Текст книги "Болото пепла"

А потом она поворачивалась и манила Твилу к себе. Завороженная, с колотящимся сердцем она приближалась к Ранней женщине, и та всыпала в ее раскрытую ладонь горсть мелких цветков, и крепко сжимала ее пальцы в кулак, один за одним.

– Нашепчи свои беды огню, и он заберет их с собой, – говорила Ранняя женщина всеми голосами разбуженных ею тварей, и из ее глаз на Твилу смотрели сонмы других очей, заглядывать в которые было все равно что смотреть в звездное небо: чем дольше глядишь, тем больше новых звезд видишь.

И Твила шептала, а потом резко вскидывала ладонь, и травы летели в оранжевые языки пламени, гудящие в унисон с ветром и снегом снаружи. И огонь выжигал воспоминания о бедах из ее сердца и уносил пепел в никуда…

– Это она тебя воспитала? – ворвался в воспоминания голос мастера.

– Нет, но я ее навещала… редко. Отец не разрешал, называл ее сбрендившей старухой. Но она такой не была.

– Уверен, что не была.

– Где он… или она? – неожиданно для себя самой спросила Твила.

– Где кто? – Мастер Блэк повернул к ней озадаченное лицо.

Губы Твилы сложились в слово, но произнести его вслух она не смогла. Однако он и так понял.

– Разве Роза тебе не сказала?

– Я… я боялась спросить. Младенец, той ночью… он ведь не кричал?

– Нет. Мне жаль. Он… она теперь спит под папертью, – мягко добавил он.

– Значит, это была она?

Слезы душили. Бывают слезы, которые, сколько ни плачь, остаются внутри.

– Да.

Мастер помедлил, подбирая слова:

– Твила… тот, кто это с тобой сделал… он… тебя обидели?

Твила отковырнула от крыльца прогнившее пятнышко и, не поднимая глаз, тихонько помотала головой:

– Нет.

– Тогда от кого ты прячешься?

– Ни от кого, – испуганно прошептала она.

– Как скажешь.

– Спасибо.

– За что?

– За то, что не спрашиваете. И… за то, что вы хороший.

Лицо мастера исказилось так, будто она только что сунула палец в его открытую рану.

– Люди не делятся на плохих и хороших, Твила, – вздохнул он. – Лишь на тех, кто совершил больше или меньше ошибок, только и всего.

– А вы совершили много?

– Одну главную. Остальные не важны.

– А нельзя о ней забыть? Перешагнуть и пойти дальше, не оглядываясь?

– Тебе когда-нибудь снилось, что ты идешь по хорошо знакомой улице и точно знаешь, что будет за поворотом, но вот огибаешь угол и снова оказываешься на той же улице и никак не можешь перейти на следующую?

– Да…

– Так вот с тех пор я на этой улице. Дурак, думал еще чуть-чуть и сойду с нее, – горько усмехнулся мастер.

– Это как-то связано с сегодняшней пропажей? Вы сильно из-за нее расстроились?

– Не из-за самих денег, – пояснил он. – А потому что теперь не успею в срок. Я должен был отдать одному человеку долг.

– А этот человек не может еще немножко подождать? Срок нельзя перенести?

– Думаю, тут все одно к одному.

Заметив ее вопросительный взгляд, он уточнил:

– Думаю, кто-то просто не хотел, чтобы я успел.

А потом мастер поднялся.

– Ну, идешь в дом? Холодно сидеть, да и ночь на дворе. К тому же вряд ли они покажутся, пока ты здесь. – Он чуть улыбнулся и кивнул на крыльцо.

– Да-да, иду.

Мастер уже взялся за ручку двери, когда Твила снова его окликнула:

– Они перестали их забирать?

– Что? – Он удивленно обернулся.

– Угощения – поэтому вы их больше не оставляете? Потому что они перестали к ним прикасаться…

Он помедлил и кивнул.

– Это потому что в них нужно верить. Зачем еда тому, кого нет?

– Ну, будем надеяться, твои все с благодарностью стрескают и вместо козней станут беречь тебя от бед.

– Дом. Я прошу, чтобы они берегли от бед этот дом.

– Ну, идем.

Мастер распахнул дверь и пропустил Твилу вперед.

* * *

Когда дверь за ними закрылась, и простучавшие по лестнице шаги указали на то, что два обитателя коттеджа, побольше и поменьше, поднялись к себе, в кустах слева от крыльца раздался шорох. Послышалась короткая возня, а следом оттуда вылетел взлохмаченный и крайне недовольный комок, отправленный чьим-то непочтительным пинком. Прочертив в воздухе дугу, он приземлился рядом с крыльцом на все четыре лапки и попытался юркнуть обратно в кусты, но намек в виде пинка повторился, и на этот раз еще более болезненный и обидный. Если бы мыши умели грозить кулаком, зверек непременно бы это сделал, а так все, что ему оставалось, – это пропищать в темноту ругательство и поспешить к крыльцу.

Взобравшись по ступеням (и лишь слегка дрогнув усами в сторону жестянки с фаршем), мышь протиснул крупный серый зад в щель под дверью и очутился во мраке первого этажа. Вытянутая мордочка с бледно-желтыми треугольниками глаз ощупала темноту, нос заходил из стороны в сторону и, уловив нужный запах, обратился к коридору. Зверек метнулся туда брошенным камнем. Нужно спешить: нахалы и не подумают отложить дележ до его возвращения. Вечно вся грязная работа ему!

Выщербленные половицы, мажущая зола, грязные следы, стена, пролитый чай, стена, еще один порог, рыхлые доски. Раздумывая по пути над несправедливостями жизни мышей, он едва не налетел на холщовую гору. Вовремя остановившись, обнюхал ее и от радости станцевал маленькую мышиную джигу. Он-то думал, придется попотеть, а дело-то оказалось плевое. Хорошенько примерившись, он впился крохотными, но чрезвычайно эффективными зубками в грубые волокна. Яростно потряс головой, расширяя дыру, а потом вырвал и выплюнул еще один кусок, по соседству. Он едва успел увернуться от сухого и жесткого, как галька, шарика, который выпал из проделанного им отверстия. Мышь торопливо (но без халтуры – он всегда добросовестно подходил к делу) прогрыз еще с дюжину дыр, и громада мешка наконец шевельнулась. Вскоре уже целый град пахучих бусин сыпался на пол, стуча о доски капелью и разбегаясь по всему коридору.

Мышь довольно хмыкнул, как всегда делал после хорошо выполненной работенки, и тем же путем поспешил наружу.

* * *

Эшес лежал без сна. Можно бы сказать «уставившись в потолок», но это не совсем так: в комнате было слишком темно, а потому лежал он, глядя в темноту над собой. В такие минуты он представлял, что лежит под открытым небом на краю мира, и поскольку это самый край, Творец просто не успел дойти туда и повесить звезды.

Раздался тихий стук в дверь, которого он ждал и вместе с тем не ждал.

Он сел на кровати и спустил ноги на пол.

Дверь отворилась, впустив фигуру в белой сорочке до пола. В руках она держала свечу.

– Можно?

И не дожидаясь ответа, она бесшумно прикрыла за собой дверь. Все петли в этом доме хорошо и регулярно смазывались. Босые ноги белыми островками прошлепали по полу, и матрас скрипнул, когда она присела рядом.

– Я, я не уверен, что нам стоит…

Он тут же умолк, почувствовав на языке ржавчину неискренности. Фальшивая попытка прикрыть глаза совести.

– Ш-ш. – Роза поставила свечу на пол. – Ты ведь не злишься из-за сегодняшнего, а? Я просто хочу, чтобы у тебя все было хорошо, только и всего.

– Нет, конечно, не злюсь. Но все-таки зря ты на девушку подумала, уверен, она здесь ни при чем.

Роза мягко прижала палец к его губам:

– Не будем о ней. Пусть все это останется для дня, а сейчас ночь, изнанка, она для другого.

От нее приятно пахло очагом, сливочным маслом и травяным мылом. А лицо было так близко, что мягкие кудряшки, с запутавшимися в них медными отблесками свечи, щекотали щеку. Под натянувшимся хлопком сорочки темнели соски.

– Чувствую себя… ты правда не считаешь, что мы, что я… ты правда не против?

– Глупенький… – Роза тихонько и беззаботно рассмеялась, так беззаботно, как только может смеяться женщина, уверяя любимого мужчину, что не хочет выйти за него замуж и когда-нибудь увидеть в своих детях его отражение. – Конечно не против. Мы ведь с самого начала все обговорили. И я сразу знала, что ты уедешь, меня это устраивает. Не собираюсь я ни к кому привязываться или привязывать к себе.

Он хотел сказать что-то еще.

– Т-ш-ш, это потом, а сейчас мне ничего от тебя не нужно, кроме тебя самого.

Нагнувшись, она поцеловала его в шею, и в животе налился горячий комок. Хрипло вздохнув, Эшес стянул с ее головы чепец и рывком перевернул на спину.

* * *

Тем временем в кустах возле забора чьи-то челюсти двигались энергичными поршнями. Кто-то смачно причмокивал, чавкал и вообще всячески показывал, как он доволен.

– А не кажется ли тебе, что это несколько несправедливо: тебе фарш, а мне только облизывать банку? К стенкам, между прочим, всего пару кусочков присохло.

Чавканье прекратилось.

Последовала пауза, призванная показать собеседнику, что его слова восприняты всерьез, тщательно обдумываются и взвешиваются.

– Нет, не считаю.

Чавканье возобновилось.

Послышался вздох.

Через какое-то время первый голос, чей владелец явно был больше склонен к философствованию и размышлениям, снова спросил:

– Кстати, а мышу мы ничего не оставим?

– С чего бы? – Звук обсасываемых пальцев. – Мы же никогда ему не оставляли, а я не из тех, кто изменяет традициям.

– И то верно.

Довольная отрыжка, звук сминаемой банки.

Маленькая жестяная комета вылетела из кустов и приземлилась на обочину.

– И, между прочим, никогда не ждем.

– Ну, традиция есть традиция.

Треск раздвигаемых веток. Звук удаляющихся вперевалочку шагов.

* * *

Эшес снова лежал, заложив руки за голову и глядя в густую черноту потолка. Тишину нарушало лишь мерное дыхание спящей Розы. Внезапно где-то внизу раздался тихий щелчок. Следом еще один. Ну а потом сухие щелчки следовали уже без пауз. Эшес перекатился на край кровати, сел и быстро натянул штаны. Спускаясь вниз, он все еще не мог определить природу шума.

Шорох и частая дробь раздавались в коридоре, у лестницы, ведущей в кухню. Он зажег свечу, и ореол огонька осветил престранную картину: принесенный сегодня днем мешок гороха, который он пока не успел оттащить в кладовую, напоминал сейчас холщовое решето. Плотная бурая ткань, еще час назад вполне способная удержать внутри кое-что и поострее горошин, сплошь зияла прорехами, через которые бодро сыпалось содержимое. Эшес попытался поправить мешок, но потянул слишком сильно – несколько соседних дыр решили объединиться, и он окончательно развалился.

Нагнувшись, чтобы поднять осевшую пустой шкурой тряпку, хирург замер: среди сухих бесцветных шариков блеснуло что-то серебристое и плоское. Эшес поспешно опустился рядом и запустил обе руки внутрь.

Вытащив находку, он какое-то время растерянно вертел ее, а потом рассмеялся. Сначала тихо, а затем, не удержавшись, громче, с облегчением.

* * *

Мышь торопился. Очень торопился. Хотя бы крошку ухватить, малюсенькую! Он так и слышал облизывания и довольный хруст в кустах. И от этого начинал перебирать лапками с удвоенным рвением.

Если совсем ничегошеньки не оставят – это нечестно. Тогда он проявит характер. Да, так в следующий раз и скажет, мол, отказываюсь. Почему за жратву вечно ему расплачиваться? Пакости устраивать гораздо веселее, чем благие дела. Он вам не Мышь Кихотус, черт побери!

Мышь сбежал со ступенек, в отчаянии чувствуя, как восхитительный запах, совсем недавно сочившийся из-под крыльца, исчез. Он завертел головой – вокруг стояла тишина – и взвыл от досады, но, разумеется, его вой прозвучал как писк. Это одна из неприятнейших сторон мышиного бытия: все считают тебя тупым мелким зверьком, а все потому что бурлящая внутри богатейшая гамма чувств прорывается наружу в виде одной-единственной писклявой ноты. Какая жестокая насмешка природы!

Наконец, уловив крупицы аромата, мышь повернул к кустам, из которых его совсем недавно так бесцеремонно отправили на миссию. Когда от них его отделяло всего несколько десятков мышиных шагов, впереди вдруг выросла черная тень, заслонив полмира. Розовая дорожка языка свисала до самой земли, с нее скатывались плотные нити слюны. Вырвавшееся из клыкастой пасти дыхание смешалось с холодным воздухом и осело на усах мыша тяжелым инеем.

Мышь замер ни жив ни мертв. Тень, оглушительно дыша, качнулась, внимательные глаза-мячики блеснули перед самой его мордочкой, и похожий на валун нос втянул воздух… мышь зажмурился… прошло полминуты, минута, а потом тень отступила, освобождая дорогу. Несколькими прыжками мазнув двор, пес скрылся за домом.

Мышь рассмеялся от облегчения однообразным мышиным писком – точно таким, каким пять минут назад выражал отчаяние, – и побежал дальше. Он уже достиг крайнего куста, представляя, как расскажет тем двоим о своем приключении, когда впереди что-то сверкнуло. Мышь недоуменно замер. Два слепых изумруда уставились на него прямо из темноты. А потом гибкое уродливое тело, шипя и урча, выгнулось, лапа с выпущенными когтями взметнулась вверх, и страшный удар пригвоздил к земле его хвост.

* * *

Твила видела этой ночью странный сон. Как будто Ланцет вовсе не Ланцет. У него были огромные черные крылья и копыта, и он умел передвигаться не только по земле, но и под землей, под водой и по воздуху. А еще его звали не Ланцет. Но когда Твила спросила, как его настоящее имя, то услышала в ответ что-то вроде: «Ашшш», «Рр».

– Как-как?

– «Шррр», – настаивал Ланцет, который был не Ланцет.

– Прости, все равно не пойму, – расстроилась Твила и полезла на скалу за облаками.

* * *

Наутро она узнала, что мастер Блэк нашел пропавшие деньги: похоже, его возвращение накануне застало воришку врасплох, и тот не придумал ничего лучшего, как спрятать деньги в мешок с горохом, чтобы позже за ними вернуться.

А еще с того дня мастер непременно добавлял к ежевечернему подношению Твилы что-то и от себя (тайком от Охры, разумеется).

Глава 12. О мезальянсах и грубости в отношении дамы

Твила жила в Бузинной Пустоши уже около полутора месяцев, старательно вталкивая телегу своей жизни в привычную колею, но всякий раз, когда начинало казаться, что ей это почти удалось, у той то ось ломалась, то колесо застревало. Особенно трудно дела обстояли с работой в прачечной – к такой невозможно привыкнуть, только смириться.

Вот и сегодня не обошлось без неприятностей. Во-первых, она потеряла платок, который, как и обещала, вышила паутинкой волос Дитя – а всякому ведь известно, что бывает, если твои ногти или волосы попадают не в те руки (Твила только очень надеялась, что чьи-нибудь облепленные бородавками пальцы не кидают прямо сейчас льняные волоски в булькающий котел под мерзкое захлебывающееся хихиканье, или что их не облюбовали птицы, рыщущие в поисках материала для своих гнезд). Во-вторых, она обварила ногу кипятком из чана, а вдобавок старуха пересыпала в раствор для белья щелочи, и теперь Твиле казалось, что на ней рукавицы из муравьев – и не безобидных черных, а кусачих красных. Поэтому, покидая вечером прачечную, она старательно прятала гадостно-розовые руки за спиной, если кто-то шел навстречу.

После смены она обыкновенно забегала ненадолго на болото – проведать местечко и поболтать (или помолчать) с Дитя. Вот и сейчас она свернула на проселочную дорогу и направилась прямиком туда.

Приближались сумерки: закат кипящим золотом растекался по небу, раскаляя нитку горизонта докрасна. Над ним уже лежали стопкой холодные лилово-серые слои – чем выше, тем темнее. Еще немного, и солнце упадет за горизонт, задернув бархатную штору с россыпью звезд.

Идти оставалось совсем немного – впереди уже маячил камень, служивший ей опознавательным знаком. От него она обычно сворачивала к тропинке в зарослях, но тут от кустов, обступавших росший дальше по дороге каштан, раздался шорох. Возле самой земли мелькнула тень, и Твила поначалу приняла ее за полевого зверька, но, приглядевшись, поняла, что ошиблась: из орешника торчали каблуки. Она замерла от неожиданности, а потом осторожно попятилась, но неизвестный резко дернулся, видимо, услышав ее шаги, и вскочил. Тут-то и выяснилось, что каблуки крепятся к остроносым туфлям-лодочкам с тяжелыми серебряными пряжками, а те, в свою очередь, сидят на жилистых ногах пожилого мужчины. У него были кустистые седые брови, кривоватая, как от удара ребром ладони, шея и тревожные мечущиеся глаза. Руки с забившейся под ногтями грязью он то потирал, то судорожно прятал в карманы.

Опомнившись, Твила хотела развернуться и броситься обратно в деревню, но ее удержало выражение крайнего отчаяния и растерянности на лице незнакомца. Казалось, он испуган ничуть не меньше нее. Он замер, покачиваясь и не предпринимая попыток подойти ближе, и только изредка косился на что-то у себя за спиной.

Одет мужчина был в богатый темно-красный камзол, расшитый золотыми трилистниками, с выглядывающим из-под него слегка засаленным воротником-жабо из тонкого кружева, и шелковые чулки, некогда белые, но сейчас пребывающие в плачевном состоянии. Похоже, перед ней стоял важный господин, который к тому же был явно не в себе. При обычных обстоятельствах она ни за что не заговорила бы первой, но старик выглядел таким потерянным и несчастным, что Твила сделала робкий шажок вперед.

– Добрый вечер, господин, – неловко произнесла она, – вам нужна помощь?

Незнакомец нервно отпрянул, теребя и покусывая воротник и продолжая хранить молчание.

– Наверное, вы заблудились? Я живу в Бузинной Пустоши, это там, – она махнула на черную чешую крыш с вьющимися из труб сизыми нитками дыма, – но я здесь недавно и плохо знаю края. Если хотите, можем вместе пойти в деревню, и вы скажете, куда вас отвести, там вам помогут.

Пока она говорила, старик переминался с ноги на ногу с выражением опасливого недоверия на лице, которое внезапно сменилось надеждой. Он посмотрел на Твилу как на волшебницу, предложившую выполнить его самое заветное желание. Губы сложились для ответа, но прежде чем что-то произнести, он снова кинул невольный взгляд через плечо. Там, под каштаном, виднелся разворошенный участок земли, наспех прикрытый травой и листьями. Старик повернул к ней умоляющее лицо, которое от волнения приобрело ярко-красный оттенок, в тон камзолу. А может, всему виной были последние мазки заходящего солнца, под лучами которого золотые трилистники на его наряде трепетали, совсем как живые.

Он раскрыл рот, и Твила невольно подалась вперед. Но вместо просьбы последовал нечленораздельный животный звук: толстый бледно-лиловый обрубок бессмысленно заметался у него во рту, отталкиваясь от зубов и щек, в безнадежной попытке вытолкнуть нужные слова. Жуткое зрелище стало полной неожиданностью, и Твила невольно попятилась. Старик же сделал шаг к ней и попытался схватить за руку, снова и снова повторяя свои мучительные и бестолковые попытки. От напряжения он весь побагровел, и Твила с ужасом заметила проступившие на висках пурпурные капли, которые потянулись вниз к скулам. Старик, видимо, их тоже почувствовал, потому что вытащил из широкого отворота рукава грязный кружевной ком, одним взмахом расправил его и прижал к лицу. Когда он отнял платок, на нем отпечаталась розовая маска с провалами вместо рта и глаз.

– Простите, – пролепетала Твила, продолжая пятиться, – я… я правда хотела помочь, простите, что ничего не могу для вас сделать.

Больше всего на свете ей сейчас хотелось развернуться и удрать. Почему она не сделала этого сразу? Зачем заговорила с ним? Теперь от одного его вида живот скручивало в узел.

Отступая, она запнулась о камень и чуть не упала. И тут ее внимание привлек далекий звук – конское ржание и бряцанье экипажа. Твила подняла голову и увидела на дороге, ведущей на холм, карету. С такого расстояния она казалась не больше пудреницы. Экипаж спускался по крутому изгибистому склону, раскачиваясь на рессорах, и то скрывался за поворотами, то снова выныривал в пределы видимости.

Старик тоже это увидел и в ужасе заметался, не зная, куда девать свою нескладную фигуру. Наконец, не придумав ничего лучшего, спрятался за ее спиной нелепым золотисто-красным факелом. «Времени еще полно, мог бы укрыться и получше», – подумала Твила, а через секунду едва успела отскочить, потому что прямо над ней раздалось конское ржание, а на плечо приземлился шматок пены.

Она с изумлением подняла голову и увидела давешнюю карету. Та остановилась на дороге прямо рядом с ними. Это, без сомнения, был тот самый экипаж, который только что петлял по холмистому серпантину. Если не знать, что так не бывает, можно было подумать, что карета попросту пропустила скучный срединный участок пути, для приличия отметившись лишь в самом начале и теперь вот в конце.

Твила замерла, не шевелясь и лопатками чувствуя исходящие от старика за ее спиной вибрации липкого страха. Страх коконом обступил их, пропитав пространство и передавшись ей.

Кони не отличались грацией. А еще не отличались красотой и смирным нравом: они беспрестанно грызли удила, роняя хлопья пены, свирепо косились на Твилу и поводили уродливыми маленькими ушками. Да и вообще больше напоминали ящериц в сбруе, чем лошадей. Позади кареты колыхались две горки буклей – самих лакеев, остававшихся на запятках, видно не было.

Пару мгновений ничего не происходило, а потом дверца распахнулась, и на Твилу снизошло успокоение: внутри сидела дама, и не просто дама – настоящая красавица. При одном взгляде на таких у мужчин путаются мысли, а на губах появляется глупая улыбка. Великолепные пепельные волосы, ее собственные, а не парик, как можно было подумать вначале, были припудрены и убраны в похожий на морскую раковину вензель, на лбу третьим глазом поблескивала фероньерка[12]12
  Обруч или цепочка с жемчужиной или каким-то драгоценным камешком-подвеской, спускающимся на середину лба.


[Закрыть], а на перламутровом корсаже, с левой стороны, была распята огромная черная бабочка из бархата с красными усиками.

Незнакомка подалась вперед: зашуршал шелк, запел атлас, зашептала парча.

– Ты, верно, из деревни, девочка? – Прозрачный голос можно было пить.

Губы Твилы, только что накрепко запечатанные, сами собой раскрылись для ответа:

– Да, госпожа, я из Бузинной Пустоши.

– Твое лицо мне незнакомо. Я здешняя баронесса.

– Я тут недавно.

Глаза в пепельной шубке ресниц вспыхнули в полутьме кареты. Наверное, стоило бы удивиться тому, что они фиолетовые, но на этом лице любые другие смотрелись бы неуместно.

– Так, значит, ты та крошка, что живет у Эшеса?

«И почему вопрос прозвучал совсем не как вопрос?» – мелькнуло в голове у Твилы. Но поражало другое: незнакомка назвала мастера по имени – так больше никто не делал.

– Да, госпожа, я Твила… Живу у мастера Блэка в чердачной коморке, – зачем-то добавила она.

– Твое появление в Пустоши… как интересно… и странно.

Два ободка снова блеснули фиолетовыми колечками. Мерцающие глаза зачарованно разглядывали ее.

Красавица внезапно выпростала вперед руку с длинными, как щупальца медуз, пальцами и поводила ею перед носом Твилы, будто проверяя, не призрак ли она.

– Значит, это правда, – прошептала она, – Скользящая здесь, в Бузинной Пустоши…

Твила не могла бы поручиться, что баронесса сказала именно «Скользящая». Возможно, это было какое-то другое слово, со множеством протяжных шипящих и отрывистых клокочущих звуков, но переспросить не успела, потому что незнакомка так же резко убрала руку и покачала головой, будто стряхивая оцепенение, а потом посмотрела поверх ее плеча:

– Так-так, значит, ты нашла моего супруга? Какое облегчение.

Улыбка тронула морозцем красивые губы.

– Это ваш супруг? – удивилась Твила. – Но он ведь такой…

– …трогательный, беспомощный и впечатлительный?

«Жалкий, помешанный и годящийся вам в дедушки», – хотела ответить Твила, но вовремя опомнилась и кивнула.

– О, мой дражайший барон! – На лице баронессы едва ли отразилась хоть тень вкладываемых в эти слова эмоций. – Сейчас в это, должно быть, трудно поверить, но когда-то от одного взмаха его руки зависели людские судьбы и замирали целые площади… – При взгляде на безумного старика в изорванных чулках в это действительно было трудно поверить, однако, чтобы не обидеть даму, кивать Твила не стала.

– И давно он здесь?

– Не знаю, госпожа, я только что пришла. И, кажется… кажется, ему нехорошо, госпожа.

– Да, болезнь одурманивает его разум, толкая прочь из дома, где его всегда так ждут… Но не волнуйся, любовь моя, – последнее вкупе с немигающим взором предназначалось супругу, – я всегда отыщу тебя. Настигну, откопаю, выковырну – где бы ты ни был, куда бы ни спрятался, в какую бы щель ни забился.

За спиной Твилы раздалось хныканье, сопровождавшееся всхлипами. Да и ее саму, признаться, потрясла такая сила любви. А еще от этих слов на дороге вдруг стало холодно.

– Грин, – баронесса обернулась к кому-то в глубине кареты, – помоги барону.

Из экипажа тут же выпрыгнул костлявый человек средних лет, в длинном парике и с унылым лицом, видимо, вытянувшимся под тяжестью квадратного подбородка. В руках он держал трость с медным набалдашником в виде трех оскаленных пастей, а камзол, добротный, но неброский, указывал на его подчиненное положение.

Он вежливо обошел Твилу и, подхватив барона под локоть, почтительно втолкнул его в экипаж.

– Что-нибудь еще, ваша светлость?

– Да, – баронесса снова обернула к ней белое лицо. – Твила, ты не заметила, барон что-нибудь прятал, когда ты его встретила? Где-то здесь, поблизости?

Твила вспомнила торчащие из кустов каблуки, а потом увидела в темном проеме кареты за спиной баронессы умоляющее лицо старика, с плещущимися в глубине глаз осколками безумия. Неожиданно для себя она покачала головой:

– Нет, ваша светлость, я не видела, чтобы барон что-то прятал.

Это почти не было неправдой: ведь она застала уже только холмик под каштаном…

Глаза-лепестки слегка насмешливо блеснули:

– Хм, значит, не здесь… что ж, придется поискать в другом месте…

В глубине кареты послышался вздох облегчения.

– …впрочем, – тут ее светлость повела носом и как ни в чем не бывало повернулась к помощнику, – Грин, будь так любезен, проверь-ка во-о-он под тем каштаном.

Тот поклонился и без слов направился к указанному месту. Проводив его взглядом, баронесса снова обратилась к Твиле, шутливо округлив глаза:

– Даже не знаю, зачем я велела ему это сделать! Наверное, женская интуиция. Сейчас вернется, кляня про себя на чем свет стоит взбалмошных капризуль с их причудами.

Голос ее звучал беззаботно, но Твила не поверила не единому слову. Впрочем, непохоже было, чтобы баронесса в чем-то ее подозревала или злилась. Казалось, ничто не могло нарушить ее безмятежного спокойствия. Все это ее скорее забавляло, как прохожего – возня воробьев за крошки на площади. Ее светлость перевела взгляд на небо, где догорала последняя малиновая полоска заката, и поморщилась:

– Какое никчемное время суток, ты не находишь? Солнце пирует в своей кровавой таверне… Не день и не ночь. Не окунь, не дичь.

– Не знаю, ваша светлость, – Твила тоже посмотрела наверх, – никогда об этом не думала.

Еще пару минут, пока они ждали, баронесса задавала ей разные вопросы. На некоторые Твила подбирала ответы очень тщательно, одновременно прислушиваясь к шороху и треску веток в кустах, – комья земли летели оттуда в разные стороны вспуганными сойками.

А солнце, будто струхнув от слов ее светлости, побыстрее закруглилось с закатом и шмыгнуло за горизонт, оставив после себя дымчато-синие сумерки.

– Так-то лучше, – усмехнулась баронесса, кинув на небо быстрый взгляд.

Впереди кареты тут же загорелись два закованных в латунные панцири фонаря.

Наконец на дорогу вышел господин Грин, невозмутимый, несмотря на чашечки глины, присохшие к коленям. В руках он держал какой-то грязный мешок. Спокойно, будто сервировал стол, он вытряхнул и разложил его содержимое на красной шелковой подушке и только после этого преподнес баронессе. Когда он проходил мимо, Твила успела разглядеть странное подношение, пачкавшее дорогую обивку. Предметов было несколько: свернутый змейкой обрывок бечевки, пузырек с какой-то мутно-желтой мазью, кажется, редька и… вот последняя вещь заставила ее вздрогнуть и испуганно отшатнуться.

Баронесса лениво протянула руку к подушке, пробежала кончиками пальцев по темневшим на ней предметам, словно проверяя, все ли на месте, а последний даже повертела.

Если сначала Твила еще надеялась, что ей померещилось, то теперь убедилась: ошибки быть не могло. Баронесса крутила холеными пальцами чью-то отрубленную руку, спокойно, как веточку, без тени брезгливости или ужаса. И, видимо, с конечностью владелец расстался уже давно.

– Ох, барон-барон. – Она укоризненно покачала головой, будто пеняя маленькому ребенку.

А потом небрежно кинула руку обратно на подушку, словно волшебной палочкой взмахнула.

– Впредь следи за ними внимательнее, – велела она господину Грину, – мне наскучило подбирать разбрасываемые бароном игрушки.

– Да, ваша светлость, – поклонился тот, – больше этого не повторится.

– Не сомневаюсь. А теперь, – баронесса снова повернулась к Твиле и приглашающе распахнула дверцу кареты, – не хочешь прокатиться со мной, Твила?

Господин Грин меж тем быстро обогнул экипаж и запрыгнул в него с другой стороны.

– С вами? – сглотнула Твила. – Хотите сказать, что приглашаете меня к себе?

– Ну, разумеется. Что еще это может означать? Тебе уже доводилось бывать в богатых особняках? Уверена, в таких, как мой, никогда. Он находится вон на том холме, совсем близко, – она указала на чернеющую гряду, откуда приехала. – Там много занимательных вещиц, тебе понравится.

– Благодарю, ваша светлость, – Твила заколебалась, – но мне нужно домой… я не предупредила мастера, он будет волноваться.

Ее, словно праздничную обертку, раздирало от двух противоречивых желаний: с одной стороны, ужасно хотелось посмотреть на дом, в котором живет эта необыкновенная дама. Загадочным красавицам положено жить в волшебных шкатулках. А с другой – так ли уж разумно принимать приглашение от женщины, живущей с сумасшедшим супругом и именующей «игрушками» разбрасываемые им руки? К тому же было во впечатлении от нее что-то двойственное. Тугой клубок смутной гадливости и восхищения, и непонятно, что сильнее…

– Ну брось, – отмахнулась красавица. – Эшес еще тот зануда. Я сама с ним поговорю, когда вернемся. Все объясню, скажу, что просто силой уволокла тебя, не оставив выбора…

Твила издала неуверенный смешок: такой нелепой казалась мысль, что эта тонкая женщина может уволочь силой хотя бы котенка.

– Ну, разве что совсем на немножко… – заколебалась она, однако тут же покачала головой: – Нет, простите, госпожа, вы очень добры, но не могу.

– Что ж, раз ты такая упрямая, не буду настаивать. Ты еще побываешь у меня в гостях… вы оба.

– Правда?

– А Эшес ничего не говорил?

Твила покачала головой.

– Он вообще о вас никогда не рассказывал.

– Хм, ну, думаю, ему просто стыдно, – баронесса заговорщически подмигнула.

– Стыдно?

– Скажем так, мне известен один его секрет. Так, пустяк, если честно, но каждый человек почему-то мнит свой секрет особенным…

– Ваша светлость, вы недавно назвали меня… по-другому. Почему?

Та внимательно посмотрела на нее:

– Ты правда не знаешь?

– Нет, – покраснела Твила.