Текст книги "Архив потерянных детей"

Мне страшно нравится идея «коллекционировать звуки эха» – она великолепно отражает двойственность леса у босави, позволяющую одновременно акустемологически диагностировать здоровье/богатство и живого мира, и «ушедших отражений/ревербераций» умерших, кто по смерти «превратился» в его птиц. Увидимся, и, надеюсь, вскоре.

Ваш Стивен Фельд

Помню я это имя, Стивен Фельд. В свое время мой муж учился записывать и осмыслять звук вместе с группой музыковедов-фольклористов, лингвистов и орнитологов, они собирали образцы звуков в дождевых лесах и пустынях. Студентом он читал и слушал материалы Стивена Фельда, он акустемолог и вслед за Мюрреем Шафером считает, что в производимые людьми звуки, будь то музыка или речь, обязательно вплетается эхо окружающего ландшафта, недаром Фельд всю жизнь собирает примеры этой невидимой глубинной связи. Еще в конце 1970-х годов Фельд записывал погребальные плачи и ритуальные песнопения народа босави в Папуа – Новой Гвинее и только потом сообразил, что его записи – не что иное, как вокализованные карты местных ландшафтов, как они видятся летающим над ними птицам с высоты и при быстрой смене точки обзора. Фельд начал записывать птиц, потом несколько лет прослушивал сделанные записи и понял, что босави воспринимают голоса птиц как эхо или «ушедшие реверберации» – как отсутствие, превратившееся в присутствие; и в то же время как присутствие, делающее отсутствие слышимым. В погребальных ритуалах босави подражают голосам птиц, потому что считают их единственными на свете существами, которые отражают отсутствие. По словам Фельда, босави воспринимают пение птиц как «голос памяти и отголоски предков».

Идеи Фельда сформировали мировоззрение моего мужа – вернее сказать, его звуковое мировосприятие, – и в конце концов он разыскал Фельда, напросился с ним в Папуа – Новую Гвинею и помогал записывать в дождевых лесах пение птиц и отраженные в песнопениях босави сюжеты в попытках создать карту звуколандшафта мертвых через реверберации их присутствия в птичьем пении. Муж по пятам следовал за Фельдом с мешком за плечами, полным разнообразной звукозаписывающей аппаратуры. Обычно они часами бродили по лесу, прежде чем Фельд находил подходящее место для записи. Тогда он вставлял в уши наушники, включал портативный магнитофон и наставлял параболический микрофон на кроны деревьев. За ними частенько увязывалась местная ребятня, и, надо полагать, дети с любопытством разглядывали диковинные коробочки с торчащими из них проводками, так нужные этим странным дядькам, чтобы слушать звуки леса. Младшие только покатывалась со смеху, когда Фельд бесцельно тыкал микрофоном в деревья или водил им туда-сюда. Муж маячил за спиной у Фельда и тоже слушал звуки через свои наушники и, как тень, повторял все его телодвижения. Иногда кто-то из мальчишек, потянув Фельда за руку, помогал ему точнее нацелить микрофон. Тогда вся компания в ожидании замирала под сенью какого-нибудь гигантского раскидистого дерева. И внезапно невидимые в густой кроне мириады птиц затопляли своими голосами их слуховое пространство, вызывая к жизни целый слой мира, который они до этого не замечали.

ЧЕЛОВЕК ТВОРЯЩИЙ

Когда я только познакомилась с мужем на проекте нью-йоркского звуколандшафта, меня увлекали его идеи звукозаписи ландшафтов, а его прошлое, когда он в дождевых лесах записывал голоса птиц и сюжеты песнопений, будоражило мое воображение, хотя я не совсем понимала его методу отбирать образцы звуков для нашего проекта: он ни с кем не беседовал, ничего заранее не планировал, а просто ходил и слушал звуковую панораму города, точно караулил, когда мимо пролетит редкая птица. Со своей стороны, он тоже никогда не понимал и не желал принимать звуковую традицию, привитую мне в университете, гораздо более журналистскую и движимую нарративом. Уж эти мне радиожурналисты, любил повторять он, из штанов выпрыгивают, лишь бы наставить этот свой длиннющий дробовик[55]55
  Имеется в виду шотган-микрофон (англ. shotgun mic), или микрофон-пушка, предназначенный для записи звукового потока с большого расстояния.


[Закрыть] и записать собственную историю! Я не соглашалась с ним, хотя порой он бывал обезоруживающе харизматичен – особенно в моменты, когда его собственный «дробовик» бывал на взводе, – и часто ловила себя на том, что если не соглашаюсь с ним, то хотя бы хохочу вместе с ним.

Тогда в хорошем настроении мы еще могли шутить над нашими профессиональными расхождениями. Меня мы называли документалистом, а его – документатором, имея в виду, что я больше сродни химику, а он библиотекарю. Чего он никак не мог понять в моих профессиональных принципах, которыми я руководствовалась до нашего знакомства и к которым, видимо, возвращалась сейчас в истории о потерянных детях, так это что я не бездумно, как он считает, цепляюсь за устоявшиеся каноны радиожурналистики, когда прагматически подчиняю свои повествования конкретной цели, неукоснительно следую правде и адресно критикую. Просто я профессионально сформировалась в иной звуковой среде и в ином политическом климате. Меня учили записывать звук так, чтобы – во-первых и в-главных – не насиловать его, излагать факты и события как можно ближе к правде, при этом не дать убить себя, потому что, увы, слишком близко подходишь к своим источникам, и не дать убить их, потому что, увы, они слишком близко подходят к тебе. И вовсе не слепая покорность спонсорам и финансированию крылась за недостатком у меня высоких, видите ли, эстетических принципов, как любил повторять мой муж. Просто работа нередко заставляла меня на скорую руку решать проблемы, точно домишко-развалюха, где, куда ни ткни, все сыпется, а ты давай, латай дыры на скорую руку, вот и не остается времени выводить из вопросов и возможных ответов на них высокоумные эстетические теории по поводу звука и его ревербераций.

Проще говоря, наши два способа слушать и понимать звуки окружающего нас мира, видимо, оказались попросту несовместимы. Я – журналист и всегда им оставалась, пускай и отважилась на время выйти из своего «звукового диапазона» и теперь не знала, как вернуться в журналистику, как вернуть себе метод и форму, а тому, что я делаю, – смысл. Он же всегда принадлежал акустемологии и саунд-арту, он посвятил себя собиранию голосов эха, ветров и птиц, на какое-то время обеспечил себе некоторую экономическую стабильность за счет крупного урбанистического проекта, а сейчас возвращался к своему призванию. За последние четыре года на звуколандшафтном проекте он приспособился к более общепринятым методам, но никогда не отказывался от собственных идей относительно звука; я же нырнула в проект с головой, по ходу дела кое-чему училась и блаженствовала на свободе, для разнообразия не заботясь о сиюминутных политических последствиях материалов, которые записывала. А теперь меня снова потянуло назад, к злободневным проблемам, которые всегда волновали и притягивали меня. Мы снова гнались каждый за своими давними призраками – хоть это нас еще объединяло. Теперь же каждый из нас решился снова пуститься в одиночное плавание и в каком-то смысле вернуться к своим истокам, и наши пути неудержимо расходились. Пропасть между нами оказалась куда глубже, чем мы предполагали.

ЧЕЛОВЕК ВЫМЫШЛЕННЫЙ

Пока что нас еще соединяет мостик, и это купленная девочкой в Эшвилле «Книга без картинок». История простенькая, но определенно метафикционная[56]56
  Метафикция – одна их показательных характеристик постмодерна, письмо о самом процессе письма и переосмысление самих основ творчества.


[Закрыть]. Она о том, как читать книгу без картинок и чем это лучше чтения книги с картинками. Мальчик со своим отцом уже вернулись с сеанса звукозаписи, а на улице по-прежнему льет как из ведра. Мы пришли к общему мнению, что в такую погоду ездить слишком рискованно. И взамен решили почитать. Мы читаем вслух «Книгу без картинок», перечитываем снова и снова, перемешавшись ногами и локтями на кровати, а дверь нашей комнаты распахнута на улицу, потому что мы желаем слушать, как стучит дождь, и заразиться частичкой его настроения, к тому же дети на каждой странице так заходятся от хохота, что нам кажется правильным позволить частичке этого момента, большего, чем сумма нас четверых, выпорхнуть из комнаты и вольной птицей летать по миру.

ЭКЗЕГЕЗА

После полудня ливень наконец-то переходит в редкую морось, мы загружаемся в машину и берем курс на Нэшвилл. Каждый день мы продвигаемся все дальше и дальше на запад, хотя иногда кажется, что мы «едем на месте» и у нас под колесами лента бегового тренажера. В салоне те же закольцованные течения голосов, вопросов, понтов и предсказуемых реакций. Пропасть молчания между мной и мужем все растет и ширится. «Всякий раз, просыпаясь в лесу холодной темной ночью…» Опять эта ненавистная строчка из Маккарти. Я ставлю на паузу и просматриваю музыкальный плейлист. Каждый из нас выберет по одной песне. Мой выбор – «С нами Бог» Боба Дилана в исполнении Одетты Холмс[57]57
  Одетта Холмс (1930–2008) – легендарная фолк-исполнительница и политическая активистка, считавшаяся «голосом борьбы за гражданские права».


[Закрыть], ее кавер-версию я ставлю выше оригинала. Муж выбирает «Прямиком в ад» в оригинальном исполнении панк-рок группы «Клэш». Мальчик заказывает «Покрасить это черным» «Роллинг Стоунз» – и я хвалю его хороший музыкальный вкус. Девочка хочет «Разбойника» супергруппы – c Вилли Нельсоном, Джонни Кэшем и еще двоими, чьих имен мы не знаем, а уточнить все время забываем. Мы два-три раза проигрываем композицию и глубокомысленно разбираем ее строки[58]58
  Сюжет песни Highwayman рассказывает о судьбе живших в разное время четырех людей: разбойника, моряка, строителя дамбы Гувера и капитана звездолета.


[Закрыть], как будто это не меньше чем барочная поэзия. По моей теории, песня о художественном вымысле и как он позволяет прожить несколько жизней. Муж считает, что это песня на тему американской истории и американской вины. А мальчик – что о технологических новшествах средств передвижения: сначала верхом на лошадях, потом на шхунах по морям, а дальше на звездолетах по космическим пространствам. Возможно, он и прав. У девочки своей теории пока не сложилось, но она явно желает ее вывести:

Что такое лезвие?

Часть ножа, которой режут.

Так разбойник орудовал ножом?

Да.

Чтобы кромсать людей?

Ну, видимо, да.

Так он был индейцем или ковбоем?

Ни тем, ни другим.

Тогда, значит, полицейским.

Нет.

Ну тогда белоглазым.

Может, и так.

БУДУЩЕЕ НАСТОЯЩЕЕ

Чем западнее мы забираемся в Теннесси, тем чаще нам встречаются заброшенные автозаправки, пустующие церкви, заколоченные мотели, навечно закрытые магазины и фабрики. Глядя в окно через объектив поляроида, мальчик снова спрашивает:

Так что это значит, мам, документировать разные вещи?

Вероятно, я должна сказать, что документировать – это добавлять вещь плюс свет, свет минус вещь, фотографию за фотографией; или добавлять звук плюс тишину, минус звук, минус тишину. На выходе получаешь все моменты, не ставшие фактически пережитым. Последовательность заминок, прорех, недостающих кусков, вырезанных из момента переживания опыта. Потому что пережитое плюс запечатлевший пережитое документ – это пережитое минус пережитое. И вот в чем странность: если в один прекрасный день снова сложить вместе все эти документы, в итоге получится опять-таки пережитое. Или, по крайней мере, вариация пережитого, подменяющая реально пережитое, даже если первоначально документировались моменты, вырезанные из этого пережитого.

Так на чем мне фокусироваться? – требует мальчик.

Я не знаю, что ответить. Я знаю, что сейчас, пока мы едем длинными и пустынными дорогами этой страны – эти места я вижу впервые, – все то, что я вижу вокруг, – не совсем то, что я вижу. То, что я вижу, уже запечатлено задолго до меня: Ильфом и Петровым, Робертом Франком, Робертом Адамсом, Уокером Эвансом, Стивеном Шором – первыми, кто начал работать в жанре дорожной фотографии, – на их снимках, запечатлевших дорожные знаки, протяженные пустоши, машины, мотели, придорожные забегаловки, раппорты промышленных площадок, все эти руины раннего капитализма, погребенные под будущими руинами более позднего капитализма. Когда я вижу людей этой страны, их жизнестойкость, их упадочность, их одиночество, их отчаянную спайку, я вижу пристальный взгляд Эммета Гоуина, Ларри Кларка и Нан Голдин.

Я подыскиваю ответ:

Документировать означает собирать настоящее для потомков.

В каком смысле для потомков?

В смысле на потом.

Я, признаться, не уверена, остался ли вообще какой-то смысл в этом «на потом». В мире что-то переменилось. Переменилось не очень давно, и мы знаем это. Но не знаем, как это объяснить, хотя, думаю, все ощущаем это нутром, а может, нейронной проводкой мозга. Мы стали по-другому воспринимать время. Никто еще не постиг сути происходящего или его причин. Вероятно, мы просто не ощущаем будущего, потому что настоящее слишком подавляет и оттого мы не в состоянии представить себе будущее. А без будущего время воспринимается только как накопление. Накапливаются месяцы, дни, стихийные бедствия, телесериалы, террористические атаки, разводы, массовые миграции, дни рождения, фотографии, восходы. Мы не поняли, как мы теперь переживаем время. И может быть, разочарование мальчика из-за того, что он не знает, что ему фотографировать или как поймать в кадр и в фокус все, что он видит, пока машина везет нас через эту чужую, прекрасную, темную местность, – это просто знак, что наши способы документирования мира исчерпали себя. Вероятно, сумей мы отыскать новый способ документировать мир, мы бы поняли, как теперь воспринимаем пространство и время. Романы и кинофильмы не могут ухватить суть этого нового восприятия; журналистика тоже; как бессильны здесь фотография, танец, живопись и театр, и уж определенно бессильны молекулярная биология и квантовая физика. Нам невдомек, по каким правилам существуют сегодня пространство и время, как мы в реальности переживаем их. И пока не отыщутся способы документировать пространство и время, мы не поймем ни того ни другого. Наконец я говорю мальчику:

Ты просто должен найти собственный способ понимать пространство, и тогда мы, все остальные, будем меньше ощущать потерянность во времени.

Окей, ма, говорит он. А сколько еще ехать до следующей остановки?

КЛИШЕ

Вообще-то, мы планировали пробыть в Нэшвилле несколько дней и заглянуть в студии звукозаписи, но вместо этого без остановки проезжаем через спящий город и останавливаемся на ночь в мотеле неподалеку от Джексона. Следующим утром мы поступаем абсолютно предсказуемо, во всяком случае для людей вроде нас – чужих в этой стране, хотя и не совсем, а именно: по дороге через Мемфис в Грейсленд, поместье-музей Элвиса Пресли, много раз подряд проигрываем композицию Пола Саймона «Грейсленд», где ровно об этом и поется, и стараемся представить себе, где же эта самая дельта Миссисипи и почему она могла сиять, как национальная гитара, и звучат ли вообще в песне слова «национальная гитара». Мальчик считает, что мы ослышались и гитара не «национальная», а «рациональная», но я что-то сомневаюсь. Наше появление в Грейсленде под звуки тематической композиции, пожалуй, выглядит эпически, хотя наш эпос молчаливого свойства. Как война, которую проигрываешь молча, но не теряя стойкости духа.

Мальчик замечает, что, во-первых, мы поем мимо нот и, во-вторых, упоминаемый в песне мальчик всего на год моложе него – девятилетний. И еще, говорит наш мальчик, тот мальчишка из песни – тоже сын своего отца от первого брака. Интересно, задумываюсь я, как строчка в эпицентре песни – в ней поется, что терять любовь – это как если в сердце вдруг настежь распахнется окно, – зазвучит для нас несколькими месяцами позже, проявим ли мы с отцом мальчика стойкость духа и прямоту, поведем ли себя как рациональные гитары.

Едва затихает последний аккорд, мы дружно вздрагиваем от осточертевшего зачина, который опять самочинно изливают динамики: «Всякий раз, просыпаясь в лесу холодной темной ночью, он первым делом тянулся к спящему у него под боком ребенку». Я выключаю радио и смотрю в окно на город, разоренный, заброшенный, но при этом прекрасный.

ИМЕНА СУЩЕСТВИТЕЛЬНЫЕ

Чувство, что ты несчастна, растет постепенно. Оно копится внутри тихо и тайно. Ты лелеешь его, день за днем скармливаешь ему себя по кусочкам – точно оно запертый на заднем дворе пес, и стоит зазеваться, тут же куснет тебя за руку. Этому чувству, чтобы вызреть, требуется время, но в конце концов оно захватывает всю тебя. С этих пор счастье – ах, это заветное слово – приходит к тебе нечастым гостем, и каждый раз это как внезапно выглянувшее солнце. Нас оно посетило на десятый день поездки. Я обзвонила несколько мотелей в Грейсленде, и нигде мест не оказалось, за исключением одного. Трубку сняла пожилая женщина, ее голос с трудом пробивался ко мне через похожий на стрельбу треск:

«Элвис-Пресли-Бульвар-Инн», к вашим услугам.

Я подумала, уж не ослышалась ли, когда она сказала:

Да, мэм, у нас полно номеров и еще новый бассейн-гх’ии-таг’а.

Как ни странно, так оно и оказалось: мотель пустой и весь в нашем распоряжении. И да, с бассейном в форме электрогитары. Мотель, где на прикроватных тумбочках не томики Библии, а песенники Элвиса Пресли. Мотель, где лик Элвиса Пресли везде и повсюду – от полотенец для рук в комнатах до солонок с перечницами в столовой. Мальчик и его отец все еще возятся на парковке, занятые ежедневным ритуалом перекладывания наших пожиток в багажнике. А мы с девочкой поспешаем в номер – нам сильно приспичило с дороги. Вверх по лестнице, потом по коридору мимо жутковатых восковых изваяний Элвиса, мимо сотен его фотографий, рисунков и шаржей, мимо Элвиса-пиньяты и музыкального автомата с репертуаром из одного Элвиса, мимо статуэток Элвиса, мимо пришпиленных к стенам желтеньких футболок с лицом Короля. Добравшись до своего номера, обе мы, каждая в меру своей искушенности, понимаем, что попали в подобие храма или мавзолея. Девочка сообразила, что человек на этих изображениях был или есть какая-то важная шишка. Она поднимает голову к фотографии тридцати с чем-то летнего Элвиса Пресли на стене между двумя двуспальными кроватями нашей новой комнаты и спрашивает:

Это Иисусе, бляха-муха, Христе, да, мама?

Нет, это Элвис.

Мама, ты могла бы бросить папу и пожениться с Элвисом? Если б захотела.

Я стараюсь не засмеяться, но все равно смеюсь. Заверяю, что подумаю об этом. Но потом все же говорю:

Поженилась бы, но только он умер, любовь моя.

Этот бедняжка умер?

Умер.

Как умер Джонни Кэш?

Да.

Как Дженис Джоплин умерла?

Да.

Потом приходят мальчик и мой муж с нашими сумками и чемоданами, мы переодеваемся в купальники и бежим к бассейну в форме гитары. Мы забываем прихватить с собой полотенца и крем от загара – но опять-таки, мы семейка из тех, кто никогда не удосужится взять на пикник пикейное одеяло или пляжные стулья на пляж.

Девочка, в повседневной жизни такая благоразумная и рассудительная, у воды превращается в зверька, дикого и необузданного. Она не знает удержу, она в исступлении. Она хлопает себя по голове и животу, как пожилой хиппарь-одиночка, многие десятилетия просидевший на ЛСД. Смех рокочет в ее раскрытом рту с плотными рядками молочных зубов и идеально розовыми деснами. С диким визгом она прыгает в бассейн. Она выворачивается на свободу из когтей нашей родительски-нервозной опеки. Уже под водой обнаруживает, что не может вынырнуть. Мы вылавливаем ее, сжимаем в объятьях и увещеваем:

Больше так не делай.

Будь осторожна.

Ты еще не умеешь плавать.

Мы в замешательстве, мы не знаем, как разделить ее безмерный восторг и эти вулканические выплески жизненной энергии. Слишком быстро, слишком беспечно мчится поезд ее счастья, разве нам троим за ним угнаться? Мне, во всяком случае, трудно выпустить ее на волю, когда меня не оставляет чувство, что я должна оберегать ее от мира. Я без конца представляю себе, что она упадет, обожжется, попадет под машину. Или утонет прямо здесь, в этом бассейне-гитаре в городе Мемфис, штат Теннесси, перед глазами так и стоит ее посиневшее, распухшее личико. Моя подруга называет это «расстоянием спасения», имея в виду, что в навязчивых страхах за своего ребенка родительский мозг постоянно решает уравнение с переменными в виде расстояния и времени, стараясь вычислить, получится ли, если что, спасти свое чадо.

Но потом, словно у нас внутри щелкнул выключатель, мы прекращаем просчитывать всякие ужасы и отпускаем себя на волю. Мы внутренне соглашаемся следовать за безудержным бегом девочкиного веселья, мы уже не хотим втягивать ее в скорлупу нашей безопасной, выхолощенной жизни. Вслед за ней мы теперь сами вопим, ревем, завываем, хохочем, ныряем, всплываем, переворачиваемся на спины и уплываем взглядами в бездонную синеву неба. Мы открываем глаза в едкой хлорированной воде; мы дурачимся, выпускаем ртами фонтаны, соревнуемся, у кого выше. Я учу их танцевать под «Меня трясет» Элвиса, как, по моим смутным детским воспоминаниям, учила меня подружка: энергично дергаешь плечами, а на каждое «угху» в песне виляешь взад-вперед бедрами. Наконец, азарт веселья, выплеснутый на нас девочкой, иссякает, мы усаживаемся на краю бассейна, болтаем ногами в воде и переводим дух.

Вечером в темноте нашей мотельной спальни муж рассказывает детям очередную историю про апачей, на сей раз о том, как они добывали себе боевые имена. Мы молча слушаем. Его голос поднимается и кружит по комнате, подхваченный ленивыми вихрями густого знойного воздуха, разгоняемого вентилятором под потолком – дешевые фанерные лопасти поскрипывают в тишине. Мы трое лежим на спинах, ловя слабые дуновения. Но не девочка. Она распласталась на животе и самозабвенно сосет большой палец, синкопируя своими причмоками с циклическим ритмом дребезжания лопастей. Мальчик дожидается, пока его отец доскажет историю, и замечает:

Будь она апачи, ей дали бы боевое прозвище Звучный Большой Палец.

Мне? – переспрашивает девочка, вынув изо рта палец и поднимая в темноте голову; пускай она не совсем поняла выпад мальчика, но, как всегда, гордится, что заговорили о ней.

Ну да, Звучный Большой Палец или, там, Высосанный Палец.

А вот и нет. Мое боевое прозвище будет Грейс Лендмемфис Теннесси. Или Гитара Плавательный Бассейн. Одно из двух.

Таких имен у апачей не бывает, правда, па?

Нет, не бывает, подтверждает мой муж. Гитара Плавательный Бассейн не апачское имя.

Ладно, тогда хочу быть Грейс Лендмемфис, говорит девочка.

Балда ты, правильно говорить Грейсленд, запятая, Мемфис, просвещает ее мальчик с высоты своих десяти лет.

Ну и ладно. Значит, буду Мемфис. Мемфис, и все.

Она произносит это непререкаемо авторитетным тоном, каким бюрократы, захлопывая у тебя перед носом пластиковое окошко, объявляют, что прием окончен и больше никакие жалобы не принимаются, и возвращает в рот большой палец. Нам хорошо знакома эта ее манера: если она что-то решит своим маленьким упрямым умом, переубедить ее нереально, и потому мы уступаем, уважая ее решение, и ничего не говорим.

А как насчет тебя? – спрашиваю я мальчика.

Меня?

Пускай он у нас будет Быстрым Пером, тут же предлагает его отец.

Ага, здорово, буду Быстрым Пером. А ма? Кем у нас будет ма? – спрашивает он.

Мой муж берет паузу на размышление и наконец выдает:

Она будет Счастливая Стрела.

Мне нравится это прозвище, и я улыбаюсь одобрительно или, может быть, благодарно. За все последние дни, а может, и недели я впервые улыбаюсь его словам. Он не видит моей улыбки, потому что комната погружена во мрак, а впрочем, какая разница, он, наверное, все равно лежит с закрытыми глазами. Тогда я спрашиваю его:

А ты? Какое боевое прозвище будет у тебя?

В разговор вступает девочка, не вынимая пальца изо рта, шепеляво причмокивая между «затяжками»:

А па у нас Элвис. Или Иисусе, бляха-муха, Христе. Или то, или то.

Мы с мужем смеемся, а мальчик делает ей выговор:

Будешь еще так говорить – прямиком в ад попадешь.

По-моему, он одернул сестру скорее в пику нашему поощрительному смеху, чем из-за сути ее слов. Самой девочке решительно невдомек, за что ее порицают. Чуть погодя она вынимает палец изо рта и спрашивает:

Кто твой любимый апачи, пап? Джеронимо?

Нет. Мой любимый – вождь Кочис.

Тогда давай ты будешь Папа Кочис, говорит девочка, как будто одаривает его подарком.

Папа Кочис, шепчет в ответ мой муж.

И все мы тихо и незаметно засыпаем, принимая себе наши новые прозвища, а вентилятор под потолком продолжает нарезать ломтями горячий густой воздух комнаты, немножко разжижая духоту. Я засыпаю одновременно с остальными тремя, наверное, в первый раз за эти годы и, мягко уплывая в сон, цепляюсь за наши новые данности: Быстрое Перо, Папа Кочис, Счастливая Стрела, Мемфис.