Не надо. – Отец Михаил усмехнулся, взглянул на меня. – Мы постараемся вас забыть на второй день после вашего отъезда.

…Радость моя о Джвари уже не была ясной, как в первые дни. Ее затуманивала тревога, предчувствие, что ничего здесь нельзя откладывать надолго.

Иногда я приходила в большой храм, чтобы насмотреться на росписи.

По наклонным доскам с прибитыми перекладинами я поднималась на нижний настил у западной стены, где Ангел с красными крылами преграждал доступ к раю. Здесь росписи сохранились плохо, потускнели краски, но еще текла синяя-синяя река, и невиданные листья давали тень ее берегам.

Чуть дальше праведный Ной, переживший потоп, стоял в окружении зверей и птиц под светлой радугой Завета.

По росписям можно было проследить, как восходил человек к Богу в любви и вере и как нисходил к человеку Бог. То, что по неверию утратил Адам, избранники Божии возвращали безоглядностью веры. Так принял Авраам зов идти в страну обетованную и пошел, не зная дороги. Так готов он был принести в жертву Богу единственного сына Исаака. В громах и молниях сходил Господь на дымящуюся гору Синай, чтобы дать заповеди своему народу.

Архангел Михаил. Фрагмент мозаики в алтарной абсиде собора Гелатского монастыря. XII в.

Царь Давид, облаченный в легкие красные одежды, скакал перед ковчегом Завета, был приподнят над землей в пламенном вихре любви, в ликующем гимне хвалы, и его одежды развевались.

Оттуда, не без страха смертного перешагнув через провал между концами досок на уровне третьего этажа, я проходила до алтарной части. Смотрела, как Гурам и его помощник Шалва, обритый наголо, снимают кальки с огромных фигур пророков. Длинный лист кальки прикрепляли к стене лейкопластырем и обводили контуры фигур цветной тушью. То, что было смутным, наполовину осыпавшимся пятном, приобретало графическую четкость.

Девять пророков, мощных столпов ветхозаветной веры, держали свод абсиды над престолом. Исайя, Иеремия и Иезекииль стояли со свитками своих откровений о Боге – Судие карающем и Отце всепрощающем и милосердном, Огне поядающем и беспредельной Любви, Боге, сокрытом во мраке и неприступном свете. И все их откровения прообразовали величайшую тайну – боговоплощения, тайну Иисуса Христа – Сына Божия.

А верхняя часть северной стены вмещала всю земную жизнь Спасителя. Здесь объем храма суживался, и неглубокая ниша была разрезана двумя оконными проемами. Эти узкие плоскости и подсказали вертикальную композицию фресок.

Три из них меня поразили.

На одной Христос умывает ноги ученикам. Еще недавно они спорили, кто будет выше в Царствии Его. И здесь сидят один над другим по сторонам вытянутого вверх овала, каждый на своей деревянной скамеечке. А Он, Господь и Учитель, перед уходом оставляет им образ истинной Любви, смиряющей себя в служении. Препоясанный полотенцем, с кувшином в руке, Он стоит, склонившись к ногам Петра, – маленькая фигурка в нижнем правом углу фрески.

Так увидел живописец тайну снисхождения Бога к человеку.

Св. Георгий. Фрагмент фрески храма Кинцвиси. XII–XIII вв.

Фрески размещались снизу вверх, и рождение в яслях было началом крестного пути, восхождения на Голгофу, а Распятие – его вершиной. Потому что вочеловечение и стало самоограничением Вечного, Всемогущего и Беспредельного – во временном, слабом, плотском. А дальше все глубже становилось это добровольное уничижение, все тяжелее крест, страдание бесконечного в конечном – до предельной самоотдачи и последнего страдания, до жертвенной смерти.

«Тайная Вечеря» – ученики, сидящие вокруг стола, поясная фигура Христа по главе его – теперь на вершине овала. Спаситель замыкает Собой группу апостолов, но уже и приметно отстранен, вознесен над ними. На этой трапезе Он преломит и благословит хлеб, как это делалось и до Него. Но к молитвам благодарения добавит слова Нового Завета: Примите, ядите, сие есть Тело Мое, за вас ломимое; сие творите в Мое воспоминание. Последняя Вечеря, освященная Его присутствием, станет первой Евхаристией…

«Гефсимания» – третья дивная фреска Страстного цикла. Внизу – спящие от тяжелой печали ученики; они прислонились спиной к спине, преклонили головы на плечо или на грудь один другому. А над ними, в условно обозначенном Гефсиманском саду одинокий коленопреклоненный Христос – маленькая, в рост учеников фигура в темном хитоне, склоненная до земли голова.

Христос написан в профиль, но глаз, как на древних восточных рельефах, прорисован полностью, удлиненный, с черным кружком зрачка, – единственный на фреске зрящий глаз. Душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте со Мной.

Я уже никуда не могу уйти от этого Его взгляда.

Но еще не могу и бодрствовать вместе с Ним в гефсиманской ночи.

Тайная вечеря

Мите исполнилось шестнадцать лет. Утром, поздравляя его, я с грустью думала, что за эти дни в Джвари, за все, что ему дается в церкви теперь, рано или поздно он дорого заплатит на своем крестном пути. И все же я пожелала ему того, чего хотел он сам, – стать священником.

После утрени Арчил с просветленным взором по-грузински прочел Мите стихотворение, которое написал по случаю его рождения и по щедрости души. В задачу входило, чтобы Митя стихи перевел, – пока мы поняли только повторяющееся слово «Илия, Илия». Наверно, Арчил пожелал Мите стать, как пророк Илия, который низводил огонь с неба, испепеляя чуждых пророков, и на огненной колеснице был вознесен в небеса. Но скорее, как истинный грузин Арчил хотел, чтобы Митя уподобился Святейшему и Блаженнейшему Католикосу – Патриарху всея Грузии Илие Второму. Нам так и не удалось это выяснить: Венедикт стал насмешливо говорить, что стихи плохие, и рифмы в них нет, и написаны без благословения игумена, к тому же монахи не празднуют дни рождения, и листок отобрал. Арчил виновато улыбался, но когда Венедикт ушел, принес Мите три отшлифованные можжевеловые пластинки, из которых можно было вырезать кресты: больше у него ничего не было.

А вскоре на тропе к нашей келье появился Георгий. Он нес дорожную сумку с пирожными и сладкими пирожками, испеченными тетей Додо для Мити с братией.

Мы втроем пили чай в келье. Георгий сбрил бороду, и от его помолодевшего лица веяло удовлетворенностью.

– Что-нибудь хорошее случилось? – спросила я.

– Случилось… – кивнул он. – Я ушел работать в Церковь.

Вот так это и делается. Я пять лет думаю, говорю об этом, но остаюсь на том же месте. Что может женщина в церкви? Разве что петь в хоре и зажигать свечи. А он неделю назад занимался кинокритикой – теперь готовился к экспедиции: с другом-историком они объедут все храмы и монастыри в Грузии, действующие и заброшенные, сфотографируют их, составят подробные описания. Путешествовать будут на лошадях с палаткой или на машине, пешком, где как удастся.

Георгий, как и его брат Давид, – духовный сын отца Михаила, и эта перемена судьбы произошла, конечно, с его благословения.

– Но и ваш приезд не прошел бесследно, – улыбнулся Георгий.

Еще несколько молодых людей появились в Джвари, и отец Михаил сидел на траве под сосной у храма, как апостол в кругу учеников. Только ученики были одеты по сезону и моде, а на отце Михаиле были неизменный подрясник с жилетом, сапоги. И та же лыжная шапочка, сдвинутая набок, украшала его высокий лоб: климат и быстротекущее время не имели над игуменом власти.

А из храма доносились звуки фисгармонии.

Позавчера Митя пришел поздно, взволнованный, и рассказал, как они с игуменом сидели в трапезной и думали, что можно подарить Патриарху ко дню его Ангела от монастыря.

– Венедикт вырезает панагию… А что бы нам придумать? Вот ты, Димитрий, хочешь тоже что-нибудь подарить?

– Я? – засмеялся Митя. – Но у меня ничего подходящего нет.

– Ты бы мог, например, написать для него музыку?

– Я не знаю…

– Тебе понравился Патриарх? – с пристрастием допрашивал игумен.

– Очень понравился, – чистосердечно признался Митя. – Я увидел живого святителя.

Отец Михаил разыскал в шкафу журнал «Лозовый крест» со стихотворением архиепископа, посвященным Патриарху: «Твоей жизни радуется нация, потому что ты повел ее по пути Христа».

– Попробуй написать музыку на эти стихи. Только надо совсем забыть о себе, не допустить честолюбивых помыслов. Если ты будешь думать: «Вах-вах, какой я одаренный мальчик, сижу, сочиняю гимн… Чем бы всех удивить?» – то лучше не пиши ничего. Но если услышишь музыку, на которую ложатся эти слова, – не знаю, где ты ее слышишь: в сердце, в воздухе, – пусть она пройдет через тебя, как то, что тебе не принадлежит… Мы должны все делать для Бога, во славу Его, жить самим делом, а не ожиданием плодов. А уж какой получится плод, кислый или сладкий, это не от одних намерений зависит. Человек только пашет, сеет, но плоды созревают по Божьей воле.

Илия II, Каталикос-Патриарх всея Грузии

Весь день вчера Митя сидел за фисгармонией, оглушая реставраторов, работавших на верхних ярусах. И вчерне закончил гимн для шестиголосного мужского хора.

Теперь он ждал, когда игумен освободится и послушает.

К Митиной радости, отец Михаил очень одобрил гимн.

– Удивительно, что он получился грузинский. Я боялся, что ты сочинишь что-нибудь такое… итальянское. Когда это ты успел почувствовать грузинский дух в музыке?

В первые дни после приезда мы бывали на патриарших службах в кафедральном соборе. Никогда раньше не приходилось нам слышать ничего, подобного мужскому хору Сионского собора в Тбилиси, исполнявшему древние церковные песнопения.

Патриарха должны были поздравить на вечерней воскресной службе в соборе; еще оставалась ночь, чтобы переписать ноты.

До поздней трапезы с гостями и после нее Венедикт с Митей усердно писали, разложив на столе нотные листы. Венедикт написал текст красивым округлым шрифтом, а на обложке нарисовал тушью древний крест.

Всенощную начали в десятом часу, проводив гостей. Митя не поехал с ними на торжественное богослужение в Сионском храме заранее, потому что утром мы собирались причаститься.

Как преображается наша маленькая базилика на всенощной!.. Всю неделю ты ждешь этих минут, когда в проеме над низкими картонными, как будто бутафорскими, царскими вратами сначала появится голова отца Михаила, потом раскроются створки врат, и ты увидишь алтарь в его бедности и сиянии.

За высоким оконцем уже ночь. Игумен, облаченный в потертые фелонь и епитрахиль, крестообразно кадит престол. Голубоватый, белесый жертвенный дымок клубится, разливает по храму запах ладана. Алтарь такой тесный, что фигура игумена в фелони едва умещается между вратами и престолом. Но вот он отходит на шаг, чтобы покадить жертвенник, и тебе открывается престол.

Церковь Святой Троицы в Гергети. XIV в.

Горнего места нет совсем, а престолом служит каменный выступ стены, одетый красным покровом с серебряным шитьем. Зажжен семисвечник с желтыми лампадами, еще две высокие свечи горят по краям – в полутемном храме это сияние в алтаре кажется очень ярким, – лежат два напрестольных креста и между ними Евангелие в тисненом переплете.

– Слава Святей и Единосущней, и Животворящей, и Нераздельней Троице… – негромко подаст игумен начальный возглас.

Монастырский хор – отец Венедикт, как в черную тогу, завернутый в старую рясу, Арчил и Митя в подрясниках – отзовется от аналоя:

– Приидите, поклонимся Цареви нашему Богу. Приидите, поклонимся и припадем Христу, Цареви нашему Богу…

Митя прочтет на хуцури предначинательный псалом, благословляющий Господа, сотворившего Своею Премудростью этот дивный мир. Врата затворятся, как двери рая. Хор откликнется на великую ектению покаянным «Господи, помилуй…». И вот на вечернем входе со свечой поют одну из самых прекрасных и древних молитв:

– Свете тихий святыя славы Бессмертнаго Отца Небеснаго, Святаго, Блаженнаго, Иисусе Христе! Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поем Отца, Сына и Святаго Духа, Бога…

Служба идет на грузинском языке, но все узнаваемо. И слова молитв и псалмов отзываются в глубине сердца, как будто рождаются его биением.

Потом утреня, покаянное шестопсалмие с приглушенным светом:

– Боже! Ты Бог мой, Тебя от ранней зари ищу я; Тебя жаждет душа моя, по Тебе томится плоть моя в земле пустой, иссохшей и безводной…

Теперь я знаю, зачем Ты создал нашу душу такой беспредельной, такой глубокой, что ничем на земле ее нельзя заполнить, и за всякой радостью есть желание радости более чистой, за всякой любовью – желание высшей любви. В нашей неутоленности, неутолимости – тоска о Тебе, нескончаемой Радости и вечной Любви, и всякое наше желание в последнем его пределе – это желание Бога.

Всенощная кончается ко второму часу ночи, а исповедуемся мы после нее. Сначала выхожу из храма я, и Митя закрывает изнутри тяжелую дверь.

Я сижу в темноте на выступе стены, прислонившись к шершавому теплому камню, и смотрю, как горит надо мной несметное множество свечек-звезд. Там продолжается всенощная, и хоры Ангелов поют Великое славословие:

– Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение. Хвалим Тя, благословим Тя, кланяемтися, славословим Тя, благодарим Тя, великия ради славы Твоея…

Ради этой великой Его славы завтра взойдет солнце, раскроются чашечки цветов, запоют птицы. И день раскроется, как новая страница Книги Бытия, книги об Абсолютном, написанной на доступном нам языке относительного.

Вневременный словарь этой Книги несравненно богаче нашего. Не только краски, запахи, звуки, то, что мы воспринимаем чувством, сами чувства и мысли, движение их и перемены, но и человек, зверь, дерево, звезда, дождь – это живые слова живого Бога, сказанные для нас.

Что такое сам по себе какой-нибудь цветок мака или василек с его синим венчиком? Трава полевая, которая сегодня есть, а завтра увянет, как и мы все. И весь мир, принятый сам по себе – преходящий, текущий, умирающий, – не больше чем прах, возметаемый ветром.

Но вот ты примешь цветок как слово Бога, обращенное к тебе, как знак любви, ты примешь мир как дар, незаслуженный и великий, и сердце исполнится благодарности и ответной любви: Хвалите Его, солнце и луна, хвалите Его, вся звезды и свет. Хвалите Его, небеса небес и вода, яже превыше небес. Да восхвалят Имя Господне, яко Той рече, и быша, Той повеле, и создашася…

А что такое грех?

То, что отделяет нас от Бога.

Наша вина перед Его любовью.

Запретный плод, съеденный ради него самого, не насыщает. Любовь, отделенная от Бога, не выдержит нагрузки непомерных ожиданий, не утолит нескончаемой жажды. С какой тоской я припадала к любому источнику знания раньше, сначала каждый раз надеясь, со временем заранее зная, что это как утоление жажды во сне, после которого просыпаешься с пересохшей гортанью. Об этом Он говорил самарянке:

…Пьющий воду сию возжаждет опять, а кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек…

Но жаждущий пусть приходит, и желающий пусть берет воду жизни даром, – так сказано в конце Откровения.

Одна свеча горит, освещая Евангелие, крест на аналое и отца Михаила, сидящего перед ним. Я останавливаюсь рядом, прислонившись к стене, и у меня перехватывает дыхание, как всегда перед первыми словами исповеди.

– Что вы все волнуетесь, дышите тяжело, будто вам шестнадцать лет? – говорит он, полуобернувшись ко мне с выжидательной и грустной усмешкой. – Все надеетесь справиться с собой своими силами? Надо спокойно предстать перед Богом с сознанием, что сам ты ничего не можешь, и молиться, чтобы Он помог. А для Бога нет невозможного. Возверзи печаль свою на Господа, и Той тя препитает.

Он по-грузински читает молитвы, Христос невидимо стоит, приемля исповедание мое. Я наклоняюсь над аналоем, положив голову на Евангелие. Игумен накрывает мне голову епитрахилью и кладет поверх епитрахили тяжелую ладонь.

Потом мы говорили о монашестве, о Боге, о любви. Я рассказывала о детстве, о раннем страдании из-за отсутствия любви в семье и неутоленной за всю последующую жизнь тоске по ней. Разве я могла знать, что духовная и душевная жизнь вытесняют одна другую? Что всякая влюбленность, нежность преходящи по своей природе, что это и есть «скоромимоидущая красота» и «прелесть»?

– Какая влюбленность, какая нежность… – отзывался отец Михаил. – Это безумие…

– Теперь душа не принимает ничего временного, я стараюсь обрести абсолютное и в отношениях с людьми…

– Между мужчиной и женщиной не может быть духовной близости. Все замешено на страсти.

– Вы так считаете?..

И я стала рассказывать о двух самых близких нам с Митей людях. Один – священник, наш духовный отец. Другой – иеромонах, мы навещали его зимой, когда ему только что дали четыре заброшенных прихода. Каждый день он служил литургию в неотапливаемых, оледенелых храмах по монастырскому чину, без сокращений – сам за дьякона, за псаломщика и за хор. А во время Причастия край Чаши примерзал к губам.

– Каждый день? – недоверчиво покачал головой отец Михаил. – Как Иоанн Кронштадтский?

Потом требы – крещения, отпевания, причащения больных… Дома он оттаивает за горячим чаем, начинает улыбаться. Собираются на трапезу прихожане. И столько любви, света проливается на каждого из его глаз, что ты видишь в нем живой образ Христа, перед которым хочется встать на колени.

– Женатый священник, духовный отец – не знаю, может быть… Вот и общайтесь с ним. А монахов лучше оставьте в покое.

Отец Михаил сидел прямо, откинув голову и прислонившись к стене. Смотрел, как истекает расплавленным воском свеча под густым лепестком пламени.

Я видела совсем рядом его высокий лоб со впадиной виска, на котором пульсировала разветвленная нить сосуда, видела отражение неподвижного огня свечи в его зрачке, проседь в бороде и забытую на губах усмешку. Когда мы замолкали, тишина между нами насыщалась незримыми токами тьмы и света.

– Рядом с этим иеромонахом я поняла, что монашество – непосильный для меня ежедневный подвиг любви. Что благодать действует там, где израсходованы собственные силы, за их пределом.

– Ничего вы в монашестве не можете понимать, ничего… Станете монахиней, узнаете, чего стоит бесстрастие.

Св. Феодор. Фрагмент фрески церкви св. Квирика и св. Иулиты. XII в. Сванетия

Он говорил, что если человек с неизжитыми страстями приходит в монастырь, они и будут его мучить, только с удесятеренной силой. В миру может казаться, что тебя ничего не тревожит, потому что любое желание можно удовлетворить.

Но как только даны обеты – борьба обостряется. Это борьба за душу, и ставка в ней – вечность. Преследуют не только желания, но призраки прежних желаний, воспоминания, сны.

– Для вас все это – литература. И ваша духовная близость между монахом и женщиной – самообольщение. Чем больше понимание, проникновение, возвышенное желание встать на колени – тем глубже тоска по близости полной. – Голос у него был глуховатый и ровный. – Поэтому во все времена мужчины и женщины спасались порознь. Поэтому и мы не пускаем женщин в монастырь. И вы сами не должны чувствовать себя здесь в полной безопасности.

Я вспомнила хмурый, исподлобья, взгляд отца Венедикта, который он отводил при встречах со мной в последние дни.

– Но здесь живут и другие женщины…

– Это другие женщины, – отец Михаил снял нагар со свечи, почти утонувшей в лужице воска. – Они чужие для нас. А с вами у нас общая жизнь. Вы подошли слишком близко.

Было около четырех часов, когда мы вышли из храма. Та же теплая и переполненная звездами ночь окружила нас. На подоконнике трапезной лежал зажженный фонарик: это Арчил или Венедикт намекали игумену, что братия помнит о нем, хотя он и отвлекся от братии.

Иисус Христос Пантократор. Раннехристианская фреска

Отец Михаил молча взял фонарик и пошел по тропинке к моей келье, светя нам обоим. Не дойдя до нее несколько шагов, он остановился и пожелал мне спокойной ночи.

Митя спал, ровно дыша, как спят уставшие дети.

До того, как Арчил придет будить нас, осталось два часа, до литургии – три.