Текст книги "Куры не летают (сборник)"

Вруби свою музыку громче,
если сможешь…

Тернополь

1. What can I do?

«What can I do», – пели «Smokie». «Водку найду», – подпевала им шпана 80-х годов, переведя фразу популярной песни на более понятный язык. Песня пьянила, а Элис, которая жила за дверью напротив и живет там по сей день, и Кэрол, и мексиканская девушка, и бухта в Сан-Франциско теперь ближе. Но мурашки воспоминаний, растревожившие твою память, и иголки эмоций, которые прикрепили ее, и этот дождь, на который ты можешь смотреть вечно и не насытиться им, – уже не скрывают от тебя главных слов. Пройдет каких-то тридцать лет, и эту английскую группу и ее хиты, которые звучали на всех дискотеках, будет помнить только твое поколение. Теперь коллекцию этих песен можешь запаковать в компьютерный файл My music, чтобы потом слушать их вместе с нью-йоркским дождем.

А кто будет помнить твое поколение?

И почему этот дождь – нью-йоркский?

И упаковывая сумки перед выездом в Нью-Йорк, не забыл ли ты что-то такое, за чем каждый раз возвращаешься и никак не можешь найти?

Сотни фотографий, которые проявляли в домашних лабораториях в темноте, при красном свете специальной лампы, с проявителями и закрепителями, вымывая лица и фигуры, как золото в рудниках. Затем, подвешенные на шнурке, как белье во дворе дома, эти фото сушили – и они становились временем. Ты позасовывал их в бумажные пачки, принесенные из ближайшего гастронома, и они пожелтели, как будто кто-то облил их медом.

Кто помнит Шнейдера с Киевской? Француза? Слепого с Фабричной, твоего одноклассника, который стал зэком и которого найдут мертвым на улице Пушкина у девятиэтажного дома?

Как у нас было принято? Ну, конечно, ценились бицепсы и сильный удар, фирменные джинсы, взрослость измеряли выкуренными сигаретами на школьных переменах, алкоголем, слухами, что Ленка из параллельного класса сделала аборт, знанием, что триппер лечат пенициллином. А еще – кто Шнейдеру должен деньги и за что, а после дискотеки в школе все равно будут разборки и милиция приедет слишком поздно, и что физкультурник – чмо и в спортзале на матах мнет самых зрелых девок. А классная требует конспект первоисточника классика марксизма-ленинизма. И хоть ты законспектировал «Материализм и эмпириокритицизм», она все равно прицепилась: перечислить поименно список всех членов Политбюро (как Иоанново «Откровение»!).

Что делать, когда тебе шестнадцать? В конце концов, что ты можешь?

Ты жил между школой, остановкой Киевской, киоском, телефонными будками и гастрономом. А еще – между мамой и отчимом, их комнатой и нашей с братом, между книгами, сдачей бутылок в пункты приема и выискиванием радиоволн с запрещенными голосами, между ранним вставанием и выстаиванием очереди в гастрономе «Киев» за маслом, хождением вместе с мамой в магазины и сокрытием нескольких копеек сдачи, между слушанием кассетного магнитофона «Весна» и мечтой о бобинном «Маяке-205», дискотеками и ценами на джинсы, между фарцовщиками и маршрутами поляков, которые едут на отдых через Украину в Болгарию, распродавая жвачки, джинсы, куртки, рубашки, свитера, – между жизнью и смертью.

Это вступление во взрослую жизнь с сигаретой и распитой на двоих бутылкой дешевого вина. Эта окраина города, которую облюбовала шпана, – между новостройками, арматурой, шлакоблоками, детскими садами, школами, дискотеками. И песней со словами: «Что мне делать?» – и с этой музыкой наше поколение будет вынуждено покинуть этот город, чтобы не присваивать его только себе.

Кажется, ничего не изменилось: за окном осень, ты сидишь в кафе, которое переименовали после твоего отъезда из этого города. Сменился собственник, затем его сменил другой. От того, что владельцы периодически менялись, менялось все: качество кофе, ассортимент алкогольных напитков, официантки, посетители. В Нью-Йорке ты нашел замену кафешкам, которые так любил в юности. Их заменил Starbucks: кофе с молоком, чай с желтым сахаром из тростника, джаз с кантри, стол с лэптопом.

Осень, какой ты ее запомнил за несколько дней до отъезда в США, была теплая, но дождливая.

Теперь сухой осенний день, как будто фотография из Интернета, стоял перед твоими глазами, как наполненные стопочки с водкой, в которых отражались лица и руки твоих приятелей, приглашенных «на кофе».

На противоположной стороне улицы, минуя нашу застекленную компанию, проходит женщина в яркой одежде и шляпке, которая давно вышла из моды, закутанная в длинный шарф, в белых туфлях на высоких каблуках, которые контрастируют с цветовой гаммой ее одежды. Так привлекают внимание. Размалеванная, как неумелый клоун-недоучка в цирке-шапито, она всегда отличалась этим от других клиентов местной психушки, то и дело прогуливающихся в центре. Она была из высшего сословия. Ее появление на безлюдной улице ты воспринимаешь с большой благодарностью, потому что она единственная, кто отвлекает тебя от пустых разговоров твоих бывших корефанов и кто, как механическая музыкальная шкатулка, скрывает в себе музыку этого города, которую ты успел забыть.

Почему – музыку, а не что-то другое?

Почему не уцелели остатки архитектуры довоенного Тернополя, кое-какие – в центре города, на Новом Свете, с зарисованными пилястрами и облезлыми от невостребованности атлантами, невосстановленная улица Перля, новые микрорайоны 80-х, рабочие общежития комбайнового завода и хлопчатобумажного комбината?

Тернополь потерял свой шарм вследствие тотальной советской бомбардировки в 1944 году. Восстал из пепла – но другим. Это другая архитектура, новые названия улиц, отстроенный центр, тернопольское озеро. Разделение города на Дружбу, БАМ, Канаду и Аляску размагнитили хоть сколько-нибудь притягательную силу между центром и новыми районами города. Этот обозначенный 1939 годом смертоносный разрыв между бывшим городом и его историей и городом современным стал кесаревым сечением, рубцом памяти, который никак не заживает.

* * *

1939 год в Тернополе стал последним годом польского государства.

Из тревожных вестей в прессе и слухов, которые распространялись по городу, возникало ощущение неуверенности, и война, как что-то неизбежное, нависла над августом.

Могло ли это как-то повлиять на привычную городскую жизнь?

Странно, все осталось как бы прежним.

Люди посещали кофейни; торговали товаром – каждый своим, в магазине Перльмана и в пошивочном салоне Леона Славинского; Пилсудский крепко держался за стремена коня на высоком постаменте; в еврейских магазинах, как обычно с криками и спорами, предлагали новый товар; в пекарнях выпекали хлеб; на рынок съезжались крестьяне; гимназисты ходили в классы; в ешивах изучали Тору; польская, украинская и еврейская молодежь закаляла дух в молодежных полумилитарных организациях; в костелах, церквях и синагогах правили службу; за христианскими праздниками шли еврейские.

Город, который доживал последние мирные месяцы, даже в страшном предсказании местной Кассандры не мог бы представить, как изменится все в течение нескольких ближайших лет. И что ожидает этих торговцев и покупателей, гимназистов, чиновников, жандармов, проституток, городских злодеев в зависимости не только от них самих, а и от их национальности. И скольким жителям не удастся пережить эти ближайшие пять-шесть лет вследствие сначала пыток НКВД, а потом – тотального истребления евреев, а еще позже – подпольных действий ОУН и Армии Крайовой. В городе, где по одним и тем же улицам и площадям купно ходили украинцы, евреи и поляки, отличие между ними ранее заключалось разве что в том, что поляки жили в своем государстве, евреи – в своих книгах и молитвах, а украинцы – на своей земле.

Но, например, в июле (пусть это будет июль) улицы еще довоенного Тернополя с польскими названиями (в 1939-м их переименуют, а перед окончанием войны, в 1944 году, они попросту исчезнут) ведут меня по городу, наполненному людьми и магазинами. Но этот июль вот-вот закончится. Закончится и довоенный Тернополь – его сравняют с землей, и только некоторые стены домов и завалы из кирпича и камней будут напоминать о городе, который, потеряв память, как библейская Рахиль, будет оплакивать своих детей. Уцелевшими улицами весенний ветер развеет не только пепел сожженных еврейских книг, но и прах сыновей и дочерей еврейского народа, а в белых облаках будут плыть души замученных украинцев и расстрелянных поляков.

Но в июле 1939-го в такие пророчества еще не верилось – и именно потому, что зацвели липы, и их густой аромат шлейфом окутал всю улицу Мицкевича, заполнил улицу Третьего Мая, где проезжают брички, полетел по пассажу Адлера вместе с гимназистами, которые с мая на каникулах. Сфотографировался возле памятника Пилсудскому, напротив Доминиканского костела, заглянул в старую синагогу в субботу именно тогда, когда на вечернюю молитву тянутся иудеи, позакрывав свои лавки, пекарни, сапожные и пошивочные мастерские, а их сопровождают взгляды поляков и украинцев, читающих в своих газетах о погромах в Германии.

Старую синагогу сожгут вместе с несколькими сотнями евреев в 1941-м, разрушат полностью в 1944-м и разберут на мощение дорог и кладку домов.

Зачем синагоги, когда нет евреев?

В сентябре 1939 года Красная армия поразвешивает по городу свои призывы и под тем предлогом, что кто-то якобы стрелял из Костельной башни, сожжет Доминиканский костел (не без помощи некоторых местных евреев); маршала Пилсудского танком стянут с постамента, а украинцев призовут уничтожать польских панов и подпанков и выдавать польских офицеров и чиновников. Большинство здешних евреев встретили приход красных сдержанно, хоть среди них и были сторонники новой власти, особенно те, кто верил в коммунизм. Но борьба с буржуазией, национализация собственности, отнятия помещений и креденсов, ликвидация школы с обучением на идише не способствовали приверженности советам. Но евреев тревожили вести из Германии и уже захваченной немцами Польши. Началась украинизация и охота НКВД на украинских патриотов, которых арестовывали и кидали за решетку: польская полиция в спешке бросила на произвол судьбы списки членов ОУН, «Просвиты», Пласта, «Сокола», Союза украинок, а еще адвокатов, врачей, учителей – всех, кто представлял угрозу польской государственности. Советам оставалось только перевести эти списки с польского на русский – и начать охоту…

Восточную Галичину присоединили к УССР, поэтому Тернополь вдруг стал украинским городом. Где-то с 1940-го года сюда начали прибиваться еврейские беженцы из Польши; некоторые, не задерживаясь надолго, направлялись дальше в глубь Советского Союза.

Портреты Сталина и Ворошилова украшали фасады домов в центре, красноармейские патрули охраняли покой новых граждан Советского Союза. В селах организовывали колхозы, а в переполненных тюрьмах Тернополя и Чорткова, предотвращая сопротивление, расправлялись с галицкой интеллигенцией.

2 июля 1941 года немецкие части вошли в город. Была открыта тюрьма, в которой нашли тела жертв НКВД. Больше недели, с 4-го до до 11 июля, длился еврейский погром. На город опустились сумерки – и Рахиль снова рыдала по своим детям, а город надолго оглох от выстрелов и криков и вышел из оцепенения, когда евреев согнали в гетто, а остальным запретили сочувствовать им и помогать. За невыполнение – расстрел.

Улицы, которые стали рубежом тернопольского гетто, замыкали пространство евреев. Именно за ними подстерегала смертельная опасность, и именно они стали границей, которая разделила этот город. Площадь Казимежа, улица Рейтен, улица Перля, Рынок, Поле, улицы Львовская, Подольская, Старошкольная, Руська, Малый рынок, улица барона Гирша…

В декабре 1941 года владелец пекарни Шварц из окна своего дома в тернопольском гетто смотрел на пустую улицу, засыпанную снегом.

Окна его квартиры выходили на улицу Перля. Он забил их досками (так было приказано), а теперь стоял возле одного из этих окон и смотрел в щель, вылавливая в тонкой полоске света другую жизнь. Сквозь щель Шварц разглядел нескольких прохожих и широкие крестьянские сани, вымощенные соломой и застеленные домотканым рядном. Лошадь, засовывая морду в торбу, доедала сечку и выдыхала тепло в морозный воздух. Шварц узнал хозяина саней – это был Михаил из Стигниковец (до войны он снабжал его пекарню мукой с мельницы). Шварцу захотелось окликнуть, подать слабый и отчаянный голос, но он сдержался.

Через некоторое время к саням его знакомого Михаила начали присоединяться другие сани.

Все они прижимались к противоположной стороне узкой улицы.

Мужчины на санях сидели и мерзли, мерзли и их лошади. Мужчины о чем-то переговаривались, и над санями нависало сизое облако теплого пара.

В комнате, подперев стену, молча стояла жена, а в углу на полу, закутавшись в изодранные лохмотья шубы, которую он когда-то купил во Львове, сидело трое их младших детей.

Лошади в какой-то момент встревожились, и мужчины повернули головы в ту сторону, откуда доносились немецкие голоса.

Шварц хорошо слышал эти голоса (то была команда для немецкой полиции), но щель не давала заглянуть и увидеть больше.

Посреди улицы, минуя крестьянские сани, промаршировали два отделения немецких солдат. Они разделились на малые группки по четыре-шесть человек и вошли в гетто.

Шварц почувствовал затылком теплое дыхание жены, но не отступил и не позволил ей выглянуть на улицу Перля.

К Шварцу зашло четверо.

Сначала они прошлись по комнате.

И Шварц, и его жена молча наблюдали за каждым их движением. Один из них подошел к детям Шварца, приказал им встать и сложить лоскутья меха на полу.

После этого он подошел к Шварцу и строго спросил: почему тот не выполнил приказ о сдаче меха?

В начале зимы немцы приказали евреям сдать весь мех, за невыполнение – расстрел. Тогда евреи за ночь наполнили мехами крестьянские сани, в которых конфискованный мех увезли в направлении вокзала. Шварцы тоже отдали новую шубу, отпоротые воротники с пальто жены и дочерей, штраймл, лисьи и заячьи выделанные шкурки, которые Шварц купил на Старом рынке у овчаров-гуцулов. А старую шубу, почти разлезшуюся по швам, распороли на несколько кусков и так выживали в зиму 1941 года.

Шварц попытался что-то объяснить. Но его первым толкнули в спину и повели вниз по лестнице. За его спиной кричали жена и дети. Шварцев поставили перед домом и приказали повернуться лицом к окну.

Фигуры с карабинами отражались в окне, и Шварцу было хорошо видно, как трое солдат заряжают свои карабины, а четвертый добегает, слегка припоздав, с наброшенными вокруг шеи меховыми полосами…

Первым позвали Михаила, который въехал в гетто и остановился у дома Шварца. Михаил узнал Шварца, его жену и троих младших детей. Еврейская полиция тянула по снегу тела убитых и клала на сани Михаила.

Белую муку снега вспороли и посыпали красной корицей крови.

А снег все падал, и облака, проплывавшие над городом, напоминали пышное тесто из пекарни Шварца.

2. О музыке

В этом городе музыка, если ее воспринимать как упорядоченный строй звуков наподобие выстроенных военных рядов, почему-то пряталась в оркестровой яме местного театра, звучала со сцены филармонии, доносилась с летней эстрады в парке, разрывала ночную темноту с танцевальной площадки на островке, ставшем местом для дискотек. Наверное, завывала также в полуподвальных помещениях, где собирались на репетиции самодеятельные группы подростков, помешанных на битлах или «Smokie», взрывалась ресторанным праздником, который-всегда-с-тобою, бобинами с записями уголовного фольклора, Высоцкого и «Машины времени».

Город жил с музыкой, в музыке и без нее.

И когда летом возле дома группа подростков слушала кем-то вынесенный из дому магнитофон или песни под гитару, то небрежно, как окурок, брошенные слова «Чувак, вруби свою музыку погромче, если можешь…» становились ключом, который открывал ворота братства поколений, принадлежности к чему-то, чего не понять другим. Это необъяснимое до конца ощущение молодости, свободы, нахальства, провокации становилось музыкой, которую мы слушали и горланили у подъездов, иногда в спешке убегая от дежурного наряда милиции и дружинников, которых время от времени вызывали затерроризированные нами добропорядочные граждане нашей страны.

Впрочем, зимой это все прекращалось – и музыка становилась другой.

Зима пахла привезенными из Москвы апельсинами, шелестела фольгой новогоднего шоколада и стреляла пробками новогоднего шампанского. Несколько дней подряд перед Новым годом советская торговля вспоминала о гражданах своей страны и создавала для них небольшой праздник с сюрпризами: вдруг повсюду выбрасывали сгущенное молоко, коробки конфет, шампанское, мандарины, лимоны и рижские шпроты. Дальше – драма: сплошные очереди к магазинам заполняли улицы, и покупатели становились бойцами фронта советской торговли: какая-нибудь продавщица Вера держала оборону, а покупатели пробивались каждый сам по себе. После Нового года зима возвращалась в привычное русло, и предновогоднюю авангардную какофонию заменял унылый ритм будней.

Про поэзию: «Муза»

Местом нашего длительного пребывания была, наверное, все-таки тернопольская «Муза». Говорят, это помещение кто-то выкупил и переоборудовал для своих нужд, поэтому, наверное, не лишним будет оставить о «Музе» хотя бы короткое впечатление.

Их было четверо (хотя сначала двое), они писали стихи, но город, в котором они жили, не нуждался в их стихах – точнее, был далеким от стихов. Собирались они в разных местах, но чаще всего, конечно, в «Музе». Этот кабак (почти единственный, где позволяли приносить что-то на разлив) работал аж до полуночи, а буфетчицы знали их только в лицо, и этого было достаточно.

Если сравнивать «Музу» с кораблем, на котором плывут в вечность аргонавты, пираты или хотя бы торговцы рабами, то сравнение с Рембо в этом случае было бы уместным, а его «Пьяный корабль» оказался бы совсем не метафорой и не настолько отдаленной, чтобы это не связывалось с текущим временем.

Они сходятся с разных концов своего города, садятся за стол, заказывают, читают стихи, ссорятся, обижаются, снова заказывают, снова ссорятся, снова читают стихи. Ни одному добропорядочному болвану не придет в голову, что вот так можно просиживать часами, болтая о поэзии спьяну, пока тебя почти в спину не вытолкают вон официанты, которые тоже хотят домой. Какая ерунда – домой, когда решается судьба поэзии!

Конечно, официанты ничего не смыслят в поэзии.

А зачем?

Времена меняются, кофейни меняют владельцев и названия, официанты стареют… В прошлом году в первый день моего приезда в Тернополь я выбрался в центр города и прошелся по всем местам, где когда-то профукал столько времени… Официантки – молодые девочки в мини-юбках с прическами в стиле 60-х, в фартуках с накладными карманами, из которых выглядывают блокнот и ручка.

Они не похожи на Зину.

* * *

Ты еще раз похлопал себя по карманам: несколько пачек сигарет без фильтра купил по дороге. Она сказала, что он хочет только сигареты. Автобус № 11 ползет за город, на Объездную. Две больницы – наркодиспансер и психоневрологическая – были вынесены за черту города, и добираться до них было неудобно, автобус ходил нечасто, и без надобности я туда никогда не ездил.

Она позвонила вечером и, запинаясь, глотая слова, сообщила, что Б. попал в больницу. «Бля, писец», – подумал я. И спросил, в какой он палате.

Она не знала.

Было около десяти вечера, ты вышел из подъезда и закурил, резкий мартовский ветер гасил спички и твое сознание.

Ты знал, что Б. с каким-то чудиком, с которым ты его видел несколько раз в центре, решили продавать цирконий – тогда это называлось бизнесом. Для бизнеса нужны были деньги, ты свел его с Л., а тот, в свою очередь, с крутыми. Те деньги одолжил (понятное дело, с процентами). К этим процентам Л. добавил свои – за посредничество. Время шло, никаких процентов не было, а потом оказалось, что Б. и не собирался отдавать даже одолженных денег. Куда он дел те деньги – не знаю. Л. наезжал на меня, что это я привел Б. к нему, и на меня ложится ответственность за одолженные деньги. Я его послал.

Однажды вечером Л. завалился ко мне с говнючкой (на вид ей едва ли было пятнадцать). Сказал, что нас ждет тачка у подъезда и мы должны ехать к Б., чтобы потолковать с ним о долге. Дозвониться он, мол, не может, крутые включили счетчик, и если мы не поедем к Б., то он вынужден будет дать им адрес Б., а те пацаны, которым Б. должен бабки, живо с ним разберутся. Выбора у меня не было, поэтому мы поехали.

Разговор получился легким, Б. со всем соглашался, перспективы, которые ждали его в ближайшее время, в изображении Л. выглядели хреново.

Говнючка хихикала и курила, Л. поглаживал ее поясницу и ягодицы. Мы стояли во дворе виллы польского пана, в которой Б. с семьей снимал две большие комнаты. Время от времени выглядывала жена Б. и звала нас в дом, но мы торчали снаружи – стояли и молчали. И только говнючка капризничала и хихикала.

– Заткни ей рот, – вырвалось у меня.

Малолетка притихла.

Л. сжал ей руку и бросил волчий взгляд в мою сторону, но сдержался и промолчал.

Я не верил в договоренность с Б.

Потом я узнал, что Л. несколько раз бывал у Б. (уже без меня). И, угрожая расправой, всячески давил на Б., который переживал тогда не лучшие времена: бухал и так далее.

Ну вот, а теперь все эти прибамбасы.

Разыскав нужное отделение, спрашиваю у медсестры о Б.

Она отыскивает в книге записи новых пациентов фамилию, имя и дату. Все совпадает.

Меня впускают только в небольшую прихожую – своеобразную комнату ожидания.

Через несколько минут выходит Б. в больничной пижаме, вылинявшей, скомканной, с легким намеком на зеленовато-голубой цвет, – ангел со шрамами на шее.

Ты вытаскиваешь эти несколько пачек сигарет, и Б. запихивает их в большие накладные карманы. Из-за зарешеченного окошка за нами наблюдает санитар.

– Пойдем покурим?

– Мне нельзя, – поворачивается спиной и, не прощаясь, легко, как дым, проскальзывает в приоткрытую дверь под крики пациентов и топот санитаров.

* * *

ГБ, опершись на металлическое ограждение, сдерживал ладонью кровь, которая текла из глубокого пореза у шеи. Кровь была теплой и липкой. Снег был февральским и белым, рана была настоящая, смерть была белая – и уже где-то рядом. ГБ почувствовал холод, в его сознании мгновенно промелькнули, как тени тех трех ублюдков, мысли о спасении. Три уёбка, с которыми ГБ ехал в троллейбусе, вышли с ним на остановке и лезвием пописа́ли шею. ГБ вступился за уставшую кондукторшу, поскольку те трое не хотели платить за проезд.

Час был поздний, и троллейбус, завершая последний круг своего маршрута, оставлял ГБ, порезанного и еще в сознании, истекать кровью.

Уёбки юркнули в проходной двор.

Зачерпнув ладонью горсть снега, ГБ приложил его к порезу и пошел.

В милицейском участке сонные менты писали протокол со слов ГБ, а врачи «скорой» измеряли давление и бинтовали ему шею, ожидая, пока менты таки допишут и отпустят ГБ с ними.

ГБ спасло то, что порез был неглубокий, до сонной артерии оставалось несколько миллиметров, а милицейский участок оказался рядом (ну и то, что ангел смерти в такой мороз засиделся в своей каптерке).

Зима пахла кровью, а поэзия чувствовала холод лезвия на шее.

* * *

Глаз у С. напоминал выпученные глаза жаб.

И смотрел он одновременно на тебя и в окно.

В нейрохирургию С. привезли менты, которые утром делали обход и нашли его без сознания на лестнице, спускавшейся с Дружбовского массива в парк. С. лежал у заброшенного туалета, избитый и ограбленный, и только легкий пульс говорил о том, что он жив.

Вчера С. вместе с двумя кентами прошелся по всем заведениям, где наливали, а теперь в постели нейрохирургии, с разбитой головой, деформированной скулой и втрое увеличенным мутным глазом отстраненно смотрит на тебя и проваливается в яму своей памяти.

Те чуваки, с которыми С. тогда гульвасил, никак не могли объяснить, где они его потеряли, на каком этапе их тяжелого и славного пути бросили. Вариантов было множество: первый, что С. сам отшился от них и нарвался на тех, кто его побил и бросил умирать возле туалета. Второй: они плелись втроем, таксисты отказывались их везти с Дружбы в центр, решили пойти через парк. На лестнице, которая вела к темным и опасным дорожкам, им встретились дружбовские, а чуваки просто оставили С. одного с дружбовскими громилами, которые разделались с С. по полной. Третий: С. побили сами менты и бросили, а через некоторое время приехали снова за ним, решив, что лишние ночные преступления на их участке им ни к чему, закинули его в милицейский бобик и завезли в больницу.

С., пролежав месяц, выписался с вываленным наружу глазом, десятком медицинских рецептов и провалами в памяти, – а так ничего особенного. Затем от него долго страдали все официантки: когда С. сильно напивался, то швырял рюмки и чашки на пол.

* * *

Футуристические лозунги, вышитые на рукавах джинсовой зимней куртки, сыпались цитатами с тех рукавов. Хозяйка куртки, казалось, прилетела на этих футуристических крыльях, чтобы возвестить всем об этом. Город к таким относился подозрительно, особенно когда она, сбросив куртку и закатав рукава свитера, рассказывала о своих полетах над городом, неверных любовниках, никчемных женщинах из бухгалтерии, о вещунстве, о дочери в деревне, о стихах и, наконец, о своей миссии и своем предназначении.

Футуризм в городе не приживался, и она тоже не прижилась.

Из четырех поэтов она выбрала одного – длинноволосого.

Ходили сплетни о том, что она ведьма, за ней подглядывали соседки в общежитии. На общей кухне степенные домохозяйки шептались по углам о ней и о ее избраннике.

Через некоторое время она исчезнет из города – конечно, с поэтом.

Говорили, что их видели то в одном городе, то в другом, иногда она с поэтом прилетала и в наш. Говорили, что они прохаживались по Театральной площади часок-другой и снова улетали куда-то, рассказывали, что когда над городом пролетали звездопады, дожди и снега, то вместе с ними на головы сыпались золотые буквы футуристических стихов, а утром их сметали ветры и дворники.

Говорили, что потом поэт бросил ее и вернулся в город обычным автобусом, ведь летать он мог только с ней.

Говорили, что она хотела вернуть его снова, поэтому еще несколько раз пролетала над городом, рассыпая золотые буквы со своих голубых крыльев-рукавов, а потом вернулась в деревню к дочери, прекратила полеты и начала бомжевать.

И когда бомжиха поет под баян душещипательные оперные арии на Театральной площади, то футуристка прилетает к ней, присев рядом, кладет ей на колени стриженую голову и – слушает.

* * *

Мы договорились встретить новый 2000 год вместе, всем составом «Западного ветра».

Группа уже распалась, но изредка мы еще встречались, чтобы посплетничать, выпить и иногда почитать стихи.

Все просто – мы жили в одном городе. Даже попытались что-то замутить, прикрывшись новым названием «Озерная школа», но произошло лишь одно общее чтение в «Галерее», хотя Б. в который раз не появился.

Декабрь выпал вместе со снегом.

Это было прощание с 90-ми, их грязью и нашей поэзией.

Ты сидел в «Музе», запивая водку кофе, и курил.

Оставалось несколько часов до Нового года, и больше всего радовало то, что мир справился с переходом компьютеров на новое тысячелетие и сбоев в системе не будет. Ты сидел и никого особо не ждал, было где-то часов шесть, город опустел, предновогодние улицы и кофейни без посетителей, мороз, снег. На столике – пачка кишиневского «Мальборо», кофе со сливками, зажигалка.

Ты снова закурил.

Несколько месяцев назад на твое имя пришел большой желтый конверт из Штатов с уведомлением о выигрыше зеленой карты. Сначала ты даже обрадовался, потом пытался избавиться от этой мысли о выезде, а вот в новом году нужно будет сделать выбор.

О перспективе курить настоящие «Мальборо» ты особо не распространялся.

Ты размешивал воспоминания о 90-х никелированной ложечкой, пытаясь растворить ссохшийся сахар на дне чашки.

Сплошной базар, рэкет, убийства, подорванные машины, ваучеры, право собственности, сине-желтые флаги, сине-желтые скамейки, трахеи, перепаленные сигаретным дымом и поддельным алкоголем, поджоги, рейсы в Польшу и Румынию, таможенники, продажные менты, вчерашние коммунисты с перепуганными взглядами, новейшие демократы, которые тайком едят икру, запивая экспортным пивом «Гопак», проститутки в гостинице «Тернополь» и на вокзале, видеосалоны вместо кинотеатров с зарубежными фильмами в переводе на русский, купоны вместо денег, выживание вместо жизни, турецкие подделки вместо фирмы, русский рок с патриотическими песнями, выборы, кандидаты, партии, голодные актеры перед театром – и бродячие собаки на темных улицах города, пропахшего шерстью псов.

3. In army now…

Дважды в год нас, старшеклассников, водили в военкомат, где мы проходили медосмотр. Новый военкомат был возле троллейбусного парка, везли нас туда троллейбусы с пометкой «В депо». И школьная медсестра, ответственная за организацию нашей проверки, вместе с отставным подполковником, а теперь преподавателем военного дела, сопровождали несколько девятых классов нашей школы к месту назначения. В холодных бетонных коридорах, покрашенных до половины в синий цвет с обязательной жирной линией по краю, толпится несколько десятков подростков, ожидая выкрика своей фамилии. Наконец, усатый прапорщик с красным лицом пьяницы называет несколько имен, и вы входите в первый кабинет. В кабинете старая врачиха из какой-то больницы выполняет свой патриотический долг – проверить физическое состояние будущих призывников. На столе перед нею – большая тетрадь, куда она записывает свои выводы. Вы переходите из кабинета в кабинет и доходите до того, где говорят раздеться и снять трусы. Врачи равнодушно осматривают заросль и ваши гениталии, просят повернуться, расставить ноги и нагнуться вперед.

После комиссии, в пустом троллейбусе, который только что выехал из парка, вы громко обсуждаете медкомиссию: кто куда кому заглядывал, что сказал военком и куда кого отправят для службы в армии (а служба, как известно, – почетная обязанность каждого советского гражданина). Так на каждом уроке твердит подполковник и большой плакат на стене военкомата, где изображен солдат с квадратным лицом.

Военную подготовку завершали недельные сборы, на которые каждый должен был прийти с выструганным деревянным автоматом, затем выполнить марш-бросок в большом овраге напротив школы, оббегая металлические гаражи, а тогда взять «высоту» и закрепить там «оборону». Высоту мы взяли и стали на вершине крутого холма. Подполковник, стоя у подножия, ругал нас и командовал «ложись», но ложиться никто не собирался. За взятие высоты мы получили по трояке, а на следующий день поехали за город в тир, чтобы тремя патронами пострелять в мишень. Наверное, за целый день здесь отстрелялись несколько школ, поэтому мишеней уже никто не менял – только зарисовывали дыры от пуль ручкой. Наших дыр в мишени так и не нашли, но подполковник сказал, что мы стреляли хорошо, а эти хрены все плохо организовали.