Текст книги "Архив потерянных детей"

А сколько лет этим славным детишкам, да хранит их Господь?

Девять и пять, отвечает мой муж.

Десять! – энергично исправляет его с заднего сиденья мальчик.

Ах да, конечно, простите, десять и пять.

Знаю, что девочка тоже жаждет высказаться, хоть как-нибудь встрять в разговор; правда, я не вижу ее, но кожей чую, как ее распирает. Вероятно, она хочет объяснить, что скоро ей будет уже не пять, а шесть лет. Тем не менее она даже не открывает рта. Подобно ее отцу и в противоположность мне она испытывает глубинный безотчетный страх перед представителями власти, у обоих он принимает форму неподдельной почтительности, даже покорности. У меня же этот глубинный инстинкт проявляется в том, что из желания защититься я вызывающе отказываюсь признать ошибку. Мой муж знает за мной эту черту и умеет позаботиться, чтобы я помалкивала в ситуациях, когда нам требуется отговориться или отмазаться.

Сэр, между тем говорит женщина-полицейский, мы у нас в штате Вирджиния очень заботимся о наших детях. И ребенок моложе семи лет в машине обязан находиться в специальном детском автокресле. Ради ее же безопасности, да хранит ее Господь.

До семи, мэм? Не до пяти?

До семи, сэр.

Сожалею, офицер, очень сожалею. Я – мы все – даже знать не знали. Может быть, вы нам подскажете, где тут поблизости можно приобрести детское креслице?

Вопреки моим ожиданиям, вместо того чтобы заявить право на риторический узуфрукт[30]30
  Узуфрукт (лат. usus – использование, fructus – доход) – в римском праве вещное право пользования чужим имуществом с присвоением приносимых им естественных плодов и доходов; может распространяться на непотребляемое движимое и недвижимое имущество при условии сохранения его целостности, ценности и хозяйственного назначения.


[Закрыть] покаянных признаний моего мужа, вместо того чтобы обернуть его разгром по всем статьям в трамплин для подскока от слов к демонстрации власти в виде конкретного наказания, она вдруг раздвигает в улыбке намазанные густым слоем ярко-розовой помады губы. В самом деле, чудесной улыбке – смущенной и при этом великодушной. Она объясняет, как добраться до магазина, толково и точно, затем уже с более мягкими модуляциями в голосе советует, какое конкретно кресло нам следует купить: самые лучшие те, что без задней части, бустеры, и да, застежка для ремней должна быть не из пластика, а металлической, так надежнее. Потом уже я отговариваю мужа останавливаться для покупки детского автокресла. И взамен обещаю воспользоваться навигатором «Гугл Мэпс», только на один этот разочек, чтобы нам побыстрее выпутаться из лабиринтов этого забубенного городишки и вернуться на наш курс.

КАРТА

Мы снова двигаемся вперед, забирая на юго-запад, и слушаем по радио новости, новости обо всех детях, что толпами едут через всю страну на север к границе. Они пускаются в путь одни, без своих отцов, без своих матерей, без чемоданов, без паспортов. И вечно без карт. На их пути государственные границы, бурные реки, пустыни, ужасы и страхи. А тех, кому в конце концов удается добраться до места, отправляют в заточение и велят ждать.

Кстати, что слышно о Мануэле и ее двух девочках? – спрашивает меня муж.

Ничего, отвечаю, от них никаких вестей. В последний раз я говорила с Мануэлой накануне нашего отъезда из Нью-Йорка, и ее девочки все еще находились в центре временного пребывания нелегалов в Нью-Мексико в ожидании либо разрешения, чтобы их отправили к матери, либо окончательного решения суда о депортации. С тех пор я пару раз пробовала дозвониться ей, но она не брала трубку. Думаю, она все еще ожидает вестей об их судьбе, надеясь, что им все-таки дадут статус беженцев.

Кто такие эти «беженцы», мам? – с заднего сиденья спрашивает девочка.

Я ищу подходящий для нее ответ. Мне кажется, те, кто еще на пути к спасению, беженцами называться не могут. Беженцы – это кто уже куда-то добрался, в какую-то другую страну, но должен неопределенное время ждать, прежде чем реально достигнет своего конечного пункта. Беженцы ожидают своей участи в центрах временного содержания, в приютах или в лагерях, в федеральной тюрьме под зорким присмотром вооруженной охраны. Они выстраиваются в длинные очереди за обедом, за постелью, чтобы поспать, они ожидают с поднятыми руками, чтобы спросить, дозволено ли им воспользоваться уборной. Они ожидают, когда их выпустят, ожидают телефонного звонка, ожидают кого-то, кто заявит о своем с ними родстве или возьмет на попечение. А есть еще беженцы, кому повезло в конце концов воссоединиться со своими семьями, поселиться в новом месте. Но даже эти счастливчики все еще в ожидании. Они ожидают, когда придет судебное извещение, когда суд вынесет решение о депортации или помещении в приют, ожидают, чтобы узнать, где и в каких условиях им в конечном счете придется жить. Ожидают, пока школа примет их на учебу, пока для них появится рабочее место, пока у доктора найдется время осмотреть их. Они ожидают виз, документов, разрешений. Они ожидают намеков, что дело сдвинулось с мертвой точки, ожидают указаний, а потом снова ждут. Они дожидаются, когда будет восстановлено их достоинство.

Каково это, быть беженцем? Думаю, можно объяснить девочке так:

Ребенок-беженец – это кто-то, кто все время ожидает.

Но вместо этого я говорю ей, что беженец – это человек, который должен найти себе новый дом. И после, чтобы сгладить разговор и отвлечь ее от тяжелой темы, я пролистываю в своем телефоне плейлист и ставлю режим «воспроизведения в случайном порядке». И мгновенно, словно нас омыло ливнем, все возвращается на круги более беззаботной реальности или нереальности, но, по крайней мере, хотя бы послушной мне:

Кто поет песню с этими фа-фа-фа-фа-фа? – интересуется девочка.

«Токинг Хедз».

А волосы у них на головах были?

Конечно были.

Длинные или короткие?

Короткие.

У нас на исходе бензин. Надо найти съезд с трассы, свернуть к какому-нибудь городишке, говорит мой муж, куда угодно, лишь бы там была заправка. Я вынимаю из бардачка карту и принимаюсь изучать ее.

ОБОСНОВАННЫЕ ОПАСЕНИЯ

Когда бездокументные дети-беженцы прибывают через границу, их пропускают через процедуру допроса сотрудником пограничного патруля. На официальном языке это называется «интервью на наличие обоснованных опасений», его цель – определить, имеются ли у ребенка достаточно убедительные причины искать убежища в этой стране. Вопросы всегда более или менее одинаковые:

Зачем вы прибыли на территорию Соединенных Штатов?

Назовите дату, когда вы выехали из своей страны.

Почему вы уехали из своей страны?

Угрожал ли кто-нибудь убить вас?

Боитесь ли вы возвращаться назад в свою страну? Почему?

Я думаю обо всех этих детях, которые, не имея при себе документов, отданные в руки какому-нибудь койоту, пересекают Мексику на крышах железнодорожных вагонов, всеми силенками стараются не свалиться под колеса, не попасть в руки к иммиграционным властям или, того хуже, к наркобаронам, которые превратят их в рабов на маковых плантациях или просто убьют. Если этим детям все же удается добраться до границы, они стараются сдаться властям, а если не встретят пограничный патруль, то пойдут через пустыню. Но даже если встретят пограничника или будут найдены пограничным патрулем, их поместят в места временного содержания и подвергнут допросу:

Зачем вы прибыли на территорию Соединенных Штатов?

Берегись! – ору я, подняв глаза от карты на дорогу. Муж резко выворачивает руль. Машину немного заносит, но он справляется с управлением.

Давай ты будешь смотреть в карту, а за дорогой я уж сам как-нибудь прослежу, говорит мой муж и тыльной стороной ладони утирает пот со лба.

Ладно, отвечаю я. А ничего, что мы чуть было не наскочили на камень, на енота или что это там было?

Иисусе, говорит муж.

Что Иисусе?

Иисусе, бляха-муха, Христе, цедит муж.

Что-что?

Найди уже заправку, вот что.

Выдернувши большой палец изо рта, девочка кряхтит, пыхтит и велит нам прекратить, обрывая нашу бестолковую, психованную, безграмотную перебранку со всей решительностью откуда-то взявшейся цивилизованной манеры высказывать свое фе. Не теряя достоинства, девочка ставит жирную точку в наших взаимных нападках глубоким вздохом, чтобы как следует прочистить горло. Мы как по команде замолкаем. Теперь, уверенная, что всецело завладела нашим молчаливым покаянным вниманием, девочка присовокупляет подстрочным примечанием заключительную рекомендацию, тем самым закругляя свое вмешательство. Иногда она говорит с нами – хотя ей еще не шесть, а только пять лет и она все еще сосет большой палец и по оплошности может намочить постель – с тем устало снисходительным видом, с каким психиатр раздает предписания своим слабоумным пациентам:

Значит, так, папа. Думаю, тебе пора выкурить одну из этих твоих фитюлек. А ты, мама, просто сосредоточься на твоей карте и твоем радио. Окей? Вам обоим хорошо бы шире смотреть на вещи.

ВОПРОСЫ И ОТВЕТЫ

Никому не приходит в голову посмотреть на общую, историческую и географическую карту миграционных маршрутов. Большинство людей считают беженцев и мигрантов проблемой их стран. Лишь немногие воспринимают ее как общенациональную данность. В поисках материалов о детском иммиграционном кризисе я нахожу в интернете напечатанную пару лет назад в «Нью-Йорк таймс» статью под названием «Дети на границе». Она написана в форме интервью, разве что автор ставит вопросы и сам же на них отвечает, так что это, пожалуй, не совсем интервью. На вопрос, откуда прибывают дети, автор сам себе отвечает, что на две трети они из «беднейших и наихудших в криминальном отношении городов» Сальвадора, Гватемалы и Гондураса. Я задумываюсь над его формулировкой «беднейшие и наихудшие в криминальном отношении города» и пытаюсь понять, что может подразумевать такое схематичное описание географических мест, откуда в Соединенные Штаты прибывают дети-иммигранты. Как намекает формулировка, эти дети нам абсолютно чужие. Они выходцы из некой варварской реальности. К тому же эти дети, вероятнее всего, не белые. Далее на вопрос, почему же их тут же не депортируют обратно, читателю сообщают: «Согласно принятому при двухпартийной поддержке статуту по противодействию торговле людьми… прибывшие из Центральной Америки несовершеннолетние не подлежат немедленной депортации, поскольку прежде суд должен рассмотреть их дело. Политика Соединенных Штатов разрешает немедленную высылку несовершеннолетних детей-мексиканцев, задержанных при переходе границы». Ох уж мне это «разрешает» в последнем предложении. Можно подумать, автор статьи старается смягчить ответ на вопрос «Почему детей не депортируют немедленно?» и успокоить читателя: мол, не тревожьтесь, уж мексиканских-то детей мы у себя не удерживаем, наша политика, по счастью, «разрешает» быстро отсылать их назад в их страну. Как отослали бы девочек Мануэлы, не разреши им сердобольный агент пограничного патруля пересечь границу. А скольких детей отправляют назад сразу, не дав им шанса высказать свои обоснованные или необоснованные опасения?

Никто не рассматривает притекающих в эту страну детей как беженцев, спасающихся от кошмаров войны, которая охватывает все полушарие, во всяком случае, от этих самых гор и ниже до границы, отделяющей южные пустыни США от северных пустынь Мексики, расползается по мексиканским сьеррам и лесам, а оттуда на юг через влажно-тропические леса Гватемалы и Сальвадор до самых гор Селаке на западе Гондураса. Никто не видит в этих детях жертв исторической войны, длящейся уже много десятилетий. Все только удивляются: какая такая война, где? Зачем они здесь? Чего ради заявились в Соединенные Штаты? Что нам с ними делать? И никто не спросит: почему эти дети бежали из дома, из родных мест?

РАЗВОРОТА НЕТ

Почему мы не можем просто взять и вернуться домой? – спрашивает мальчик.

Он все возится на заднем сиденье со своим поляроидом, вертит так и этак, приспосабливаясь правильно держать его при съемке, читает инструкцию и брюзжит.

Здесь все равно ничего путного не нафоткаешь, жалуется он. Что бы мы ни проезжали, все ветхое, уродское, как будто там привидения.

Правда? Там живут привидения? – с любопытством вопрошает девочка.

Нет, малышка, наоборот, я как раз говорю, нет там никаких привидений.

Хотя допускаю, что в каком-то смысле они там есть. Чем дальше мы заезжаем в глубь этой местности, тем сильнее у меня ощущение, что я вижу останки и руины. Мы едем мимо заброшенной молочной фермы, и мальчик говорит:

Представляете первого человека, кто вообще додумался доить корову? Ну и чудак он был.

Зоофилия, некстати приходит мне на ум, но вслух я этого не произношу. Не знаю, что думает на сей счет мой муж, но он тоже хранит молчание. Девочка высказывает предположение, что этот первый доильщик коровы, наверное, думал, что если хорошенько потянуть, ну, эти, у коровки внизу, то на коровкиной шее задзиньдзинькает колокольчик.

Зазвенит, поправляет ее мальчик.

А молоко вдруг к-а-а-к брызнет, продолжает девочка, обращая ноль внимания на слова брата.

Я слегка поворачиваю зеркало заднего вида и смотрю на нее: на лице широкая улыбка, одновременно безмятежная и проказливая. У меня придумывается чуть более вменяемое объяснение:

А может быть, первой это придумала человеческая мама, у нее не было молока, чтобы накормить своего малыша, вот она и решила взять у коровы.

Но детей моя версия нисколько не убеждает:

Чтобы у мамы и не было молока?!

Мама, это бред какой-то.

Ну правда, ма, ни в какие ворота.

ПИКИ + ТОЧКИ

Подростком я дружила с одной девочкой, и она всегда искала какое-нибудь возвышенное место, когда ей требовалось что-то решить или разобраться в трудной задачке. Она могла забраться на крышу дома, на горбатый мостик, на холм или гору, если рядом обнаруживались подходящие, на двухъярусную кровать, наконец, – главное, чтобы место возвышалось. По ее теории, ни правильного решения, ни правильных выводов не придумается, если у тебя нет головокружительной ясности, какую может дать только высота. Может, и так.

Пока мы поднимаемся по горным дорогам все выше в Аппалачи, я впервые за последние месяцы ощущаю ясность мысли и способность трезво обдумать, что происходит с нашей семьей – точнее, с нами двумя как с парой. Полагаю, что у моего мужа постепенно вызревало чувство, что наши общие обязанности как пары и как семьи – аренда жилья, оплата счетов, медицинские страховки – затягивают его в трясину обыденности, все дальше и дальше от работы, в которой он видел свое призвание. И спустя несколько лет он окончательно понял, что наша совместная жизнь идет вразрез с той, которой он желал для себя. А я месяцами напролет, пока тщилась понять, что с нами творится, только и делала, что злилась и винила его, считая, что все это его пустые прихоти и он сам не знает, чего хочет – новизны ли, перемен, другой женщины или бог весть чего еще. Зато теперь, в совместной поездке, когда мы физически ближе друг к другу, чем раньше, но вдали от подмостков, на которых держалась повседневная жизнь нашего тесного семейного мирка, вдали от когда-то сблизившего нас проекта, я вдруг понимаю, что во мне копились такие же чувства. Мне следовало признать, что в нашем раздрае была и моя вина: пускай не я бросила спичку в костер, но я месяцами копила горючую, как сухой хворост, неудовлетворенность, питающую теперь этот костер.

На дорогах через Аппалачи скорость ограничена 25 милями в час[31]31
  Около 40 км/ч.


[Закрыть], и это раздражает моего мужа, а по мне, так очень кстати. Но даже при такой черепашьей скорости я лишь через несколько часов замечаю, что деревья вдоль горной дороги, как саваном, одеты побегами кудзу[32]32
  Кудзу, или пуэрария дольчатая, – многолетнее ползучее лиановидное растение, целиком обвивающее деревья, кустарники, неровности рельефа и постройки; в условиях влажных субтропиков способно разрастаться в непроходимые джунгли.


[Закрыть]. По пути к этой высокогорной долине мы проехали многие акры лесных массивов, закутанных сплошным одеялом этого самого кудзу, но только сейчас оценили масштабы его вездесущности. Муж объясняет детям, что это лазающее, как лиана, растение еще в XIX веке завезли из Японии и что за высаживание кудзу на убранных полях фермерам платили почасовую плату, потому что кудзу хорошо помогает от эрозии почвы. Потом кудзу разрослось и в конце концов распространилось по полям, взобралось на горы и вскарабкалось на все деревья. Кудзу лишает деревья солнечного света и высасывает из них всю влагу. А у деревьев нет против кудзу никаких защитных механизмов. С особенно крутых участков горной дороги вид на расстилающиеся внизу леса Вирджинии просто ужасает: их изумрудный ковер, как метками смертельного недуга, усеян кавернами пожелтевших верхушек умирающих деревьев.

Все эти деревья обречены и умрут, говорит нам муж и притормаживает, въезжая в крутой поворот. Эта кровожадная ползучая проныра задушит их, выжмет все соки.

Но ведь и ты тоже, па, и мы, и все-все когда-нибудь умрут, говорит мальчик.

В общем-то, да, признает с ухмылкой муж. Но не в том суть дела.

И тут девочка назидательно сообщает нам:

Суть в том, что суть в том, что дело всегда в сути.

ДОЛИНЫ

Мы едем то вверх, то вниз по извилистой горной дороге через Голубой хребет, продвигаясь на запад, и въезжаем в узкую долину, зажатую между двумя отрогами главного хребта, в очередных поисках автозаправки. Когда радиосигнал начинает пропадать, я выключаю радиоприемник, и мальчик снова требует от своего отца рассказов о давних временах, о прошлом вообще.

Девочка без конца прерывает его сугубо конкретными вопросами.

Как насчет девочек и девушек апачей? Они вообще жили на свете?

То есть? – не понимает муж.

Ты только и говоришь, что о мужчинах или там о мальчишках апачей, но девочки же тоже были, хоть какие-нибудь?

Муж на мгновение задумывается, потом изрекает:

А как же. У них была Лозен.

И рассказывает, что Лозен считалась лучшей среди девушек-апачи, самой отважной. Ее имя означало «проворная в конокрадстве». Лозен росла в тяжелые для апачей времена, когда мексиканское правительство объявило вознаграждение за скальпы апачей и платило огромные деньги за их черные как смоль длинные волосы. Но схватить Лозен им так и не удалось, слишком быстрой она была, слишком умной.

А у нее волосы были длинные или короткие?

Волосы она заплетала в две длинные косы. Лозен славилась своим даром ясновидения, она умела угадывать, откуда ее соплеменникам грозит опасность, и всегда спасала их от бед. Еще она была бесстрашным воином и целительницей. А когда стала старше, еще и повитухой.

Что такое повитуха? – тут же спрашивает девочка.

Ну, это кто принимает новорожденных и передает их мамам, говорит муж.

А, как почтальонша?

Да, подтверждает муж. Как почтальонша.

СЛЕДЫ ПРИСУТСТВИЯ

Первый городок, который попадается нам в глубинке Вирджинии, поражает изобилием церквей, их здесь больше, чем людей, как больше названий, чем называемых ими объектов. Все вокруг как будто опустошила неведомая сила, выпотрошила всю жизнь, оставив одни слова: названия на вывесках и указателях есть, а за ними одна пустота. Мы едем через местность, образуемую одними вывесками. Одна такая сообщает, что здесь семейный ресторан, и сулит гостеприимный прием, однако за ней лишь полуразрушенное строение, на металлические балках весело играют солнечные зайчики.

Мы проезжаем много миль, встречая по пути одни только заброшенные автозаправки, через щели в их бетонных площадках давно пробились и буйно разрослись зеленые побеги. Наконец нам попадается только наполовину заброшенная заправка. Мы останавливаемся возле единственной еще живой бензоколонки и выходим из машины немножко размять ноги. Девочка остается в салоне, не желая упустить шанс посидеть на водительском месте, пока мой муж заливает бак. Мы с мальчиком топчемся у машины и стараемся сладить с его новым фотоаппаратом.

Что я должен делать? – спрашивает мальчик.

Очень просто, говорю я ему, стараясь перевести малознакомый мне язык на тот, что хорошо знаю: представь, что ты не фотографируешь, а записываешь звуки эха. Но по правде говоря, между звукозаписью и фотографированием трудно провести какие-то параллели. Фотокамера способна запечатлеть в кадре часть ландшафта как целостный образ, тогда как микрофон, даже высокочувствительный параболический, – только фрагменты и отдельные детали звуковой картины.

Да нет, ма, я в смысле на какую мне нажимать кнопку и в какой момент?

Я показываю ему окошко видоискателя, объектив, регулятор фокуса и спусковую кнопку затвора и, пока он смотрит вокруг в видоискатель, предлагаю:

Сфотографировал бы ты, например, вот это деревце, видишь, оно пробилось сквозь бетон?

И зачем мне его фотографировать?

Ну, не знаю зачем. Просто чтобы задокументировать, – нахожусь я.

Но, ма, документировать – в этом вообще никакого смысла нет.

Он прав. Что вообще означает документировать что-либо, объект, например, наши жизни или какую-нибудь историю? По-моему, документировать разные вещи – объективом камеры, ручкой на бумаге, звукозаписывающей аппаратурой – это не более чем способ добавить еще один слой, что-то вроде налета или пленки, ко всему, что уже и так отложилось в коллективном понимании мира. Давай сфотографируем нашу машину, предлагаю я мальчику, проверим аппарат и заодно, может быть, поймем, почему на снимках сплошная муть. Мальчик цепко держит аппарат обеими руками, как вратарь-любитель футбольный мяч, прежде чем зашвырнуть его в поле, приникает к видоискателю и жмет кнопку затвора.

Фокус выставил?

По-моему, да.

Изображение было четкое?

Да вроде бы.

Но толку никакого; поляроид выплевывает снимок, и его сплошная синева у нас на глазах заливается молочной мутью. Мальчик заявляет, что аппарат сломан, что в нем заводской дефект и что он, наверное, не настоящий, а игрушечный. Я заверяю его, что аппарат самый настоящий, и выдвигаю теорию:

Наверное, снимки получаются мутными не оттого, что аппарат сломан или игрушечный, а оттого, что ты фотографируешь что-то нездешнее. Если объект не существует в реальном мире, эхо от него не отражается. Это как привидения, поясняю я мальчику, их нельзя сфотографировать, или как вампиры, которые не отражаются в зеркале, потому что они не из нашего мира.

Мальчика нисколько не впечатлила и не позабавила моя теория насчет эха, не говоря о том, чтобы убедить или хотя бы развеселить. Он пихает аппарат мне в живот и юркает на заднее сиденье.

В машине мы еще немного продолжаем спорить, почему снимки не получаются, мальчик по-прежнему настаивает, что я подарила ему бесполезную сломанную вещь. Его отец подключается к разговору, желая восстановить согласие. Он рассказывает мальчику, как Ман Рэй[33]33
  Ман Рэй (1890–1976) – французский и американский художник, фотограф и кинорежиссер, представитель сюрреалистической фотографии и фотографии так называемого «Нового видения».


[Закрыть] изобрел «рейографии» и каким странным способом делал эти снимки, вообще не прибегая к фотоаппарату, а в качестве объектов выбирал самые неожиданные предметы, обычно что-нибудь маленькое: ножнички, шурупчики или компасы – их он помещал прямо на светочувствительный слой фотобумаги, а затем выставлял на свет. Фотографии, которые Рэй получал своим способом, говорит муж, больше напоминали призрачные следы предметов, уже покинувших наш мир, вроде визуального эха или следов на земле, оставленных кем-то, кто здесь прошел давным-давно.

ШУМ

Уже довольно поздно мы достигаем прилепившейся высоко в Аппалачах деревушки и решаем остановиться на ночевку. Тем более что дети на заднем сиденье совсем распоясались и на весь салон состязаются в пугающих жестокостях, словно бесноватые средневековые инквизиторы: грозятся замуровать друг дружку живьем, истребить всех котов, предать огню города и веси. Слушая их выкрики, я начинаю подозревать, что теория переселения душ не так уж далека от истины: в одной из прошлых жизней, в каком-нибудь XVII веке, мальчик, вероятно, был одним из ярых преследователей салемских ведьм, а девочка в своем предыдущем воплощении не иначе как служила в фашистской армии Муссолини.

Плакат возле единственного в деревушке продуктового магазина извещает: «Сдаются коттеджи. Справляйтесь внутри». Мы снимаем маленький, но удобный коттеджик на отшибе от основной дороги. Тем вечером уже в постели мальчик переживает паническую атаку. Правда, он так не называет свое состояние, но говорит, что ему трудно дышать, что боится закрыть глаза, что у него путаются мысли. Он зовет меня и, когда я присаживаюсь к нему, спрашивает:

Ты правда думаешь, что некоторые вещи нездешние, а из другого мира? Что мы их видим, а на самом деле они не в нашей реальности?

Ты о чем?

Ты же сама сказала, ну, днем еще.

Что я сказала?

Сказала, что если я вижу тебя, эту комнату и все прочее, но все это на самом деле находится в другой реальности и не дает эха, то, значит, это нельзя сфотографировать.

Я просто пошутила, мой милый.

Ну тогда ладно.

Попробуй заснуть, хорошо?

Хорошо.

Поздно вечером я снова зависаю над нашим открытым багажником с фонариком в руках, я просто рассматриваю его внутренность и решаю, какую бы коробку открыть – коробку, где найдется еще какая-нибудь книга, чтобы мне тоже открыть ее и почитать. Я должна обдумать мой звуковой проект, а когда я читаю чужие слова, на время впускаю в свой разум, мне всегда удается отыскать отправную точку для собственных размышлений. Только с чего бы мне начать? Я смотрю на семь картонных коробок и пытаюсь представить, кого бы еще надоумило собрать точно такую же коллекцию из кусочков и обрывков, как та, что теперь и в данном порядке на время заархивирована в этих коробках? Каково вообще число способов скомбинировать все эти документы в коробках? И сколько абсолютно разных историй можно рассказать, если испробовать все варианты их перестановок, перетасовок и перекомпоновок?

В мужней коробке за номером II я нахожу под записными книжками «Звуковой ландшафт» Муррея Шафера. Помнится, я много лет назад читала эту книгу, хотя поняла лишь жалкую часть написанного, но поняла хотя бы, какой титанический труд проделан, а возможно, потрачен всуе, чтобы упорядочить избыточный звук, производимый присутствием в мире человека. За счет разделения и систематизации звуков Шафер надеялся устранить шум, помехи. Я перелистываю страницы – в книге полно сложных графиков, диаграмм, условных обозначений звуков различного типа и обширнейший систематизированный каталог звуков, которые Шафер включил в свой проект всемирного звукового ландшафта. Он выделил в отдельные категории звуки самого разнообразного происхождения – от «Звуков воды» и «Звуков сезонов года» до «Звуков тела» и «Бытовых звуков», от «Двигателей внутреннего сгорания» и «Инструментов войны и разрушения» до «Звуков времени». Для каждой категории составлен свой перечень конкретных источников звука. Например, в категории «Звуки тела» числятся такие: сердцебиение, дыхание, шаги, руки (хлопанье в ладоши, почесывания и т. п.), прием пищи, процесс питья, опорожнение кишечника, занятие любовью, нервная система, звуки сна. В самом конце общего перечня имеется категория «Звуковые индикаторы будущих происшествий». Но, разумеется, без уточнения, откуда будут проистекать эти звуки.

Я кладу книгу в ее коробку, затем открываю коробку под номером I и аккуратно перебираю содержимое. Достаю коричневую записную книжку, на первой страничке рукой мужа написано: «Сбор материалов». Наугад открываю и читаю запись: «Сбор материалов – это форма плодотворной прокрастинации, бездеятельности, которая беременна возможностью». Несколькими строчками ниже нахожу цитату из Марины Цветаевой: «Гений… Высшая степень душевной разъятости и высшая – собранности». Сама книга Цветаевой «Искусство при свете совести» принадлежит мне, и, скорее всего, эта фраза из тех, что я когда-то для себя подчеркивала. Но сейчас, в его записной книжке фраза воспринимается как маленький плагиат, как будто он стащил и присвоил себе частицу моего внутреннего опыта. Хотя я, пожалуй, немного горда, что интеллектуально обокрадена. Наконец, я выуживаю из коробки книгу, хотя и сомневаюсь, что она поможет мне мысленно настроиться на мой проект или на звуковой ландшафт в принципе, – это «Заново рожденная. Дневники и записные книжки 1947–1963» Сьюзен Зонтаг.

СОЗНАНИЕ + ЭЛЕКТРИЧЕСТВО

Я сижу на открытой веранде нашего коттеджика и читаю дневники Зонтаг. Мои руки и ноги в кровожадном распоряжении местного комарья. Ночные жуки с треском врезаются броней своих бугристых экзоскелетиков в единственную лампочку у меня над головой; в ее ореоле кружит мошкара, потом срывается в гибельное пике. В уголке между поручнем и столбиком веранды деловитый паучок сплетает паутину-ловушку. А в отдалении, за пределами освещенного прямоугольника веранды, созвездие светлячков искупительным танцем света – хотя бы и прерывистого – разбавляет безбрежную тьму ночи.

Я не веду дневников. Мои дневники – это строки, которые я подчеркиваю в книгах. И прочитанную книгу я никогда не дам «для почитать» кому-нибудь другому. Слишком много в моих книгах моих личных подчеркиваний, иногда целые страницы, а иные фразы я подчеркиваю двумя чертами. Когда-то мы с мужем вместе читали этот экземпляр «Дневников» Зонтаг. Тогда мы только-только познакомились. И в возбуждении почти лихорадочном подчеркивали целые пассажи. Мы читали книгу вслух, сменяя друг друга, мы переворачивали страницы в жадном любопытстве, как будто искали совета в предсказаниях оракула, переплетя наши голые ноги в нашей двуспальной кровати. Я верю, что слова, когда они своевременны и расставлены в правильном порядке, оставляют шлейф послесвечения. Когда читаешь в книге подобные слова, слова прекрасные, в тебе рождается мощное, но мимолетное чувство. И ты понимаешь, что оно вот-вот улетучится: и только что постигнутая мысль, и вызванное ею чувство. И возникает потребность завладеть этим странным, эфемерным послесвечением, удержать это чувство. Ты перечитываешь книгу, подчеркиваешь важные места, возможно, стараешься запомнить и переписываешь себе для памяти – в тетрадь, на салфетке, у себя на руке. В нашем экземпляре дневников Зонтаг подчеркнуты, дважды подчеркнуты, иногда обведены рамкой или помечены на полях следующие фрагменты:

«Одна из основных (социальных) функций дневника в том и состоит, чтобы его тайно читали другие – те люди (подобно родителям + любовникам), о которых мы со всей жестокой честностью говорим только в дневниках».

«В эпоху, выхолощенную условностями, необходимо учиться спонтанности».

«1831: умер Гегель».

«А мы отсиживаем задницу в этой крысиной норе и становимся почтенными гражданами с отвислым брюхом».

«Нравственная бухгалтерия требует расплаты по счетам».

«В браке я испытала своего рода утрату личности – поначалу утрата была приятной, простой…»

«Брак основан на принципе инерции».

«Небо, как его видишь в городе, – это негатив. А здания – нет».

«Расставание вспоминается смутно, так как разлука все еще кажется нереальной»[34]34
  Цитаты приведены в пер. М. А. Дадяна.


[Закрыть].

Эта последняя строчка подчеркнута карандашом, потом жирно обведена черными чернилами плюс помечена на полях восклицательным знаком. Интересно, кто из нас подчеркнул ее? Нет, не помню. Зато хорошо помню, что, когда в первый раз читала Зонтаг, точно так же, как когда впервые читала Ханну Арендт, Эмили Дикинсон и Паскаля, я беспрестанно ощущала внезапные едва различимые уколы восторга, микрохимической, надо думать, природы – вспыхивающие в глубинах мозговой ткани крохотные искорки, – их переживают люди, которым в конце концов удалось найти слова, чтобы передать чувство очень простое, но до того момента совершенно неизъяснимое. Подобным образом проникшие к тебе в сознание чужие слова становятся концептуальными маячками. Им необязательно освещать все вокруг. Зажженная в темном холле спичка, мерцающий огонек сигареты, закуренной ночью в постели, угольки в зеве угасающего камина слишком слабы, чтобы высветить что-то важное. Как и чьи-нибудь слова. Но иногда и маленького проблеска достаточно, чтобы вдруг понять, в каких потемках ты бродишь, осознать всю бездну своего неведения, непроглядным туманом окутывающего все, что ты привыкла считать знакомым. Осознать это и свыкнуться с темнотой куда ценнее всего фактологического знания, которое мы в силах накопить.