Текст книги "Поезд на Солнечный берег"

Сон восьмой

– Несправедлива, – твердил себе Сутягин, – несправедлива, несправедлива…

Он и сам не знал толком, что его так обидело – пресмыкательство Сильвера или дружеское расположение Филиппа, – но все чувства Сутягина, как лучшие, так и худшие, были оскорблены. Ненависть к Филиппу заполонила то, что в старых романах высокопарно именовалось бы сутягинской душой. Он был несчастен и чувствовал себя совершенно беспомощным.

– Проблемы? «Бюро добрых услуг» решит их все!

Сутягин вздрогнул. Бросил взгляд налево, направо, убедился, что все вокруг заняты своим делом и о нем, Сутягине, даже и не помышляют. Почему-то ему стало дьявольски одиноко – наверное, оттого, что он и впрямь был одинок.

– Служба милосердия, – продолжал все тот же неприятный голос. – Протяни руку ближнему в беде, и когда-нибудь он протянет руку тебе.

Голос был живой, гадкий и скрипучий, как скрипка Страдивари, когда на ней играет профессиональный барабанщик. Сутягину стало не по себе.

– Я не понимаю, – начал он в растерянности, говоря сам с собой, потому что все сколько-нибудь человеческие лица пребывали вне пределов досягаемости. Нищие приставали к прохожим, и те, как положено, подавали им дырки от бубликов. В конце улицы мышкетеры спецотряда особого назначения поливали из огнемета тощее деревце, каким-то чудом выросшее из старой, полуразвалившейся стены. Деревце оказалось вишней, и его ветви, охваченные огнем, красиво извивались в ослепительной агонии. Восхищенные мальчишки тыкали пальцами, показывая на поверженного врага.

– Посмотри вниз, – велел голос.

Сутягин уставился на свои ботинки (хромированные вороненой сталью, единый размер, водостойкие, жаропрочные, характер мягкий, засекают блондинку за три километра). Гномон чувствовал, что делает глупость, и не обманулся в своих ожиданиях. Он только что наступил на цементную жвачку.

– Да не сюда, сюда смотри! – сердился голос.

Сутягин повиновался. Приподняв решетку старинного водосточного колодца, на него смотрела чья-то голова.

– Это вы со мной разговариваете? – несмело начал Серж.

– Положим, я, – сказала голова. – Проблемы есть?

– А если есть? – смело спросил Сутягин, кое-как сдвинувшись с места (вместе с куском отличного железобетонного асфальта) и подходя к голове.

– Решим за сходную цену, – буркнула та, глядя на него исподлобья.

– Заплачу, сколько хотите, – обнадежил Серж. – Работа непыльная, но… деликатная.

– Залезай, – пригласила его голова, – потолкуем.

Что-то (наверное, его седьмое чувство) подсказало Сутягину, что здесь он действительно найдет решение своих проблем. Он спустился в колодец.

* * *

Ровно за 3 часа 16 минут 28 секунд до того, как Серж Сутягин поддался на обещание безымянной головы из бюро добрых услуг по сходной цене, изящная дамская сумочка из кожи мертиплюкского питона, извиваясь по-змеиному, подползла к молодому блондину, который мирно спал и видел тринадцатый сон. Досмотреть его, впрочем, молодой человек не успел, потому что сумочка обвилась ремнем вокруг его шеи и сделала попытку прекратить всякий доступ кислорода в его грудь. Отчаянно кашляя, Мистраль (ибо это был именно он) пробудился и, чувствуя на своей шее тугую петлю, не долго думая схватил с ночного столика 26-й том «Покорителей Вселенной» собственного сочинения, после чего что есть силы приложил им по сумочке. Засвистев от боли, та разжала кольца и свалилась с постели. Мистраль поднялся, растирая шею.

– В чем дело? – недовольно спросила Ровена с другого конца кровати.

– Твоя сумка пыталась меня придушить! – сердито ответил Мистраль.

Ровена зевнула и перевернулась на другой бок.

– Наверное, ты ей просто не понравился, – сквозь очередной зевок предположила она. Сумка меж тем уже вернулась на кресло и, возмущенно шевеля кармашками, потирала ушибленный бок. – Который час?

– Не знаю, – отозвался Мистраль. – В десять мне надо быть у моего издателя.

Он поглядел на часы и увидел, что они показывают как раз десять. Делать было нечего: Мистраль подошел к часам и перевел стрелки таким образом, чтобы у него оставалось полтора часа в запасе. Теперь он был уверен, что не опоздает на встречу.

– И охота тебе заниматься этой глупостью? – с жалостью спросила Ровена. – Все пишешь зачем-то, бегаешь, суетишься… Зачем?

Не отвечая (иначе не хватило бы и полутора часов), Мистраль скрылся в ванной, чтобы побриться и привести себя в порядок. Когда он вышел оттуда, в голову ему полетела настольная лампа.

– Посмотри, что ты натворил! – с пылающими от гнева щеками прокричала Ровена.

Питонья сумка хныкала и показывала ободранный бок. Вокруг раны красовался внушительных размеров фиолетовый синяк, и Мистраль машинально вспомнил, что в 26-й части его эпопеи насчитывалось ровно 677 страниц.

– Извини, – только и мог проговорить он. – Я не хотел. Это все сумка…

Ровена заплакала. Плечи ее вздрагивали.

– Это была единственная сумка в городе! Эксклюзивный экземпляр, даже у Матильды нет такой! А ты… ты…

Мистраль подумал – но так как из его раздумий в любом случае не получилось ничего путного, их мы, пожалуй, не станем здесь приводить.

– Бедная моя, бедная, – причитала Ровена, обнимая обеими руками сумку, которая боялась даже шелохнуться. – У тебя просто нет сердца! Ты изверг, вот ты кто! Сумочный убийца!

Она умолкла и яростно воззрилась на Мистраля, чтобы увидеть, смогли ли ее слова хоть на мгновение поколебать равнодушное спокойствие этого человека. Сколько его знала Ровена, он всегда – или почти всегда – был вот так же невозмутим, хладнокровен и рассудителен. Она и презирала его за это, и чуточку побаивалась, потому что ее обычные выходки на него не действовали, точнее, действовали не так, как на других. Если Ровена уходила от него, Мистраль принимал это как должное; если возвращалась, обращал на это так же мало внимания, как на восход искусственного солнца. Он словно существовал в каком-то своем особенном мире, не таком, как у всех, и иногда у Ровены возникало впечатление, что все ее попытки достучаться до него абсолютно бесполезны. Вот и сейчас он стоял, засунув руки в карманы и глядя на нее своими непроницаемыми серо-зелеными глазами, и это сбивало ее с толку. Она не могла не признаться себе, что Мистраль смотрит на нее точно так же, как он смотрел бы, к примеру, на стол или стул, и это задевало ее не на шутку.

– Ты будешь завтракать? – спросил Мистраль.

Ну и как прикажете ссориться с таким человеком? Ровена надулась.

– Нет, – ответила она с вызовом. Но Мистраль не принял вызова и уже ушел из спальни. Пришлось Ровене наспех набросить на себя одежду и последовать за ним. Питонья сумка неодобрительно забурчала ей что-то вслед.

Ровена нашла Мистраля в столовой, где из скатерти-самобранки (концерн Вуглускра, усовершенствованная модель версии 27.10.7) одно за другим выскакивали аппетитные блюда, в то время как мелодичный голос, льющийся откуда-то с потолка, перечислял ингредиенты, а также калорийность каждого кушанья и сулил хозяину этого жилища приятного аппетита. Ровена подумала, не похоже ли ее поведение на отступление, но, так и не придя ни к какому выводу, все же села за стол, – правда, слегка отодвинувшись от него.

– Тебя не было на дне нерождения, – начала она, искоса следя за Мистралем.

– Чьем? – равнодушно спросил писатель.

– Матильды.

– А, да. – Ровена была почти уверена, что сейчас он скажет, что был занят работой, но Мистраль в очередной раз не оправдал ее ожиданий. – Я потерял приглашение.

– А позвонить мне не мог?

– Зачем?

Ровена подумала, не швырнуть ли в Мистраля еще чем-нибудь. Но сдержалась.

– Иногда мне кажется, что ты совсем меня не любишь, – пожаловалась она, беря с блюда персик. Мистраль пожал плечами.

– Ты меня тоже не любишь, – отозвался он. – По-моему, тебе не на что жаловаться.

У персика оказался вкус яблока. Ровена поморщилась.

– Чтобы любить такого, как ты, надо быть сумасшедшей, – с готовностью ответила она одной из роковых фраз из своего лексикона. Обычно мужчины не испытывали особого восторга, услышав ее, но Мистраль даже ухом не повел.

– Возьми лучше грушу, – посоветовал он. – Она действительно похожа на грушу.

У Ровены пропало настроение даже устраивать скандал.

– Ты невыносим, – с горечью промолвила она. – Просто невыносим. Это ужасно…

Сам Мистраль так не считал, но навязывать кому-либо свою точку зрения было не в его характере, и поэтому он просто промолчал. Что-то сдавленно хрюкнуло у ножки стола. Ровена опустила глаза и заметила свою питонью сумочку, которая, забыв об ушибе, приползла сюда и теперь умоляюще топорщилась, поглядывая на надкушенный персик в руке хозяйки. Преодолев внезапно нахлынувшее отвращение, Ровена швырнула его сумочке, и та заглотнула его молнией так жадно, что чуть не подавилась косточкой.

– И вообще, нам надо расстаться, – безжалостно продолжала Ровена. – Боровский предложил мне выйти за него замуж.

– Боровский? – переспросил Мистраль. – Это кто?

– У его отца 16 заводов, – ответила Ровена, скармливая прожорливой сумочке горсть вишен. – И собственная футбольная команда, хотя тебя это, конечно, не интересует.

– Ничего не имею против футбола, – отозвался Мистраль. – Кофе будешь?

– Не буду, у него наверняка окажется вкус чая, – отрезала Ровена. – Эта скатерть-самобранка – жуткая гадость. Как и все, что делает Вуглускр.

– Может быть, – равнодушно ответил Мистраль.

После этой фразы он замолчал, а сумка меж тем счавкала десяток желтых слив.

– Скажи что-нибудь, – наконец не выдержала Ровена. Мистраль взглянул на нее непонимающе.

– О чем? – спросил он.

– О Боровском. Ведь он хочет, чтобы я вышла за него замуж. Ну так как?

Она улыбалась. Мистраль отвел глаза. Он прекрасно помнил, что, по словам Ровены, все молодые люди из ее окружения (за исключением Филиппа) только и делали, что наперебой предлагали ей руку и сердце, – но, несмотря на это, Ровена до сих пор почему-то ни разу не побывала замужем.

– Ревнуешь? – спросила Ровена, как всегда истолковав его молчание в благоприятную для себя сторону.

– Не знаю, – честно ответил Мистраль. – Может быть.

Ровена поднялась с места.

– У нас будет самая роскошная свадьба, – пообещала она. – Лучше, чем у Матильды и Филиппа.

– А Филипп разве женится? – рассеянно спросил Мистраль. Ровена снисходительно усмехнулась.

– Нет, дорогой, ну на что это похоже… Конечно, женится. И я выхожу за Боровского. Но ты не беспокойся, – я обязательно пришлю тебе приглашение. Я даже распоряжусь, чтобы тебя пустили без приглашения, если ты вдруг снова его потеряешь.

Она взяла сумочку (питон наелся так, что теперь только тихо икал), поправила платье, холодно кивнула Мистралю и скрылась за дверью.

«Интересно, что я чувствую?» – подумал Мистраль. И не почувствовал ничего.

На всякий случай он посмотрел на часы и убедился, что в его распоряжении имеется еще пять минут. Про себя он обрадовался, что Ровена ушла от него без особого скандала, иначе он бы точно опоздал к издателю, а Мистраль вовсе не хотел этого. Оставшиеся пять минут он употребил на то, чтобы отдать приказание скатерти убрать все со стола, а также на подыскивание синонимов к слову «пумперникель». Подобрав 16 синонимов (включая те, что водились в марсианском диалекте), Мистраль точно в срок покинул квартиру и ровно за одну минуту до назначенного времени был уже в здании издательства. Если фраза о том, что точность – вежливость королей, соответствует действительности, то Мистраль был не то что королем, а как минимум императором. Он никогда никуда не опаздывал, даже когда впереди его не ждало ничего хорошего, а вот его друзей, которые в массе своей привыкли являться на несколько часов позже на любую встречу, которая была им назначена, пунктуальность писателя повергала в тоску.

Мистраль вошел в разъехавшиеся двери, миновал фонтан с разноцветными струями, в котором резвились позолоченные, серебряные и платиновые рыбки, и оказался возле стойки охраны, за которой скучал трехглавый пес в синей униформе.

– Добрый день, – вежливо сказал Мистраль.

– Добрый, – согласился Цербер. Некоторые считали присутствие этого мрачноватого стража излишним, но они забывали, что в Городе проживало не меньше 35 миллионов человек, причем при 20-часовой рабочей неделе у них оставалась прорва свободного времени. Если нормальные люди тратили ее на выпивку, Интернет, дискотеки, кафе и прочие развлечения, то менее сознательные граждане предпочитали сочинять всякую галиматью, которую они неизменно посылали сюда, в это огромное здание, выстроенное в виде спирали, с полупрозрачными стенами. Самые же несознательные еще и приезжали лично, чтобы потребовать у издателя ответа, отчего он не принял к публикации творения, вышедшие из глубин их души. Для того чтобы обезопасить себя от наиболее рьяных авторов, издатель и обзавелся охраной, наводящей страх даже на самых отъявленных графоманов. Даже Мистраль, при всем его невозмутимом характере, и то старался как можно быстрее миновать стойку, за которой сидел трехглавый пес.

– Мне назначено, – сказал писатель.

– Проходите, – милостиво разрешил Цербер. Мистраль двинулся дальше, а страж занялся маленьким тщедушным чистильщиком ковров, который нес на плече свернутый в трубку гигантский палас. Писатель был уже у лифта, когда сзади донесся яростный лай и крики ужаса. Вздрогнув, Мистраль обернулся, но чистильщика ковров уже след простыл. Цербер утер слюну, свисавшую сталактитом из одной пасти, и раздраженно пнул палас рыжей лапой. Оттуда вывалилась пачка листов – распечатка какого-то текста, буквы на котором при виде стража съежились и побледнели от ужаса.

– Ни дня покоя! – проворчала вторая пасть, в то время как третья с хрустом пожирала творение безвестного автора, решившего проникнуть сюда под видом чистильщика ковров. Но тут подошел лифт, чья шахта была расположена точно по центру спирали здания, и Мистраль с невольным облегчением шагнул туда. Дверцы сомкнулись, витки спирали потекли вниз, затем остановились, и Мистраль вышел. Коридор встретил его нежной, ровной прохладой. Писатель прошел через приемную и наконец оказался в кабинете издателя, который работал сразу на четырех компьютерах пятью руками. Шестая держала перед собой видеофон.

– Скандал – это, конечно, хорошо, только надо как следует продумать детали. Какой попало скандал не подойдет, особенно сейчас, когда тиражи у него падают. Что? Да! Нет! Подумайте хорошенько и перезвоните позже!

Он отключился и швырнул видеофон на стол, после чего вытер пот со лба и милостиво кивнул Мистралю.

– Не понимаю я этих читателей, – пожаловался издатель. Теперь он работал на компьютерах всеми шестью руками, удаляя файлы, правя, вычеркивая и просматривая тексты с умопомрачительной скоростью. – Раньше прямо-таки сметали его книги с прилавков, а теперь даже экранизация с Орландо Оливье в главной роли не подняла на них спроса. Как ваши дела?

– Плохо, – признался Мистраль.

– Плохо? – прищурился издатель. – А вы уверены, что они должны быть хорошо?

– Не знаю, – сказал Мистраль. – Мне все надоело.

Издатель вздохнул. Он испытывал к Мистралю симпатию – совершенно, впрочем, необъяснимую, потому что Мистраль был не самым популярным автором и его книги приносили ровно столько дохода, чтобы не вводить в убыток.

– Значит, все, да? – спросил издатель. – А конкретнее можно?

– Пожалуйста, – согласился Мистраль. – Надоела суета, которая выдается за смысл жизни, надоели пошлые, бездарные ценности, которые навязываются всеми подряд и без которых никто уже не мыслит своего существования. Надоели жалкие потуги рекламы, жвачные сериалы, бездушные глянцевые журналы, фальшивые улыбки, которые ничего не значат. Надоело, что о самом важном не модно говорить, а модно быть преуспевающим тупицей и кичиться этим. Надоели лживые женщины, надоели неискренние мужчины, унылые штампованные будни, натужно веселые праздники. Надоела убогая мораль, что важны только деньги и секс, а все остальное – ум, душа, талант – не ставится и в грош. Надоело быть зависимым, надоело смиряться, надоело казаться таким, как все, надоело отличаться от всех. Надоели злость, лицемерие, тупость, ограниченность, надоело отсутствие воздуха, ярких идей, талантливых людей, того, чем можно восхищаться без всяких оговорок. Надоело…

– Отличный пассаж для будущей книги, – рассеянно промолвил издатель, слушавший посетителя вполуха, – он опять включился в работу и терзал четыре клавиатуры вдвое чаще прежнего.

Мистраль поморщился.

– Словом, я устал. Я не вижу смысла, не вижу цели ни в чем и ни для кого. Я знаю все наперед, вот что самое скверное. И мне скучно от этого, настолько скучно, что я начинаю презирать себя и других, хотя они, может быть, вовсе не заслужили этого.

– Ужас какой, – сказал издатель.

– Наверное, – отозвался Мистраль. – Я чувствую, что не могу растрачивать свою жизнь на все это – фальшь, лицемерие, бесхитростные развлечения, таблетки забвения. Но ведь, кроме этого, ничего и не осталось. Даже книги уже не спасают меня.

– Я понял, – сказал издатель. – Вас бросила девушка, и из-за этого вы в отчаянии.

– Нет, – сказал Мистраль. – Она все время меня бросает, чтобы потом вернуться. Я уже привык. Но вы не понимаете. Нет ничего – ни дружбы, ни любви, ни радости творчества, ничего. Есть только полое существование, которое пытаются заполнить призраками радостей и никому не нужной работой и убеждают себя, что вот это и есть настоящая жизнь. А я так не могу. И я не знаю, что мне делать дальше.

Издатель вздохнул и, на миг оторвавшись от одного из компьютеров, почесал пальцем висок.

– Кажется, я знаю, что вам делать дальше, – сказал он.

– В самом деле? – с сомнением спросил Мистраль.

– Писать 27-ю часть «Покорителей Вселенной», – ответил издатель. – Вот именно. 26-я часть пошла очень даже неплохо, так что читатель ждет продолжения.

– Я не могу, – простонал Мистраль. – Меня тошнит от этих проклятых покорителей, которые убивают всех подряд и сражаются с цветами-мутантами, которые хотят уничтожить человечество. Я в жизни не видел ни одного цветка, почему я должен до скончания веков писать о том, чего совершенно не знаю?

– Хм, – отозвался издатель. – Смею вас заверить, дорогой Мистраль, что, если бы люди писали только о том, что они знают или видели, вся литература приказала бы долго жить.

– Литература? – Мистраль пожал плечами. – Простите, но я больше не верю и в литературу тоже. Я прочитал все бестселлеры, которые вышли за последние четверть века. Ни в одном из них нет и следа литературы.

– Давайте не будем смешивать понятия, – предостерегающе сказал издатель. – Дорогой Мистраль, от бестселлера вовсе не требуется, чтобы он был литературой. Бестселлер должен хорошо продаваться, только и всего. Это чисто коммерческое определение, заметьте. Именно бестселлеры, которые все ругают, дают издателю некоторую свободу маневра и позволяют ему предложить читателю книги, которые не пользуются широким спросом и не представляют для коммерции никакого интереса. Сам по себе бестселлер – лишь показатель того, что вы имеете успех, но помимо этого он абсолютно ничего не значит. И, кстати, из этого вовсе не следует, что если ваши книги не покупают, вы гений. Точно так же из этого не следует, что ваша книга плоха, если ее купил миллион человек. И вообще, честно говоря, в успехе нет ничего постыдного.

– Смотря какими средствами он заработан, – возразил Мистраль.

Издатель улыбнулся:

– Говорят, некоторые цели оправдывают многие средства. Вы так не думаете? Взять хотя бы вас – чего ради вы сделались писателем?

– У меня было слишком много иллюзий, – ответил Мистраль уклончиво. – Талант, предназначение и всякое такое. А вместо этого я безнадежно завяз в этих покорителях. И наверное, уже никогда не выберусь оттуда.

– Нет, ваша девушка все же слишком жестоко с вами обошлась, – вздохнул издатель, качая головой. – Так когда мне ждать от вас 27-ю часть?

– Я не знаю, – мрачно отозвался Мистраль. Разговор с издателем начал его утомлять.

– Скажем, через две недели. Годится?

– Но я не…

– Пожалуй, я даже выдам вам аванс по такому случаю, – не слушая его, продолжал издатель. – 27-й том, как-никак… – Он нажал на кнопку, вызывая секретаршу. – Офелия! Несите договор.

Сон девятый

Весь следующий день Филипп не находил себе места. Изумленный Лаэрт не узнавал хозяина: прежде равнодушный к одежде, тот перерыл всю гардеробную, долго стоял перед зеркалом и не перезвонил Матильде, приглашавшей его на вечер к Вуглускру. В половину шестого, когда до назначенного времени оставалось ровно полтора часа (ибо все часы в Городе шли не вперед, а назад), Филипп решил, что никуда не пойдет. Он хотел вызвать Матильду по видеофону, чтобы сообщить ей, что едет, но отменил вызов.

Филиппу было в чем себя упрекнуть. В свете его отношений с Матильдой вчерашнее приключение предстало перед ним совсем в другом свете. Матильда любила его, и он любил ее; по крайней мере, так было до встречи с девушкой в белом. До, но после… Душа Филиппа разрывалась. Ни за что на свете он не хотел причинить боль любимой; но время шло, а его беспокойство все возрастало. В пять часов, не выдержав, он пошел одеваться.

«В конце концов, мы только встретимся. Нехорошо оставлять ее одну после того, как я сам добивался этого свидания. Я не могу так поступить».

Лаэрт, надувшись, летал по комнате, выслеживая спрятавшиеся мыльные пузыри.

– Хоть бы ты женился скорее или роман написал, что ли? – пожаловался он двери, сочувственно ему внимавшей. – А то тоска одна…

Наконец Филипп вышел и моментально смог убедиться в производимом эффекте. Сначала Лаэрт всплеснул лапами, затем взвился под потолок, отлетел к стене и, толкнув полку, с сухим треском разбил пять или шесть фарфоровых финтифлюшек – подарок приятеля, жившего возле Урана. Филипп хотел выглядеть как можно хуже; он бы добился своего, если бы дело было только в одежде, – потому что одежда всего лишь оболочка для тела, как тело – оболочка для души. Глаза его блестели сухо и лихорадочно.

– Ну как? – спросил он у вампира с горькой усмешкой.

– Можно узнать, – только и смог выговорить ошалевший Лаэрт, – можно узнать, хозяин, к чему вообще такие военные приготовления?

– Я иду на свидание.

Лаэрт застонал и отвернулся.

– И для этого обязательно выряжаться, как гномон? Подумать только, до чего ты дожил, бедный Лаэрт! – запричитал он, заливаясь слезами. – С твоим вкусом, с твоим талантом, с твоим вампирским стажем, наконец! О-о! Хозяин, вы еще хуже, чем этот самодур Дромадёр, на которого я даже по телевизору смотреть не могу.

Филипп не обиделся; он швырнул в Лаэрта полное собрание сочинений Дюма (в одном томе). Лаэрт увернулся, ввинтившись в электрическую розетку, и получил удар током. Розетка взорвалась, и Лаэрта выбросило на обломки стены.

– Так, – сказал он, с трудом подымаясь, – все ясно. Я пошел отлеживаться в морозилку, приводить себя в порядок, и вообще.

Хромая, он проковылял по воздуху и сгинул. Его хозяин отправился обратно в гардеробную, где превратился в себя самого.

– Сколько времени? – задал он часам вопрос, которого не задавал уже давно.

– Шестнадцать двадцать четыре, – пискнули часы.

– Спасибо, – сказал Филипп.

По привычке он задержался перед зеркалом. Он не хотел беседовать с ним; но, к его удивлению, темная гладь прояснилась. Филипп сделал шаг к двери. Совесть его была не совсем чиста; но выслушивать об этом от других он не желал.

– Филипп… – позвал его зазеркальный голос.

– Я спешу, – сказал он.

Зеркало вздохнуло.

– Ты совершаешь ошибку, – печально сказало оно.

Может быть, Филипп думал то же самое, но то, что зеркало знало его мысли, неприятно поразило его.

– Почему? – нетерпеливо спросил он. Зеркало молчало.

– А, да ну тебя! – отмахнулся он. Он был уже в лифте, когда до него донеслись прощальные слова зеркала:

– Береги себя…

«Четыре пятнадцать – нет, шестнадцать… Я успею – нет, не успею. Как тебя зовут? Скажи мне, как тебя зовут, и я скажу… Но Матильда, Матильда! Нет, не стоит думать о ней СЕЙЧАС».

Филипп спешил со всех ног, за спиной у него словно выросли крылья. Он догонял время, и время обретало черты незнакомки; большие, широко раскрытые глаза притягивали его, как наваждение. «Я просто увижу ее. Ничего особенного. Может быть, она неумна или у нее какой-нибудь недостаток, о котором я еще не знаю. Подлец, – выругал он себя вслух. – Не будем лгать себе: меня тянет к ней… и это мучительно. Я должен думать о Матильде. Наверное, она будет скучать на этом дурацком вечере. Ты любишь Матильду, Филипп. Да… я люблю ее, а эта девушка – просто увлечение. Такое бывает. Просто увлечение, – что тут такого страшного?» Но почему-то ему не хотелось думать о Ней как об увлечении. Запыхавшись, он перешел на шаг; сердце бешено колотилось у него в груди. «Надо было взять истребитель, но этот компьютер с его сальными шуточками действует мне на нервы. Машины перенимают у людей их худшие черты. Неважно – какое мне дело до машин, в конце концов? Главное – увидеться с Ней, увидеть ее, а потом…»

Потом ему пришло в голову, что она может и не появиться, но по зрелому рассуждению Филипп отказался от этой мысли. Девушка дала ему понять, что не хочет приходить, значит, она будет непременно, разве что опоздает, чтобы немножко его проучить.

«А может быть, и не придет… Нет, этого не может быть».

Филипп давно уже не глядел по сторонам, и неудивительно, что на перекрестке улиц Войны и Славы он с размаху врезался во что-то твердое. Поначалу молодой человек решил, что это фонарный столб, который позабыли снести, однако, когда столб взял его за шиворот и вздернул в воздух, Филипп понял, что случайно толкнул человека. Извиваясь в могучей лапище, он извернулся, чтобы посмотреть в лицо своему врагу. Лучше бы он этого не делал. В глазах у юноши потемнело.

– Вы меня ушибли, – печально сказал великан.

«Так вот почему мое зеркало было против», – подумалось Филиппу. Как всегда, его верный советчик оказался прав. Не стоило выходить из дому, чтобы нарваться на такое. Такое. ТАКОЕ! Ибо вид великана говорил сам за себя, причем до того красноречиво, что всякие комментарии оказывались ненужными.

У незнакомца не было лица, а то, что у других людей плохо ли, хорошо ли сходит за лицо, у него было неудачным набором разрозненных черт – искривленных, ломаных, чиненых, разбитых и снова собранных вместе. Белая гладкая кожа туго обтягивала неправдоподобно круглые скулы, шестью шесть раз восстановленный нос и упрямый подбородок. Из-под треугольных век вытекал пристальный взгляд, тяжелый, как рука незнакомца. Рот был маленький, с суровыми складками. Если человек говорил, он цедил слова сквозь зубы, с растяжкой, и при этом еще гнусавил.

– Изви… ните, – прошептал Филипп. Человек без лица прихватил его еще крепче.

– Извинить? – задумчиво переспросил незнакомец, но так, что юноша невольно затрепетал.

– Я спешу, – сказал он, барахтаясь в воздухе и отчаянно пытаясь вырваться из железной руки незнакомца. Все его попытки ни к чему не привели; свой дырокол он опрометчиво оставил дома, отправляясь на свидание, и был теперь совершенно беззащитен.

– Ну и что мы с тобой теперь будем делать, а? – процедил Человек без лица тоном, не оставляющим никаких сомнений в том, что все преступления мировой истории потускнеют перед деянием, которое он намерен совершить.

– Не надо со мной ничего делать, – попросил молодой человек вполне искренне. – У меня свидание в четыре, – добавил он – не в оправдание, а единственно точности ради.

Тут он едва не упал, неожиданно почувствовав тротуар под ногами. Человек без лица отпустил его, и, к своему удивлению, Филипп увидел, что он почти одного с ним роста, что глаза у него кроткие и печальные, хотя бицепсам его позавидовал бы любой мышкетер особой службы. Он никогда не улыбался, и Филипп мысленно прозвал его не только Человеком без лица, но и Человеком без улыбки.

– Поспеши, не то опоздаешь, – сказал Человек без лица.

Все, что он говорил, было лишено какой бы то ни было интонации; и, несмотря на это, юноша послушался его. Странный незнакомец вызывал у него любопытство и невольное уважение, но покамест Филипп решил отложить их до другого раза.

Когда он проходил под огромным экраном, тот показал четыре часа и одну минуту. Вот и улица, по которой она шла. Филипп почувствовал, как загорелись его щеки: в этом месте они впервые заговорили друг с другом. Молодой человек отдал бы все, чтобы пережить это мгновение вновь.

«Или нет, – спохватился он, – не все, а только половину… а вторую половину за то, чтобы видеть ее СЕЙЧАС».

Однако он не видел ее; точнее, все, что он видел, была не она. Время шло, ползло, летело, бежало. Бледное искусственное солнце плыло по небу – по общему мнению, оно светило гораздо лучше настоящего, которое резало глаза нестерпимым светом; настоящая же причина восхищения заключалась в том, что это солнце было запущено совсем недавно, в начале правления Дромадура. Этот последний снова выступал по телевидению, и ветер доносил до Филиппа обрывки слов:

– Борьба с цветами – задача первостепенной важности… Первый этап войны… Мы тесним врага, не давая ему передышки…

«Я ненавижу эту улицу», – решил Филипп через пять минут.

Он уже знал, что Она услышала его малодушные мольбы и не придет, потому что он сам так захотел. Однако он ждал – с упорством отчаявшегося. Прошло еще две минуты.

«Она не придет… так пусть будет дождь. Плачь, небо!»

Тяжелые тучи заволокли солнце. Хлынул ливень. Филипп сознавал, что это нелепо, но не мог ничего с собой поделать. Ему самому хотелось плакать.

«Я сам виноват… Даже не спросил, как ее зовут. Конечно, она обиделась… Наверное, я был груб с ней, напрашивался на знакомство. Поделом мне!»

Филипп запрокинул лицо и подставил его под дождь. Холодные струйки змеились по коже. Молодой человек закрыл глаза и, раскинув руки, вдохнул полной грудью. Дождь обложил его стеной, как водопад, и за ним медленно стали вырисовываться очертания тонкой фигурки в белом платье. Филипп некоторое время всматривался в нее. Странная улыбка тронула его губы, исказила их: разве не был он властелином этого мира, разве не был он властен населять его своими иллюзиями? Он уже знал, что Она не придет, и мысленно приказал видению исчезнуть.

Видение не исчезало. Оно смутно угадывалось за стеной дождя, и Филиппу показалось, что оно стоит босиком и держит в руке туфельки – хрустальные туфельки Золушки, ускользнувшей с бала. Подчиняясь невысказанной просьбе Филиппа, дождь стал тише, тише, тише…

«Ты ли это?»

«Я».

Она повела плечом и застенчиво улыбнулась. И улыбка зажглась в кончиках ее ресниц, спустилась к губам и ушла в другое сердце. И Филипп, не удержавшись, протянул к ней руки.