Текст книги "Архив потерянных детей"

ОБРАЗЦЫ ЗВУКОВ + МОЛЧАНИЕ

За все годы, что мы отбирали и записывали звуки, у нас образовался внушительный архив звуковых фрагментов с рассказами о жизни тысяч незнакомцев, но почти никаких фрагментов, отражающих жизнь нашей собственной семьи. Теперь же, когда мы оставляли позади весь свой мир, мир, что общими усилиями построили, у нас не осталось почти никаких записей, никакого звукового ландшафта нас четверых и как он с годами менялся: как с утра пораньше играет радио, и последние отголоски наших сновидений сплетаются с новостями о кризисах, открытиях, эпидемиях, непогодах; как рычит кофемолка, смалывая в тонкий порошок твердые зернышки кофе; как пыхает конфорка, вмиг выбрасывая кружок ровных язычков пламени, как булькает деловитая кофеварка; как шумит в душе вода при затяжных утренних помывках мальчика под аккомпанемент нетерпеливых понуканий мужа: «Можно там поживее, мы и так уже опаздываем»; растянутые паузами, почти философические разговоры между нами и нашими двумя детьми по дороге в школу; сторожкие шаги прогуливающего урок мальчика в гулкой пустоте школьных коридоров; металлический визг тормозящих на выездах из туннелей составов подземки и наши собственные каждодневные, чаще всего молчаливые мотания по подземке на полевые записи, как в пределах центра, так и в пригороды; многоголосый гомон запруженных толпами улиц, из которого муж своей микрофонной удочкой вылавливал непривычные, чужеродные звуки, выпадающие из общего строя, пока я со своим диктофоном на изготовку останавливала прохожих, чтобы записать их речь, если согласятся, и общий шумовой фон, в котором сливаются все их голоса, их выговоры и их истории; чирканье спички, когда мой муж закуривал, еле слышный шепот втягиваемого с первой глубокой затяжкой воздуха и протяжный свистящий выдох сквозь сомкнутые зубы; ни с чем не сравнимый белый шум, всплывающий над детскими площадками, где играют и копошатся тучи детей, – водоворот из возбужденного гвалта вперемешку с пронзительными разноголосыми воплями и истерическим ревом – и изумительно особенные на общем фоне голоса наших детей; зловещая тишина, что в сумерки сгущается над парками; шелест и треск сухих листьев в парке, сваленных в кучи, под которыми самозабвенно роется девочка в надеждах откопать червяков, клад или хоть что-нибудь, каковые надежды обычно не оправдываются, и под листьями если что и обнаруживается, так только окурки, окаменелое собачье дерьмо и миниатюрные пакетики с застежкой зип-лок, дай боже, чтобы пустые; хлопанье наших курток под порывами злого зимнего ветра; усилия наших ног и ответные скрежеты заржавелых педалей, когда мы по весне едем на велосипедах по тропке вдоль реки; тяжкое перханье в груди, когда мы вдыхаем токсичные миазмы свинцово-серых речных вод, и молчаливое недовольство усердных любителей трусцы и чересчур загостившихся на зимних квартирах канадских казарок; пулеметные очереди приказов и попреков, которые выпаливают нам в спины как на подбор крепкие, тренированные, перешагнувшие в средний возраст велосипедисты-спортсмены: «С дороги!», «Принять влево!»; и им в ответ наши голоса, смущенные и мямлющие: «Простите, сэр, извините, сэр!», а если совсем припекает, то изрыгающие громкие, прочувствованные проклятия в их накачанные спины – жаль, их вечно то обрывают, то относят порывы ветра; наконец, все звуковые лакуны в моменты уединения, когда каждый складывает из кусочков звуковую мозаику мира, следуя своему экспертному разумению, как это сделать лучше всего. Звуки всех и вся, что когда-то окружало нас, производимые нами шумы и тишина, шлейф нашего былого присутствия.

БУДУЩЕЕ

А потом мальчику исполнилось десять лет. Мы повели его в хороший ресторан, подарили заказанные им подарки (следуя его императиву «никаких игрушек»). От меня он получил поляроид и несколько кассет к нему, как для цветных, так и черно-белых снимков. Его отец подарил ему походный набор заправского путешественника: швейцарский армейский нож, бинокль, карманный фонарик и маленький компас. По его просьбе мы также согласились немного отступить от намеченного маршрута и провести следующий день, первый в нашей поездке, в Балтиморском национальном аквариуме. Мальчик в школе делал доклад о знаменитой обитательнице аквариума – пятисотфунтовой[17]17
  Около 227 кг.


[Закрыть] морской черепахе Калипсо, когда-то лишившейся переднего ласта, и с тех пор только что не бредил этой черепахой.

В вечер накануне отъезда мы с мужем собрали каждый себе по чемодану и детям тоже разрешили самостоятельно уложить вещи для поездки: мальчик упаковал свои, а девочка – свои. Но как только они легли спать, я перетряхнула и перепаковала их чемоданчики. Детей угораздило собрать более чем неподходящие для путешествия вещи. Форменный кошмар имени дюшановского[18]18
  Марсель Дюшан (1887–1968) – художник, шахматист и теоретик искусства, стоявший у истоков сюрреализма и дадаизма.


[Закрыть] сюра: полный гардероб крохотных одежек для семейки плюшевых мишек, поломанный световой меч, одинокое колесико от роликовых коньков «Роллерблейд», целлофановые пакетики с застежками-стрелками, набитые ненужной пластиковой всячиной. Вместо этих богатств я положила им настоящие, «человеческие» штаны, настоящие юбки, настоящее белье и все прочее, что полагается, – тоже настоящее. Затем мы составили наши четыре чемодана рядком у двери в прихожей, а следом семь коробок и наше с мужем записывающее оборудование.

Покончив со сборами, мы уселись в гостиной и в молчании выкурили одну сигарету на двоих. Я уже нашла, кому сдать нашу квартиру в субаренду, – по крайней мере, следующий месяц ее рассчитывала снимать молодая пара, и теперь наше жилье выглядело больше их, чем нашим. Единственное, на что оказался способен в тот момент мой усталый ум, так это перебирать предшествующие нынешнему переселения с места на место: наш переезд сюда вчетвером четыре года назад; мои и мужа предыдущие бесконечные переселения с квартиры на квартиру; переселения сотен людей и семей, у кого мы брали интервью и чьи голоса записывали на проекте городского звуколандшафта; одиссеи детей-беженцев, чью историю я собиралась задокументировать; и давние, последних чирикауа-апачей, за чьими призраками в погоню вскоре отправится мой муж. Все куда-нибудь уезжают-переезжают, если им так надо, если могут или вынуждены.

И наконец, следующим утром после завтрака мы вымыли последние тарелки и уехали.

Коробка I

§ ЧЕТЫРЕ ЗАПИСНЫЕ КНИЖКИ (7¾ × 5 дюймов[19]19
  Около 19,7×12,7 см.


[Закрыть])

«Сбор материалов»

«Архивирование»

«Коллекционирование»

«Каталогизация»

§ ДЕСЯТЬ КНИГ

Дубравка Угрешич «Музей безоговорочной капитуляции»

Сьюзен Зонтаг «Заново рожденная. Дневники и записные книжки 1947–1963»

Сьюзен Зонтаг «Сознание, прикованное к плоти: дневники и записные книжки 1964–1980»

Майкл Ондатже «Собрание сочинений Билли Кида: стихи для левшей»

Исаму Ногучи, Томас Мессер и Бонни Рычлак «Перемещенные: 20 скульптур Исаму Ногучи из Японии»

Вальтер Беньямин «Радио Беньямина»

Андре Жид «Дневник “Фальшивомонетчиков”»

Энрике Вила-Матас «Краткая история портативной литературы»

Розалинда Краусс антология «Бесконечная ревизия»

Эмили Дикинсон поэтический сборник

§ ПАПКА (ФАКСИМИЛЬНЫЕ КОПИИ, ВЫРЕЗКИ, РАЗРОЗНЕННЫЕ ЗАМЕТКИ, ОБРЫВКИ)

Листы из книги Рэймонда Мюррея Шафера «Звуковой ландшафт»

Графики акустической активности китов (из Шафера)

«Мир звуков», каталог № 1, записи Smithsonian Folkways Recordings

Сколотые страницы статьи Йена Формана «Необычные звуковые ландшафты: к нефункционирующему акустическому сообществу», журнал Organised Sound, том 16, выпуск 3

Статья Кэти Лейн «Голоса из прошлого: приемы композиции в применении речевых записей», журнал Organised Sound, том 11, выпуск 1

Маршруты и корни

Поиски корней – не что иное, как завуалированный способ ходить вокруг да около.

Хосе Бергамин

 
Когда заплутаешь в дороге,
Натолкнешься на мертвых.
 

Фрэнк Стэнфорд

САРГАССОВО МОРЕ

В Балтиморский аквариум мы добираемся только после полудня. Мальчик уверенно ведет нас через толпу прямо к главному бассейну, где обитает гигантская черепаха. Велит остановиться и наблюдать, как это прекрасное меланхоличное создание кругами плавает в своем водном пространстве, напоминая душу беременной женщины – такая же зачарованная, отрешенная, застрявшая во времени. Спустя несколько минут девочка замечает, что у черепахи всего один передний плавник.

А где ее вторая ручка? – спрашивает она своего брата, в ужасе округлив глаза.

Этим черепахам для жизни хватает только одного переднего плавника, потому эволюция им один и оставила, это называется дарвинизм, уверенно заявляет мальчик.

Мы не совсем понимаем, продиктованы ли его слова тем, что он вдруг повзрослел и хочет оградить сестру от жестокой правды жизни, или просто на свой ошибочный лад переиначивает теорию эволюции. Скорее всего, последнее. Ну и ладно, мы не будем поправлять его. Табличка на стене, которую можем прочитать все мы, кроме девочки, сообщает, что черепаха потеряла плавник в Лонг-Айлендском проливе, где ее одиннадцать лет назад спасли от гибели.

Одиннадцать… ничего себе, всего на год больше, чем мне! – возбуждено восклицает мальчик, хотя привык сдерживать свои порывы.

Пока я стою у бассейна и разглядываю огромную черепашищу, не могу отделаться от мысли, что она являет собой некую метафору. Но прежде чем я успеваю сообразить, метафору чего, мальчик берет слово и лекторским тоном сообщает нам, что черепахи вида, к которому относится Калипсо, родятся на Восточном побережье и сразу же поодиночке уплывают в Атлантику. Иногда проходит больше десяти лет, прежде чем они возвращаются в прибрежные воды. Черепашата начинают свой путь на востоке, а дальше их подхватывают теплые течения Гольфстрима и уносят на просторы океана. В конечном счете они достигают Саргассова моря, а море, поясняет мальчик, называется так из-за гигантского скопления водорослей саргассум, они плавают на поверхности, но почти неподвижны, потому что их держат в плену круговые морские течения, которые заворачиваются по часовой стрелке.

Я и раньше слышала это слово, саргассум, но до сих пор не знала, что оно означает. У Эзры Паунда есть одна строка, смысла которой я никогда не могла понять до конца, да и названия стихотворения, признаться, не помнила: «Ты и твой разум – наше Саргассово море»[20]20
  Стихотворение «Портрет D’Une Femme», пер. Я. Пробштейна.


[Закрыть]. Строка всплывает в памяти, пока мальчик продолжает доклад об этой Калипсо и ее путешествиях по морям Северной Атлантики. И зачем только Паунд упоминает Саргассово море? В бесплодных умствованиях? В пустых мечтаниях? Или это образ кораблей, продирающихся через вековые завалы бессмыслицы? Или это всего лишь метафора человеческого разума, застрявшего в круговоротах напрасных мыслей, неспособного когда-нибудь освободиться от разрушительных стереотипов?

Мы уже собираемся уходить, но сначала мальчик желает сделать свое первое фото подаренным поляроидом. Он ставит меня и мужа перед главным бассейном, повернув спинами к черепахе. Девочка становится рядом с ним – у нее в руках тоже фотоаппарат, только невидимый, – и пока мы стоим замерев, прямые как палки, со смущенными улыбками на лицах, оба они критически оглядывают нас, как будто это мы дети, а они наши родители:

Ну-ка, скажите чи-и-и-из.

Мы послушно скалимся и тянем:

Чи-и-и-из.

Чи-и-и-из.

Но из фотоаппарата выползает пустая сплошь молочно-белая карточка, как будто вместо настоящего он запечатлел наше будущее. Или его снимок запечатлел не наши с мужем физические оболочки, а наши умы, блуждающие, барахтающиеся, потерявшиеся в почти бездвижном круговращении мыслей, вопрошая «почему?», размышляя «где?», пытаясь понять «что дальше?».

КАРТЫ

Приди нам в голову нанести на карту нашу оставленную позади жизнь в городе, отметить на ней наши ежедневные круговые передвижения и маршруты, она была бы совсем непохожа на маршрутную карту, которая поведет нас теперь через всю эту огромную страну. На карте наши будни в Нью-Йорке представляли бы собой пучок разбегающихся линий: в школу, на работу, в местные командировки, на встречи, на совещания, в книжный магазин, в гастроном по соседству, к нотариусу, на прием к врачу, – но они неизменно закольцовывались бы и под конец дня сходились в одну точку. Этой точкой была квартира, в которой мы вчетвером прожили четыре года. Пускай и довольно тесное, это пространство излучало для нас особый свет, под лучами которого мы срослись в семью. То был наш общий центр притяжения, опора, которой мы вдруг лишились.

В салоне машины мы не дальше вытянутой руки друг от друга и тем не менее разобщены, как четыре не связанные между собой точки, – каждый на своем сиденье, наедине со своими мыслями, и каждый как может молча справляется с перепадами своего настроения и невысказанными страхами. Утопая в пассажирском кресле, я кончиком карандаша прослеживаю по карте наш маршрут. Автомагистрали и шоссейные дороги венами и капиллярами пронизывают сложенное в несколько раз бумажное полотно карты (это карта всей страны, слишком большая, чтобы целиком развернуть ее в салоне). Я веду карандашом над длинными красными, желтыми и черными линиями и про себя читаю названия соединяемых ими географических пунктов: благозвучные, как, например, Мемфис, неуместные – Трут-ор-Консекуэнсес, Шекспир[21]21
  Трут-ор-Консекуэнсес (букв. «Правда или последствия») – административный центр округа и известный курорт в штате Нью-Мексико на юго-западе США. Шекспир – городок в том же штате, ныне город-призрак, участок частного ранчо, иногда открывается для посещения туристами.


[Закрыть] (откуда вдруг?) – или старинные, вобравшие новые мифологические смыслы: Аризона, Апаче, Кочис Стронгхолд[22]22
  Апаче – административный округ в штате Аризона. Кочис Стронгхолд (букв. «Твердыня Кочиса») – гористая местность с выветренными каньонами и гранитными куполами на юго-востоке штата Аризона, относится к цепи Драгунских гор; в наши дни здесь располагается туристическая база.


[Закрыть]. Поднимая глаза от карты, я вижу прямое как стрела, уходящее за горизонт шоссе, увлекающее нас в наше неопределенное будущее.

АКУСТЕМОЛОГИЯ

Взаимосвязи звука и пространства намного глубже, чем мы обычно представляем себе. Звуки не только дают нам знать, понимать и ощущать, что мы перемещаемся в пространстве, эта связь как раз очевидна; но есть и более глубинная: звуки, которые наслаиваются на окружающее пространство, позволяют чувственно переживать это пространство. Для нашей семьи главным утренним звуком всегда было радио, оно размечало нам трехчастный переход от сна, когда мы были разобщены каждый своими сновидениями, к раннеутренней толчее на пятачке ванной и кухни, а дальше – на просторы большого мира за нашим порогом. Уж что-что, а звуки радио были нам близки и знакомы. Под звуки радио мы просыпались каждое утро в нашей нью-йоркской квартире: муж, поднявшись с постели, первым делом включал приемник. Мы все слышали, как его настырные звуки рикошетили от глубин наших подушек и наших дремотных сознаний, и выползали из кроватей на кухню. Дальше наше утро заполняли мнения экспертов, злободневность, факты, запах кофейных зерен, и мы рассаживались за столом, обмениваясь короткими:

Передай молока.

Держи соль.

Спасибо.

Нет, ты слышал, что они сказали?

Ужас какие новости.

Сейчас, пока мы проезжаем через более-менее населенную местность, мы ищем в эфире устойчивый радиосигнал и слушаем разные станции. Если попадаются новости о положении на границе, я прибавляю громкость, и все мы замолкаем, навострив уши: как сообщают, каждый день сотни детей нелегально переходят границу в одиночку, без взрослых, тысячи – каждую неделю. Дикторы на радио называют это иммигрантским кризисом. Массовый наплыв детей, как они выражаются, внезапно взметнувшаяся волна. Документов при них нет, это нелегалы, чужаки, говорят другие. Нет, они беженцы, возражают третьи, по закону им полагается защита. Закон утверждает, что они должны получить защиту; зато вон та поправка гласит, что ничего и не должны. Конгресс разделился во мнениях, общественность разделилась во мнениях, пресса не упускает своего в мутной воде перебранки всех со всеми, а некоммерческие организации сбиваются с ног. Кого ни послушай, у каждого имеется свое мнение; общего согласия ни по одному вопросу как не было, так и нет.

ПРЕДЧУВСТВИЕ – ДЛИННАЯ ТЕНЬ[23]23
  Строка из одноименного стихотворения Эмили Дикинсон:
Предчувствие –  длинная Тень –  косая –Знак –  что Солнце зайдет –  угасая.Напоминанье притихшим цветам –Что скоро набежит Темнота.  (Цит. по: Дикинсон Э. Стихотворения / пер. В. Марковой. М.: Художественная литература, 1981.)


[Закрыть]…

В этот день мы уговариваемся, что с сумерками сразу остановимся на ночевку, и во все последующие дни тоже. Только до сумерек, не позже. Как только меркнет дневной свет, дети становятся несносны. Они ощущают, что день клонится к концу, и предчувствие, что длинная тень косая вот-вот утопит мир в потемках, меняет их настроение, затмевает дневную покладистость их характеров. На мальчика, обычно такого мягкого и выдержанного, нападает беспокойство, и он по поводу и без повода раздражается; девочка, обычно такая восторженная и жизнерадостная, превращается в привереду и немного хандрит.

МУЗЫКАЛЬНЫЕ АВТОМАТЫ И ГРОБЫ[24]24
  Отсылка к предисловию Джека Керуака для первого издания в США книги-сборника фотографий «Американцы» (1959) выдающегося фотографа-документалиста Роберта Франка, где Керуак отмечал, что Франк фотографировал «музыкальные автоматы и гробы».


[Закрыть]

Городок в штате Вирджиния называется Фронт-Ройал. Солнце садится, а на заправке, где мы останавливаемся залить в бак бензина, какое-то ничтожество вовсю разыгрывает перед нами белого шовиниста, причем самого дурного пошиба. А кассирша поджимает губы и торопливо крестится, избегая смотреть нам в глаза, когда сумма нашего чека достигает 66,6 доллара. Мы-то собирались найти где-нибудь поблизости ресторан или придорожное кафе, но после этих демонстраций, вернувшись в машину, решили, что лучше нам убраться отсюда подобру-поздорову. Меньше чем в миле от заправки мы заметили «Мотель 6»[25]25
  Частная сеть бюджетных мотелей в США и Канаде.


[Закрыть] и зарулили на парковку. Постой оплачивается заранее, на ресепшене круглосуточно предлагается горячий кофе, а к нашему номеру ведет длинный стерильный коридор наподобие больничного. Мы прихватываем из багажника кое-что из предметов первой необходимости. Когда открываем дверь номера, видим, что комната затоплена уютным светом, в лучах которого даже такая безликая унылая обстановка воскрешает в душе сладкие воспоминания детства: простыни и пододеяльники в симпатичный цветочек туго заправлены за матрасы, частички пыли весело резвятся в потоке солнечного света, проникающего сквозь не до конца сдвинутые тяжелые шторы из зеленого плюша.

Дети тут же обживают комнату, прыгают между кроватями, включают телевизор, выключают телевизор, пьют воду из-под крана. Потом мы обедаем, рассевшись на постелях, сухими хлопьями из коробки, и на вкус они очень даже ничего. После еды дети изъявляют желание ополоснуться, и я наполовину наполняю для них ванну. Затем выхожу из номера, чтобы присоединиться к мужу, а дверь оставляю приоткрытой на случай, если кто-то из детей позовет нас. Им обязательно требуется помощь в их маленьких умывальных ритуалах. По крайней мере, в том, что касается умывальных привычек, родитель временами ощущает себя проповедником канувшего в века сложнейшего религиозного культа. В нем больше ритуальности, чем разумного начала, верований, чем здравого смысла: колпачок с зубной пасты свинчивается вот так, пасту выдавливать надлежит вот эдак; от рулона туалетной бумаги следует отмотать вот такой длины кусок, не больше и не меньше, и чтобы как следует вытереться, сложи ее вот так или скомкай вот эдак; шампуня сначала столько-то отлей на руку и только тогда наноси на волосы; затычку из ванны вынимай, только когда из нее вылезешь, никак не раньше.

Муж уже разложил свою записывающую аппаратуру и сидит на улице у дверей нашей комнаты с микрофонным бумом наготове. Я устраиваюсь рядышком тихой мышкой, не желая своим присутствием исказить звук чего-нибудь, что он собрался записывать. Мы двое сидим на бетонном полу, скрестив по-турецки ноги и прислонясь к стенке спинами, чтобы дать им отдых. Мы открываем жестянки с пивом и сворачиваем самокрутки. В соседнем номере без устали и передышки лает собака. Из другого номера за три-четыре двери от нашего появляются мужчина с дочерью-подростком. Он крупный и медлительный; у дочки тоненькие как спички ноги, под наброшенным на плечи жакетом только купальник. Они направляются к припаркованному перед их дверью пикапу и забираются внутрь. От взрыка запущенного мотора собака в соседнем номере смолкает, затем снова разражается лаем, теперь более нервозным. Я потягиваю пиво и провожаю взглядом отъезжающий пикап. Вид этих двоих незнакомцев – отца с дочерью, мать отсутствует, – забравшихся в высокую кабину пикапа, чтобы отправиться, надо думать, в бассейн где-нибудь в соседнем городке, чтобы вечерком вволю поплавать, приводит мне на память что-то из сказанного Джеком Керуаком об американцах: насмотревшись на них, «так и не поймешь, что грустнее, звуки из музыкального автомата или от похоронной процессии». Возможно, слова Керуака относились не к американцам вообще, а только к тем, кого Роберт Франк фотографировал для своей фотокниги «Американцы». Мой муж еще несколько минут записывает, как собака надрывается лаем, пока его не призывают дети – у них что-то там не задалось с пастой и полотенцами, и нужна срочная помощь, – и мы оба возвращаемся в номер.

ПРОМЕЖУТОЧНЫЙ ПУНКТ

Я чувствую, что не засну, и, когда дети наконец укладываются в постели, я снова выхожу из номера, миную длинный коридор, подхожу к нашей машине и открываю багажник. Я зависаю над дорожным скарбом, набитым в наш багажник, и вдумчиво изучаю его содержимое, словно выбираю в предметном указателе, на какой странице открыть книгу.

В левой части втиснуты наши коробки: пять с архивами – хотя только оптимист рискнул бы назвать мешанину надерганных нами разрозненных материалов архивами – и две пустые, под будущий архив детей. Я украдкой заглядываю в коробки под номерами I и II, это коробки мужа. Часть книг в них о том, как документировать собранные материалы или как в процессе документирования составлять архив и работать с ним; другие книги – фотоальбомы. В коробке II я нахожу фотоальбом Салли Манн «Ближайшие родственники». Я листаю его, разглядываю фотографии, присев прямо тут же на бордюре. Мне всегда нравилось, какими Салли Манн видит детей и какие кадры в ее понимании раскрывают детство: на ее снимках рвота, синяки, оголенные тела, мокрые кровати, строптивые взгляды, смущение, необузданная детская ярость. И нравится вечно присутствующая в ее снимках противоречивость, спор между документальным кадром и постановочным, между желанием поймать мимолетное мгновение жизни и сделать постановочное фото мимолетного мгновения. Манн где-то писала, что фотографии на свой лад создают память и вытесняют собой реальное прошлое. В ее фотоработах нет ностальгии по мгновению, которое ей посчастливилось случайно поймать в объектив, пока оно не кануло безвозвратно. Скорее, это признание, что ей не просто посчастливилось застать и запечатлеть интересный момент, а что она украла его у реальности, специально выдернула из непрерывной целостности жизненного опыта ради того, чтобы сохранить его.

Мне приходит в голову, что если вот так копаться в мужних коробках, нечасто, конечно, и тайком, когда он не видит, и по возможности переслушать все записи в его звуковом архиве, то вдруг я найду верный подход к истории, которую собираюсь документировать, и форму, какой она требует? Архив представляется мне подобием долины, где мысли гуляют на свободе и возвращаются назад уже обновленными, выздоровевшими. Ты вышептываешь в ее пустоту интуитивные догадки и мысли, надеясь услышать что-нибудь в ответ. И иногда, только иногда, к тебе действительно возвращается их эхо, реальные отзвуки чего-то, расставляя все по своим местам, когда тебе наконец-то удается попасть в нужную тональность и отыскать нужную отражающую поверхность.

Теперь я изучаю коробку номер III моего мужа, и на первый взгляд это чисто мужская походная библиотечка, компендиум для бродяги, собравшегося покорять и обживать новые земли: «Сердце тьмы» Дж. Конрада, «Кантос» Эзры Паунда, «Бесплодная земля» Элиота, «Повелитель мух» Голдинга, «На дороге» Керуака, «2666» Боланьо[26]26
  Роберто Боланьо Авалос (1953–2003) – чилийский поэт и прозаик леворадикальных взглядов. «2666» – его посмертно изданный роман в пяти независимых частях, сюжетные нити которых сходятся в вымышленном мексиканском городе Санта-Тереса, во многом типичном для Мексики, с глубоко патриархальным укладом, на фоне которого происходят зверские убийства женщин, не замечать которые властям удобнее, чем расследовать.


[Закрыть] и Библия. Среди прочего обнаруживается маленькая беленькая книжечка – гранки романа Натали Леже «Неназванное для Барбары Лоден». В этой компании книжечка выглядит немного неуместно и, зажатая среди солидных томов, тихо помалкивает. Сжалившись, я вытаскиваю ее из общей стопки и возвращаюсь с ней в комнату.

АРХИВ

В своих постелях они звучат тепло и беззащитно, как выводок уснувших волчат. Каждого я различаю по манере дышать во сне: муж спит у меня под боком, а дети рядком на составленной из двух односпальных широкой кровати. Проще всего выделить девочкины звуки, она почти урчит, аритмично посасывая во сне большой палец.

Я лежу в постели и слушаю их звуки. В комнате темно, лишь фонарь на парковке обрамляет шторы золотисто-рыжей, цвета виски с апельсиновым соком, опушкой. По шоссе в этот глухой час не проезжает ни одной машины. Закрой я глаза, и тревожные видения вперемешку с муторными мыслями закружатся вихрями в моих глазницах и вплеснутся мне в мозг. Я не буду закрывать глаза, я таращусь в ночь и пробую представить себе глаза членов моего спящего племечка. У мальчика они светло-карие, их взгляд, обычно мягкий, слегка подернутый дымкой мечтательности, может внезапно вспыхнуть радостью, а то и полыхнуть неистовой яростью, какой пламенеет взгляд у натур слишком необъятных и пылких, чтобы усмирять свои страсти, «чтоб исчезать безропотно в ночи», как писал Дилан Томас. У девочки глаза черны и огромны. Стоит ей пролить хоть слезинку, и вокруг них моментально проступает каемка красноты. У девочки глаза невероятно выразительные, и все внезапные смены ее настроения прочитываются в них как в открытой книге. Наверное, в детстве у меня были точь-в-точь такие глаза, как у нее. Мои взрослые глаза, вероятно, уже не так переменчивы, их взгляд тверже и меньше выдает метания души. У мужа глаза серые, с прищуром, в них нередко плещется беспокойство. Ведя машину, он все время вглядывается в ленту бегущей навстречу дороги, точно вчитывается в заумно-непонятную книгу, и хмурит брови. Такой же тревожно-сосредоточенный взгляд появляется у него, когда он ведет запись. А что видит муж, изучая выражение моих глаз, я не знаю; в последнее время он не слишком-то часто смотрит мне в глаза.

Я включаю бра со своей стороны кровати и допоздна читаю Натали Леже, подчеркивая отдельные строчки карандашиком.

«…Насилие, да, но только его приемлемая форма, та разновидность обыденной жестокости, что разыгрывается в семье».

«Приглушенное жужжание обыденной жизни».

«История женщины, которая потеряла нечто важное, а что именно потеряно, не знает».

«Женщина в бегах или на нелегальном положении, скрывающая свои боль и неприятие, ломает комедию, чтобы вырваться на свободу».

Я все еще читаю в постели роман Леже, когда мальчик еще до рассвета просыпается. Его сестра и отец спят. Я же в эту ночь едва ли вообще заснула. Мальчик напускает на себя бодрый вид, желая показать, что давно уже не спит или что вообще не засыпал, и все это время, пускай с паузами, между нами тлеет разговор. Потягиваясь, мальчик громким, четким голосом спрашивает, что я читаю.

Французский роман, шепотом отвечаю я.

О чем?

Так, в общем-то, ни о чем. Это о женщине, она в исканиях.

В исканиях чего?

Не знаю пока, она и сама еще не знает.

И что, они все такие?

В смысле?

Ну, эти французские книжки, что ты читаешь, они все такие?

Какие такие?

Ну, как эта, маленькая, белая, без рисунков на обложке.

GPS

Этим утром мы поедем через долину Шенандоа[27]27
  Географический и культурный район на территории штатов Вирджиния и Западная Вирджиния.


[Закрыть] – я никогда не была в этих местах, зато видела их не далее как вчерашней ночью – полосками задних планов и заимствованными воспоминаниями – на фотографиях Салли Манн, сделанных в этой самой долине[28]28
  Салли Манн выросла в маленьком сонном городке Лексингтон и впоследствии на семейной ферме среди холмов Вирджинии делала фотографии для своей фотокниги «Ближайшие родственники».


[Закрыть].

Мой муж рассказывает детям всякие истории о старом американском Юго-Западе – так и дети ведут себя поспокойнее, и есть чем скрасить долгие часы, пока мы петляем то вверх, то вниз по горным дорогам. Муж описывает хитроумные уловки, к которым прибегал вождь чоконенов Кочис, чтобы укрываться от своих врагов в Драгунских горах и в горах Чирикауа, и как после смерти Кочиса его призрак без конца являлся в стан его противников наводить ужас. Рассказывают, что и по сегодня призрак доблестного вождя иногда видят в районе двух пиков хребта Дос Кабесас. Дети еще больше навостряют уши, когда их отец начинает рассказывать о жизни Джеронимо. Такое впечатление, что слова мужа приближают к нам то давно ушедшее время, запирают его в салоне нашей машины, не позволяя ему уплыть за пределы нашего бытия недостижимой целью. Дети ловят каждое его слово, он безраздельно владеет их вниманием, я тоже слушаю его: Джеронимо последним из всех людей в обеих Америках капитулировал перед белоглазыми. А впоследствии стал целителем. Будучи сам мексиканского происхождения, Джеронимо ненавидел мексиканцев – накаийе, «те, кто приходят и уходят», как называли их апачи. Это мексиканские солдаты убили троих детей Джеронимо, его мать и его жену. Английского языка он никогда не знал. Зато служил при Кочисе переводчиком с испанского на язык апачей и обратно. Так что в известном смысле Джеронимо немного сродни святому Иерониму, говорит мой муж.

Почему вдруг святому Иерониму? – спрашиваю я.

Муж поправляет шляпу и профессорским тоном заводит лекцию на тему, как святой Иероним произвел канонический латинский перевод Библии, пока я, одурев от подробностей, не теряю интерес, а детей не смаривает сон, и тогда оба мы погружаемся в молчание, вернее сказать, в фоновые шумы, нарушаемые срочными надобностями маршрута: здесь слияние дорог, ограничение скорости; внимание, впереди дорожные работы, крутой поворот, пункт оплаты за проезд – поищи мелочь, передай мне кофе.

Мы ориентируемся по карте. Вопреки всем рекомендациям, мы решили не пользоваться GPS-навигатором. Отец одного моего близкого друга всю жизнь, как ему это ни претило, проработал на крупную компанию, а в семьдесят лет, скопив приличные деньги, решил отдаться своей истинной страсти и открыл собственный бизнес. Его маленькое издательство «Новые рубежи» печатало тысячи великолепных крупномасштабных морских карт, с любовью и заботой составленных для нужд навигации по Средиземному морю. Всего через полгода после открытия издательства на его беду изобрели GPS. Такая вот история – вся жизнь старика мигом полетела под откос. Когда мой друг рассказал мне эту историю, я дала обет, что никогда и ни за что не воспользуюсь GPS. И теперь мы, как и следовало ожидать, нередко плутаем, особенно когда пытаемся выехать из очередного города. И теперь до нас доходит, что последние пару с чем-то часов мы ездили кругами только для того, чтобы снова уткнуться в этот Фронт-Ройал.

СТОП, МАШИНА

На улице под названием Хеппи-Крик полицейская машина велит нам съехать на обочину. Мой муж заглушает двигатель, снимает шляпу и, улыбаясь женщине-полицейскому, опускает стекло водительской двери. Она просит мужа показать водительские права, документы на машину и страховку. Я на пассажирском месте насупливаюсь и тихо ворчу, не в силах сдержать нутряную, инфантильную реакцию моего организма в ответ на любые замечания представителей власти. Как приставленный к мытью посуды строптивый подросток, я нарочито долго и нудно роюсь в бардачке в поисках документов. И почти швыряю их в руки мужу. Он, в свою очередь, с церемонной учтивостью передает их полицейской, словно это не документы, а горячий чай в фарфоровой чашке. Она разъясняет, что нас остановили, потому что мы не полностью затормозили перед знаком, и указывает на сам знак – вот же, ярко-красный восьмигранник на перекрестке Хеппи-Крик-роуд с Дисмал-Холлоу-роуд; написанное на нем слово «СТОП» четко и ясно указывает, что на перекресток запрещено выезжать без остановки. И только теперь я замечаю поперечную улицу, Дисмал-Холлоу-роуд[29]29
  Dismal hollow можно перевести как «унылая пустота».


[Закрыть]: ее название написано большими черными буквами на белой алюминиевой пластине дорожного указателя и куда точнее характеризует эту дыру. Мой муж кивает, и снова кивает, и сокрушенно повторяет «сожалею», а потом еще раз «сожалею». Женщина-полицейская возвращает наши документы, убедившись теперь, что мы не представляем угрозы, но, прежде чем отпустить нас, задает последний вопрос: