Текст книги "Куры не летают (сборник)"

В Тернополе, как это свойственно галицким городам, одновременно уживались различные временные слои: австро-венгерский и польский – центр и Новый Свет, хрущевский – микрорайон Дружба, начало брежневской поры – Восточный, развитой социализм – БАМ, канун упадка советской империи – Аляска, Канада.

Поэтому (или не поэтому), но в 80-е годы БАМ пер на Восточный, Новый Свет – на Старый парк, Дружба шла на Центр – каждый участок города имел детскую комнату милиции и, соответственно, своих героев. Советские подростки, наслушавшись уголовных песен Высоцкого и Вилли Токарева, формировали свой кодекс чести и порядочности, который часто совсем не совпадал с кодексом строителя коммунизма, защищали свою «малую родину» с вызывающей яростью. Чужака сразу вычисляли, расспрашивали, кого он знает из Старого парка или Центра, и если это был обычный мужик, не посвященный в тонкости локального патриотизма, то этот вечер не сулил ему ничего хорошего.

Другим популярным видом развлечений среди тернопольских пацанов были ходки: вооружившись кастетами, арматурой, металлическими цепями и палками с заточенными концами, идти к рабочим общежитиям бить «быков», сельских хлопцев, работавших на комбайновом заводе, на текстильном комбинате или на радиозаводе. Возле таких общежитий постоянно дежурили милицейские машины, были комнаты дружинников. Но в какой-то момент вдруг из ниоткуда, как саранча, налетала стая вооруженных пацанов, которые крушили все на своем пути и лупили всех, кто попадал под этот смерч. Сыпались битые стекла в окнах, потрескивали искрами разбитые фонари, а через несколько минут милицейские ВАЗики с включенными сиренами мчались, раздирая пронзительным звуком и фарами тьму осенней ночи.

БАМ в 80-х еще достраивали и одновременно начали заселять. Подавляющее большинство жителей этого микрорайона составляли выходцы из сел, а теперь рабочий класс, который производил свеклоуборочные комбайны, шоферил, строил дома, ремонтировал дороги, убирал. Долгое время на БАМ можно было добраться только знаменитым автобусным маршрутом № 20. По этому направлению ползли старые ЛиАЗы и несколько новых «икарусов», в которые набивалась тьма пассажиров: рабочие после заводских смен, пенсионеры (им всегда не хватало места, они сокрушались о морали молодежи или об урожае этого года и знали обо всем на свете), пьяные юнцы, которые вызывающе дышали тебе в лицо смесью перегара и сигаретного дыма.

БАМ быстро разрастался, к нижнему прибавился верхний, Центральной улицей нижнего была улица Чалдаева, а верхнего – Киевская, условная граница проходила по улице Пушкина. Нижний и верхний БАМы тоже враждовали, но не так отчаянно. Ништяк было посидеть с чуваками у подъезда и погорланить песни, за джинсы могли побить, кожанку могли снять, джинсовая куртка подвергалась опасности, на дискотеках всегда были разборки, пили в основном чернила, курили сигареты с фильтром по 40 копеек («Космос» по 70 копеек считался высшим пилотажем). Кино смотрели советское и зарубежное, разрешенное цензурой. Почему-то считалось, что французские фильмы – о сексе, индийские – это песни и танцы, американские – о неграх и безработице, югославские – о вожде индейцев с Гойко Митичем. В кинотеатры бегали не только смотреть фильмы, а что значительно важнее – целоваться в темноте и щупать подружку.

В театр нас, школьников, водили насильно, распространяя билеты среди учащейся молодежи. Пожалуй, руководство театра и актеры не раз жалели, когда на верхние ярусы набивались ученики ПТУ и старшеклассники школ, а в партере сидели учителя и избранные девочки-отличницы. С началом пьесы на ярусах не утихал шум, скрипели старые стулья, беспрестанно хлопали двери, то тут то там слышались визги, комментарии, смешки, хохот – все это очень мешало актерам играть свои роли. Завуч по воспитательной работе и мастера ПТУ мотались по этажам, успокаивая распоясавшихся воспитанников.

Как-то втроем мы решили: не пойдем в школу, лучше свободно покурим в подвале дома (где жил Ю.). Было десять утра – самое безопасное время, все взрослые на работе, никто не потревожит. Но если бы кто-то и спустился в подвал за картошкой или взять банку с помидорами, то мы бы сразу его заметили: из нашего закутка просматривались почти все ходы и выходы. К тому же, пока кто-то вкручивал бы лампочку, чтобы посветить себе, мы могли свободно юркнуть оттуда восвояси, чтобы избежать каких-либо столкновений и вопросов, мол, почему мы в это время находимся здесь.

Мы сидели и курили по очереди «Беломорканал». М. рассказал, что некоторые из пацанов пробовали коноплю, от нее можно здорово кайфонуть, – об этом ему говорил один чувак с нижнего БАМа. Ю. подбросил интересную идею: его отец прячет пневматическую винтовку, он знает, где, и давно запасся пулями, и мы можем пострелять здесь, в подвале. Нам всем трем идея сразу понравилась, и минут через десять Ю., сбегав на четвертый этаж, принес замотанную в простыню винтовку. Из внутреннего кармана пиджака он достал сложенные вчетверо портреты двух членов Политбюро на мелованной бумаге. Я прицепил их один возле другого на кирпичную стену, прижав гвоздиками, которые валялись под ногами. Мы отошли от стены шагов на десять, и каждый стрельнул по три раза. У членов Политбюро уже были продырявлены лбы и уши.

А когда Ю. предложил отстрелять еще по три патрона, кто-то из нас услышал шаги. Ю. мгновенно отбросил в сторону винтовку, и мы втроем застыли под взглядом соседки Ю. (она работала начальником детской комнаты милиции) – надо же, ее как раз принесло в этот момент за картошкой! Продырявленные члены Политбюро из-за наших спин умоляюще смотрели на нее.

Это была труба: мы не пошли в школу, стреляли из винтовки (в членов Политбюро!) и к тому же курили – полный набор, чтобы попасть на учет. К тому же дело из хулиганства могло перерасти в политическое, и потащили бы наших родителей.

Впрочем, глаза начальницы еще не привыкли к темноте, поэтому она не сразу разглядела нас (особенно членов Политбюро). Кто-то вовремя спохватился и сорвал злополучные портреты, засунув себе за пазуху, но запах сигаретного дыма выдал нас.

Прищурясь, она спросила: «Почему не в школе?»

«Ну, мы были у врача… – выкручивались мы, как могли. – У нас ОРЗ…»

«А лечились, значит, сигаретами?»

Тут мы расслабились.

Она, как оказалось, ничего не видела и не поняла.

Нас пронесло, как фанеру над Парижем.

8. Общежитский блюз

На девятом этаже студенческого общежития из двери туалета (одного на блок из четырех помещений) всегда неприятно несло канализацией и ржавыми трубами. Бачок для слива воды не работал, а цепочку с эбонитовой ручкой хранил кто-то из жильцов, чтобы никто пришлый не мог воспользоваться. Душевую обычно закрывали на замок. Купались раз в неделю или в душевой (в подвале общежития), или прикрываясь оцинкованными тазиками в общественной бане в центре города.

В комнате, обклеенной вырезанными из журналов «Советский экран» портретами кинозвезд, к двум стандартным металлическим койкам и коричневым тумбочкам полагался стол, поцарапанный и грязный, а уж выцветшие дешевые коврики на стену могли купить на рынке те, кто хотел хоть как-то украсить эту убогость.

Родная партия, заботясь о моральной и физической чистоте будущих строителей коммунизма, следила за всем, что могло пагубно на них повлиять. Кроме учебы, молодежь могла ходить на танцы. Популярную тогда музыку голосистых итальянцев из Сан-Ремо еще разрешали. Пить в общежитии студентам запрещалось, но рейды по комнатам (их могли устроить деканат, партбюро, комитет комсомола или народный контроль) всегда давали один результат: из-под кроватей выгребались десятки пустых бутылок, которые не успели сдать в приемный пункт. Те, в чьих комнатах находили эту стеклотару, прощались с общежитием, а иногда и с обучением. Впрочем, лифт часто ломался, и до верхнего этажа партийно-комсомольские рейды доползали не всегда.

Запрещали в общежитии и секс, но подавляющее большинство таки с кем-то погуливали. К девушкам приходили городские парни, а парни приводили на ночь девиц, которые утром оказывались ученицами ПТУ. Не разрешалось слушать по радио «вражеские голоса», рассказывать политические анекдоты, пропускать занятия и многое другое. Несмотря на все эти запреты и рейды, другая, тщательно спрятанная и умалчиваемая студенческая жизнь продолжалась.

Мы догадывались, что в каждой группе были «дятлы», которые тайно стучали в деканат, партийным и комсомольским секретарям, некоторые просто работали на КГБ. Поэтому опасно было рассказывать анекдоты о Брежневе, слушать пластинки с записями Высоцкого и других бардов, читать какие-то слишком уж критикующие власть тексты. Не стоило хвастаться родственниками за границей, проявлять симпатию к украинской культуре (нужно было обходить некоторые темы, и мы знали, какие именно и почему).

Весь филфак проклинал и ругал несчастную Зину, которая поехала на три дня отдохнуть на какое-то озеро со своим парнем. Матери он, ясное дело, ничего не сказал, а та позвонила в милицию, и вскоре напуганную Зину вместе с ее чуваком уже везли в бобике в Тернополь. А еще через два дня понурая Зина стояла посреди самой большой аудитории, и там ее поливали словесными помоями комсомольские активисты, партийцы, преподаватели и декан. Алку, которая слыла «безотказной», поймали вовсе не на блядстве в общежитии, а на краже в ресторане «Украина». Вдвоем с подружкой они подцепили там чуваков постарше, те предложили им поехать на хату, Алка решила прихватить несколько вилок и ножей из нержавейки, чтобы и там есть как люди. Зоркая официантка задержала их на выходе. Чуваки немного подождали и ушли, а Алка только через год смогла заработать рабочую характеристику и возобновиться на заочном отделении. Саша-Гриша в куртке с надписью «Parmalat» и круглых очках под Джона Леннона приторговывал в общежитии дефицитными книгами, которые воровал в районной библиотеке. Ему можно было заказать Ахматову или Цветаеву, Лину Костенко или Генриха Сенкевича, и вскоре он за червонец привозил нужное тебе издание, объясняя, что вывел библиотечные печати специальним раствором, но дополнительно денег за это не возьмет. Он был своеобразным циником, возглавлял список злостных прогульщиков занятий, целыми днями лежал на своей кровати и курил или шатался по улицам и рынкам. Ни поэзия, ни проза, ни наши полемики обо всем на свете, ни словесная эквилибристика с цитированием сотен поэтических строк его не интересовали. Он не ходил на дискотеки и никогда не проявлял хоть какого-то интереса к девушкам. Валялся себе, будто Обломов, и пускал вверх дым. И только когда кто-то находился в комнате, Саша-Гриша философствовал: «Выпью кофе и буду думать о здоровье моей матушки, ведь матушка – это деньги, а деньги – это все». Он как-то сумел переползти на второй курс, но на этом все и закончилось: когда его личное дело разбирали в комитете комсомола сначала курса, потом факультета, Сашино-Гришиными подвигами заинтересовалась партийная организация факультета, и он вылетел из университета навсегда. Какой-то мифологемой девятого этажа общежития и филфака был рыжеватый парень Зима, о котором говорили, что он на первом курсе «поехал». Я увидел его в то время, когда он, подлечившись, вернулся к обучению и поселился в одной из комнат на девятом этаже. Сначала Зима не вызывал никаких претензий, но чем дальше он углублялся в науку и чем чаще посещал библиотеку, тем больше за ним замечали какие-то странности: например, он ходил по этажам голый и пугал девушек, при этом ржал, как молодой жеребец, каким-то странным придурковатым смехом. В конце концов в припадке он схватил своего сожителя за детородный орган, и тот, сообразив, что может лишиться самого важного, позвал на помощь. Парня скрутили и вызвали «скорую». Двое дебелых медбратьев вывели его из общежития в смирительной рубашке, и мы попрощались с Зимой навсегда: из дурки на филфак он уже не вернулся.

* * *

1984 год. Стол посреди комнаты, к нему придвинуты стулья и кровати. Компания ребят с разных курсов филфака начинает привычное застолье. Занятия отменили: два дня назад умер второй за последние два года генсек ЦК КПСС Юрий Андропов – в стране очередной траур. Эта смерть вызывает у нас, двадцатилетних, возрастающее недоверие к советской системе. Андропов попытался провести в стране сталинский шмон: проверяли в рабочее время кинотеатры и рестораны, решили бороться с коррупцией и еще что-то там вводить. Для нас самой большой андроповской заслугой была его дешевая водка «андроповка» (вот именно ее мы и распивали). На столе – две бутылки с зелеными этикетками, банка кабачковой икры, килька в томатном соусе. Кому-то стрельнуло в пьяную голову выбрать свое «политбюро». Мы хохоча распределяли посты в ЦК и КГБ, спорили, кто и за что должен отвечать, вовсю издевались над системой, которая уже начинала пробуксовывать. К счастью, на той тайной вечере не было иуды, и все закончилось прикольно: Квец получил бутылкой в лоб и несколько дней ходил перебинтованный, как красный партизан. За что и почему – никто уже не мог вспомнить.

9. Бутафория

Упадок империи (Советского Союза, страны, которая, казалось, существовала в нашем сознании как понятие вечное) начался давно, но свидетелями этого упадка, а затем и полного разрушения стали мы. Осознавали ли все мы тогда, что находимся в центре исторических изменений? Ведь такая ускоренная смена событий в целой стране – Национальные фронты в Прибалтике, война в Нагорном Карабахе, жертвы в Тбилиси и Вильнюсе, а впоследствии Народный Рух в Украине – создавали ощущение полной неуверенности и хаоса, который ураганом пронесся над огромными пространствами от Бреста до Сахалина.

Нам было едва за двадцать, когда объявили перестройку и новый курс партии, и почти под тридцать, когда Украина стала независимой. В таком молодом возрасте даже гибель империи, хаос в стране и разрушение всего, к чему мы привыкли и что казалось неизменным, не могло нас политизировать. Мы оставались молодыми шалопаями, которые жаждали развлечений, искали смысл во всем происходящем вокруг и, наконец, в нашей жизни.

Из окна бутафорского цеха театра видно памятник Тарасу Шевченко, который где-то присел. За эту сидячую позу скульптора много критиковали, но тот отбивался, объясняя, что, по его замыслу, это Шевченко периода «трех лет», который устал и присел на почаевских холмах. Позже, когда волна критики утихла, кто-то высказался, что сидячий памятник Шевченко – все же лучше, чем никакого (как, например, во Львове).

В бутафорском цехе работы нет.

Несколько сбитых досок, предназначенных для какой-то декорации, так и остались недокрашенными, и трудно было догадаться, что это за конструкция. Спектакль отменили, актерам не платят уже несколько месяцев, они немного побастовали, некоторые даже посидели на театральных ступенях, поставив перед собой шляпу, в которую так никто ничего и не бросил. Городская газета сделала об этом репортаж, но никакой широкой дискуссии или сочувствия граждан такая акция не вызвала. Всем было тогда хреново. Театр стоял на площади своего имени как заброшенный корабль, команда которого разбрелась неведомо куда.

В бутафорском цехе было только двое работников. Помещение, где готовили декорации (обтягивали материей, сбивали разнообразные конструкции, переделывали старые декорации на новые), было длинным с высоким потолками. На полу расстелено полотнище, повсюду полно банок с краской и бутылок.

Чувак высокого роста, который сбивает доски, в разговоре доверчиво матерится: кроет режиссера и главного художника – за придурковатость трактовки сценического пространства, замдиректора – что нет новых материалов для декораций, а худрука театра – за невыданную зарплату. Старший его лет на десять напарник, начальник цеха, за всех заступается, споласкивая в умывальнике два стакана и банку из-под майонеза.

– Еще лет пять назад все было: гастроли, зарплата, репертуар…

Длинный отмалчивается, он как раз раскладывает закуску на табуретке, проверяет, так ли сервировано, затем уходит в глубь цеха и с нашей помощью сдвигает несколько запылившихся кресел с подранной и засаленной обивкой. Вдруг длинный поднимает вверх палец и идет к окну: его внимание привлекла стихийная демонстрация перед памятником Шевченко, в основном сельские женщины в завязанных под подбородком платках и мужики в вышиванках. Местный политический лидер несколько раз вытянутой рукой направляет их движение. Подняв флаги и транспаранты, толпа, которую тот же лидер подбадривает через мегафон, покидает небольшую площадь перед Шевченко, а тот провожает их невеселым взглядом из-под забронзовелого чела. Длинный возвращается к табуретке, за которой уже сидит и терпеливо ждет, когда мы начнем бухать, его начальник. Я замечаю, что сельских женщин, которые пошли посполитым ходом к православной кафедре, сменяют общественные организации с самодельными плакатами: «Прочь от Москвы!», «Смерть коммуне!», «Империи конец» и «Слава Украине!». Плакатов несколько сотен. Устанавливают микрофоны, и выступающие, апеллируя к Шевченко, все время что-то взвинченно бросают в толпу, а сотни рук каждый раз аплодируют им. Жаль, что ничего не слышно: окна плотно закрыты и закрашены толстым слоем краски.

Длинный начинает разливать, кто-то произносит тост, стаканы и баночки из-под майонеза глухо позванивают. После первых трех разговор еще не клеится. Но когда приговорены две поллитровки, разговор входит в привычное русло: Длинный начинает путаться в словах, политических партиях и организациях, ругает коммунистов и вспоминает своего деда-националиста, его начальник, наоборот, вяло защищает Союз и стабильную жизнь и с недоверием относится к новоиспеченным местных лидерам Руха, считая, что все они – бывшие коммуняки и карьеристы. Постепенно, закурив, все переходят на более свободные темы, и ты слушаешь прикольные истории об актерах и актрисах, кое-что из истории бутафорского цеха и их профессиональных секретах.

В осеннюю прохладу ты вываливаешься через черный вход, уже не прощаясь с вахтершей. Длинный с начальником остались запирать свой цех, но в темноте, боясь выдать себя, никак не могут вставить ключ, поэтому тихо спорят. Ты переходишь почти пустую площадь, слабо освещенную желтоватым светом (гастроном уже закрыт), и, пройдя немного дальше, сворачиваешь вправо – заглянуть в «Музу» через дверь возле магазина «Подписные издания».

Внутри Зина, стоя за прилавком, спорит с клиентом. Молодая официантка убирает после какой-то компании столики: вытряхивает наполненные окурками пепельницы, убирает чашки из-под кофе, рюмки, пустые бутылки из-под водки (одна одиноко возвышается на столе, а две другие под столом – понятно, что одну купили здесь, а две принесли с собой). Соседний стол чище: только два бокала и две чашки; на бокалах, как и на чашках, следы помады (наверное, две подружки, так и не дождавшись кавалеров, ушли, возможно, в ресторан «Украина» (значит, им здесь было некого ловить). Окинув взглядом завсегдатая первый зал, ты колеблешься: заходить в другой или вернуться на свежий воздух? Но автоматически движешься внутрь: в углу сидит, склонившись над рюмкой, твой дружбан с филфака С. вместе с подружкой, которую ты видишь впервые. Ты подходишь, здороваешься, подтягиваешь третье кресло и подсаживаешься. С. уже в хорошей кондиции, подружка явно хочет слинять, но не знает, как это сделать, поэтому оба обрадовались твоему появлению. С. идет заказывать еще три по сто, бутерброды, нарезанный лимон, посыпанный сахаром, и три кофе. Но его что-то долго нет – видимо, пользуясь случаем, зашел в туалет. За время отсутствия С. ты узнаешь от его подружки, что они познакомились лишь три часа назад, а это уже третий бар. Ты прикидываешь, сколько С. мог осушить за те три часа. Она – не очень пьяна, говорит, что студентка и до десяти должна быть в общежитии. Появляется улыбающийся С. Через некоторое время его заказ уже на столе. Разговор между С. и тобой дает его подружке удобную возможность слинять. Но С. и ты как-то даже не заметили ее отсутствия. Сегодня это несущественно. С другом ты не виделся несколько недель, он рассказывает, что узнал об измене своей жены, устроил ей сцену и выбросил в окно все ее барахло. Потом сложил чемодан и теперь у родителей. Постепенно распродает фотоаппаратуру и пропивает заработанное. Ты делишься с С. водкой, кофе и бутербродом, и в этот момент вы благодарны той девице, которая вовремя смылась. Как можешь, утешаешь его. Выйдя из «Музы», вы решаете поехать на Дружбу, в ресторан «Москва». На троллейбусной остановке вы ловите такси и минут через пятнадцать уже сидите в «Москве». Из окон ресторана видно озеро, которое отражает огни ночного города. С. без умолку талдычит о подлости своей жены и о любви к своей дочери. Наш вечер только начинается, судя по тому, что друг заказывает снова. Он предупреждает, что сегодня проставляется он. Две девки за столиком напротив радостно принимают приглашение подсесть. Знакомимся. От них пахнет хорошими духами, обе в джинсах, обтягивающих их точеные лодыжки. Не отказываются от предложенных сигарет. С. прерывает рассказ о семейных проблемах, и мы переключаемся на этих чувих. Оказывается, они живут в разных концах города, что сразу стимулирует каждого из нас решать, что с ними делать дальше: посидеть и побухать (но тогда для С. теряется важная тема беседы), или побухать, провести их домой и договориться о встрече позже, или все-таки побухать и попробовать их раскрутить? В туалете С. предлагает ехать к нему на работу, ключи при нем. Он работает в редакции (которая занимает две комнатки при заводе). На уговоры ушло еще с полчаса, одна согласилась, а второй не оставалось ничего, как составить компанию. С. выбрал ту, что согласилась, и уже в такси начал с ней целоваться. Ты сидишь рядом с водителем. А твоя чувиха по пути поглядывает на действия своей подружки. Где-то около трех ночи мы попали в редакцию. У нас три часа на все, потому что до семи нужно слинять оттуда. Запах слащавых духов, белая шея, длинные распущенные волосы, джинсы, как оказалось, с пуговицами вместо замка, которые трудно расстегивать, импортный лифчик на непонятных застежках. Под действием алкоголя ты время от времени забывал ее имя, но она не обижалась. Вы ничего не обещали друг другу и были благодарны именно за это.

Мы распрощались с С. уже в центре где-то в одиннадцать, чтобы снова встретиться через несколько дней.

Но мы встретились уже при других обстоятельствах: запретили митинг Руха на Певчем поле, и тогда вся толпа двинулась к обкому партии. Всю улицу Энергетическую заполонили люди, под железнодорожным мостом выставили КамАЗы с песком и тем самым преградили путь. На мосту милицейский кордон был прорван. С. в изодранной рубашке, заметив меня издалека, помахал рукой, предложил пройтись к ближайшей кофейне, и мы покинули митинг протеста возле обкома, осажденного теми же КамАЗами. Как оказалось, С. уже развелся. А еще рассчитался в редакции и теперь живет у одной разведенки, с которой когда-то пообещал познакомить меня.

Когда в 1991 году власть перешла к демократам, обком был открыт для посетителей настолько, что по его коридорам сновали жаждущие правды отцы разных конфессий в окружении своих прихожан, новая бизнесово-криминальная поросль, заслуженные руховцы, председатели колхозов, руководители малых предприятий, – все они что-то подписывали, защищали и отстаивали.

С прилавков магазинов и баров исчезала отечественная водка, но появился румынский коньяк. Появилась мафия, частные рестораны и бары, рынок трясли бывшие спортсмены, в основном борцы классического стиля (хотя были и вольного). Город постепенно превращался в сплошной базар или вокзал. В клеенчатых сумках барыги перевозили в Польшу все, что успела произвести советская промышленность и чего не удалось выменять на бартер предприимчивым директорам. Все что-то продавали, получали, везли и перевозили, по дороге на автобусы с барыгами нападали и грабили. Все киоски и магазинчики тоже были под контролем.

Появились первые фигуранты времен независимости с сумасшедшими деньгами и на дорогих иномарках (они же становились и первыми жертвами внутренней войны за передел сфер влияния).

В «Музе» тоже кое-что изменилось: поскольку всю водку теперь везли в Польшу, найти ее в магазине или баре было почти невозможно. Зарубежные суррогаты, а также подпольные противоправно из-под полы разливала Зина (это приносило какой-то навар ей и ее поставщикам, но у завсегдатаев вызывало сплошные нарекания). Мерилом теперь была качественная водка. Грели душу воспоминания о временах, когда всего было вдоволь и все лилось рекой. Независимость от первых месяцев эйфории перешла в сплошную полосу борьбы за выживание, и лучше было наблюдать за этим процессом из окна бара на диванчике при ста граммах и порезанном лимоне, чем мерзнуть на польской границе, а затем торчать две недели с товаром в каком-то Кросне, убегать от соотечественников на машине пятнадцатилетней давности, которую перегоняешь из Германии, возить кожаные куртки из Турции, отбиваясь от жадных турок, которые предлагают такие недосягаемые доллары за какой-то час секса, или везти колбасы и чайные сервизы в белый горошек в Москву. Проплачивать каждый шаг на тамошнем рынке, пить для согрева с такими же «бизнесменами» и проводить купюрой по товару, когда у тебя что-то купили (хорошая примета).

В городе появились бездомные псы, и их присутствие свидетельствовало об упадке. Целые стаи кобелей бегали за сучкой, а она позволяла приблизиться только сильнейшему, и посреди улицы за их совокуплением наблюдали дети и взрослые, по-своему комментируя это зрелище.

И было понятно, что везде – труба.

10. Искусство принадлежит

В 80-х годах из подземелья вышли художники, появились большой группой, как выросшие за ночь деревья, держа в руках плакаты, а их усы и чубы напоминали козацко-шевченковские прототипы. Художественно-оформительский комбинат за кинопрокатом, в котором они все подрабатывали, подписывая лозунги или рисуя трафаретные плакаты о коммунизме, партии, счастливом пионерском детстве и отчаянной комсомольськой юности, оказался не совсем пригодным местом для заработков в новые времена, когда каждый образованный гражданин мог самовольно написать на самодельном плакате любой лозунг и с ним выйти на демонстрацию. Комбинат пустовал, спрос на красные краски упал. Мастерские в полуподвальных помещениях, выделенные еще при советской власти, были приватизированы и становились частной территорией. Эта частная территория охранялась не только новой властью и ею же выданным правом собственности (своеобразной охранной грамотой), но и самими владельцами этих спрятанных с поверхности территорий. Художники были суеверны. Иногда их предрассудки были смехотворны: среди твоих приятелей были такие, которые не всех пускали в свои мастерские (не говоря уже о показе новых работ), старались избегать разговоров о том, над чем в это время работают. Тотальное подозрение относительно воровства идей становилось негласным кодексом, который начинали принимать все, кто что-то рисовал. Впоследствии я немного прояснил для себя причины этого общего психоза. Оказывается, в 70-е годы молодые художники, не имея никакой возможности выставляться (не говоря уже о том, чтобы мечтать о Союзе), начали устраивать подпольные выставки на квартирах. На такие выставки приходили только доверенные лица по специальным приглашениям. Искусство там выставлялось без соблюдения канонов социалистического реализма, разговоры велись антисоветские, настроения были воинственными. Все это грозило попасть в поле зрения КГБ (с понятными последствиями). Провинциальность города, в котором художникам пришлось жить, подталкивала их и к другим радикальным шагам. Небольшими группами, словно линию фронта, они переступали провинциальность, приезжая в Москву на открытие выставок известных классиков XX века. Ночевали у кого-то из друзей в подмосковных общежитиях, дважды в день мотаясь в электричках между Москвой и какой-то Балашихой. А возвратившись тихим зимним утром в провинцию снова, чувствовали знакомую приглушенность улиц и непреодолимое желание как можно дольше сохранить в себе раскованность столичной жизни.

Я не пел бы осанну провинции, но и не утверждал бы, что провинциальная жизнь не имеет смысла. Маленькие города притягивают к себе не только размеренным укладом жизни (который порой не меняется в течение нескольких веков, и даже если изменится, не наполняется столичной нервозностью). Влияние провинции на искусство неоднозначно, но когда ею оправдывают ограниченность своего потенциала, наверное, это губительно. Тогда провинциальность заползает во все уголки улиц, площадей, кофеен и баров, раздражает никчемным репертуаром с афиш местного театра, приглушает любые попытки создавать свежую поэзию, не принимает джазовых вариаций в оркестровой яме филармонии, а большинство жителей ловит кайф оттого, что они – лохи.

Сначала надо было отодвинуть щеколду, которая примерзла, тогда по крутой лестнице сойти вниз и постучать в дверь условно. Во дворе дома в металлическом гараже ветеран ремонтировал свой «запорожец». Зимний вечер, желтый от света фонарей и грязного снега, вливался в темную емкость сумерек. Бутылки в сумке перед посиделками вызванивают хорал радости от предстоящего разговора и ожидаемого тепла мастерской. Условный знак срабатывает – в дверной щели бородатое знакомое лицо. Ударяет запах сигаретного дыма, тепла и только что дожеванного лука.

Дверь приоткрывается, и ты погружаешься в освещенное пространство мастерской скульптора. Пока осматриваешься, куда бросить куртку, хозяин ловко подхватывает твою сумку, что-то радостно гогочут гости (ты их знаешь почти всех), на столах маленькие лампы и свечи раздвигают вокруг себя сумрак помещения. В самой дальней комнате свежевыструганные деревянные заготовки, дальше – несколько металлических сооружений из поржавевшей арматуры, – сплошной авангард. Видно, он подошел вплотную после посещения Братиславы, где мы бродили почти неделю и жили на даче у Петера – бывшего директора национального оперного театра Словакии; Петер спивался, распродавая все и принимая на постой кого угодно. На импровизированном столе – макет церквушки, особая гордость хозяина мастерской, ее формы и пропорции настолько необычны, что, наверное, она так и останется макетом. В комнате все наготове: стол, стулья, горячий никелированный чайник, порезанное сало и лук, зубчики чеснока, самогон и казенка, две массивные бронзовые пепельницы, наполненные окурками, а в стороне несколько пачек дешевых сигарет без фильтра. Окно выходит во двор, оно на уровне асфальта, и когда мы здесь сидим, все время слышно шарканье чьих-то ног. Эта мастерская действительно полуподвальная, в самом центре города, рядом – все удобства (начиная с гастронома). Я встретился с Б. в Братиславе, когда мы ездили туда с выставкой в конце декабря 1994 года. Авантюрность этой поездки ощущалась с самого начала: в грузовой микроавтобус запихнули картины, скульптуры и нас. Куда мы ехали, какими путями – можно было только догадываться. Первой преградой оказался не Яворовский перевал, а украинско-словацкая граница, на которой таможенная служба словаков продержала нас несколько часов, заставив заплатить приличный налог за художественные ценности, которые всем порядком мешали в течение всей поездки (картины наваливались со всех сторон, сидеть было неудобно). На словацкой границе пряшевские цыгане пихали перед собой поломанные ужгородские машины, в которых сидели полные цыганки и потрясали словацкими паспортами, их родина милостиво принимала своих блудных детей. Когда нам все-таки удалось пересечь границу, то, отъехав несколько километров, мы остановились посреди поля у автозаправки. Сухой словацкий снег рассеивал ветер, двое словаков заливали бензин в старую «шкоду». Старый Ш., который никогда не был за границей, стоя по ветру, блаженно выпускал из себя жидкость и спрашивал: это уже Словакия? Да, отвечал я. Колоссально, сказал довольный Ш., поливая желтой мочой словацкое поле. Я смотрел на банальный пейзаж, ничем не отличающийся от украинского, и ничего «колоссального» не видел. Именно на Николая в Братиславе выпал снег, и мы все маялись на даче Петера, потому что крутая гора, на которой Петер построил свою дачу, не давала нам сойти вниз в ближайшее кафе или магазин. Тогда каждый что-то рисовал, Б. нашел поломанное кресло, отцепил от него сиденье и начал рисовать мой портрет. Через некоторое время наш Петер завалился весь в снегу, в хорошем настроении, начал всех звать в гостиную и доставать из карманов бутылки боровички, рома и пива. Как он все это донес в такой снег и под крутую гору – осталось тайной.