Текст книги "Ветреное сердце Femme Fatale"

4

Дама в лиловой амазонке с любопытством поглядела на недоросля.

Сквозь пыльное окно, заставленное штуками материи, пробился солнечный луч и стал искать подходящего местечка, чтобы приземлиться. Он отверг пузатый самовар, почтительно обогнул портрет Александра III, миновал скособоченную мыльную пирамиду и, устав плутать, приземлился на веснушчатой щеке.

– Сколько с меня? – спросила Амалия.

Рыжий на мгновение задумался и даже глаз зажмурил.

– Тридцать пять рублей за седло, сорок копеек за чернила, пятьдесят – за бумагу, – перечислил он вслух. – Итого тридцать пять рублей девяносто копеек.

– Вы всегда в уме так хорошо считаете? – не удержалась Амалия.

– Я четыре класса гимназии кончил, – объяснил Антон.

На языке у нее вертелся вопрос: «А почему не больше?» – но, понимая, что ее вопрос образования юноши ни в малейшей степени не касается, она все же удержалась от того, чтобы произнести его вслух.

Амалия расплатилась, но тут веснушчатый пожелал лично помочь ей с седлом и, вынеся наружу, кое-как взвалил его на Мушкетера. Амалия взяла коня под уздцы.

– Если вам понадобится еще что-нибудь… – начал юный продавец, краснея.

– Да, я уже знаю, к кому мне обратиться, – улыбнулась Амалия. – До свидания.

Молодой человек поглядел, как она удаляется – тонкая, прямая, держа в руке хлыстик и сверток с покупками, – и, только когда Амалия скрылась из виду, со вздохом побрел обратно в лавку.

«Надо было оставить седло в лавке и велеть Дмитрию потом за ним заехать», – размышляла Амалия. По правде говоря, ей не давало покоя то, что она некоторым образом провела этого мальчика, выведав у него то, о чем он наверняка не сказал бы, если бы знал, кто она такая.

Мушкетер мотнул головой и чихнул.

«А, ладно, – решила Амалия, – на войне, а также в денежных делах как на войне. Все это вздор».

За городом она переменила седло Мушкетеру, а старое выбросила. По правде говоря, оно уже давно никуда не годилось. Что же до нового седла, то, на взгляд Амалии, оно стоило все-таки побольше, чем тридцать пять рублей, так что домой она приехала в отличном настроении.

– Дмитрий! За время моего отсутствия никто не появлялся?

– Нет, госпожа баронесса.

– Вот и прекрасно! Пусть подают на стол…

Дмитрий рысцой помчался выполнять барское приказание, а Амалия пошла к себе переодеться. Когда она сошла в столовую, от ее взора не ускользнуло, что на стол были поставлены расписные тарелки из старинного сервиза, хотя сама она ни о чем таком не просила. Прислуга явно стремилась ей угодить. Или же считала, что она тут надолго?

– Дмитрий, я собираюсь после обеда, если дождя не будет, прокатиться и кое-что посмотреть. Ты едешь со мной.

После обеда небо выдалось почти ясное, и поэтому Амалия вновь села на Мушкетера, а слуга, хоть и не без труда, взгромоздился на самого смирного старого коня судьи, который мог ходить под седлом. Чтобы не пугать Дмитрия, Амалия поехала шагом.

Навстречу им попался пятнистый олененок, тот же, что подходил к дому утром. Амалия невольно улыбнулась. Чем-то – то ли рыжеватым окрасом, то ли пятнышками, то ли любопытным взглядом – олененок напомнил ей сегодняшнего знакомого, рыжего Антошу из лавки.

– Лес сейчас кончится… Зверья тут видимо-невидимо, может, потому, что старый судья никому охотиться не разрешал. А вот-с, изволите ли видеть, озеро… Местные его Русалочьим называют, да только никаких русалок тут никто не видел, ясное дело. Так, байки одни, – прибавил Дмитрий солидно. Сам он, впрочем, отлично помнил, как однажды, после того как он хорошо погулял на крестинах у одного знакомого, из озера вышла русалка и стала упрашивать его спуститься к ней. Но Дмитрий, хоть и был пьян как зюзя, не соблазнился ее предложением.

На поверхности озера покачивались кувшинки. Амалия поглядела на них и вздохнула. Неужели вся эта красота ее?

– А там что? – спросила она, указывая хлыстом в другую сторону.

– Там болото, сударыня. Такая топь, что никто туда не забредает… Раз там Петька-браконьер увяз, да так и пропал, бедняга. Жена его с пятью детьми одна осталась.

– Озеро, болото, река, еще одна река, – перечислила Амалия. – И на тех бумагах, которые Петр Иванович показывал, граница владений проходит как раз по воде. Верно?

– Истинно так, сударыня, только вода в последнее время что-то отступать стала… Видите, какие высокие у озера берега? Раньше ведь не так было. И на речках возле Синей долины – раньше было всего четыре брода, а теперь чуть ли не дюжина. Уходит вода… И рыба обмельчала, сударыня. Раньше щука с руку величиной – тьфу, а теперь постараться приходится, чтобы такую поймать.

– Ну, полно, – сказала Амалия. – На наш век рыбы все равно хватит… Поехали лучше мельницу смотреть.

– Это в той стороне, – отозвался Дмитрий, поворачивая лошадь.

Они проехали с полверсты, когда им навстречу попался высокий сухопарый старичок с корзиной, из которой торчали пучки травы. Старичок строго взглянул на Амалию из-под кустистых бровей и поклонился ей, сняв картуз.

– Егор Галактионыч, – поторопился представить старика Дмитрий. – Святой человек. Мяса не ест, спиртного в рот не берет, табак тоже отвергает. Зато про травы и про грибы все знает – к чему какая трава, какие грибы полезные, а какие лучше обходить стороной. К нему все бабы из Рябиновки бегают лечиться.

«Ага, а земскому доктору потом приходится стараться за двоих», – подумала Амалия. Как и многие образованные люди, она была не самого высокого мнения о народной медицине.

– Здравствуй, сударыня моя, – сказал старичок скрипучим голосом. – Ничего, что я по леску-то твоему хожу, травки собираю? Я не браконьер какой, человек смирный. И покойный судья мне разрешал тут ходить.

Дмитрий смущенно крякнул и почесал сизый нос. Даже если бы судья вздумал запретить смирному Егору Галактионовичу ходить по своим владениям, старик вряд ли бы послушался его. Это был человек, которого никто не смог бы заставить своротить с избранного им пути, особенно когда он считал, что правда на его стороне.

– А одуванчики вам на что? – спросила Амалия, указывая на желтые головки и листья, торчащие из корзины.

– У каждого растения свой толк и своя польза, сударыня, – начал степенно объяснять словоохотливый старичок. – Одуванчик хорошо помогает от бессонницы, а также от желтухи и легкие очищает. Первоцвет незаменим от кашля и при чахотке. Царская свечка и мать-и-мачеха помогают при простуде. Росянка хороша для выведения бородавок… Лапчатка – от расстройства желудка. Ночная фиалка помогает при отравлении и еще ежели кость какую проглотил. Цветы черемухи спасают от глазных хворей. Хвощ, который многие по незнанию презирают, помогает при ревматизме, а также залечивать раны и язвы животных. Отвар цветов кувшинки лечит зубную боль, а лопух помогает при лишае или парше. Донник хорош для припарок при нарывах, и не только… Из земляничных листьев, ежели их должным образом приготовить, получается такой чай, который обычному чаю не чета. Ну да что тут говорить… По милосердию божьему все в природе есть, чтобы человек жил да радовался, а он сам себе нагадить норовит. – И без перехода старичок вдруг спросил: – Правда, что ль, что жена Саввы Аркадьича вернулась? Али брешут люди?

– Какое… – горько отозвался Дмитрий. – Приехала живехонька, и ничего ей не сделалось.

– Эх, эх… – поморщился старик. – Вот, значит, отчего судья в последние годы ничего, кроме роз своих, видеть не желал… Хотя роза – пустяковый цветок. Из нее разве что хранцузы духи делают…

– Извините, Егор Галактионович, нам пора, – вмешалась Амалия. – Мы еще должны сегодня на мельницу успеть, а в небе что-то тучки собираются… Не хотелось бы попасть под дождь.

– И не будет сегодня никакого дождя, – отмахнулся старик. – Потому как цветочки мокрицы раскрылись. Ежели б не раскрылись до 9-го часу утра, значит, днем быть дождю. Такая травка, что почище любого барометра будет… Прощевайте, сударыня. Будьте здоровы…

Амалия тронула поводья и вслед за Дмитрием двинулась прочь по узкой тропинке. Еще через полверсты всадники подъехали к старой мельнице. Амалия оглядела ее и поморщилась.

– Да, давненько тут никого не было…

– Давненько, сударыня, – подтвердил Дмитрий. – Тут Петька раньше мельником был, пока судья его не выгнал… за душегубство.

– Какой Петька? – машинально спросила Амалия.

– Да тот, что потом в болоте утоп… Нехорошее место, сударыня. – Дмитрий поежился. – И труп как раз здесь нашли…

– Что за труп?

– А бог весть… Проезжий человек какой-то. Колесо его подцепило мельничное, так он и выскочил из воды… на колесе, значит… Бабы подняли вой, сразу же к уряднику, то да се… Следователя у нас тогда не было, пришлось Савве Аркадьичу его заменять. Думали, кто-то из своих по дурости утонул, ан нет, незнакомый человек. Вся голова разбита… вместо лица каша, а в карманах – ничего, ну совсем ничегошеньки. И по одежде не понять, кто, но не барин, точно… Бились-бились, искали-искали, а так и не поняли, кто это мог быть. В городе никто не пропадал, в Рябиновке тоже… Похоже, ограбили беднягу, да и убили. А Петька как раз незадолго до того в ресторации крепко гулял. Судья его к себе вызвал, в чем дело, мол. А тот сказал, что на дороге кошелек нашел, с шестьюдесятью рублями. Савва Аркадьич и так его, и этак расспрашивал… А Петька – человек отчаянный, не зря мельником был… способен был на такое. Наверняка он убил да в воду и бросил, само собой… и уж не его вина, что к нему-то обратно приплыло… Его оправдали, вроде как за недостатком улик, но судья после вызвал его к себе и велел убираться с мельницы. Мол, вина твоя хоть и не доказана, но видеть я тебя не хочу и духу твоего здесь чтобы не было. Ну, Петька в браконьеры подался, чтобы судье насолить, а тот его сажать стал. Раз, другой… А потом Петька пропал, и только возле трясины его ружьецо нашли через месяц. Позже, к зиме уж, болото подсохло маленько, ну и того… вытащили его…

Да, вспомнила Амалия. И в самом деле, Савва Аркадьич писал что-то такое в своем дневнике, просто она в тот момент отвлеклась и не обратила на тот странный случай должного внимания. Надо будет перечитать те записи в дневнике покойного судьи, где говорится о происшествии на мельнице.

5

Из дневника Саввы Аркадьевича Нарышкина

«16 сентября. На судебного следователя Замятина поступила жалоба. Целыми днями дует водку, подлец, в месяц имеет 250 целковых и ни черта не делает. Накричал недавно на крестьянина Нифонтова, который выступал свидетелем, и будто бы по лицу его ударил. Вроде хотят перевести Замятина в другой уезд, чтобы замять дело (эк я скаламбурил!). И очень хорошо. Хотя я бы его упек по 119-й, чтобы впредь руками не размахивал.

24 сентября. Еле-еле отделались от Замятина. Прощаясь со мной, был очень ехиден и намекнул о том, что пострадал за правду среди сребролюбцев и взяточников. Жаль, что я только мировой, ужо я посадил бы его за оскорбление при исполнении. Из-за этого молокососа сердце болело всю ночь.

25 сентября. Вспоминал Ниццу, самую первую поездку. Плакал. Осел я, да и только.

28 сентября. Встретил сегодня Егора Галактионовича. Лучше бы не встречал. Напустился на меня за то, что засадил в холодную двух его знакомых богомольцев. А как же их не засадить, когда они в трактире подрались и за бороды друг друга таскать стали? Егор объяснил, что, мол, из-за какой-то бабы, все беды только от них, от баб. Я поинтересовался, кто же тогда его самого вынашивал и рожал, но он, похоже, не понял. Корил меня за то, что я курю и наливками не брезгую. Вроде и правильный он человек, но невыносимый. Еле от него отделался. Пришел домой – конюх Игнашка пьяный валяется. Уволил к чертям собачьим. Теперь Дмитрий будет за лошадьми следить. Не уследит – тоже выгоню в шею.

30 сентября. Черт знает что такое. Следователя пока нет, а новый еще не прибыл. Между тем в реке возле мельницы – моей мельницы, черт побери! – нашли труп. Делать нечего, потащился на вскрытие с доктором Станицыным. Станицын как увидел тело, так ему и стало плохо. Еще бы, наш бонвиван и остряк не приучен смотреть на разложившуюся плоть. Вызвал вместо старого дурака земского врача Голованова. Тот и к оспе, и к тифу привычен. Барыньки местные от него шарахаются, потому что говорит он односложно и не желает с ними любезничать. Однако ж дело свое он знает, и слава богу. По его заключению, тело пролежало в воде около месяца, причем, судя по следам на ногах, к нему был привязан какой-то груз. Потом веревки от воды сгнили, груз оторвался, тело поднялось на поверхность и приплыло прямиком на мельницу. Кстати, мельник Петька был пьян, а когда узнал о происшедшем, только рассмеялся. Не нравится мне все это, честно говоря. Тем более что Петька – такой человек, который за целковый лучшего друга зарезать может. Личность тела (тьфу, окаянство!), личность трупа установить не удалось. Голова разбита, лицо сильно изуродовано, причем Голованов думает, что так сделано было нарочно, чтобы затруднить опознание. Ничего, если этого малого хоть кто-то где-то видел, мы все равно узнаем, кто он таков и откуда взялся. Пока начали дознание с Рябиновки, потому что она к мельнице ближе расположена.

2 октября. В Рябиновке никто ничего не знает. Принялся за Д. На неделе приезжает новый судебный следователь.

4 октября. И в Д. – никто не может ничего сказать. Мистика, тайны Эжена Сю. Велел посадить Петьку под замок.

5 октября. Гаврила Краснодеревщиков вспомнил, что Петька в начале сентября (то есть тогда примерно, когда был убит неизвестный) гулял в «Бель Вю» и был необычно оживлен, потому как разбил стекло и тотчас же заплатил за причиненные убытки. Гаврила потому его и запомнил, из-за стекла. Вызвал половых «Бель Вю» – подтвердили слова Гаврилы. Вот дело и разъяснилось. Петька, конечно, говорит, что под кустом нашел кошелек с деньгами, вот и решил гульнуть. Так я и поверил!

12 октября. Прибыл новый следователь, Чечевицын. Н-да-с… Прежде всего мягко распек меня за то, что я выполнял его обязанности. А кто-то должен же был их выполнять! Кстати, и делал я это лишь потому, что на меня их свалили! Потом следователь выслушал мою версию и объявил, что разберется. Ну, вроде ничего малый, разве что педант.

16 октября. Какой там педант – дурак, набитый идеями, как индейка яблоками. Его чувствительное сердце, видите ли, не может терпеть несправедливости. Коротко говоря, улик против Петьки нет, кутеж ничего не доказывает, и кошелек он вполне мог в самом деле найти. Я прямо-таки вскипел, слушая его ахинею. Оказывается, я должен сочувствовать Петьке, так как народ невежествен и угнетен, а несознательность масс и т. д. То, что он в свое время славно обобрал тестя, чтобы содрать с него побольше приданого, тоже, наверное, от невежества и несознательности. Тьфу! Мочи нет, как тошно.

20 октября. Петьку выпустили. Видел его – ухмыляющаяся рожа, и виновность на ней написана большими буквами. Постой, голубчик! Ты мог провести наивного идеалиста, который только что с университетской скамьи, но не меня, голубь, не меня!

1 ноября. Выгнал его к чертям собачьим с мельницы. Он пробовал протестовать, но мельница моя, что хочу, то и делаю. Уходил обозленный, поклялся отомстить.

8 ноября. Застрелили двух моих собак. Велел взять Петьку и посадить его. На допросе сразу же признался, что его рук дело. Бедные собаки! Они одни были умнее меня, потому как сразу же невзлюбили (край листа оторван). Конечно, я упрячу гаденыша под замок, но кто мне собак вернет?

4 марта. Взяли его с поличным, когда он ставил капканы в моем лесу. Снова упек в тюремный замок. Чечевицын явился ко мне и произнес длинную горячую речь о том, что я не желаю войти в положение забитого и бедного человека и т. д. Верно. Не желаю входить в положение мерзавца. Слишком много чести.

23 июня. Петька исчез. Надолго ли?

7 июля. Похоже, и впрямь исчез. Ну и слава богу.

30 июля. Нашли его ружье возле трясины. Значит, кончено, потому что оттуда даже лось лет пять назад выбраться не смог, что уж тут о человеке говорить. Жена в голос воет. Бабы – дуры. Муж всю жизнь ее колотил, а она чего-то жалеет. Радоваться бы надо, что от него избавилась.

Получил письмо от дальней родственницы. Знать, совсем я сдал. Предлагает приехать и жить при моей особе. Никак на наследство метит… Шалишь!

7 сентября. Видел Севастьянова. Совсем сдал человек. Вроде бы тот, да и не тот, одни бакенбарды остались. Пробовал вразумить его, да без толку. Хочет найти жену и вернуть ее домой. Ушел со службы, рассылает объявления в газеты. Весь извелся от тоски. Я, говорит, ради нее на все готов, пусть она только вернется. Чудно́! Столько кругом барышень и хорошеньких, и образованных, и даже с капиталом, а он, прости господи, свихнулся на той белокурой дряни. Какая-то бывшая артистка, которая состояла в Москве на содержании, а потом для чего-то вышла замуж. Говорил мне, мол, надеется, что она все-таки одумается. И жаль мне его, и глядеть тошно. Ушел к себе. Завтра судебное заседание, а уже сейчас голова трещит, словно в ней гусарский полк в атаку мчится. К черту. Кто мне завтра попадется, всех упеку по 119-й. Будут знать, как мне досаждать. Всех отучу зря таскаться по судам».

6

– Госпожа баронесса!

Амалия подняла глаза от дневника и захлопнула исписанную крупным, размашистым почерком тетрадь. Лизавета, стоя у дверей, на всякий случай присела. Она еще не вполне справлялась со своими новыми обязанностями, но новая хозяйка была на редкость снисходительна и не корила ее за промахи.

– Там приехали… Видеть вас желают-с.

– Кто? – спросила Амалия.

– Маврикий Алпатыч Фомичев, – заторопилась Лизавета. – Говорят, у него до вас дело.

«Так… – принялась соображать Амалия. – Стало быть, он вчера уже успел посовещаться с поверенным и, может быть, найти общий язык со вдовой судьи, а сегодня… Однако сей господин не любит терять время зря».

– Проси, – сказала она.

За окнами вкрадчиво, бархатно зашуршал дождь, а через минуту уже лило как из ведра. Амалия спрятала тетрадь и подошла к огню, весело полыхавшему в камине. Сырая, промозглая погода была вовсе не по ней, тем более при ее болезни, при которой следовало особенно беречься. Голоса. Шаги. Шаги тяжелые, словно ступает медведь. Амалия протянула ладони к огню и сделала вид, что ничего не замечает. Дверь открывается, и…

Амалия повернулась и прежде всего встретилась взглядом с веснушчатым юношей из лавки. Сегодня он был одет куда торжественнее, хотя было заметно, что длинные руки вылезают из рукавов серого сюртука. Увидев Амалию, он стушевался и нервно сглотнул, отчего кадык на его шее судорожно дернулся.

Что же до отца Антона, то он был одет точно так же, как и все подобные ему российские миллионеры. И вроде бы черная пара, пошитая хорошим портным, была безукоризненна, но золотая цепь жилетных часов своей толщиной напоминала кандальную, а перстни на руках заставили бы обмереть от восторга любого цыганского барона. Добавьте сюда сапоги – да-да, сверкающие, начищенные сапоги! – которые были совершенно неуместны и еще меньше подходили к золотой цепи, чем к безукоризненному костюму. Как ни старался Маврикий Алпатыч, сколько ни тратил на портных и ювелиров, он по-прежнему выглядел как выскочка, парвеню, moujik[18]18
  Мужик (франц.).


[Закрыть], который способен сморкаться в занавески и за столом наверняка не умеет держать вилку в левой руке. Сейчас он изо всех сил пытался произвести впечатление на Амалию, что было совершенно бесполезно. Она не любила людей такого склада, и, могу вас заверить, деньги тут были совершенно ни при чем.

– Вот-с, заглянули к вам, госпожа баронесса, так сказать, в гости, – бодро объявил Фомичев. – Обо мне вы, вероятно, уже наслышаны: Фомичев Маврикий Алпатыч. А это Антоша, мой сын. Антоша, поклонись даме!

– Здравствуйте, – едва слышно пробормотал Антоша, кланяясь.

– Да, мне о вас говорили, – подтвердила Амалия. – Прошу вас, садитесь. Кажется, вы церковный староста?

Маврикий Алпатыч сел на низкий диванчик и, услышав слова Амалии, с удивлением покосился на нее. Но, едва он понял скрытый смысл ее ответа, как странная смесь плутовства и одобрения разлилась по его лицу. Мужчина коротко хохотнул. Рыжий Антоша сидел как на иголках.

– Верно-с, верно-с, и староста тоже, – кивнул Маврикий Алпатыч. – Впрочем, не только этим в наших краях мы известны…

Он пустился в длинное повествование о своих достижениях, заслугах и наградах, а Амалия меж тем тайком поглядывала то на него, то на его сына. Даже внешне это были совершенно различные люди: Маврикий Алпатыч – кряжистый, приземистый, черноволосый, с огромными руками, окладистой бородой и крупными неправильными чертами лица, а Антоша – длинный, рыжий, веснушчатый и, в общем, довольно хрупкого телосложения. Можно было легко представить себе, как на празднике при всем честном народе Маврикий Алпатыч, засучив рукава, гнет подковы, но вот вообразить себе что-либо подобное по поводу Антоши Амалия решительно отказывалась.

«Материнская порода, – смутно подумала она. – Любопытно, как природа порой затушевывает в детях грубую силу и выдвигает на первый план совсем другие качества. Интересно, кто его мать?»

– Должен поздравить вас, сударыня, – сказал наконец Маврикий, – со столь замечательным наследством.

Амалия отвлеклась от своих мыслей и вся обратилась в слух.

– Синяя долина – это же самое красивое место во всей губернии, – вздохнул купец, не сводя с нее глаз. – Владеть им – многое значит, поверьте мне. – Он выдержал крохотную паузу. – Конечно, было бы гораздо проще, если бы у вас не было, так сказать, соперниц…

– Не думаю, что они у меня есть, – заметила Амалия.

Маврикий Алпатыч махнул рукой, и на его руке в отблесках огня из камина ярко сверкнул перстень.

– А как же Любовь Осиповна? Правда, занятно получилось? Все думали, что она умерла и в чужой земле похоронена, а вышло совсем не так. – Его губы, глаза, даже морщинки у глаз озорно улыбались. – Покойный судья-то не успел с ней развестись, а значит…

Тут Маврикий Алпатыч собирался выдержать еще одну крохотную паузу, но Амалия самым бесцеремонным образом паузу прервала.

– Ничего это не значит, – отрезала она. – Есть завещание, и завещание в силе. Вот и все.

– Э, не все так просто, милостивая государыня, – важно отозвался миллионщик. – Нет такого завещания, которое нельзя было бы оспорить, а тяжбы, сами понимаете, могут годами тянуться. То да се, да адвокаты, да на апелляцию, да на кассацию… Адвоката-то Любовь Осиповна уже себе подыскала, слышали? Немец Тизенгаузен Рудольф Рудольфыч, большой знаток своего дела.

– Тизенгаузен в Петербурге, – коротко ответила Амалия.

Фомичев быстро вскинул на нее глаза и уважительно наклонил голову.

– Сейчас-то да, сударыня, да только он обещался вскоре тут появиться, ознакомиться, так сказать, с обстоятельствами дела. А обстоятельства сами знаете какие… Вы раньше тут не появлялись, да и покойному Савве Аркадьичу всего лишь дальняя родственница. А Любовь Осиповна все-таки поближе ему будет, потому как законная жена. – И довольный Маврикий Алпатыч откинулся на спинку дивана.

– Жена, которая от него ушла, – напомнила его собеседница.

За окнами сверкнула молния, глухо прокатился раскат грома, и на мгновение показалось, что между кустов сирени стоит огромный косматый сказочный великан. Но вспышка потухла, и сад вновь провалился во тьму.

– Так-то оно так, – не стал спорить с Амалией Фомичев, – да вот в чем закавыка: развестись он с ней не успел, а может, и не пожелал. И кое-какие права на имущество у нее имеются.

Амалия пожала плечами.

– Полагаю, моим адвокатам не составит труда найти доказательства ее предосудительного образа жизни, – спокойно проговорила она. – Так что на месте Любови Осиповны я бы не стала рассчитывать на многое. То, что она жена Нарышкина, еще ничего не значит, поскольку своими супружескими обязанностями женщина пренебрегла.

Антон слушал разговор старших не дыша, и ему казалось, что он присутствует на словесной дуэли, причем баронесса Корф сражается ничуть не хуже мужчины. На каждое слово его отца у нее уже было наготове два, а то и три.

– И тем не менее… – начал Маврикий Алпатыч.

– В конце концов, почему бы ей снова не выйти замуж? – предложила Амалия. – За какого-нибудь старика. И, конечно, позаботиться, чтобы на сей раз он написал завещание в ее пользу…

Купец озадаченно мигнул. Эта красивая дама, которая столь рискованно и дерзко шутит и которая, ничуть не боясь, смотрит ему прямо в глаза своими золотистыми, прозрачными глазами, все-таки ставила его в тупик.

– Боюсь, Любови Осиповне будет проще побороться за то, что у нее есть, – вывернулся он.

– У нее ничего нет, – отрезала Амалия. – И не будет.

– Однако Тизенгаузен все же согласился взяться за дело, – выложил последний козырь Маврикий Алпатыч. – Значит, оно не так безнадежно, сударыня, как вам кажется… как вам хотелось бы. Не таковский он человек, чтобы тратить свое время на безнадежные дела…

Но Амалия умела держать и не такие удары.

– Значит, будет суд, – равнодушно ответила она. – Вот и посмотрим, кто кого. Лично я от своих прав отступаться не намерена.

– А вам охота тратить свое время на суды? – живо спросил купец. – Можно ведь и проиграть, знаете ли.

– Я никогда не проигрываю. – Со стороны ее слова могли показаться самонадеянной похвальбой, но многие друзья и особенно враги Амалии охотно поручились бы, что это правда.

– Всякое «никогда» когда-нибудь кончается, – назидательно заметил Маврикий Алпатыч.

«Интересно, откуда он взял эту фразу? – подумала Амалия. – Ни за что не поверю, чтобы сам до нее додумался». Но, словно угадав ее мысли, купец кивнул на сына, который застыл на краешке дивана, боясь шелохнуться.

– Сие замечание мой Антошка в книгах вычитал, – пояснил он со смешком. – Читать любит до страсти, совсем как его покойница-мать. Тоже, бывало, не заставишь ее в сенях убраться, все одни книжки на уме.

Антоша нахмурился и отвернулся, наморщив курносый нос. Судя по всему, разговоры о матери были его больным местом.

– А Любовь Осиповна настроена весьма воинственно и своего не упустит, – продолжал Маврикий Алпатыч, – не такая она женщина. Придется вам с ней судиться, глядишь, не один год, а там мало ли что случиться может: к примеру, на имение арест наложат до выявления законного наследника. Да если и не наложат, такое имение одной поддерживать нелегко, сами знаете. Суды столько денег съедят! А вам ведь и лесники нужны, и управляющий хороший, и прислуга, чтобы от людей не стыдно было, и много чего. Так ведь и разориться недолго.

Амалия подумала, что если уж дядюшка Казимир до сих пор ее не разорил, то и никому на свете не удастся. Впрочем, если дядюшка играл, то обычно он выигрывал столько же, сколько и проигрывал, хоть и случались у него временами крупные провалы.

– Я вижу, – сказала молодая женщина Маврикию Алпатычу, – что вы принимаете близко к сердцу мои интересы. У вас есть какое-то предложение?

Антоша надулся. Чисто купеческое, торгашеское слово «предложение» совершенно не шло утонченной даме в лиловом (правда, сегодня она была в желтом). Впрочем, он не мог отделаться от чувства, а если быть совсем точным – от предчувствия, что, несмотря на всю свою хватку, папенька потерпит поражение.

– Есть, – просто ответил Маврикий Алпатыч на вопрос Амалии. – Разумнее всего, сударыня, было бы вам теперь, пока вы еще полностью владеете Синей долиной, продать ее надежному человеку за хорошие деньги. Таким образом, вам не надо будет тратиться на суды, потому что всем этим займется уже тот человек, в чьем владении окажется Синяя долина. Земля – всего лишь земля, и вы ничего не проиграете, а только выиграете. Как вам такое предложение?

«Ай да хитрец, – помыслила Амалия, – ай да хитрец Маврикий Алпатыч! Прежде чем вести тяжбу от имени Любови Осиповны, решил пойти более простым и надежным путем – купить имение у меня. Хотя постойте, при чем тут вообще какая-то тяжба? Маврикий Алпатыч покупает у Любови Осиповны ее права, у меня – имение, и таким образом мы обе оказываемся ни с чем… Вернее, с небольшой суммой денег, а тем временем почтенный миллионщик перестраивает старый дворянский дом по своему купеческому вкусу, вырубает леса, сдает землю в аренду и устраивает охоты, чтобы доказать, что он тоже барин. Молодец, ничего не скажешь! Интересно, он ради сына так старается или ради себя?» И, хотя веснушчатый юноша был тут совершенно ни при чем, Амалия метнула на него такой сердитый взгляд, что тот поежился.

– Если же вы не хотите терять имение, – добавил Фомичев, решив, что она колеблется, – мы можем заключить соглашение о формальной передаче, а после того, как все суды окончатся, я верну вашу собственность вам.

– Сколько? – спросила Амалия внезапно.

– Что? – опешил почтенный купец.

– Сколько вы готовы дать мне за Синюю долину?

Антоша не верил своим ушам. Ему ужасно хотелось вмешаться, но, уже когда они ехали сюда, папенька велел ему помалкивать и набираться ума-разума, глядючи, как дела делаются. Антон смотрел – и набирался, но его грызла тоска. Неужели… неужели она даст себя объегорить?

Маврикий Алпатыч важно погладил свою черную бороду.

– Учитывая, что мне придется вести тяжбу вместо вас, а также запущенное состояние Синей долины, которое ни для кого не составляет секрета… – Он глубоко вздохнул. – Двенадцать тысяч рублей.

– Только-то? – с сарказмом осведомилась Амалия. – И как именно я получу деньги? Может, очередным фальшивым векселем за подписью покойного судьи?

– Право, сударыня, – забурчал купец, не привыкший к подобным намекам, – я не знаю, о чем вы… Двенадцать тысяч – прекрасная цена. Кто еще даст вам столько за имение, которое вот-вот станет предметом тяжбы?

– За двенадцать тысяч, – отрезала Амалия, – я могу продать вам только мельницу. И то без колеса.

– Почему без колеса? – опешил Фомичев.

– Потому что с колесом она стоит дороже, – заявила Амалия. – Вот так-то.

Дождь, с любопытством подслушивавший их странный и ни с чем не сообразный разговор, даже стих за окном, ожидая, чем дело кончится. По лицу Фомичева разлилась краска, глаза сделались холодными и колючими.

– Я к вам с серьезным предложением, сударыня, а у вас все смешки, – с горечью проговорил он. – Нехорошо.

– Нет, – твердо отозвалась Амалия, – это как раз вы намерены посмеяться надо мной. По-вашему, я не умею считать? По-вашему, не знаю, сколько стоит то, чем я владею?

Фомичев медленно поднялся с места.

– Что ж, мое дело было предложить, – проговорил он, стараясь казаться беззаботным. – Любовь Осиповна – бой-баба, своего не упустит. Может, еще пожалеете, что не согласились-то на мое предложение… Идем, Антоша.

Он двинулся к двери, стараясь сохранить беспечный вид человека, который ничего не проиграл, но даже спина у него имела обескураженный вид.