Текст книги "Балерины"

XV. Последние встречи

Преследовать безостановочно одну и ту же цель – в этом тайна успеха.

А. Павлова

Молодая индуска Комалата Баннерджи, пианистка и композитор, давала в столице Британии концерты индийской музыки. Уже первая встреча Павловой с Баннерджи оказалась для обеих приятной, и вскоре они увлеклись идеей показать лондонцам танец «Индусская свадьба», К этой работе Комалата привлекла тогда еще никому не известного Удай Шанкара – танцора, учившегося в королевском Колледже искусств. Он не только помог поставить «Индусскую свадьбу», но и предложил еще танец на сюжет «Радха и Кришна». Он же стал партнером Павловой в этом колоритном танце, воспроизводившем индийскую любовную идиллию.

В сентябре 1923 года труппа Павловой показала на сцене театра Ковент-Гарден балет «Восточные впечатления». Анна Павловна работала над ним с истинным вдохновением. Дандре изо всех сил старался поддержать увлечения балерины и широко рекламировал новый спектакль. Зрители принимали его доброжелательно, но без энтузиазма. Слабее других восточных сюжетов выглядели «Фрески Анджанты». И неудивительно. Иван Николаевич Хлюстин, старый опытный хореограф, шел в балете от стереотипных на классического танца. Взятая им для балета музыка Черепнина, естественно, и не располагала ни к каким новшествам, не передавала колорита индийской музыки.

Павлова и сама видела, что «Восточные впечатления» получились менее интересными, чем ей хотелось бы. Балерина нервничала и, чтобы заглушить нараставшую в душе неудовлетворенность, торопилась с поездкой в Америку. Может быть, надеясь, что американской публике экзотика будет ближе, понятнее. Впрочем, внутренняя тревога росла и оттого, что Павлова давно не была на родине, встречалась с русскими друзьями случайно, на пароходе или в отеле, давно не танцевала целый русский балет…

Турне по Америке с коротким перерывом в 1925 году для отдыха оказалось последним посещением Соединенных Штатов Анной Павловой. Сезон 1926 года ознаменовался постановкой «Жизели» в Чикагском театре. Можно думать, что Павлова обратилась к своей коронной роли, желая возвратить себе уверенность и радость танца после скромного успеха «Восточных впечатлений» в Лондоне. Если так, то она могла еще раз убедиться, что ни возраст, ни усталость не умалили ее гениального дарования.

В середине октября 1924 года Дандре, остававшийся в Лондоне, сообщил Павловой, что долгожданное свидание матери с дочерью разрешено. Любовь Федоровна спрашивает: «Когда Нюрочка будет дома?»

Одно это детское, давно уже никем не произносившееся имя мгновенно перестроило все планы, намерения и чувства Анны Павловны. Она поспешила на «Мавританию» – гигантский скороходный пароход, который как раз отправлялся в Лондон из Нового Света. Когда мы куда-либо торопимся, то всегда кажется, что время движется чрезвычайно медленно. Вот так и это путешествие показалось Анне Павловне испытанием на выносливость. Пять дней и в особенности ночей ее одолевали воспоминания. Они воссоздали всю ее жизнь с такой полнотой и красочностью, что, встретившись наконец – а в разлуке прошло более десяти лет, – мать и дочь заговорили так, как будто виделись накануне.

Любовь Федоровна приехала из Советской России.

На сцене бывшего Мариинского театра по-прежнему давали балеты «Дон-Кихот», «Лебединое озеро», «Раймонду». Новым был зритель, к удивлению некоторых старых театральных деятелей, умеющий радоваться, глядя на веселую, задорную испанку Китри, и сострадать любящей Одетте. В спектаклях этих танцевали артисты, которые хорошо помнили на петербургской сцене Раймонду и Жизель Павловой. Но были и молодые – Елена Люком, Елизавета Гердт, Алексей Ермолаев, лишь слышавшие от своих педагогов, товарищей по сцене о неподражаемом танце великой балерины. Новый зритель ждал новых спектаклей, в которых звучала бы героическая тема, отвечающая духу времени. И артисты были уже близки к осуществлению современных спектаклей. Много работал в этой области старый знакомый Анны Павловой – Федор Васильевич Лопухов. Да, на родине русской балерины шла грандиозная перестройка культурной жизни страны.

Анна Павловна просила Любовь Федоровну погостить в Айви-Хаузе подольше, но та замахала руками.

– Что ты, что ты! – всполошилась она. – Да зачем мне тут долго жить? Там у меня и квартира и знакомые. Случись здесь что, тебе и приехать будет некуда.

Любовь Федоровна ходила по Айви-Хаузу и все удивлялась:

– Какой пруд в саду с белыми лебедями! А фазан-то, фазан во дворе, все заглядывает в окна! Если увидит кого-нибудь в комнате, стучит клювом – не то здоровается, не то напоминает, что пора кормить птиц.

Анна Павловна показывала свое хозяйство, мать повторяла:

– Красота-то какая, Нюрочка! Красота какая у тебя!

– Так оставайся и живи с нами!

– Нет уж, Нюрочка, не уговаривай. Я тут чужая. На Родине и скромный достаток кажется счастьем.

Она хотела знать название всякой вещи, каждого цветка и, когда Анна Павловна ей отвечала, просила повторить трудное слово несколько раз или лучше написать на записочке.

– Да зачем тебе, мамочка?

– А как же? Стану рассказывать дома, а как называется – не знаю. И не поверят, что сама видела.

Так, с полным карманом записочек и с целым чемоданом подарков уехала она домой, в Россию, рассказывать о необыкновенной и трудной жизни Нюрочки в Лондоне. Когда очутилась снова в России, Любовь Федоровна вздохнула свободно. Счастьем было для нее повидать дочь. Но не меньшей радостью оказалось теперь ходить по улицам родного города, где все говорят на понятном, русском языке, где соседи хотя и живут в тесноте, но всегда готовы прийти на помощь, посочувствовать в беде; радушно приглашают в гости и выкладывают на стол все, что есть в доме съестного. Нет, русское гостеприимство не выдумка, с этим чувством русский человек будто рождается.

Свидание с матерью приободрило Анну Павловну. Ей было радостно сознавать, что есть у нее заветный уголок на земном шаре, любимый и близкий сердцу, помнят ее в Мариинском театре, будут счастливы видеть прежнюю Аннушку старые друзья – Лопухов, Тихомиров, Вазем…

Новый, 1925 год встречали в Нью-Йорке. В день праздника, как обычно, было два спектакля. И Павлова, и артисты ее труппы изрядно устали. Но у праздника есть и сюрпризы, и один из них – многочисленные письма.

Среди новогодней почты Анна Павловна заметила знакомый почерк, это письмо вскрыла первым. Оно от Михаила Фокина. Павлова обрадовалась поздравительной открытке. Значит, недоразумение между ними забыто. Она хорошо помнила горькое чувство от письма Фокина, полученного в мае 1924 года.

«Многоуважаемая Анна Павловна! – холодно писал Фокин другу юности. – …Придя теперь на Ваш спектакль, я был поражен, во-первых, описанием в программе того, как возникла „Шопениана“. Ни слова о создателе этого особого, бессюжетного классического балета. Ни слова о том, кто боролся за благородную линию тальониевского балета, за длинные тюники и танцы, очищенные от акробатизма. Ни слова о Фокине. На программе Вашей сказано о содружестве трех русских художников – Глазунова, Павловой и балетмейстера… Хлюстина.

Когда поднялся занавес, под музыку Шопена, при лунном свете, на пальцах плавали Сильфиды… ну, вижу: взяла не только название балета, взяла всю прелесть идеи. Всюду влияние моей «Шопенианы»…

…Смотрю в афишу и вижу, что мой вальс сочинен г. Хлюстиным!

Зачем это Вам понадобилось, Анна Павловна? Всю Вашу артистическую жизнь Вы не переставали исполнять мои сочинения. Начало Вашей карьеры было связано с моею деятельностью. Разве все это нисколько не обязывает Вашу совесть, и Вы чувствуете себя свободной поступать так с моим творчеством?

Я буду очень благодарен, если Вы объясните мне Вашу точку зрения по этому вопросу. Искренне уважающий Вас М. Фокин».

Несколько раз с болью перечитала это письмо Анна Павловна. Вдруг ярко вспомнились дни юности, долгие творческие споры, самое первое исполнение фокинского вальса… Теперь он руководит своей студией в Нью-Йорке. Давно они не виделись и даже не писали друг другу. Отчего же так случается, что, казалось бы, самая бескорыстная и святая дружба юности отходит на второй план?! Второпях живя, годами не вспоминаешь о людях, с которыми пережил самые светлые минуты жизни?! Второпях же, без умысла, иногда обижаешь их…

«Дорогой Михаил Михайлович! – отвечала она вскоре Фокину с прежней ласковостью. – Мне очень больно было, что Вы могли предположить хотя бы на минуту, что я могу сделать по отношению Вас что-нибудь недоброжелательное. Я никогда ничего не проявляла к Вам, кроме самого глубокого уважения, и Ваш талант служил для меня предметом почти благоговейного почитания. Да это ведь так естественно. Все начало моей карьеры связано с началом Вашего творчества. Во всех частях света, где мне пришлось бывать, Ваше имя было первым на моих устах, и иметь его на моих афишах было всегда для меня честью.

Вы совершенно правы указать на то, что Ваше имя должно было быть упомянуто при исполнении Вашего вальса. Но упущение это было сделано не с какой-нибудь целью, а просто, надо сознаться, по недоразумению, так как каждый раз, когда я исполняла Ваш вальс отдельным номером, Ваша фамилия, как его автора, всегда упоминалась.

«Шопениана» была поставлена в 1912 году И.Н. Хлюcтиным для «Grand Opera», а затем он поставил и для моего американского турне в 1913 году. Первоначально Вашего вальса там не было, затем я как-то вставила его в этот балет. Так оно и осталось. Но Ваше имя не было упомянуто.

Еще раз извиняюсь, если я Вас невольно огорчила, но я думаю, что Вы поверите искренности моего объяснения.

Вы правы и в том, что в вальс внесено мною незначительное изменение. Но это вызвано было необходимостью танцевать иногда на очень маленьких сценах.

Преданная Вам А. Павлова».

Неожиданный для корреспондентов обмен письмами после долгих лет молчания привел обоих к встрече в Нью-Йоркской студии Фокина.

Михаил Михайлович после письма Павловой поинтересовался, устранила ли Павлова ошибки в программах концерта я в рекламах. Все было исправлено с извинениями за допущенную раньше небрежность. Фокин поблагодарил короткой запиской с добавлением: «Я был бы очень рад встретиться с Вами в нашей студии, с которой, как мне передавали, вы хотели бы познакомиться!»

Анна Павловна действительно чрезвычайно интересовалась появлением новых танцевальных школ во многих уголках мира, особенно руководимых русскими балетмейстерами и танцовщиками.

И вот встреча Фокина и Павловой состоялась. Постаревший друг юности и учитель смотрел на Анну с изумлением: ей исполнилось сорок пять лет, но она была по-прежнему хороша собой и стройна, на лице нельзя было заметить ни единой морщинки.

– Тальони и Фанни Эльслер танцевали до пятидесяти лет. Уверен, что вы превзойдете их! – сказал Фокин с прежней искренностью. – Я видел вашего «Лебедя». Это не только приятное для глаз развлечение, а трогающее душу искусство! Оно бессмертно!

Газеты и афиши называли турне Павловой 1925—1926 годов по Соединенным Штатам прощальным. Зрители считали, что это обычный рекламный трюк. Никто из публики не заметил, как к концу выступления артистка утомлялась. Едва опускался занавес, Павлова чуть не падала от усталости. Приближение конца сценической жизни для Павловой казалось хуже самой смерти, и она суеверно надеялась, что умрет раньше, чем покинет сцену.

За концертами по Америке последовало первое после войны турне по Европе. Приехали в Берлин. Павлова вспомнила свое пребывание в Германии в 1914 году, накануне войны, когда вынуждена была срочно покинуть враждебную страну.

И у многих членов труппы на душе было неспокойно.

– Не люблю Германию, – говорил и Алджеранов. – Брата убили на войне, наш дом разбомбили в Лондоне. Забыть нельзя!

Выступали в Королевском оперном театре. Репетиции проводили на большой крытой веранде. На стеклянную крышу, как слезы, падали капли дождя с высоких деревьев, и всем было безрадостно.

Анну Павловну интересовала новая школа хореографии, лучше всего представленная в оперных танцах. Глядя на балет в Дрезденском театре, она с гордостью заметила:

– Все это – отказ от условности классического танца и приближение его к истории, жизни – Фокин делал еще в 1910 году. Но тогда на императорской сцене ему не разрешили поставить новые танцы.

Оставляя театр, она сказала провожавшему ее Алджи:

– Жаль, что у них нет хороших хореографов, как у нас в России, чтобы показать классику. Но вообще они делают успехи против того, что я видела здесь до войны, при кайзере!

В это время в Берлине снималась датская киноартистка Аста Нильсен. Она интересовалась Павловой и бывала на ее спектаклях. Анна Павлова, как казалось киноактрисе, отличалась от своих соотечественников. Наблюдая Павлову в кругу знакомых, Нильсен отмечала ее замкнутость и молчаливость.

Но в театре, на сцене, Павлова всех завораживала, и «все невольно мысленно преклоняли перед ней колени». Танцовщицей несравнимой называла Нильсен гениальную Анну Павлову.

Да, Павлова оберегала себя от тесного общения с русскими эмигрантами, бежавшими за границу после революции. Она и не понимала многих из них и не хотела, чтобы к ней относились как к эмигрантке. Она продолжала считать себя принадлежащей России и верила, что еще вернется на Родину.

Творчество Анны Павловой имело огромное воздействие на развитие искусства танца. Оно способствовало утверждению ведущей роли русской балетной школы в мировой хореографии. А сама балерина оставалась все тем же простым, вспыльчивым, нетерпеливым, добрым, наивным человеком.

Такой она явилась в Париж в 1926 году.

Спектакли Павловой должны были проходить в Театре Елисейских полей. Анна Павловна узнала адрес Трухановой и отправилась в Сен-Жермен, предместье Парижа, в сорока минутах езды по старой железной дороге, первой, построенной во Франции.

С вокзала Павлова вышла на площадь, где чинно сидели на высоких козлах своих допотопных колясок извозчики. Она подошла к ближнему из них, назвала адрес. Тот сказал:

– Знаем, мы всех тут знаем. Каменный домик с огородом, старый, старый, я еще не родился, он уже стоял… А они сами разводят шампиньоны и на рынке продают. Хорошее дело, прибыльное.

– Да это, верно, не те господа! – изумилась Анна Павловна. – Он генерал, граф… И шампиньоны! Не может быть!

– А вот сами увидите! – рассмеялся извозчик и, хлестнув кнутом лошадь, высокую и худую, довольно скоро подвез недоверчивую пассажирку к каменному, действительно старому домику с огородом.

Расплатившись, Анна Павловна двинулась к дому, но извозчик остановил ее:

– Да куда вы пошли, мадам! Вон они, в огороде оба!

Действительно, Алексей Алексеевич и Наталья Владимировна, наклонившись к грядкам, что-то делали, не обращая внимания на окружающих. Встретились трогательно. Анна Павловна тут же захотела присоединиться к их работе.

– Ну куда вам в туфельках на каблучках – да возиться с лопатой! Пойдемте в дом, здесь вы только уморите себя и перепачкаетесь! – уговаривала ее Наташа.

– Нет, нет, – протестовала Анна Павловна, – увидите! Во-первых, я крепкая, а туфель не жалко. Они рваные. У меня всю жизнь рваные туфли. Это плохая примета, правда?

Павлова знала множество примет, которым она, правда, не слишком доверяла, но на всякий случай их всегда вспоминала, что к чему в природе и в жизни человека.

Ловко она вскопала грядку и, отдыхая с лопатой в руках, вдруг повернулась к розовому кусту и серьезно сказала:

– Знаете, друзья, когда этот куст умрет – умру и я. Это так, вот увидите!

Вошли в дом. Обрадованная встречей с людьми, своими, русскими, Анна Павловна пришла в веселое настроение и начала рассказывать о своих кругосветных путе-шестзиях. Об успехах она говорила мало, как о чем-то обычном и известном всем. С сожалением отметила, что ее не зовут на Родину.

– А вы не торопитесь, – сказал Алексей Алексеевич и сослался на себя. – Я не по своей воле нахожусь в Париже. Но вот посмотрите…

Он вынул из кожаного портфеля и развернул вчетверо сложенную бумагу с ясным и торжественным гербом СССР, адресованную ему, Игнатьеву, как бывшему военному агенту во Франции и подписанную полномочным представителем СССР во Франции Л. Красиным.

Анна Павловна взяла из его рук бумагу и долго рассматривала герб с венком из пшеничных колосьев, окружавшим земной шар.

– Так вот, – закончил он, – эту бумагу Красин вручил мне пятнадцатого января прошлого тысяча девятьсот двадцать пятого года, тогда же я передал ему все дела и все деньги царского посольства… Теперь у нас уже идет к концу тысяча девятьсот двадцать шестой год… Но на работу меня не берут, в Россию пока не приглашают, и мы разводим шампиньоны, благо Наташа купила дом с подвалом, в котором только и можно, что разводить грибы…

– Что же нам делать?

– Ждать. Дойдет очередь и до нас, и нас позовут в новую Россию.

– Вот на это как раз я менее всего способна!

– Ах, Анна Павловна, – вступила в разговор Наташа. – Мы ждали так долго, уже осталось потерпеть совсем немного. Поэтому давайте пить кофе!

В этот приезд, после стольких лет разлуки, хозяева нашли гостью более, чем всегда, нервной, усталой, даже как будто постаревшей. Наталья Владимировна с мужем начали уговаривать Павлову поехать куда-либо по-настоящему отдохнуть.

– Что вы, что вы! – испугалась она. – Как это возможно! Я должна работать весь год. У меня на руках труппа. Распустить ее – значит уплатить всем громадную неустойку. Разве Дандре допустит до этого! Чтоб набрать потом труппу, нужно потратить еще два-три месяца, переставлять номера, перешивать костюмы, терять на полгода ангажементы… Это немыслимо! Нет, нет! Если я не имею времени жить, то уж умирать должна только на ходу, на ногах…

К вечеру она заторопилась на поезд, боясь опоздать к спектаклю, и уехала.

А Игнатьев и Труханова дождались в 1936 году вызова в Советскую Россию и отправились на Родину.

XVI. Неумирающий лебедь

Когда я ребенком бродила среди этих сосен, я думала, что успех – это счастье. Я ошибалась. Счастье – мотылек, который чарует на миг и улетает.

А. Павлова

Стоял май 1930 года. Европейские гастроли Павловой заканчивались в Париже в Театре Елисейских полей. Для первого выступления Анна Павловна назначила «Жизель», свою любимую роль. У касс театра медленно двигалась очередь парижан; они были готовы получить любое место, лишь бы увидеть Павлову. Одним из таких счастливцев оказался не парижанин, а русский художник, Георгий Дмитриевич Лавров. Три года назад он приехал в Париж по командировке Народного комиссариата просвещения совершенствоваться в скульптуре у выдающихся французских мастеров. Он посещал мастерские Майоля, Деспио и Помпона, учился у Бушара, Ландовского и Бурделя. Он делал успехи и становился мастером со своим стилем.

В юности Лавров мечтал стать врачом и поступил на медицинский факультет Томского университета. Захваченный событиями Великой Октябрьской революции, он оставил университет, пошел добровольцем в Красную Армию и сражался с контрреволюцией до конца гражданской войны. Дальневосточный краевой комитет послал красного партизана в Москву учиться, оценив его скульптурные портреты героев-красноармейцев. Москва командировала художника во Францию.

Павлова в своей коронной роли потрясла воображение Лаврова. Он отправился к импресарио Павловой, Левитову, и, представившись ему, сказал, что хотел бы сделать скульптурный портрет Павловой.

– Это абсолютно исключено, – ответил Левитов, к которому очень часто являлись художники с такими же просьбами. – У Павловой расписана каждая минута, мы не можем превращать театр в ателье. И потом мы вас совсем не знаем…

– Может быть, вы сначала познакомитесь с моими работами? – не сдавался скульптор.

– А где ваша мастерская? – поинтересовался импресарио на всякий случай.

Лавров дал адрес, еще не теряя надежды. Левитов подумал и сказал:

– Завтра в одиннадцать утра зайду к вам.

Всю ночь Лавров работал над маленькими скульптурами Павловой в роли Жизели, имея перед собой единственную фотографию на театральной программке. К приезду Левитова скульптор поставил три эскизно вылепленные скульптуры на видном месте своей скромной мастерской. Ожидание всегда тягостно, время, казалось, остановилось.

Наконец часы пробили одиннадцать. Деловые люди любят точность – с последним ударом часов появился Левитов. Его натренированный взгляд выхватил из множества работ скульптора павловскую Жизель.

– Очаровательно! – воскликнул он. – Но когда вы успели?

– Ночью мне хорошо работалось, – признался скульптор.

– Прекрасно! Ждите моего звонка и никуда не уходите… – без дальних слов заключил свой визит импресарио, записывая телефон Лаврова.

Скульптор не успел проглотить свой утренний кофе, как раздался звонок:

– Мигом хватайте такси и привозите скульптуры в Театр Елисейских полей!

Георгий Дмитриевич так и поступил.

Павловой в уборной еще не было. Он поставил статуэтки на зеркальный столик и отправился в контору ждать.

Минут через десять прибежал служащий в театральной ливрее и сказал, что Павлова просит к себе русского гостя.

Сопровождаемый служащим, Георгий Дмитриевич остановился около уборной балерины и неуверенно постучал. Женский голос ответил:

– Войдите!

Едва он закрыл за собой дверь, Павлова радостно бросилась ему навстречу.

– Спасибо! – благодарила она. – Спасибо, милый. Так хорошо меня никто не лепил… Скажите, что вам нужно для работы, и я все сделаю.

Удивительные и неожиданные события этого дня показались Лаврову сном. Оправившись от волнения, он отвечал:

– Мне хочется вылепить вас с натуры… Разрешите видеть вас как можно чаще… Позвольте бывать на спектаклях, чтобы я мог делать зарисовки…

Павлова обратилась к Левитову, находившемуся при этом разговоре:

– Прошу вас предоставить господину Лаврову пропуск на все спектакли и репетиции. Пропускайте его за кулисы, когда он пожелает… Но позированию я не могу уделить много времени, – как бы извиняясь, сказала она Лаврову. – Я буду заходить к вам при малейшей возможности…

Возвратившись к себе, художник, забыв о бессонной ночи, сразу же принялся лепить портрет Павловой. Теперь ежедневно его видели в театре.

Однажды Георгий Дмитриевич показал ей портрет, работал он над ним две недели. Увидев живую Павлову рядом со скульптурой, он попросил Павлову о специальном сеансе, чтобы «уточнить» небольшие детали.

Однако скульптура настолько понравилась Павловой, что она запретила художнику прикасаться к ней.

– Вы изобразили меня такой, какой меня знает публика на сцене, – пояснила она. – А видеть меня такой, какая я в жизни, право, никому не интересно…

Закончив гастроли в Париже, Павлова как-то зашла в мастерскую, но позировала недолго и неожиданно попросила:

– Пойдемте в русский ресторан… Очень хочу гречневой каши!..

– Неужели это такая редкость в вашем меню, что надо идти в ресторан?

– Еще какая редкость, – с невеселой улыбкой проговорила балерина. – Мы едим не то, что нам нравится, а то, что разрешает врач. Но сегодня… Гастроли окончились. Хочется хоть один раз хорошо поесть…

Отправились к «Доминику», куда часто заглядывали русские.

– Очень скучаю по России, – говорила она.

– Так за чем дело стало?! Поезжайте!

– Поехала бы не задумавшись!.. Но это от меня не зависит. Что станется с моей труппой? К тому же мною распоряжаются за моей спиной импресарио, менеджеры… Сейчас едем на отдых в Ниццу, а в будущем году в это же время буду снова танцевать в Париже…

В августе начинались репетиции для очередного турне по Европе, и Павлова вернулась в Англию. Благодаря деловой хватке Дандре артисты труппы заранее знали, какие гастроли их ожидают: Виктор Эммануилович печатал сообщения об этом на программах всех знаменитостей, гастролировавших в лондонских театрах.

Перед отъездом в отпуск Анна Павловна отправилась па один из таких концертов. Взявши в руки программу, она прочитала о порядке гастролей на ближайший сезон 1930/31 года, планируемый ее мужем. Как импресарио своей жены он уже давно перестал советоваться с нею.

Встречаясь наутро в репетиционном зале с сотрудниками, она с горькой улыбкой выбросила из сумки смятую программу и сказала Алджеранову:

– Когда я, только что вернувшись из поездки, вновь вижу на программе, что мне предстоит, я чувствую себя рабой!

«Павлова редко жаловалась, – подчеркивает Алджи, – и потому ее слова прозвучали особенно грустно».

Балетные спектакли в Европе предполагалось начать с Голландии, где год назад Павловой было оказано особенное внимание. Она с юмором вспоминала трогательно-смешную заботу об артистках. В театре, во время репетиций, всем подавали на сцену кофе с пирожками. Пришлось деликатно попросить отменить этот приятный обычай: и время терялось, и прерывались занятия.

Сюрпризом для павловцев оказался сказочный обычай страны, с которым они познакомились в Утрехте. Театр был анекдотически пуст перед спектаклем: всего человек сто вместо сотен и тысяч. Разгневанный Дандре побежал к директору узнать, что случилось.

– Дорогой мой, – смеясь, воскликнул тот, – замерзли каналы, и вы не можете рассчитывать на появление зрителей в театре: ведь это первый лед, и сама королева будет сегодня кататься на коньках!

Все это было так похоже на русские святки с морозами, коньками, санками, елками, что Анна Павловна, как в детстве, почувствовала себя счастливой. Тут же она заявила, что непременно будет кататься на коньках по каналам в следующий приезд, непременно зимой.

Но жизнь, судьба, назовите это как хотите, распорядилась по-своему…

Первый раз за много лет Анна Павлова пропустила спектакль.

Этот факт всполошил журналистов.

Газеты Голландии коротко сообщали: «Павлова прибыла сюда в субботу 17 января из Парижа в свое последнее кругосветное турне. В поезде, возвращаясь с Ривьеры, она простудилась…»

Врачи не советовали ей ехать в Голландию. Там климат сырой и холодный, простое простудное заболевание может осложниться, говорили они.

Но ее труппа уже находилась в Гааге, и ей думалось, что русскому человеку зимние холода, замерзшие каналы и коньки помогут лучше Ниццы и Ривьеры. В Париже она только переехала с одного вокзала на другой и даже не побывала в Сен-Жермене у своих друзей.

– И к смерти она подошла с той же головокружительной быстротой, с какою жила и носилась по сцене! – заметила Труханова, с замиранием сердца следившая за газетными сообщениями о болезни Павловой.

В первоначальное сообщение из Гааги о том, что Павлова пропускает спектакль из-за болезни, никто не поверил. Еще в Мариинском театре, несмотря на категорическое запрещение врача, больная, она танцевала, заявив, что берет ответственность на себя. Павлова всегда танцевала, игнорируя не только грипп, насморк, но даже повреждение связок.

Воспаление легких перешло в гнойный плеврит. У постели Павловой днем и ночью дежурили врачи. Иногда к больной возвращалось сознание, и она беспокойно спрашивала:

– А моя труппа? Что с нею?

Последний раз, приподнимаясь на постели, как будто готовясь встать, она отчетливо и строго, как всегда распоряжалась, сказала:

– Приготовьте мой костюм Лебедя.

То была холодная ночь 23 января 1931 года.

Одному из организаторов английского балетного «Общества Камарго», Филиппу Ричардсону, посчастливилось при распродаже личного имущества Павловой приобрести шкатулку для драгоценностей, подаренную балерине в 1913 году ее ученицами.

Ричардсон отдал эту шкатулку Королевской академии танца в качестве премии для ежегодного конкурса группового танца, которые назывались Конкурсы на шкатулку Павловой. Проводились они несколько лет подряд. Осматривая бесценную покупку, Ричардсон в одном из ее ящичков нашел шесть серебряных сердечек, очевидно, по одному от каждой ученицы Павловой, принимавших участие в подарке. Победитель конкурса получал одно из сердечек.

О Павловой писали очень многие, и в России, и в других странах, где она выступала. Но, по признанию Дандре, глубже и полнее всех Павлову понимала все же русская публика, и самую верную оценку искусству балерины мы находим у русских критиков.

Михаил Фокин откликнулся на смерть Анны Павловой статьей, где определил место Павловой в мировом хореографическом искусстве, да и в жизни каждого художника сцены, кто хоть раз соприкасался с нею. Глубокий след оставило искусство этой великой русской балерины в душах сотен тысяч людей, видевших ее на сцене.

«Тяжело. Невыразимо тяжело на душе!

Умерла Павлова, – писал старый друг и партнер Анны Павловой.

…Кто не знал ее? Кто ее не любил?

Все русские гордились ею. Для балета, для всех танцующих она была идеалом. Для художников, композиторов, для балетмейстеров она была вдохновением.

Бесконечно любовались мы Павловой в «Умирающем лебеде». Волновала, до слез трогала она своим изображением смерти. Но в то же время хорошо, радостно было на душе, и казалось, что бессмертна красота, бессмертно великое искусство и нет ему конца.

…Павловой нет, нет ее искусства. Но влияние ее осталось. Павлова будет мечтою многих поколений, мечтою о красоте, о радости движения, о прелести одухотворенного танца…»