Текст книги "Куры не летают (сборник)"

С этим мы и уехали со стрельбищ.

И только левое плечо легко ныло от отдачи «калаша».

* * *

Почему-то запомнились проводы Т.

Решено было отметить это событие в двух отделениях: сначала в ресторане «Москва», а затем на хате у Матея: только полученная родителями Матея новая квартира была еще не обставленной, а потому свободной от всяких условностей.

В ресторане все закончилось около двенадцати; тремя такси мы, двадцатилетние, мчались на БАМ. Чувих с нами не было, поэтому мы прихватили с собой трех киевлянок, которые почему-то были там и после пары минут уговоров радостно согласились ехать с нами. Правда, к ним приклеился чувак из ихней туристической группы, неприятный тип, которого мы впоследствии выпроводили из квартиры Матея, а он раз за разом настойчиво пытался вернуться на наш пир.

В большой комнате на полу расставлены бутылки и закуски, купленные заранее. Нас, по-моему, девятеро: ну, Том, Витя, Матей, Квец, еще кто-то и три девицы, которых было просто невозможно поделить между нами всеми. И еще этот тип улегся на полу и бросает свои приколы, которые никому из нас не нравятся. Ну, он просто нарывается.

Матей никого не предупредил, что в одной из спален – его родители.

В том шуме, криках, тостах, сигаретном дыму, в запахе алкоголя они вряд ли могли уснуть.

Одна из тех чувих, которая в очередной раз вернулась из туалета, сообщила, что, кроме нас, в квартире есть еще кто-то. Я подошел к Матею:

– Слушай, а что, твои старики здесь?

– Да, но я их предупредил.

– Ну ты даешь.

– Фигня…

Все желали Т. легкой службы, не кинуть себя под ноги «дедам», следить за собой, искать земляков, давать отпор чурбанам, быть просто пацаном.

Т. клялся нам, что не подведет.

Затем начался настоящий «передел собственности», никто не мог определиться с подружками, они перекочевывали из рук в руки, но были только легкие поцелуи и массаж соответствующих мест – не более. Чувихи оказались халявными. Этот крендель, который прилип к ним и ехал за наш счет в такси, а потом на халяву пил нашу водку, стал вести себя вызывающе. Его сначала попросили не портить праздник, а потом выпроводили за дверь. С ним в знак солидарности пошла одна из трех привезенных на проводы чувих.

Одну из них ты перехватил в коридоре, она возвращалась после того, как проблевалась в ванной. Тебе удалось затянуть ее на кухню, прикрыть двери и усадить на стол. Подружка была сильно накачана, ее одежда и тело пахли духами, чернилами и сигаретным дымом. Ей было немного за тридцать. В какой-то момент ты почувствовал, что она замирает, как будто сломалась. Оторвавшись от ее шеи, понимаешь, что она удивленно смотрит на кого-то.

Ты поворачиваешь голову и видишь пьяного Т.

– Но в армию иду я, – говорит он с обидой.

– Т., бля, какого хрена ты приперся? – отвечаешь, стоя к нему спиной и не размыкая ее объятий.

– Но все остальные заняты, – бормочет Т.

* * *

«Духи, вешайтесь!» – кричали новобранцам из всех казарменных окон солдаты в/ч 77727.

Было где-то одиннадцать утра, ноябрь, ты со своей командой, которую сопровождал майор, сошел на житомирской станции с казатинского поезда. Утро выдалось хмурым, все сонные, потому что в три часа ночи в Казатине мы ожидали житомирский поезд, там распили припрятанную бутылку водки и закусили домашними продуктами.

Вас всех завели в курилку и разрешили перекурить. С тех пор, как за вами закрылись автоматические ворота военной части, появилось ощущение, что ты попал в ловушку. Казенный запах казармы, военной формы, кирзы, гуталина становился твоим запахом на два года. В столовой, куда вас привели еще не переодетыми в форму, вся солдатская обслуга была из Средней Азии, они по-тигриному щурили глаза и улыбались.

Первые полгода прошли как во сне.

Служба проходила по уставу, сержанты гоняли нас, духов, каждый раз придумывая разные способы давления, в первую очередь – физического, потому что не могли нас бить в открытую, как это потом случалось почти каждую ночь в батальоне. Марш-броски, физические упражнения, муштра обессиливали нас так, что, упав в кровать, ты слышал только команду «Пад-йооом!». Каждую субботу, вооружившись каблуками от кирзовых сапог, сдвинув вместе кровати и тумбочки, вылив на все помещения нашей казармы растворенное в воде мыло, мы скребли пол до тех пор, пока он не становился белым, а потом натирали мастикой. За неделю от солдатских сапог пол снова становился чернющим.

Старший прапорщик с генеральской фуражкой на квадратной голове командовал той учебной ротой, где нам суждено было прослужить полгода, аж до распределения. Выстраивали нас и сержантов, прапор полчаса кричал, и логику его высказываний понять было невозможно: что-то немного о Советской армии, об империалистах и врагах, о дисциплине, о сапогах, воротничках и уставе. Сержанты – здоровые ребята, деды, которым оставалось служить несколько месяцев, в учебной роте ловили лафу: немец из Фрунзе, поляк из-под Вильнюса и украинец из Житомира, дом которого стоял через дорогу от нашей части. Когда прапорщик убрался, начинал кричать фрунзенский немец, он вопил на нас еще больше: мол, мы казлы, духи, он нам порвет очко, мы настоящей службы не знаем…

Двухметровый прыщавый житомирянин разучивал с нами «строевую песню».

– Махно, бля, ты знаешь, шо такое строевая песня?

– Никак нет, товарищ сержант.

– Запоминай: строевая песня – это стихи, а стихи, бля, это… это песня. Понятно?

– Так точно.

Тадеуш Болеславович водил нас в солдатскую столовую, а в оставшееся время забирал из наших тумбочек одеколон, разбавлял его водой и пил после отбоя.

В караулке между солдатами обсуждают новость: вчера молодой подполковник, выпускник военно-политической академии, решил ночью проверить посты и вместе с начальником стражи пошел на пост № 2, который охранял узбек. Все произошло по уставу, и тут подполковнику захотелось повыпендриваться, и он скомандовал: «Вводная! Нападение со стороны леса!». Узбек, не долго думая, занял соответствующую позицию и, сняв «калаш» с предохранителя, начал стрелять по верхушкам деревьев. Подполковник и начальник стражи, не ожидавшие такой исполнительности от часового, безопасности ради тоже попадали на землю. «Отставить!» – верещали они, но узбек так увлекся стрельбой и чувством долга, что вообще не услышал новую команду. Тем временем другой часовой, услышав стрельбу, позвонил в караулку и сообщил о происшествии. Заместитель начальника, подняв стражу «в ружье», поспешил на помощь. И застал такую картину: подполковник и начальник караула, измазанные грязью, шугают осоловевшего узбека.

Молодой лейтенант прошмыгивает второй пост и незаметно преодолевает расстояние между боксами, разыскивая часового Андрейко. Он знает, что Андрейко – отморозок, шланг, дебил, который с гауптвахты не вылазит, что он нерадивый солдат, которого давно хотели перевести в другую часть. Лейтенант, спрятавшись за ЗИЛ-130, минут пять наблюдает за маршрутом часового, который, естественно, должен откуда-то показаться, но Андрейко нигде нет. «Спит, сука», – решает лейтенант и моментально прикидывает, где этот дебил мог скрыться. Среди военных боксов, в которых стояли КрАЗы и ЗИЛы, было одно помещение, где круглосуточно находились гражданские житомирские чуваки, преимущественно алкаши, которые контролировали отопление боксов, а также, в случае тревоги, обеспечивали горячей водой в зимний период автомобили, чтобы те могли завестись и выехать на полигон. Антифриз, который водители получали ежемесячно, все равно продавали гражданским или выпивали, отделяя спирт от масел. Когда лейтенант вошел, то увидел, как часовой Андрейко спит на топчане, а дядя Миша в полном боевом – с автоматом, рожками и штык-ножом – охраняет тревожный сон защитника отечества. Андрейко поставил ему задачу: стоять и выглядывать в тусклое окно, чтобы вдруг не застукала проверка или этот пидор летёха.

* * *

Поднятый по тревоге батальон, на ходу застегивая шинели, быстро выбегал из оружейной комнаты, где звучала сигнализация и мигала красная лампочка. Солдаты под выкрики офицеров и сержантов выбегали со второго этажа казармы и мчались в направлении военных боксов. Черпак А. падает, как подкошенный, как раз на плацу. К нему подбегает сержант с криком: «Ты шо, урод?» Но А. не может подняться. Через некоторое время прибегает запыхавшийся командир роты, они с сержантом волокут в медчасть обессилевшего А.

Пока утром пришли медики – вечно бухой сержант медицинской службы и медсестра, – пока они обследовали А., полк связи военной колонной направился на полигон под Житомиром.

Начальник медчасти констатировал у А. побои, которые повлияли на работу правой почки, били А. этой ночью, нанося удары по корпусу. Немедленно составленный рапорт лег на стол командиру полка. Делом занялся особый отдел. Капитан Крутилов изучал, казалось бы, привычное дело – неуставные отношения, которые деморализовали армию и с которыми, для видимости, время от времени якобы боролись, упрятывая виновных в дизель (дисциплинарный батальон). Как оказалось, дело с А. имело другую специфику: А. избили по указанию прапорщика из авиационной части, который выбрал его для гомосексуальных утех. Итак, «дед» из Узбекистана каждую ночь выводил А. из казармы к запасным воротам воинской части, туда в назначенное время подъезжал ВАЗик, забирал А. и вез куда-то, возвращая его под утро. Прапорщик-авиатор рассчитывался с узбеком деньгами и продуктами, и тот, ясное дело, был кровно заинтересован в сотрудничестве. Когда А. по прошествии времени запротестовал и чуть не откусил прапорщику член, тот приказал проучить молокососа. Ночью, перед тревогой, узбек со своими земляками час месил А. в туалете – так что тот еле дополз до своей кровати.

Особист распорядился арестовать прапора, узбека и его земляков. Всех их привезли на губу к нашей части. Разумеется, командир не хотел давать делу ход, и все закончилось тем, что прапора уволили из армии, узбека перевели в другой округ, а физически покалеченному и морально изуродованному А. предоставили отпуск. Позже его вообще комиссовали по причине официально диагностированного энуреза.

4. О бухле

Кроме музыки, которую ты успел подзабыть, ты знаешь, что поэзия в этом городе пахла пивом.

Время, проведенное за дверью кафе, кабака, забегаловки, рюмочной, не было потерянным временем; кофейни, которые я посещал в Тернополе, Кременце, Чорткове, Киеве, Кракове, Варшаве, Катовице, Закопане, Белграде, Новом Саде, Бухаресте, Питеште, Люблине, Нью-Йорке, Чикаго, Торонто, Вашингтоне, Сяноку, Солт Лейк Сити, Мумбаи, Новом Орлеане, Берлине, Сигете Марамороском, – остались в моей памяти разными, по-разному они назывались и по-разному в них наливали…

Пересматривая разные названия городов, кофеен, другие имена поэтов и разные напитки, которые они пили и пьют, все-таки прослеживается что-то общее, что объединяет эти идентичные лица, склоненные над листом машинописи или рукописи, с рюмкой или бокалом, со слишком серьезным выражением или придурковатой миной шута – не имеет значения. Не имеет значения и то, что они пьют и что курят, какие девушки их слушают и слушают ли вообще, а если слушают, то понимают ли их стихи – без разницы. Важно другое: что они таки появляются, создают свой круг, заполняют его стихами, пьянством, бзиками, ревностью, обидами, глупыми девицами; они сотрясают воздух своего времени, который они оставили в кофейнях, который остался в кофейнях, который может быть кофейней, кораблем, который плывет в никуда? который плывет? в котором они нуждаются, а он нуждается в них, весь пьяный корабль не имеет цели куда-то доплыть, он должен плыть – это главное.

* * *

Я застал этот пивбар почти полностью пропахшим скисшим пивом и мочой, – оттуда и несло, как из плохо убранного туалета. Пивбар находился в центре, как раз под областной милицией, что было очень удобно, черный выход открывался, когда привозили металлические бочки с пивом или менты забирали созревших клиентов, выводя их из пивбара через задний двор прямо к КПЗ. Но войти в пивбар можно было с улицы, спускаясь по узкому проходу, который напоминал вход в подземелье. Это действительно было подземелье, за стойкой обычно топтался высокий блондин с казацкими усами (особенно популярными в 90-е годы). Пиво здесь было на разлив, чистые бокалы выставлены стеклянными трапециями, порезанная кусочками сельдь с кружочками лука и несколько сортов копченой рыбы составляли весь ассортимент этого заведения. Пиво не всегда было свежим, ты точно это определял – как только блондин наполнял бокал, было видно, что пиво мутное, а после нескольких секунд на его поверхности исчезала пена – разбалтывалась, хотя она должна была быть «знаком качества». Но это ему прощали, ведь жаловаться было уже некому, одна страна превращалась в другую, все в пивбаре были благодарны, что пивзавод хоть как-то работает, и пиво (пусть не совсем свежее) все же привозят. Худшие времена были еще впереди.

В пивбаре можно было курить, хотя блондин время от времени мог пригрозить по поводу курева и указать на прицепленную справа выцветшую табличку с надписью «Не курить!». Но это случалось редко – только когда курильщиков было слишком много. Тогда он шел в противоположную к выходу сторону и открывал дверь черного входа, и из отворенной щели доносился живой рой звуков.

Любители пива облюбовали это подземелье в самом центре города. Пиво стоило дешевле, чем водка, а в таком тонком деле, как культурный отдых, каждая копейка на счету, да и всегда можно было сбегать наверх в ближайший магазин и купить бутылку водки или две. Через какое-то время публика в этом пивбаре почти укомплектовалась. Конечно, несколько известных на весь центр алкоголиков просто торчали здесь с утра до вечера с кружкой пива или без него, в надежде, что кто-то предложит сто грамм. Солидарность в пьянках (как проявление братства и касса взаимопомощи) срабатывает независимо от социального статуса, поэтому, отсидев несколько часов в этой пивной, алкоголики в конце концов своего добивались и, пошатываясь, выбирались по крутой лестнице на поверхность. Как правило, это были дети и внуки освободителей, их родители поселились в центре, но что-то не сложилось. Ко времени открытия пивбара в одиннадцать они целой колонией пережидали на лавках напротив и, похожие на пингвинов, греющихся на солнце, слушали радио из развешанных репродукторов. Они говорили по-русски и даже в своем поврежденном алкоголем сознании ругали Рух и защищали Союз, который рушился на глазах. От этого, наверное, им еще больше хотелось спрятаться за пеленой опьянения.

Местный сознательный и патриотически настроенный элемент шел пить пиво за кинотеатром «Победа». Там было дешевле и на свежем воздухе, а желтая бочка на колесах с надписью «Пиво» постоянно находилась на том месте все лето до начала осени. Здесь была еще одна выгода: близкий туалет, ставший к тому времени платным. В кабинке, которая разделяла туалет на мужскую и женскую части, сидела старая женщина, в обязанности которой входила уборка и сбор денег с посетителей. Убирала она изредка, но деньги требовала исправно, особенно пристально наблюдала за клиентами пивной бочки, которые наведывались к ее туалету по несколько раз в час. Тот, кто спустил все на пиве, шел в угол между туалетом и ограждением и выливал золотистыми струями продукт пивзавода № 1 (правда, подвергаясь опасности оказаться в милиции за нарушение общественного порядка). Те, кто ходил за «Победу», должны были все время стоять, а потребление пива с водкой не терпит суеты, поспешности (ведь столько надо рассказать своему другу).

В пивбаре собирались все: менты, заходившие проверить общественный порядок и при этом опрокинуть кружку-другую у бармена, новоиспеченные бизнесмены после посещения следователя, художники, собиравшиеся большими компаниями и шумно сдвигавшие несколько столов вместе, юная тернопольская богема для болтовни и отчасти чтения стихов. Когда набивалось достаточно посетителей, раскрасневшемуся блондину помогала официантка – она разносила пиво и мыла бокалы.

5. Московская сага

«Moscow, Moscow – забросаем бомбами, будет вам Олимпиада, ого-го-го!» – пели мы парафраз известной песни, которую классифицировали как антисоветскую: за нее можно было вылететь из института.

С 1982 года начали умирать генсеки. Это случалось почти каждый год, и страна привыкла к этому ритуалу. Траурные марши военного оркестра становились единственной музыкой страны, в которой мы жили, но которую не воспринимали.

Для нас, студентов 80-х, это не предвещало ничего хорошего и ощущалось досадное неудобство: частые трауры были связаны с запретом музыки и всевозможных забав. Тогда некоторые даже пострадали: бдительные песиголовцы системы выискивали по студенческим общежитиям тех, кто нарушал будущий тезис «у нас секса нет», и тех, кто не придерживался общегосударственного траура по случаю ухода любимого вождя. А такие всегда находились, разогретые алкоголем.

Моя первая поездка в столицу родины – Москву – произошла зимой в начале 1982 года. Мы с приятелем ехали в плацкартном вагоне поезда Львов – Москва и слушали траурные марши (именно тогда умер Суслов). Получилось так, что какая-то родственница приятеля вышла замуж за москвича (что, очевидно, было тогда большим везением). Эта родственница встретила нас на Киевском вокзале, и мы на метро доехали до гостиницы «Космос», рядом с которой должны были жить – в старом доме с лифтом, двери которого нужно было закрывать самому (под характерные звуки металлических дверей и шум движения).

Еще на вокзале удалось хватануть морозного московского воздуха вместе с русским матом: «Колян, давай, блядь, ко второму вагону!» – кричал напарнику носильщик в форменной одежде (шинели и фуражке), и оба быстро толкали перед собой тележки для багажа, пробираясь сквозь толпу, которая неохотно расступалась. На вокзале была тьма людей: тех провожали, тех встречали.

Мы попали в обычную московскую коммуналку с длинным коридором, общей кухней и туалетом. Родственница приятеля занимала со своим нынешним мужем две довольно просторные комнаты. Он (как оказалось, то ли бывший летчик, то ли охранник Сталина) был в ту пору пожилым и немощным, так что их брачный контракт был заключен с двусторонней выгодой: он получит уход, она – московскую прописку, а после его смерти и жилье в Москве. Как они нашли друг друга – не знаю.

Прожив там несколько дней, мы легко настроились на московский ритм: изучили карту метро, умели бросать жетоны и проходить к эскалатору, спускаться к поездам и подниматься на поверхность. Москва произвела на нас, провинциалов, сильное впечатление. Наш русский москвичи угадывали легко, спрашивали: «С Украйны, ребята?»

В «Букваре», по которому я учился в первом классе, на первой странице был трогательный рисунок: Мавзолей и бесконечный поток людей на Красной площади. Этот поток формировался в Александровском саду на протяжении нескольких часов, а потом выходил на площадь, где все направлялись посмотреть на вождя. Где-то в стороне от Исторического музея была комната для хранения вещей, что, по мнению охраны, представляло опасность для вождя мирового пролетариата. Даже при входе в сам мавзолей переодетые в гражданское гебешники внимательно следили за каждым, кто входил внутрь. Быть в Москве и не видеть Ленина – это то же, что быть в Риме и не видеть Папы Римского. Но в Рим нас не пускали, поэтому приходилось довольствоваться Лениным.

Январь 1982 года в Москве – типично московский январь: падал снег, держался мороз на уровне 15–20 градусов, город узнавался по когда-то услышанным топонимам: Савёловский вокзал, Белорусский вокзал, станция Ногина, Кремль, собор Василия Блаженного, Лобное место, ЦУМ, универмаг «Лейпциг», Ваганьковское кладбище.

При входе на Ваганьковское кладбище нас заприметил местный барыга, который быстро сообразил, с кем имеет дело: «Высоцким интересуетесь?» – и потянул нас куда-то в сторону от могилы Высоцкого, засыпанной снегом и цветами. Мы шли за ним по глубокому снегу; наконец, он остановился, расстегнул верхнюю пуговицу своего темного импортного пальто и вытащил из внутреннего кармана большую пачку фотографий: Высоцкий с Мариной Влади, на кухне, на судне «Шота Руставели», с сигаретой, в фуражке. Высоцкий на фотографиях выбивался из привычного представления о советском актере и поэте, ведь его песни всегда были с подтекстом, а эти фото свидетельствовали о живом человеке. Цена, которую загнул кладбищенский барыга, была слишком высока для наших студенческих карманов, и мы вежливо ему отказали. Но барыга не отступал, он доставал из внутреннего кармана другие пачки фотографий, вытаскивал их и, как филигранный картежник, разворачивал перед нами Высоцкого неподалеку от его могилы. Бизнес уже тогда переступал все границы, в частности моральные.

Не поладив с продавцом Высоцкого, мы снова направились к могиле поэта и постояли там без цветов, цена на которые зашкаливала.

Через год меня остановил в институтском коридоре М., с которым мы путешествовали в Москву. Он отвел меня в сторону, вытащил из внешнего кармана куртки цветной буклет о Высоцком, только что изданный Союзом кинематографистов или театральных деятелей СССР. Я мигом просмотрел это издание.

– Где ты его взял? (Мне не верилось, что даже после смерти Высоцкого в Советском Союзе возможно что-то подобное.)

– Купил в киоске «Союзпечати».

Мы решили, что на сегодня наши занятия уже окончены, поэтому поспешили к ближайшей троллейбусной остановке. Скупать буклеты Высоцкого начали с центра. Но быстро убедились, что кто-то это уже сделал до нас, – не удивительно, ведь в центре обычно жили освободители, их дети и внуки, которые всю русскоязычную литературу гребли килограммами. Кроме того, такой буклет был вполне пригодным товаром для черного книжного рынка, который в Тернополе процветал. Зато на БАМе и Восточном продавщицы киосков, бабушки пенсионного возраста, подрабатывавшие продажей газет и журналов, радостно вываливали перед нами все экземпляры буклета, радуясь, что двое безумных студентов помогут им выполнить месячный план.

После такого рейда два червонца из стипендии, которую нам выплатили только вчера, исчезли.

Мы стояли рядом с последним нашим киоском, с карманами, набитыми буклетами, и раскуривали одну сигарету на двоих. Отсыревшие спички никак не зажигались, спас случайный прохожий, у которого удалось стрельнуть еще одну сигарету и подкурить.

Мы курили, грея в рукавах курток раскрасневшиеся от мороза ладони, и радовались. Из киоска, из тепла, которое создавал незаконный калорифер, с интересом смотрела на нас продавщица.

Снежные тучи, серые, как зэковский ватник, надвигались на город.

Пронзительный февральский ветер задувал наши сигареты.

А мы на этом ветру упивались свободой.

6. Джанкойская сюита

Возвращаясь на третьей полке общего вагона из Джанкоя, из южной жары, после месяца в студенческом отряде на консервном заводе, ты вез с собой не только около сотни заработанных рублей, несколько дефицитных украинских книг, бутылку крымского коньяка и игристое шампанское, которое от жары выстрелило на твои рубашки и книги, – ты вез с собой еще и музыку джанкойских дискотек, на которых только по случайности никто не побил вас, восемнадцатилетних студентов, худых, но наглых. Тебя сопровождал постоянный гул тяжелой авиации. (Военная часть стратегических бомбардировщиков была расположена как раз через дорогу от твоего общежития. Его каждую ночь штурмовали солдаты, мечтая развлечься в курятнике студенток-филологинь, составляющих большинство твоего отряда.) А еще – евпаторийский пляжный песок, пение кузнечиков в пересохших травах джанкойской земли, пьяное бурчание дяди Васи (он всегда напивался после смены, выстраивал нас, разомлевших в послеобеденную пору, в лабиринтах деревянных ящиков и ругался матерно, потом отходил и начинал плакать – так действовала на него «белочка»).

Джанкой, по сути, первая железнодорожная станция при въезде в Крым: солончаки, выгоревшая земля, покрытая белой плесенью соли, какие-то заплавы. Город, как разжаренное сердце Крыма, выглядел слишком типичным для южных городов: с одноэтажными белостенными домами, рядами высоких тополей, равнинный, с размытым центром и разбросанными по всему городу промышленными зонами, в одной из них был консервный завод. Нас поселили на окраине, возле скоростного шоссе Москва – Симферополь, на завод мы добирались желтым ЛиАЗом. Околица действительно выглядела убого: несколько общежитий с выгоревшей некошеной травой и заасфальтированными площадками, на металлических турникетах которых было развешано белье.

Строки Марины Цветаевой «А за спиной была пустыня/ И где-то станция Джанкой…» как-то скрашивали невыразительность этого города. Благодаря Цветаевой я отнесся к Джанкою иначе, по крайней мере его фиксация в поэтическом тексте придавала почтенное метафизическое значение этим тополям, железнодорожной станции, домам под красной черепицей, консервному заводу, его продукции и моим страданиям юного Вертера. Встретившись с мемориальной Цветаевой в 2008 году на тихой берлинской улочке, я вспомнил это ее стихотворение и Джанкой.

…Ты тогда вообще был не рад, что ввязался в этот студенческий трудовой отряд, хотя Крым тебе нравился. Можно было раздобыть какую-нибудь медицинскую справку и не ехать жариться целый месяц под южным солнцем, разгружая машины с помидорами, кабачками, огурцами и прочим. Можно было спокойно болтаться по Тернополю, попивая кофе и развлекаясь.

Ты возвращался разбитым, под стук колес стараясь впасть в беспамятство, но сквозь ритмичную музыку стука врезался ее голос, тебя сводил с ума запах ее тела – и ты закрывал глаза и хотел умереть, здесь, в этом вагоне на третьей полке, среди ровной степи, когда поезд, покинув Джанкой, с головой ушел в подсолнечные поля.

Джанкой останется для тебя на фотографиях, которые кто-то передаст через несколько недель после возвращения в Тернополь: групповые снимки с дядей Васей и женщинами-грузчицами с молотками, сбивающими деревянную тару; пляж в Евпатории, дискотека, поездка в авиационный полк с шефским концертом, во время которого под зрителя скрипели клубные стулья, солдаты, раздевающие жадными глазами филфаковских девушек.

В этой джанкойской сюите твоя музыка разломалась, как деревянный ящик с консервного завода, или выветрилась, как давно припрятанный спирт, или вылиняла вместе с осенним небом, простившись последним ливнем со всем летним разноцветьем. Какая-то важная часть той сюиты, тех нот-птиц, была всполошена бездумными порывами сделать что-то наперекор, смочена алкоголем, который вливался в горло буйной эйфорией, протрынькана в пивбарах, пропитанных сигаретным дымом, в непрерывных поисках новых чувих, в разговорах с приятелем, который, зная о твоих страданиях, воспользуется моментом и сам сделает ей предложение, – фактически предаст тебя, твои чувства, с каким-то непонятным тебе подлым удовольствием. Ну что же, ты отомстишь ему тем же, трахнув его широкозадую девку на географической площадке школы. Вы оба, довольные, будете пьяно хихикать в летней ночи, помяв спинами траву, а потом искать ее трусы.

Эту разломанную музыку ты нес в себе долго, – иногда она была свечой, иногда – музыкальной шкатулкой, иногда бутылкой водки или сигаретой, иногда – сложенным вчетверо листком со стихотворением, иногда засунутыми в карманы письмами, которые ты писал и не посылал ей. В день ее свадьбы ты набухался и решил, что лучшим подарком было бы появиться там за рулем бульдозера, который толчет гусеницами цветы, а вернее, твои чувства.

Но было поздно, ресторан закрывался, официантка выпроваживала загулявшихся посетителей, музыканты который раз подряд играли «Миллион алых роз».

Свадьба, наверное, достигала своего апогея, и молодая пара, принимая подарки, готовилась к брачной ночи.

На выходе из ресторана ты погасил сигарету и выпустил с дымом эту музыку.

«Finita la comedia», – сообщил измученной официантке и пошел к стоянке такси возле универмага.

* * *

Ты, третьекурсник, сопровождаешь молоденькую, но опытную, со слов кентов, лярвочку к ее дому. В подъезде между этажами вы целуетесь. Она ловко шарит руками в нужных местах. Вынимая ключ от квартиры, объясняет, что мать придет после пяти, а отца у нее нет. Отсылает тебя помыть руки, а сама из холодильника извлекает кусок «докторской» и бутылку «чернил». Целуясь на диване, ты ощупываешь ее задницу в колготках, порванных в нескольких местах, которые она ловко стягивает, задыхаясь от страсти.

Месяца через два она сообщает тебе по телефону (ты стоишь в телефонной будке на остановке возле своего дома), что вернулся ее бывший пацан, и у них все серьезно, она не жалеет, что между вами это было (представь, я рада, что у меня месячные и я не залетела). Ты в ответ желаешь ей счастья и семейного уюта – и вешаешь тяжелую трубку.

* * *

Недавно ты спросил давнего приятеля, с которым не виделся уже несколько лет:

– Слушай, а как мы тогда находили друг друга – без мобилок и Интернета?

– Чуйка.

Была суббота, мы прогуливались по Театральной площади перед местным театром.

Молодая пара фотографировалась, свидетели и свидетельницы весело хохотали.

Рыжая приблудившаяся дворняга с обвисшими сосками слизывала с асфальта крошки.

На противоположной стороне площади работал прокат детских автомобилей, машинки гудели, как осенние пчелы.

В самолете ты всю дорогу слушал джаз, раз за разом снимая наушники, щелкал по каналам, убеждаясь, что от кантри, рока или даже классики почему-то именно во время перелета тебя ломает.

Ты прилетел другим в этот город – с другой музыкой.

7. Фанера над Парижем

Осень меняла все. Город – огромный корабль, готовый войти в зимние воды без всякого командирского приказа, менял свой курс и выходил навстречу дождю и снегу.

Зачастили дожди, на вокзал поезда местного значения, матрисы, привозили запахи осенних полей, выкопанной картошки, яблок и груш, привядшей зелени, и влажный запах земли зависал на улицах.

В центре с тротуаров у кофеен убирали внутрь столики и кресла, запах кофе и коньяка исчезал за закрытыми дверями «Музы», жизнь пряталась в уют застолья. Затяжные дожди загоняли завсегдатаев в задымленные помещения кофеен, переполненные голосами, смехом, громкими разговорами, – здесь текла жизнь, здесь ее прожигали. Эта невидимая линия отделяла пивохлебов и повес от окружающего мира – улиц, магазинов, киосков, кинотеатров, БАМа и Восточного, Загребелья и Старого парка – его называли по-разному. Лучше всего подходило слово «Центр». Это магическое пространство творили несколько улиц, которые как-то сохранились после штурма советских войск в 1944 году. Для меня сам центр был очень ограниченным пространством: несколько кварталов от улицы Сагайдачного и Валовой, ряд старых домов у швейной фабрики и улицы Каминной, – мимо областной библиотеки и дальше – к Театральной площади, – они определяли в моем представлении сущность Тернополя, его европейскость, его разрушенную и уже никогда не возродившуюся топографию, его образ человеко-коня, кентавра, «смесь бульдога с носорогом».