Электронная библиотека » Валерия Луиселли » » онлайн чтение - страница 5


  • Текст добавлен: 16 ноября 2023, 17:08


Автор книги: Валерия Луиселли


Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Я перечитываю подчеркнутые в этом экземпляре «Дневников» пассажи и снова, годы спустя, поражаюсь их глубине, снова подчеркиваю некоторые, особенно размышления Зонтаг о браке, – и до меня вдруг доходит, что слова и мысли, которые я сейчас читаю, были написаны году в 1957-м или 1958-м. Я считаю по пальцам, сколько лет было Зонтаг, когда она все это писала: получается, всего двадцать четыре, на девять лет меньше, чем мне теперь. На меня внезапно накатывает смущение, как будто я выставила себя на посмешище – скажем, засмеялась, не дослушав анекдот, или невпопад зааплодировала, прежде чем оркестр доиграл часть симфонии. Я быстренько долистываю «Дневники» до 1963 года, когда Зонтаг в свои тридцать с чем-то лет уже разведена и, наверное, яснее понимает, что к чему в ее настоящем и будущем. Но я слишком устала, чтобы читать дальше. Я отмечаю страницу закладкой, закрываю книгу, гашу лампочку – уже сплошь облепленную жуками и мошкарой – и иду в постель.

АРХИВ

Следующим утром я просыпаюсь спозаранку в нашем коттеджике и иду в район кухни и гостиной. По дороге открываю дверь на веранду и вижу, как из-за гор поднимается солнце. Впервые за многие годы я испытываю желание записать на диктофон дольки нашего интимного семейного пространства, звуки, которые меня снова тянет запечатлеть и сохранить. Возможно, дело лишь в ауре прошлого, источаемой этой новой обстановкой и новыми обстоятельствами. Все спуталось, не разберешь, где начала, где концы. Мы взираем на них, как коза или скунс, должно быть, бездумно таращатся на горизонт, где зависло солнце, не понимая, восходит ли это желтое светило или собирается заходить.

Я хочу и одновременно не хочу записывать на диктофон эти первые звуки нашей совместной поездки; хочу, подозревая, что это последние звуки чего-то, а не хочу, потому что не желаю нарушать их звучание своей звукозаписывающей суетой; не хочу превращать этот конкретный момент нашей общей жизни в документ для моего будущего архива. Будь у меня возможность подчеркнуть его отдельные элементы своим разумом, как карандашиком, я бы так и сделала, я подчеркнула бы этот солнечный свет, что льется в окно кухни и затопляет весь коттеджик золотистым теплом, пока я налаживаю кофеварку; этот нежный ветерок, что задувает в раскрытую дверь и щекочет ноги, пока я разжигаю плиту; это шлепанье ступней – маленьких, босых, теплых со сна, – когда девочка выбирается из кровати и, подойдя ко мне сзади, провозглашает:

Мама, я проснулась!

Она застает меня у плиты, где я караулю, чтобы не убежал кофе. Она смотрит на меня, улыбается и трет глаза, когда я в ответ тоже желаю ей доброго утра. Во всем свете я не знаю никого другого, кого приводило бы в такой восторг собственное пробуждение, кто возвещал бы его с такой чистой радостью. Ее глаза огромны, как блюдца, грудка голенькая, белые штанишки-бананы великоваты и топорщатся вокруг нее мягкими складками. Очень серьезно, тоном благовоспитанной девочки она заявляет:

Мама, у меня к тебе вопрос.

Какой же?

Я хочу спросить тебя: кто такой этот Иисусе, бляха-муха, Христе?

Вместо ответа я вручаю ей огромный стакан молока.

ПОРЯДОК

Мальчик и его отец еще спят, а мы двое – мать и дочь – сидим на кушетке в маленькой, но светлой гостиной коттеджика. Она отпивает молоко и раскрывает свой альбом. После нескольких неудавшихся попыток что-нибудь нарисовать она просит меня начертить четыре квадрата – два вверху и два внизу страницы – и велит разместить в них надписи в следующем порядке: «Герой», «Место действия», «Затруднительная ситуация», «Решение». Закончив надписывать квадраты, я интересуюсь, для чего все это, и девочка объясняет, что так ее научили в школе рассказывать истории. Дурное литературное образование начинается слишком рано и продолжается что-то слишком долго. Как-то раз я помогала мальчику с домашним заданием – он, помнится, учился тогда во втором классе – и вдруг сообразила, что он, похоже, не понимает разницы между существительным и глаголом. Я возьми и спроси. Мальчик картинно воздел очи горе и, помолчав секунду-другую, ответил, что, разумеется, знает: существительные – это слова на желтых карточках, которые висят над доской, а глаголы – на синеньких и висят под доской.

Между тем девочка с головой ушла в свое занятие и что-то рисует в начерченных мной квадратах. Я пью кофе и опять открываю «Дневники» Зонтаг, перечитываю отдельные строки, выхватываю отдельные слова. Брак, расставание, нравственная бухгалтерия, выхолощенная, разлука: неужели подчеркиванием этих слов мы предрекали все ныне происходящее с нами? Когда наступило начало конца нас двоих? Не могу назвать когда, не знаю почему. Я ни в чем не уверена. Незадолго до этой поездки я обмолвилась двоим-троим друзьям, что мой брак, возможно, идет к концу или, во всяком случае, переживает кризис, и они бросились расспрашивать:

Что стряслось?

Они желали знать точную дату:

Когда именно ты это поняла? До вот этого или после вон того?

Они допытывались причин:

Из-за политики? Приелось? Эмоциональное насилие?

Они желали знать, какое событие послужило толчком:

Он что, изменил тебе? Или ты ему?

А я повторяла, что нет, ничего такого не случилось. Или, вернее, да, вероятно, случилось все, что они наперечисляли, но не в том корень проблемы. А все-таки? – наседали они. Они желали знать причины, мотивы и особенно – когда все началось:

Но когда, когда конкретно?

Вспоминаю, как за несколько дней до отъезда мы закупались в супермаркете. Мальчик с девочкой препирались, у какого пюре в тюбиках лучше всего вкус и аромат. Мой муж бухтел, что я выбрала не ту, какую надо, марку, уже не помню чего, то ли молока, то ли моющего средства, а может, пасты. И помню, что вдруг представила себе, впервые с тех пор, как мы съехались и зажили вместе, как бы мы ходили за покупками только вдвоем, только я и девочка, в будущем, когда наша семья перестанет быть семьей из четверых. И помню, что тут же раскаялась в своей крамольной мысли. Следом меня посетило более глубокое чувство – был ли то порыв ностальгии по будущему или, может быть, внутренний вакуум меланхолии, высасывающей из настоящего наше присутствие и насаждающей наше отсутствие, – в тот момент, когда у кассы я ставила на ленту выбранный мальчиком шампунь с ароматом ванили, для частого применения.

Но что я знаю наверняка, так это что не в тот день и не в том супермаркете ясно поняла, что с нами происходит. А с чего все началось, как развивалось и чем кончилось, зависит от ретроспективной точки зрения. Заставь нас кто-нибудь задним числом воссоздать нашу историю, наш нарратив вращался бы вокруг эпизодов, которые мы по своему разумению выбирали бы из общего контекста, сочтя их подходящими, обходя стороной другие.

Девочка доканчивает свой рисунок и, очень довольная собой, показывает мне. В первом квадрате она нарисовала акулу. Во втором акулу окружают другие морские обитатели, а также водоросли – все это под водой, а над поверхностью моря, высоко, в самом уголке рисунка, притулилось солнце. В третьем квадрате акула все еще под водой и, как можно догадаться, сильно расстроенная, взирает на нечто вроде подводной сосны. В четвертом и последнем квадрате акула кусает или даже поедает другую здоровенную рыбину, по всей видимости, тоже акулу.

Ну-с, что это за история?

Это ты, мамочка, расскажи ее, давай, догадайся.

Значит, так: на первом рисунке акула; на втором она в море, она там живет; на третьем сталкивается с затруднением – для пропитания там только деревья, а она у нас не вегетарианка, потому что акула; а на четвертом ей в конце концов удается найти подходящую пищу, и она ее съедает.

Да нет же, мама. Все не так. Акулы не едят акул.

Допустим. Но тогда о чем история? – спрашиваю я девочку.

История вот о чем: главная героиня – акула. Место действия: океан. Затруднение: акула расстроена и подавлена, потому что ее искусала другая акула, и поэтому она приплывает к своему дереву рассуждений[35]35
  Дерево рассуждений (англ. Thinking tree) – дидактический прием, который помогает учащимся начальной школы решать задачи. Суть его заключается в том, что по ходу рассуждения строится схема, которая помогает раздробить составную задачу на простые и увидеть план решения задачи.


[Закрыть]
. Решение: в конце концов она соображает, как с этим разобраться.

Разобраться как?

А просто взять и искусать акулу, которая искусала ее!

ХАОС

Мальчик и его отец наконец просыпаются, и после завтрака мы обсуждаем наши планы. Мы с мужем считаем, что надо ехать дальше. Дети в расстройстве, клянчат, чтобы мы остались здесь на подольше. У нас не обычная отпускная поездка, напоминаем мы им; пускай мы и могли бы периодически делать остановки и наслаждаться радостями отдыха, но нам двоим нужно работать. Мне, например, пора начать собирать звукоматериалы по кризису на южной границе. А положение там, насколько я могу судить по радионовостям и поискам где только можно в интернете, день ото дня ухудшается. Власти при поддержке судов только что объявили, что составлен список первоочередных к судебному рассмотрению дел бездокументных малолетних беженцев, и это означает, что детей, которые нелегально переходят границу, будут депортировать в первую очередь. Федеральные иммиграционные суды будут рассматривать их дела вне очереди, и если дети не смогут найти адвоката, который защитил бы их в нереально короткий 21-дневный срок рассмотрения дел, у них не будет шанса, и судья вынесет им окончательный судебный приказ о высылке.

Разумеется, всего этого я детям не говорю. Но я объясняю мальчику, что в моей нынешней работе время играет важнейшую роль, что я не могу медлить и должна как можно быстрее попасть на южную границу. Мой муж говорит, что хочет заехать в Оклахому – мы должны посетить там кладбище апачей, и как можно скорее.

Мальчик ворчливым тоном классической пригородной домохозяйки времен 1950-х годов уличает нас, что мы «вечно ставим работу превыше семьи». Вот станешь постарше, отвечаю я мальчику, сам поймешь, что семья и работа неразделимы. Он закатывает глаза и говорит, что я предсказуемая и эгоцентричная – никогда раньше не слышала, чтобы он употреблял эти прилагательные. В отместку я выговариваю ему, что ему и его сестре пора бы уже помыть посуду от завтрака.

Помнишь, как было, когда у нас были другие родители? – спрашивает он у девочки, когда они приступают к мытью тарелок, а мы с мужем начинаем укладывать вещи.

Ты о чем? – спрашивает девочка в смущении, передавая ему флакон с жидким мылом.

Когда-то давно у нас с тобой были другие родители, уж всяко получше нынешних.

Я слушаю, задумываюсь, во мне нарастает тревога. Я хочу сказать ему, что люблю его безусловно, что бы он ни делал и как бы себя ни вел, что ему не нужно что-то доказывать мне, что я его мама и хочу, чтобы он был рядом, всегда, что я нуждаюсь в нем. Я должна говорить ему все это, но, когда он начинает вот так показывать характер, я впадаю в отчужденный, безразличный и, наверное, даже бездушный тон. В раздражении я уже не соображаю, как найти к мальчику подход и утихомирить его злость. Сама я частенько даю выход растрепанным чувствам и по пустякам шпыняю его: опять не надел тапки, опять не причесался, опять у тебя не собран портфель. Отец мальчика тоже в большинстве случаев внутренне закипает раздражением, но держит его при себе; он не ругается на мальчика, он вообще ничего не говорит и ничего не делает. Он просто напускает на себя безучастность – и в печали взирает на нашу семейную жизнь со стороны, как зритель немого кино в пустом зале кинотеатра.

Уже во дворе за последними приготовлениями к отъезду мы просим мальчика помочь компактнее уложить вещи в багажнике, и тут он по полной программе устраивает нам истерику. Он выкрикивает чудовищные вещи, вопит, что желал бы очутиться в другом мире, с семьей получше нашей. Думаю, он считает, что мы только и думаем, чем бы еще отравить ему, бедному, жизнь: давись этой глазуньей, и плевать, что тебе противна ее склизкость, пошли быстрее, поторопись, учись ездить на велосипеде, и плевать, что ты боишься, ходи в этих брюках, они же специально тебе куплены, и плевать, что они тебе не нравятся, – за них заплачены большие деньги, вот и цени; играй с этим мальчиком, видишь, он хочет с тобой подружиться – как же, как же! он даст тебе поиграть свой мячик – ага, разбежался; веди себя как нормальные дети, будь доволен и счастлив, ребенок ты или кто?

Он кричит все громче и громче, он желает нам пропасть пропадом, сдохнуть; он в ярости пинает колеса, швыряется камнями и пригоршнями гравия с дорожки. Когда он впадает в такой раж и его ожесточение спиралью раскручивается до неистовства, я перестаю узнавать его голос, он долетает до меня как будто издалека, чужой и незнакомый, словно я слушаю старую аналоговую запись сквозь шум и треск статических разрядов или как если бы я была телефонисткой на коммутаторе и слышала, как он вопит из какой-то далекой страны. Где-то на задворках сознания я узнаю знакомые модуляции в его голосе, но не могу понять, старается ли он докричаться до нас в желании нашей любви и безраздельного внимания или, наоборот, добивается, чтобы мы оставили его в покое, отцепились, бесследно сгинули из прожитых им в этом мире десяти лет и дали наконец вырваться из западни наших тесных семейных пут. Я слушаю, задумываюсь, во мне нарастает тревога.

Истерика продолжается, и его отец в конце концов теряет терпение. Он подходит к мальчику, крепко хватает за плечи и орет на него. Мальчик вырывается из его хватки и пинает отца ногами по коленям и лодыжкам – не настолько, чтобы причинить настоящую боль или поранить, но все же чувствительно. В ответ его отец сдергивает свою шляпу и отвешивает ею два-три смачных шлепка мальчику по заднице. Не такое уж болезненное наказание, но для десятилетнего мальчишки слишком унизительное: чтобы тебя отшлепали, да еще шляпой. Дальнейшее хоть и ожидаемо, но все равно обезоруживает: слезы, сопение, судорожные всхлипы, отрывочные, через запинку, «не буду», «прости», «ладно».

Наконец мальчик успокаивается, и тогда к нему подходит его сестра и с хлипкой надеждой, немного неуверенно спрашивает, не против ли он немного поиграть с ней. Ей нужно, чтобы он подтвердил, что у них по-прежнему один общий мир на двоих. Что они в этом мире вместе и неразделимы, отдельно от своих двоих родителей с их несовершенствами. Сначала мальчик дает ей от ворот поворот, мягко, но решительно:

Попозже, не сейчас.

Но даже при всем при том мальчик остается всего лишь ребенком, маленьким и восприимчивым к нашей шаткой общесемейной мифологии. И когда его отец предлагает немного отложить отъезд, чтобы все они могли вволю наиграться в апачей, мальчика накрывает чистым, ничем не замутненным первобытным счастьем. Он собирает перышки для индейского головного убора, приготавливает к бою свой пластмассовый лук со стрелами, наряжает свою сестру индейской принцессой и осторожно стягивает на ее голове ремешок из бумажной ткани, проверяя, чтобы он не слишком давил и не слишком болтался, а потом с дикими воплями носится кругами, как истый маленький дикарь, необузданный и бесшабашный. Он наполняет нашу жизнь своим дыханием, своей неожиданной сердечностью, своей особенной манерой разражаться заливистым смехом.

АРХИВ

В ленивых потоках полуденного солнца дети на поляне перед коттеджиком играют со своим отцом в апачей. Наш коттеджик пристроился на гребне холма в высокой долине, пологими волнами сбегающего вниз к основной дороге, невидимой нам с нашего места. Не видно отсюда и жилых домов, вокруг, сколько хватает глаз, только поля и пастбища, окропленные там и сям яркими брызгами полевых цветов, названий которых мы не знаем. Они белые и темно-лиловые, но я замечаю среди травы и редкие оранжевые вкрапления. Еще дальше на вольном выпасе бродит стадо коров, с видом невозмутимым и немного заговорщицким.

Насколько я могу судить со своей скамейки на веранде, игра детей сводится к тому, что они собирают тонкие ветки и прутья в подобии редкого леска, бегут с ними назад на поляну и выкладывают рядком на земле. Их игре время от времени добавляют перца мимолетные ссоры: девочка вдруг заявляет, что больше не желает быть индейской принцессой и никакой принцессой вообще, а вовсе даже ковбойшей. Мой муж напоминает ей, что у них в игре никаких белоглазых не предусмотрено. Разгорается спор. Под конец девочка с неохотой соглашается. Так и быть, она остается в апачах, но только пускай она теперь будет Лозен и только если ей будет позволено надеть вон ту женскую ковбойскую шляпу, что мы нашли в коттеджике, вместо этой повязки, все равно она все время сползает.

Я на своей скамейке одним глазом читаю книгу, а другим и то и дело поглядываю на их троицу. Как симпатично они смотрятся с моего места, чудесная картинка, так и хочется заснять их. Вообще-то я почти никогда не фотографирую собственных детей. Они ненавидят фотографироваться и всегда бойкотируют наши семейные фотосессии. Попроси их позировать для портретного снимка, и они выразят свое фе глумливой ухмылкой до ушей. А разреши сняться, как им хочется, строят рожи, делают поросячьи пятачки или корчатся, как припадочная нечисть в голливудских ужастиках. Словом, прикидываются теми еще оторвами. Наверное, другие дети перед объективом тоже ведут себя не лучше. То ли дело взрослые, уж они-то к ритуалу фотографирования относятся с благоговением почти религиозным. Принимают напыщенные позы или тщательно вымеряют улыбку; смотрят вдаль с патрицианским высокомерием или прямо в объектив зазывным взглядом порнозвезды. Взрослые позируют для вечности, дети – для мгновения.

Я иду в дом за поляроидом и инструкцией к нему. Я обещала мальчику изучить и то и другое, понятно же, что это мы что-то делали не так, раз аппарат у мальчика самый что ни на есть настоящий, а снимки выходят сплошь молочно-белыми. Я нахожу аппарат и инструкцию в рюкзачке мальчика, где кучей свалены игрушечные машинки, канцелярские резинки, комиксы и глянцево-алый швейцарский армейский нож. Ну почему, перебирая чьи-то личные вещи, каждый раз испытываешь грусть и пронзительную нежность к их хозяину, как будто в его отсутствие эти нехитрые пожитки обнажают всю хрупкость его бытия? Однажды я искала забытое сестрой удостоверение в ящике ее стола и поймала себя на том, что утираю рукавом непрошеную слезу, глядя на аккуратно разложенные карандаши, разноцветные скрепки и ее записочки-напоминания самой себе, небрежно начерканные на самоклеющихся листках: на этой неделе заехать к маме; не частить, когда говоришь; купить цветы и длинные сережки; побольше гулять. Поди пойми, почему такие бытовые мелочи способны рассказать о своем хозяине что-то очень личное и важное, и поди объясни, почему, когда рядом нет их хозяина, они вызывают такую грусть? Неужели только потому, что они часто переживают своего хозяина и нашему разуму легко вписать эти пожитки в контекст будущего, в котором их хозяина уже не существует? Материальность случайных вещей, которыми по ходу жизни обрастают наши любимые, невольно заставляет нас предчувствовать их будущее отсутствие.

Я возвращаюсь на скамейку и внимательно изучаю инструкцию к поляроиду. Дети и их отец теперь собирают булыжники и укладывают между воткнутыми в землю ветками и прутьями: булыжник, прут, булыжник, ветка. Каким же сложным языком написана инструкция. Но, кажется, я поняла: на новой фотобумаге для поляроида светочувствительный слой следует защищать от воздействия света, и, как только снимок выезжает из окошка выдачи, его необходимо поместить в темное место. Иначе он засветится. Тем временем дети и их отец успели отвоевать Техас, отбить атаки войск американцев и передать Техас во владение дружественным апачам, а сейчас как раз строят укрепления: булыжник, прут, снова булыжник. На цветной фотобумаге снимок проявляется за полчаса, на черно-белой – за десять минут. В течение этого времени снимок должен находиться в горизонтальном положении и в полной темноте. Один-единственный лучик света, и все насмарку, на снимке останется белая полоса. Инструкция рекомендует держать проявляющийся снимок в специально защищенном от света боксе, такой можно приобрести в фирменном магазине. А можно держать между страницами книги, пока все цвета и оттенки полностью не закрепятся.

Фирменного бокса у меня, разумеется, нет. Зато под рукой «Дневники» Зонтаг, я раскрою их и положу рядом, а как только выползет снимок, засуну его между страниц и захлопну книжку. Я наугад открываю «Дневники», смотрю номер страницы – 142-я. Прежде чем положить книгу на скамейку, я проглядываю текст, хочется убедиться, что случайная страница предрекает что-нибудь хорошее. Во мне неистребимо суеверное желание читать первые попавшиеся строки наугад в открытой книге, как будто она мой гороскоп на день. Пожалуйста: еще одно маленькое, но невероятное совпадение – текст на странице таинственным зеркалом в точности отражает момент, который я сейчас наблюдаю. Мои дети играют в апачей со своим отцом, а Зонтаг описывает очень похожую игру со своим сыном: «В пять утра крикнул, проснувшись, Дэвид – я бросилась в комнату + мы обнимались + целовались целый час. Он был мексиканским солдатом (следовательно, я тоже); мы изменили ход истории, так что Техас остался у Мексики. “Папочка” был американским солдатом».

Я беру камеру и через видоискатель оглядываю поляну. В конце концов мне удается поймать в кадр детей – выставляю выдержку, переставляю, снимаю. Как только аппарат выплевывает снимок, я осторожно принимаю его указательным и большим пальцами и тут же закладываю между страницами 142 и 143.

ДОКУМЕНТ

Снимок получается в оттенках коричневого: сепия, экрю (светло-серо-желто-коричневый), пшеничный (бежево-желтовато-коричневатый), песочный. Не подозревая, что их снимают, мальчик и девочка остановились возле возведенного заграждения в нескольких футах от веранды. Он сжимает в правой руке прут, она указывает рукой на опушку за коттеджиком, видимо, предлагает набрать там еще веток. Позади них узкая тропка вдоль сбегающей вниз к дороге длинной полосы деревьев повторяет плавные изгибы склона. Не могу объяснить почему, но вид у мальчика с девочкой такой, словно они отсутствуют в этой реальности, словно я вспоминаю их, а не сфотографировала здесь и сейчас.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации