Текст книги "Поезд на Солнечный берег"

Сон шестой

В то время как Филипп шел навстречу одному из восхитительнейших приключений своей жизни, некий молодой человек открыл глаза в своей квартире на сорок восьмом этаже (над уровнем моря) дома, называемого в просторечии не иначе как хрустальный дворец.

Некоторое время вышеозначенный молодой человек пролежал без движения; затем, охая и стеная, попытался определить, на месте ли его голова. Голову так и не удалось найти, из чего ровным счетом ничего не следовало, кроме того, что он ее где-то потерял. Все прочие члены и органы также пребывали в ужаснейшем беспорядке и, очевидно, требовали оперативного хирургического вмешательства.

– Свет! – простонал человек.

– Доброе утро, Орландо! – вкрадчиво проворковал домашний компьютер. – Как вы себя чувствуете?

Орландо боком сполз с кровати, путаясь в одеяле. Потолок в его спальне представлял небо (причем – в натуральную величину), а пол был устлан толстым слоем славословий в его честь.

– В полном шоколаде, – промямлил он.

В обычное время его лексикон состоял из двух выражений: «по барабану», выражавшем неприятие, и «в полном шоколаде», обозначавшем довольство существующей ситуацией, но в экстремальных условиях к ним добавлялись некоторые другие слова, как-то: мать, рифмующееся с ним популярное слово разговорного обихода и кое-какие еще.

– Семьсот девяносто шесть вызовов, – отчитывался компьютер. – Двести сорок угроз самоубийства, двести тридцать девять угроз убийства, остальные просто звонили, чтобы выразить свои невыразимые чувства к вам.

– По барабану!

Орландо удалось-таки, после нескольких неудачных попыток, принять приблизительно вертикальное положение, после чего он залпом выложил весь свой словарный запас. Поскольку слова отняли у него последние остатки сил, неудивительно, что, исчерпав все мыслимые и немыслимые выражения, актер снова рухнул на бок.

– Что-то не так? – участливо спросил компьютер.

– Свет, – застонал Орландо. – Открыть окна!

– Считаю своим долгом предупредить вас, что в это время…

– Солнце! Впустить свет!

– Уровень кислорода в наружной атмосфере… – бубнил компьютер.

Окна с треском опустились. Орландо скрючился на полу. Тот, кто увидел бы его в это мгновение, ни за что не поверил бы, что перед ним звезда, – таким маленьким и жалким он казался. Солнце медленно восходило, золотя лучами волосы Орландо. Компьютер, захлебываясь, твердил об опасности, пока не выдохся окончательно. Надвигалась ясная ночь, тени тянули свои щуплые руки к лежащему юноше, но они таяли, терялись в углах спальни и чахли на глазах. Солнце, настоящее солнце показалось в окне и брызнуло расплавленным золотом. Орландо шевельнулся, затем без какого-либо напряжения поднялся и будничным тоном велел захлопнуть окна.

– Какой я красивый, умный, талантливый, – говорил он сам себе, стоя перед зеркалом. – Нет никого красивее, талантливее, умнее меня…

Он умолк, ожидая ответа, но его не последовало. Орландо заглянул на дно аквариума, где он обычно держал своих поклонниц. Ему нравилось, когда они отвечали «да» на все, что бы он ни говорил, и превозносили его до небес, когда он молчал. Но вчера, готовясь к вечеринке у Вуглускра, он, должно быть, забыл подсыпать поклонницам корму, и они лежали на дне мертвые. Равнодушные акулы проплывали над ними, осьминог ковырял в зубах зубочисткой. Орландо выпустил акул и осьминога, взял аквариум и вылил его содержимое за окно. Снизу донесся истошный вопль. Орландо выглянул наружу и узнал Сильвера Прюса, который, как истый журналист, парил под его окнами и принял на себя основной удар. Орландо обрадовался, потому что ненавидел Сильвера, хоть и сам не знал, за что именно. Он взял под мышку вишневый рояль и сбросил его вниз на журналиста, чтобы завершить начатое дело, затем преспокойно отряхнул свои маленькие ладони и захлопнул окно. Старшей акуле, которую звали Акулина, он велел позвонить по видеофону и сказать, чтобы доставили новый рояль с Сатурна, иначе он обидится и не будет рекламировать новую таблицу умножения, согласно которой дважды два равнялось шести минус два – мысль столь революционная, что не все лучшие умы города могли до нее додуматься.

– А все-таки я лучше всех, – сказал Орландо по возвращении из ванной, где домашние автоматы умыли его, почистили ему зубы, поставили под душ, извлекли из-под душа, покрасили волосы, побрили, подстригли и изменили цвет глаз с фиалкового на пронзительно-синий, что более соответствовало последней галактической моде. Орландо небрежно сунул в карман стозарядный дырокол – на всякий случай – и свистнул свой истребитель. Несколько дней назад генерал Дромадур предложил ему, как достоянию государства, круглосуточную охрану из двух мышкетеров. Орландо, услышав это, впал в глубокую задумчивость.

– И что, ваши мышкетеры будут охранять меня? – капризно-надменно осведомился он.

– Несомненно, – важно отвечал Дромадур.

– А кто будет охранять их? Я имею в виду, чтобы охранять меня, они должны быть спокойны за свою жизнь.

Дромадур признал доводы Орландо неотразимыми и пообещал выделить еще двух мышкетеров.

– Да, но этих тоже должен кто-то охранять, – возразил Орландо.

Сошлись в конце концов на том, что Орландо будет заботиться о себе сам. Для сохранения своего инкогнито он пользовался различными личинами, в чем ему немало помогала врожденная страсть к перевоплощению. В зависимости от обстоятельств он мог предстать неотразимым красавцем, стариком, бродячим торговцем и даже сурьезным гномоном с очками на носу. Хотя Орландо недолюбливал гномонов, ему все же нередко приходилось облачаться в этот нелепый наряд. Для пущей важности он приклеил себе седые усы, так что зеркало, завидев его, даже скривилось от отвращения. Велев акуле никого не впускать, он счастливо ускользнул от почитателей и журналистов, толпившихся возле здания в ожидании его выхода, и отправился на студию рекламировать таблицу умножения.

Сон седьмой

«Что же это такое?»

Всю дорогу Филипп только и делал, что думал о Ней. Ее неуловимый образ витал вокруг него; он вспоминал все обстоятельства их встречи, и на губах его блуждала улыбка, от которой на щеках выступали ямочки. А еще он вновь мог летать; он поднялся по воздуху за шляпкой незнакомки, и, странное дело, Она ничуть не удивилась. Она назначила ему свидание; при одной мысли об этом он чувствовал умиление, нежность, блаженство; он готов был обнять весь мир за то, что тот волшебным образом воплотил его сокровенную мечту. Тысячи раз он повторял про себя слова, которыми они обменялись среди ступенчатых пирамид домов, в которых никто не жил, – но во всем, что касалось Ее, он находил гармонию, потому что Ей одной принадлежало право преображать все, к чему она ни прикасалась. Несколько раз Филипп даже перешел улицу на зеленый сигнал светофора, потому что этот цвет напоминал ему о Ней, и уличный компьютер занес его в черную книгу Дромадура, где хранились списки неблагонадежных граждан. На подходе к кафе, где он обычно встречался с друзьями, Филипп вдруг сообразил, что в спешке забыл даже узнать ее имя. Душа его наполнилась горечью, но он быстро вышел из положения, рассудив, что имя у нее должно быть такое же красивое, как она сама, и, значит, самое красивое имя на свете.

«Итак, ее зовут…»

Какой-то прохожий, бодрый трехсотлетний старикашка, прегрубо отпихнул Филиппа и помчался дальше. Старичок, очевидно, бегал каждый день свои положенные пятьсот километров, чтобы механизм не ржавел; сердце, легкие, желудок и все остальное у него были искусственные. Филипп проводил его печальным взглядом.

«Может быть, Летиция. Но почему Летиция? Офелия, нет, Маргарита, нет, это имя запрещено специальным указом Дромадура из-за военных действий с цветами-мутантами, а жаль… Мадлен – Вивиана – Матильда… Ох, нет, нет, только не это!»

Он увидел, что нищие обступают его и намерены взять в заложники, чтобы требовать выкуп по всем правилам. Но в этот миг на улице показался красавец мышкетер с мышкетом, опоясанный мышеметной лентой, в углублениях которой лениво дремали мыши. Одна из них потянулась и, свирепо оскалясь, щелкнула на нищих зубами. Филипп изумился – улица тут же опустела, нищих как ветром сдуло. Ускорив шаг, он благополучно добрался до кафе «У разбитого корыта», где его ждали друзья – Ромул Лиходей, Генрих Гаргулья и Пончик Ляпсус.

– Вот и он! – радостно завопил Ромул, едва Филипп вошел. – А мы уже думали, ты не придешь.

Ромул был длинный и тощий, Гаргулья подвизался в студентах у Пробиркина, а Пончик был пессимист.

– У тебя вид классического влюбленного, – заметил Пончик со вздохом.

Филипп вспомнил, где он находится: только что он жил мечтой, теперь наступил черед реальности. Автоматический бармен смешивал коктейли, музыкальный компьютер вдохновенно импровизировал, выдавая мелодии одна неповторимее другой; в отличие от всяких там гениев, которые прохлаждаются в ожидании музы, безнадежно застрявшей в дорожной пробке или где-то еще, он работал двадцать пять часов в сутки без передышки. В заведении было полно народу. Филипп поздоровался со всеми и выпил с друзьями за их здоровье.

– А где Мистраль?

Мистраль принадлежал к их компании; он был писателем, и Филипп знал его с самого детства, когда их родители жили в соседних домах. Тем не менее юноша до сих пор не решил для себя вопрос, как именно он относится к Мистралю. Слишком уж отчужденно и обособленно тот держался, а в последнее время Филипп так вообще почти его не видел. От друзей он уже знал, что у Мистраля роман с Ровеной, и, похоже, неудачный – просто потому, что ни один человек на свете не мог бы иметь с этой девушкой удачный роман. Ровена обожала, когда в нее влюблялись беззаветно, страдали из-за неразделенной страсти, время от времени порывались лишить себя жизни и вообще всячески мучились оттого, что недостойны находиться рядом с таким неповторимым существом, как она. И, хотя рассудительного и уравновешенного Мистраля трудно было представить себе в роли жертвы этой роковой красавицы, Филипп все же почувствовал глухую тревогу и спросил:

– Я надеюсь, с ним все в порядке?

– Кажется, – ответил Ромул. – По-моему, он расстался с Ровеной.

– А, ну тогда все действительно в порядке, – с облегчением сказал Филипп.

– Я слышал, она опять к нему вернулась, – заметил Гаргулья.

– Вот не везет так не везет, – вздохнул Филипп.

– Разве? – усомнился Пончик. – По-моему, Ровена – очень хорошая и милая девушка.

– Сразу же видно, что ты ее не знаешь, – сказал Гаргулья.

– Не обязательно ее знать, чтобы увидеть, что она красавица, – кротко отозвался Пончик. – А красота требует жертв.

– Со стороны характера? – фыркнул Ромул. – Не уверен. Взять хотя бы Матильду – и красавица, и славная девушка притом.

– Верю тебе на слово, – вздохнул Пончик. – Или, например, жена Генриха…

Гаргулья вздрогнул и опрокинул бокал.

– Только не это, – умоляюще прохрипел он. – Официант!

– А в чем дело? – удивился Пончик. Филипп мотнул головой и послал ему предостерегающий взгляд.

– Кажется, сегодня хорошая погода, – неловко вставил Пончик.

Гаргулья обреченно махнул рукой и заказал себе коктейль «Лед и пламень». Автомат послушно смешал живую воду, мертвую воду, ром, спирт, кислоту и царскую водку, все это поджег и для красоты обвил соломинку живой гремучей змеей. Гаргулья выпил напиток залпом и потребовал двойную порцию. Совсем недавно он сдал жену с тещей в Музей Замечательных Стервоз и никак не мог привыкнуть к свободной жизни. Что касается его домочадцев, то, принимая во внимание исключительность экземпляров, их не только приняли, но даже заплатили за них. Генрих был вне себя от радости, потому что учеба у Пробиркина стоила дорого, и ему постоянно приходилось подрабатывать на стороне.

– У Пончика опять неприятности, – сказал Ромул.

Филиппа это не удивило: у Пончика вечно случались неприятности. История их знакомства настолько необычна, что ее стоит рассказать, пока не явился Сильвер (а он непременно явится, я вам обещаю).

Однажды Филипп поднялся на крышу своего дома и обнаружил там грустное существо, одиноко стоявшее на самом краю. Существо имело человеческий вид, и Филипп решился заговорить с ним, справедливо полагая, что нельзя без основательных причин стоять на краю крыши, с которой запросто можно свалиться.

– Здравствуйте, – сказал он.

– Прощайте, – ответило существо.

– Почему это? – удивился Филипп.

– Я собираюсь покончить с собой, – пояснило существо. – Жизнь отвратительна, любовь – химера, деньги – ловушка, в которую мы ловим себя самих, и, кроме того, сегодня мне подали на завтрак трюфеля вместо варенья из опавших листьев.

Филиппу стало жаль незнакомца, и он во что бы то ни стало решил спасти его.

– Да, вы совершенно правы, – сказал он. – Как раз сегодня меня бросили сразу четыре девушки, и я собираюсь последовать вашему примеру. Прошу вас заметить, что я живу в этом доме и, следовательно, имею право прыгать первым.

– Я первым забрался сюда, – отвечал незнакомец, – и никому не уступлю своего места. – С этими словами он немного подвинулся вперед.

– Как-то странно, – заметил Филипп, – умирать из-за каких-то дурацких трюфелей. Вы не находите?

– Нет, не нахожу, – отозвался его собеседник. – Мне никогда особенно не везло, но сегодняшний случай был последней каплей, переполнившей и без того полную чашу моих несчастий, первое из которых заключается в том, что я вообще появился на свет, а остальные прибавились в процессе так называемой жизни. Заметьте, я вовсе не утверждаю, что мир скверно устроен и так далее. С меня хватит того, что он скверно устроен для меня, и точка. Ничего хорошего я от него не видел и уже, слава богу, не увижу. Вы, например, вряд ли можете этим похвастаться.

– Это почему? – живо спросил Филипп.

– Раз вас бросили четыре девушки, значит, они у вас были, – пояснил незнакомец. – Терять можно только то, что имеешь, а если ты что-то имеешь, значит, жизнь не так уж тебя обделила. Если честно, то лично мне ваш случай кажется смехотворным. Вы отличный малый и, без сомнения, сумеете быстро наверстать упущенное.

– Но я их любил, – возразил Филипп. – Мое сердце разбито.

– Когда так говорят, значит, все еще впереди, – заметил незнакомец. – У разбитого сердца не остается слов, чтобы оплакать свою боль.

– Вы эгоист, – сказал в сердцах Филипп. – Думаете только о себе.

– Я думаю о том, что передо мной вечность. Прощайте, даст бог, скоро свидимся.

И незнакомец свалился с крыши. Не раздумывая, Филипп прыгнул за ним. На уровне сто девяносто второго этажа он догнал незнакомца и схватил его за рукав.

– Вот мы и увиделись, – сказал Филипп. – Простите, как вас?

– Пончик Ляпсус.

– Филипп Фаэтон.

Они обменялись дружеским рукопожатием, не переставая падать.

– Долго еще? – спросил Филипп как бы невзначай.

– Сразу же видно, что вы непрофессионал, – заметил Пончик. – Потерпите. Еще каких-нибудь пять минут, и все. Вы не жалеете?

– Нет.

– А я да, – прервал молчание Пончик, когда они пролетали сто шестнадцатый этаж. – Предупреждаю вас, ощущение от соприкосновения с мостовой будет не из приятных, я бы даже сказал, немного болезненным.

– У вас случайно нет парашюта? – спросил Филипп, почувствовав, что его новый друг готов пересмотреть свое поспешное решение.

– Нет, – со вздохом ответил Пончик где-то на восьмидесятом этаже. – Мне никогда не везет. Бедная мама!

– У вас есть мать? – спросил Филипп с участием.

– Нет. Но ведь надо же о чем-то поговорить. Я бы сказал: «бедный я», но у самоубийц это не принято.

– Вы хотите жить?

– Очень, – признался Пончик на тридцать втором этаже. – Только это все равно бесполезно. Ничто в этом мире не зависит от наших пожеланий.

Наперерез самоубийцам с сиренным воем несся перехватчик мышкетеров. Капитан мышкетеров, надсаживая голос, орал в репродуктор:

– Стойте! Вы нарушили воздушное пространство! Стоять смирно, руки за голову! Будем стрелять!

– Все кончено, – слабо шепнул Пончик и зажмурился. Они уже не могли остановиться. Незачем стрелять, господин капитан. Какие претензии? Самое обыкновенное дело. Подумаешь, упали двое и…

Тогда-то Филиппу и пригодилось его умение летать, в котором он никогда никому не признавался. Его тело потеряло свой вес; его понесло, как былинку, он воспарил вверх, затем его прибило к стене здания, которое издало при столкновении протяжный, мелодичный звон. Вспомнив о Пончике, он ринулся вниз и выудил его на третьем этаже. Оба мягко приземлились на красный асфальт, после чего Пончик открыл глаза – и зашатался. Филипп поддержал его.

– Надо же, как удачно мы прыгнули с вами, – сказал он, придавая голосу беззаботность.

– Но почему… – в смятении пробормотал Пончик.

– Первый блин всегда комом. Хотите, попробуйте еще раз, а с меня хватит.

– С меня тоже, вы исцелили меня, – выдохнул Пончик, орошая слезами благодарности бесчувственный асфальт.

С того памятного дня они крепко подружились. Филипп помогал Пончику, как мог, и тот безропотно принимал его помощь. Правда, иногда Пончик позволял себе возмущаться опекой, которая ранила его самолюбие, и тот уступал. Истинная дружба не боится недоразумений; они только укрепляют ее – если, конечно, не разрушают окончательно. При всем уважении к Филиппу Пончик не скрывал, что считает утомительной жизнь в хрустальном доме, который постоянно что-то наигрывает, и не мог взять в толк, зачем его другу понадобилось связывать себя с Матильдой, по его мнению не представлявшей из себя ничего особенного. Впрочем, всем было известно, что Пончик начисто лишен практической жилки в том, что касается дел житейских, и Ромул с блестящими глазами растолковал ему, что наконец-то он «раскусил этого Филиппа» и что, несмотря на кажущуюся простоту, тот все-таки оказался малый не промах. Невезучий Пончик вечно умудрялся встревать в самые невероятные истории, и Филипп сгорал от желания узнать, что могло с ним случиться на этот раз.

– Это шуба, – с убитым видом объяснил Пончик. – Я не знаю, что с ней делать.

Филипп терпеливо ждал, что последует за этим заявлением, но гул реактивных двигателей приземляющегося аэромобиля на мгновение перекрыл шум в кафе. Двери распахнулись, и вошел Серж Сутягин. Вообще-то он не принадлежал к компании друзей; они считали его гномоном и занудой и имели на то все основания. Почему-то, однако, он направился прямиком к ним.

– Привет всем! – прокричал он, изображая сердечность. – А, и Филипп здесь!

– Привет, – сказал Филипп, без всяких задних мыслей пожимая холодную сутягинскую руку. Бесцветные глаза Сутягина скользнули по его лицу. Гномон поморщился; ему показалось, что Филипп слишком сильно сжал его руку и, конечно же, сделал это нарочно. И без того плохое сутягинское настроение разом ухудшилось.

– Какая тачка! – восхитился Ромул. – Где угнал?

Среди друзей, когда кто-нибудь покупал новую машину, считалось хорошим тоном говорить, что он ее угнал.

– У Вуглускра, – небрежно обронил Сутягин. – Старик продал мне ее за примерную службу в просроченный кредит. – Он лгал; машина не принадлежала ему. На самом деле его просто назначили шофером – возить Матильду и ее подруг.

– Клянусь дохлым фламинго! – вскричал Гаргулья, любивший вычурные клятвы (особенно после третьего коктейля). – За это надо выпить. Говорят, Вуглускр страшный жмот.

– Редкой души человек, – учтиво вставил Сутягин и обернулся к бармену: – Мне «Плесень на вальсе», пожалуйста.

Все зашумели, поздравляя Сутягина; в редком поздравлении не было скрытой насмешки, но гномон принимал все за чистую монету. Опустив глаза, он почтительно расхваливал своего патрона и службу у него, по сравнению с которой потускнело бы и пребывание в раю. Гномоны всегда уважают вышестоящих и безропотное повиновение им почитают высшей добродетелью свободного человека. Эта рабская мораль пресмыкающегося коробила Филиппа, слишком чувствительного к тому, что противоречило его понятиям о человеческом достоинстве. Не дослушав, он обратился к Пончику.

– Так что с шубой? Кстати, я думал, что теперь лето.

– Теперь-то да, – ответил Пончик, отрывая взгляд от сутягинской машины, – но когда-нибудь будет зима. Обо всем надо думать заранее.

– Не надо, – сказал Филипп решительно.

Его светлые, хрустальной чистоты и глубины глаза затуманились. Он снова видел Ее; и видение было таким ярким, таким живым, что ему стоило труда отогнать его от себя.

– Мало ли что может случиться, – уклончиво добавил он.

– Вот и я о том же, – терпеливо пояснил Пончик, который, как всегда, истолковал его слова по-своему. – Поэтому я купил шубу из китайской собаки. Дешево, удобно и практично.

– В самом деле? – спросил Филипп, допивая свой коктейль.

Пончик ответил не сразу. Вид у него был удрученный.

– Так я думал. А она ЛАЕТ!

– Кто?

– Шуба.

– Ну, это нормально, она ведь из собаки, – успокаивающе заметил Филипп.

– И воет по ночам, – жалобно говорил Пончик, – когда я запираю ее в шкаф. Но это полбеды, что она лает, она еще и говорит.

– Говорит?

– По-китайски.

– Она же китайская, голова! – крикнул Гаргулья, вмешиваясь в разговор.

– И что она говорит? – полюбопытствовал Филипп.

– Дзи-во-дзёр, – простонал Пончик. – Сволоць пи-ли-кля-тая. – Филипп прыснул. – Знаешь, по-моему, она ругается на меня.

– По-моему, тоже, – согласился Филипп. – Я, правда, мало понимаю по-китайски, точнее говоря, не понимаю вообще. Попробуй покормить шубу мясом, может, она успокоится.

Пончик, выслушав его, впал в глубокую задумчивость. Ромул, вытащив карманный видеофон, стал названивать их приятелю Сильверу, но никто не отзывался.

– И куда он мог запропаститься? – недоумевал Ромул.

– Я видел его вчера на дне нерождения, – вмешался Филипп.

– Хорошо погуляли?

– Спрашиваешь!

– Значит, ты женишься? Поздравляю.

– Еще рано, – сказал Филипп. Сутягин отвел глаза. Только теперь до него дошло, как люто он ненавидит Фаэтона, и в этой ненависти он черпал болезненное упоение. Но Филипп, по-видимому, ни о чем не догадывался.

– Пончик все жалуется, – говорил Гаргулья. – Посмотрел бы ты на меня! Недавно я подрядился переводить книгу с древнефранцузского. «Сексопотам и гипотрахелион! Порнокопытная история»! Звучит, а? Смотрите, он даже вздрогнул!

– Ничего подобного, – отрицал Пончик, заливаясь густейшей краской.

Гаргулья ударил ладонью по столу.

– Тройной «Лед и пламень»!

– Деньги вперед, – огрызнулся автомат, которому было не привыкать к выходкам клиентов.

– Я плачу, – вмешался Ромул. У него всегда водились в изобилии фальшивые бублики, которыми он частенько снабжал друзей. Он полез в карман, но так оттуда и не вылез. Пончик судорожно вцепился в Филиппа, глаза его расширились от ужаса. Друзья закоченели, и было от чего. Ибо перед ними предстал сам Сильвер Прюс собственной персоной, и персона эта находилась в, мягко говоря, довольно-таки убогом состоянии.

– Сильвер, – начал Ромул, когда обрел дар речи, – кто же довел тебя до жизни такой?

– И не говорите! – взревел Сильвер, выплевывая клавиши. – Этот… этот… этот… у-у! – Он стряхнул с себя крышку рояля, из которой голова его торчала, точно из рамы, и принялся топтать. – Я… я… не знаю, что с ним сделаю! – Прюс оборвал водоросли, свисавшие с ушей. – Я подвергся нападению, – томно объяснил он в заключение, валясь на стул, но сейчас же соскочил с него и на четыре стороны раскланялся перед Филиппом, так что тому даже стало неловко. – Здоровья и счастья, Филиппчик! Как повезло парню, а? Ведь это прямо-таки везение из везений! Отхватить такой приз!

Сутягина передернуло, он резко повернулся и вышел. Закоренелый неудачник Пончик помрачнел и нырнул в свой коктейль. Филипп постучал по бокалу.

– А? – отозвался Пончик изнутри.

– Я хотел тебя спросить: ты ходил к Вуглускру?

Из бокала донесся вздох.

– Сильвер, ты не знаешь, что такое гипотрахелион? – кричал студент.

– И знать не хочу! – испугался Сильвер.

Глаза у него косили, соответственно правый на левую сторону, а левый на правую, так что оба они в совокупности были скошены к носу. Кроме того, они бегали и иногда убегали так далеко, что ему приходилось бросаться за ними в погоню. Несмотря на это, Сильвера считали весьма приятным человеком. Он работал на телевидении, в газетах и в Интернете, и редкое издание было лишено чести приютить на своих страницах его статьи, дававшие доходчивые ответы на те вопросы, которые невозможно даже толком сформулировать. К примеру, в чем смысл жизни, а в чем ее бессмыслица; зачем нужно министерство погоды, которая то и дело ведет себя как ей вздумается и не подчиняется никаким указам и приказам; почему другие города на планете отказываются признавать над собой власть Города. Помимо этого, Сильвер вел светскую хронику, давал советы, как изводить врагов и выводить прыщи, а также числился в оппозиции правительству, что само по себе снискало ему всеобщее уважение – глубокое, как море, и в котором он нередко тонул.

Итак, Сильвер закашлялся и вытянул из себя пару струн, после чего публично проклял того негодяя, который обрушил на него рояль.

– Кругом одни враги, – горько пожаловался он.

– И Дромадур говорит то же самое, – со смехом подхватил пьяный Гаргулья.

Сильвер поежился, и все почувствовали, что со стороны Гаргульи это слишком.

– Пончик, – тихо позвал Филипп.

– Я занят, – отозвался тот из глубины бокала.

Гаргулья вовремя спохватился, что ему пора идти на ночные занятия, опрокинул стопку опохмела и вполне пристойно попросил Филиппа пригласить его на свадьбу. Тот пообещал, что не забудет, но вид у него при этом почему-то был немного неуверенный. Ромул попытался расплатиться, но искушенный автомат даже не стал пробовать его бублики на зуб и сразу заявил, что они фальшивые. Рассерженному Лиходею пришлось платить по таксе, согласно которой один настоящий бублик равнялся двум ненастоящим. В итоге у него не хватило наличности, и, не вмешайся Филипп, проныра-автомат наверняка вызвал бы наряд мышкетеров. Рассерженный Ромул отправился лепить новые бублики; Сильвер увязался за ним, и дорогой они толковали о том, как повезло Филиппу и как несправедлива эта дурацкая жизнь.