Текст книги "Под городом Горьким (сборник)"

– Смык, ну у тебя и нос – за километр чует!

– Проходи, садись, – потеснил женщин Макар.

– Дай, думаю, загляну, – устраивался на краю лавки гость.

– И не прогадал. Молодчина. Вот что значит нос на ветру держать!

– Ну, будет, будет вам, бабы, – буркнул Макар, потянулся к бутылке, забулькал в граненый стакан, кивнул Смыку: – Тебя ждет. За мальца… За Дуниного…

– Ах да-а! – Смык поставил стакан, из которого уже пригубил, вспомнил, что чешет напрямик, а надо бы свернуть в сторонку, поздравить, как и водится, виновницу веселья, поэтому поднялся, протянул через весь стол обшарпанную руку, крепко пожал ее ладонь. – Позволь, Евдокия, с мальцом тебя… Нехай здоровый растет, послушный, и все такое…

– Ты на нас не ровняйся, – послышался голос Егорихи. – Опоздал? Опоздал. Штрафную тебе налили…

«Кому б плохо было, если б и вовсе не пришел?» – подумал, наверное, Смык, но для людей нашел другие слова:

– Штрафную так штрафную. Ну, за мальца твоего, Дуня.

Дуня молча кивнула, и все наблюдали теперь за Смыком. Сделалось так тихо, что было слышно, как в горле у Смыка булькало вино. Три раза: юк-юк-юк!

– Закусывай, закусывай. Смычок.

– Дай, думаю, загляну. – Настрой у Смыка постепенно подымался, заблестели глаза, словно вино зажгло в них крохотные лампочки, и он сперва потянулся вилкой к ломтику сала, но передумал и вместо него подцепил на соседней тарелке дольку огурца, кивнул Дуне. – Это ж ты порадовала меня, Евдокия… Молодчина. Что значит – решиться. Смелость… Тут, брат, стратегия и тактика.

– Закусывай, закусывай. – Смыку не дать разговориться – самое главное, а то он заодно и глупостей столько наворотит, сколько от всего села за год не услышишь, поэтому Егориха взяла его под свою опеку, показывала, что брать, чем закусывать, – после первой чарки важно закусить, а не занюхать, особенно ему, Смыку. – Сало цепляй. Или мясо хотя… Наверх – огурчик малосольный.

– Ем, ем, кума. Все я ем. Дай, думаю…

– Ты вот что, Смык, – положил ему руку на плечо Макар, и тот тотчас умолк, перестал и жевать, повернулся к старику. – Пока мы тут гуляем, то и решим давай: кто, как не мы, мужчины, обязаны помочь Дуне?

– Ясно, мы. Ну.

– То-то! Теперь у нее хвост. Понимаешь? Дитя. Догляд и все такое, а девке надо и сотки скосить, и дрова привезть…

– Сделаем, дед, ты не сумлевайся! Все сделаем!

– Правильно. Хто, как не мы. Бабы, а вы чего головы поопускали? Песню затяните, что ли… В самый раз. Давайте песню! А может, еще по грамму да тогда?

– Давай еще по грамму, – выдохнул прямо в лицо старику Смык, загорелся. – А тогда можно не то что спеть – хоть и гопака врезать!

Но женщины уже затянули:

 
Послухайте, девки, где голубка гудет,
Там молодая Дуня девичество сдает:
– Нате вам, девчата, девичество мое…
 

Макар тоже подключился, и хотя голоса не имел, как мог, так и подтягивал:

 
Я пойду подсяду к женскому ряду,
К женскому ряду – все будет до ладу.
 

Он пел, а заодно наполнил стакан Смыку, и тот, крякнув, молча выпил. Сидел, слушал. Петь Смык не мастак, но послушать – охотник. Задумчиво, серьезно слушает. Может, песня его и растрогала, раз так наморщил лицо Смык – вот-вот, кажется, брызнут из глаз слезы. Песня неожиданно опадает, новую женщины не заводят, и Смык пытается завладеть общим вниманием:

– Душу раздирает песня. На лоскуты. Дай, думаю, загляну… От и добре, от и посижу в хорошей компании. – Язык у него потяжелел, лампочки в глазах начали помаленьку гаснуть. – Ето ж, Евдокия, ты моя ровесница. Или нет?

– Я твоя ровесница! – громко отозвалась Егориха, и женщины рассмеялись.

– На случай войны ежели только, – постарался улыбнуться Смык. – Хех, ровесница. Я серьезно. Я у Евдокии спрашиваю: ровесница, а, Евдокия?

– А то забыл! – Дуня наконец почувствовала, что она не где-нибудь в гостях, а у себя дома, подняла глаза на Смыка. – Мы ж в школу разом бегали. Ты еще записочки писал на колене милиционеру, на Карликовой горке, когда тебя обижали. Что, скажешь, не было такого?

– Ето я вас догнал или вы меня?

– Тебя все догоняли.

– Ага. Ну. Все. Ловкие были, холера, вы… А я буксовал. Буксовал я. Кондратьевна на лето работу даст, а я в колхоз иду, а не в школу. Алфавит из головы за лето вылетит до буковки, и тогда бытто снова в первый класс ступаешь. И так вкруговую.

Смык поглядел на Макара, на женщин. Те отчего-то опять загрустили, носы повесили, только он пялился на них осоловелыми глазами и не мог до конца уразуметь, какие у них лица – веселые или нет, а поскольку не было слышно ихних голосов, распорядился:

– Подвесели их, Макар, а то сидят, как на поминках.

– Чегой-то мы на поминках, Смык? – забирая воздух открытым ртом, с придыханием вымолвила Егориха. – Вот посидим маленько да музыку заведем. Мишка, инструмент с тобой?

Мишка-гармонист – человек не молодой и не старый, сколько и помнят его деревенские, всегда он с гармонью на коленях: какая б гулянка в Искани ни затевалась, там и он, этот штатный деревенский музыкант. Мишка зашился в угол, сидит тихонько, о чем-то думает. Не окликни его Егориха, так и уснул бы в тепле. Он часто моргает круглыми васильковыми глазками, отвечает:

– Тут, на диване. А что, растянуть меха? Пора?

– Давайте, бабоньки, вспомним молодость, – говорит Матруна, окидывает подруг задорным взглядом.

– Родины дак родины! – вскинул брови Макар и начал выбираться из-за стола, но его попридержал Смык.

– Погоди-ка, дед, – дернул за подол рубашки. – Не торопись. Пускай бабы разгон возьмут, тогда и мы заявимся. Дай, думаю, загляну…

– Чего ты хотел?

– Пускай бабы разгон возьмут…

Женщины, и правда, вскоре пустились в пляс в соседней комнате, не умолкала там гармонь, и только тогда Смык подлез к старику, обхватил его за голову руками, как щипцами, притулил к себе. Макар не упирался: чего только не придумает этот Смык, Бог с ним.

– Ну, слухаю, слухаю…

– Дед, что слухать… У меня нутро разболелось, как узнал, что Дуня, ето самое, родила… Будто что-то оборвалось там, – ткнул себя в грудь. – А я тебе секрет открою… Хочешь? Нет, ты хочешь?

– Ну. Открывай.

– Что «ну»! Э-э, ничего ты не понимаешь. Я ж ее любил, ага, любил. Вот, – и на глазах у Смыка старик увидел слезы. – То-то… Один раз даже из клуба провожал… Летом… Еще и целоваться полез, так она мне по глазу – хрясь! С размаху. А за что? За что, дед? Матка спрашивает: кто ето тебе, сынок, печать под глазом поставил? Дуня, отвечаю. Какая Дуня? – спрашивает. Когда сказал, что Хустина, она едва оземь не грохнулась: тебе что, девок мало? И в слезы. Вот. Э-э, много чего ты, дед, не знаешь. А она, Дуня, и на тебе… Мальца. А моя ж Нина одних девок гонит, одну за другой. Когда уже тот сын появится – и сам не знаю. Все обещает: будет, будет сын. А где он, я у тебя спрашиваю, дед?

– Ваше дело. Откуда ж мне знать? Будет, раз говорит Нинка, – пожимал плечами старик, не совсем понимая, чего от него добивается Смык.

– Пора прикрывать… Пора… А что, я так скоро без штанов останусь, в одних трусах буду на народ показываться. Э-э, дед!..

– Сколько ж ето их у тебя?

– Пять…

– Нехай здоровые растут. Пригожие девки у тебя, Смык. Разгребут хлопцы.

– А про хвамилию подумал, дед? Про род наш? Разве они продолжат? Дудки. А Дуня – на тебе… Мальца… Ы-ы… Вот. Я с ней бы, с Дуней, миллионером сделался. Так нет же, по морде – хрясь! Ага. Вот так. – Смык отвел в сторону руку, долго прицеливался, а затем хлестнул себя по лицу. – А матка: кто тебя так, сынок? И в слезы… Утоплюсь, говорит, ежели с Хустиной важдаться будешь… А ты мне, старый, сказки рассказываешь… Я ж любил ее… И теперь – ух! – душа болит, в кулак сжимается, – Смык показал Макару кулак, с короткого взмаха приложился к краю стола, аж посуда подскочила.

– Тише, тише… Пойдем-ка лучше к бабам, тоже спляшем. А? Смык вперил взгляд в дверь, которая вела в другую комнату, однако идти туда не решался, не отпускал от себя и старика – придерживал того за рубашку.

– Э-ге… А ты подумал, подумал, дед, откуда у Дуни хлопец?

– Ее дело, только ее. – Макар, наверное, и сам только теперь вспомнил, что где-то ж и правда ходит по земле тот человек, что-то ж делает он в эти минуты, когда правят родины без него добрые люди. А может, он вовсе не знает, что родила Дуня от него сына, что осчастливил он эту женщину. Может, и не знает…

– Не дури, дед. Дело не только ее, но и мое…

– Не лезь, куда тебя не просят.

– Не лезть? – Смык завис над столом, что-то бормоча себе под нос, затем обернулся к Макару: – Нет, я полезу. Я полезу! Батька должен быть тут! – ткнул он пальцем в тарелку с винегретом. – Я привезу его. Хочешь?

– Не делай глупостей. Не делай, – насторожился Макар.

– Привезу, дед! Прямо сейчас. Где там конь? На дворе?

Теперь уже Макар держал Смыка, вцепившись в его пиджачок, но тот не обращал внимания на Макаровы просьбы-уговоры, лез к двери напролом, словно кто его укусил, орал:

– Его место тут! Я знаю, кто ето! Пусти-и! – и выскользнул из Макаровых объятий, устремился на подворье.

Старик не отставал:

– Коня не трожь! Замордуешь коня. Не дам!

– На черта сдался мне твой Базыль! Найду коня, дед…

И он, миновав дворище, исчез за углом пуньки, которая упиралась обшарпанным боком в улицу.

– Черт, а не Смык! – плюнул Макар и повернул в хату, из окон которой вырывалась музыка, доносился топот.

Старик не удержался, покачал головой и тоже пустился в пляс. Усердно сыпал дробь ногами, но не забывал и за Дуней насматривать. Она сидела на диване с маленьким. «Счастливая, – подумал Макар. – И расцвела, видели вы ее, как вишня. Вся аж светится. Сияет. Да и лицом, не иначе, сделалась пригожее? Конечно, попригожела. Не такая и худая… А то все с жердью сравнивали, сукины дети. Нехай теперь мне кто скажет! Голову откручу», – храбрился сам перед собой старик.

Дуня качала дитя, улыбалась, а женщины – кто в паре, кто сами по себе – кружились под Мишкину гармонь. Кружились не спеша – не успевали за музыкантом, а Мишка наяривал, как всегда, быстро, до конца растягивая меха, почти положив на них лысоватую голову, широко раскрывши рот – в нем пошевеливался язык, словно тоже отбивал танец в такт гармони.

Мишка, распалившись, играл, как играл бы для зеленой молодежи.

– Гуляйте, соседи, гуляйте… – дрожали губы у Дуни, и она покачивала малыша, который давно спал…

Незаметно поразбредались женщины к своим подворьям, лежала наготове, застегнутая на пуговку, гармонь, занимая табуретку, на которой оттиснулся ободок от ведра с водой. Поутихло в хате. Макар с Мишкой решили взять напоследок еще по чарке, и вот тогда заявился Смык. Он бесцеремонно подсел к ним, выругался, и, когда опрокидывал стакан, высоко задрав голову, мужчины увидели у него под глазом огромный синяк. Смык закусывал, уставив глаза в стол, и молчал, лишь сердито посапывал. А потом покачал головой, словно выговаривая себе:

– Ну, и чего ты добился, Смык?

ТРАНЖИРА

Человек он был, можно сказать, трезвый, а вот показывал себя всегда словно пьяный. Характер у него, что ли, несерьезный, чудаковатый. А потому роль беззаботного и веселого дачника Тихончик исполнял без натяжки и напряжения, все у него шло как бы само собой. Вот и в тот день он устроил в Бережках небольшой спектакль. Автором и исполнителем главной роли был он сам…

Тихончик сказал себе: «Зачем мне эти два радиоприемника? И одного хватит – гродненского «Вереса». Спасибо друзьям – подарили, когда уходил на пенсию. А этот старенький, еще вполне исправный «Меридиан» отдам людям: пусть пользуются на здоровье».

Он протер «Меридиан» тряпочкой, полюбовался им еще раз и, убедившись, что приемник работает, натянул на лысину кепку, вышел на крыльцо. Вдохнул свежий воздух, окинул взглядом дворик. Солнечно, тихо. После городской суеты он, Тихончик, отдыхал здесь душой и телом. Не раз благодарил своего старого знакомого Даниловича, который надоумил обзавестись на старости лет избой в деревне. Согласился. И не жалеет. И в самом деле: не лучше ли вместо строительства халупы купить готовое жилье где-нибудь в деревеньке. С пристройками. С садиком и с сотками. Опять же – приятно быть среди людей, которые постоянно живут на земле и крепко держатся за нее. А это тоже много значит. Для Тихончика. И прежде всего потому, что не чужой он здесь…

– Пойду-ка я к Кольке, пастуху, – вспомнил он своего знакомого, бывшего городского жителя, пузатого и доброго выпивоху. – Ему приемник в самый раз. Пусть раскошелится на батарейки, будет пасти коров и слушать радио. Еще спасибо скажет.

Х-ха! Колька! В свое время он работал на заводе стройматериалов. Выгнали. Послонялся по другим предприятиям – тоже никакого толку: где будут терпеть тебя, сегодня таких, кто пристрастен к ней, горькой, держать долго не станут. Не то время. А есть – хочется. Вот тогда пенсионер Данилович, у которого уже была в Бережках хата, подсказал Кольке: за четыреста рублей продается домик 1924 года рождения. Действительно, не врал. Люди построили все хаты в один год – в год смерти Ленина; и это всем запомнилось.

– А что, и поеду! – загорелся Колька. Плюнул на бесхлебный город, квартиру разменял с женой и детьми; ему досталась малосемейка. – А кем я там буду… в колхозе?

– Да найдут тебе работу, – заверил Данилович. – Там на ферме людей не хватает.

Вначале Колька устроился механизатором. Пугал кур, гоняя по широкой деревенской улице на стареньком тракторе «Беларус», за которым болталась огромная бочка: возил от башни в поле воду. Но если бы только кур пугал! Наводил страх и на людей. Вскоре отняли у него трактор. Ну а кнут Колька сделал сам – длинный, из ремешка. Позже приехала к нему и жена – у нее была «горячая сетка», рано получила пенсию. Готовила она Кольке еду, стирала белье, а когда заслуживал – устраивала головомойку. Питались они хорошо. Поскольку деньги в колхозной кассе не всегда были, то вместо них можно было взять мясо-сало на ферме, а бывало, давали колхозу – по бартеру – ходовые продукты: подсолнечное масло, сахар, тушенку. Не пустовал и свой погреб – в нем было все, что должно быть у сельских жителей. Колька же, когда ссорился с Лариской, обещал все бросить и снова вернуться в город.

– Ждут тебя там, – спокойно, но колко говорила Лариска.

– И ждут! Я, можно сказать, исправился в сельской местности! А если ты будешь квакать, – отправишься на болото к своим!..

Утром, известно, Колька никуда не ехал, брал кнут, «ссобойку» и топал на ферму.

Вспоминая все это, Тихончик едва не прошел мимо Колькиной хаты. Ткнулся в ворота – на задвижке, с улицы рукой не достать. Позвал:

– Коль-ка-а! Земляч-о-о-к!

Показался Колька, заспанный, вскудлаченный.

– Чем занимаешься, землячок? – спросил его Тихончик и кивком приветствовал: – Доброго здоровьечка!

Колька, кряхтя, ответил:

– Да с Лариской за печкой боролись.

Тихончик укоризненно покачал головой:

– Об этом нельзя говорить другим… Это дело интимное… Святое, личное, так сказать.

– А врать я не умею! – буркнул Колька. – Чего хотел, профессор?

Тихончик сразу изменился в лице – оно запылало, словно лампочка; поднял на уровне головы руку с радиоприемником, причмокнул:

– Как, а? Хоть Лондон, хоть Париж, не говоря уже о Москве и Минске. Все берет! Все!

– Ты зайдешь или так и будешь стоять на улице, – сдвинул брови Колька, поморщился.

– Зайду! Зайду!

Во дворе сели на лавку. Колька закурил. Тихончик отгонял от себя дым то одной, то другой рукой, ерзал, кривился.

– Что, противно, невкусно? – кашлянул Колька. – А я же ем…

– Брось курить, Микола, брось! – посоветовал Тихончик. – Как земляку, как гомельчанин гомельчанину тебе говорю. Бросай! Да и деньги, что тоже немаловажно, целее будут, и пирхать не будешь. Так вот, я к тебе, землячок. Хочу обрадовать…

– Поллитровку, что ли, принес? – приободрился, явно заинтересовавшись, Колька.

– Нет, не ее – приемник.

– А мне он зачем?

– Коров пасти будешь и радио слушать. Да. Хоть Париж, хоть…

Колька встал с лавки, притворно скривился:

– Все у тебя?

– Да я же так отдаю, – встал и Тихончик, – не подумай плохого. Ничего мне не надо. Я хочу, чтобы тебе веселее жилось. А приемник тебе в этом поможет, поверь мне, старому человеку. Ты же от жизни отстал. Не знаешь, что в мире делается. Возьми, Колька, «Меридиан»! Возьми!

– Погоди! – неожиданно громко и бодро сказал Колька и исчез в хате.

– Подожду, – Тихончик поставил радиоприемник на лавку, сел рядом.

Вскоре краем уха он уловил – Кольку ругала Лариска: «Да и он, оказывается, такой же пьяница, этот дачник! А еще очки нацепил! Приемник он продает! Пусть только приедет его молодица, я все расскажу. А ты, шалапут, сиди дома. Не пущу на улицу-у!»

И дверь, которую оставил Колька открытой, с шумом захлопнулась. Чувствовалась рука Лариски.

– Я же бесплатно! – сказал громко, словно оправдываясь, Тихончик.

Однако Лариска его не услышала.

Не сказать, чтобы настроение у Тихончика испортилось. Но обидно стало на душе. Да ладно, разве он виноват, что Колька – под предлогом приобретения радиоприемника – решил выцыганить у жены на бутылку? Это их личные дела. А то, что бросила камень и в его огород, не беда: сколько их, камней, летело за жизнь в Тихончика? О-го-го! И клевали, и долбили. Но – выжил. Переживет и этот упрек Колькиной жены. Если бы действительно пил, взорвался бы наверняка. Ибо пьяницы не любят, когда им правду в глаза говорят, когда называют вещи своими именами.

«Колька, конечно, человек потерянный. Не читает. Не слушает радио. Одна мысль в голове: где бы раздобыть ее, горькую… – горестно подумал о пастухе Тихончик. – Чего доброго, и до пенсии не дотянет, если будет так пить… Ну, и куда же мне с этим приемником теперь? Володьке, что ли, отдать? А если и он не возьмет? Что, скажет, набиваешься? Нет, Володька, должен взять. На пенсии первый год. Тоскливо, наверное, в хате сидеть. Правда, у него телевизор есть. Но телевизор круглые сутки работать не будет. А радио, особенно когда бессонница мучает, всегда под рукой. Пойду к Володьке».

Володька был во дворе, рубил березовые круглячки на дрова.

– Заходи, заходи, дачник, – приветливо усмехнулся хозяин, воткнув острие топора в колоду, полез рукой в карман – за самосадом. И пока Тихончик входил, пока здоровались, он достал коробочку, насылал на газетную бумагу щепотку табаку. – С чем, уважаемый, пожаловал? Может, в хату зайдешь?

– Нет, нет! – запротестовал Тихончик. – Здесь поговорим, во дворе. Воздух-то какой, а? Пил бы и пил.

Володька согласился.

– Что правда, то правда. Я когда в городе бываю, долго выдержать не могу – скорее домой! Здесь и дышится легче, и на аппетит не пожалуешься. Хорошо дома! – Он кивнул на «Меридиан», зализывая слюной шов на самокрутке. – Радио слушаешь?

– Нет, – Тихончик поглядел на радиоприемник, – этот не слушаю. У меня новый есть. А «Меридиан» тебе принес. Возьмешь?

– Мне? – удивленно заморгал Володька. – А мне зачем?

– Слушать будешь.

Володька возмутился:

– Когда мне слушать, браток дачник? Когда? Здесь за день так намаешься, что едва до кровати доползаешь. Забываю, что баба рядом, жена. Да и мотор притомился… Правду говорю.

– Так это его… так… и действительно… – растерялся Тихончик, глянул на приемник и пожалел, что приволокся с ним к человеку занятому. – А может, не каждый день так устаешь? Есть же дни, когда можно и послушать. Легкие дни.

– Есть, бывают, – Володька затянулся густым и едким дымом, закашлялся, даже вены на шее напряглись. – Так я тогда прирастаю к телевизору, как собака к кости. Вот если бы раньше мне этот аппарат, когда сторожем на коровнике работал, – вот здорово было бы! А он, видать, давно у тебя?

– Давно.

– А что раньше не дал?

– Тогда у меня нового не было.

– А-а-а! А теперь, спасибо, не надо. Хочешь, я тебе стаканчик налью?

Тихончик решительно запротестовал:

– Нет, нет, нет! Я же не пью, можно сказать. По праздникам только. А приемник я так отдаю. Бесплатно.

– Так? Бесплатно? – глаза у Володьки округлились. Он выдержал паузу и сказал: – А если бесплатно, тем более не возьму. Не такие мы бедные. Да и попрекнешь при случае. Попросишь что-нибудь у меня, а я не дам. И ты скажешь: «Я ему приемник бесплатно отдал, а он, скупердяй, мне пожалел…» Может быть такое?..

– Да нет, наверное.

Володька придавил каблуком окурок, поплевал на ладони, взял топор.

– Дрова кончились, – выдохнул он. – В лесу живем, а дров, едри твою, нет. Непорядок это. Перекос. Я правильно говорю, дачник?

– Без дров плохо, – настроение у Тихончика совсем испортилось, и он еще больше пожалел, что связался с этим «Меридианом». – Пойду я.

– Заходи, если что, – не глядя на Тихончика, сказал Володька и вскинул над головой топор. Кругляк прыснул белыми чурками.

Куда податься с этим приемником? Домой, что ли? Тихончик потоптался около осокоря, росшего под окнами добротной Володькиной хаты, и зашагал к своему жилищу. «Не берут – и не надо. Пусть стоит, пылится… Есть не просит».

У Качкиной хаты – возле палисадника – стояли несколько женщин, и Тихончик обратился к ним. Поздоровался. Женщины ответили. Тихончик показал на приемник:

– Работает, как новый. Может, кому надо? Бесплатно отдам. Качкина вскинула брови, показала пальнем на «Меридиан»:

– Этот?

– Этот.

– А почему бесплатно? Вот если бы за деньги – взяла бы. А бесплатно – нет, неудобно… Давай, добрый человек, за деньги. А?

– Не могу я за деньги, – пряча глаза, не соглашался Тихончик. – Принцип у меня такой – никогда ничего не продавать. А если что лишнее, ненужное мне – так отдаю.

– А жена тебе уши не надерет? – съязвила толстенькая, кругленькая, как мячик, женщина, которую Тихончик раньше не видел.

Тихончик мог бы сказать: какой хозяйке понравится, если муж такой транжира, как он, но соврал:

– Мы с женой заодно.

Помолчали.

– Да оно, радио, не помешало бы, – сказала Качкина. – И все же… Не продашь?

– Не продаю.

А кругленькая вяло потянулась, скрестила на голове руки, зажмурилась:

– Мне бы такой приемник, как ты, дед… Вот на ком бы пуговки покрутила! Особенно хорошо, наверное, ночью работает – без помех. А?.. А этот… – она указала на «Меридиан», как ненужную вещь, – мы бы под кровать спрятали.

Женщины дружно захохотали.

– Извините, – Тихончик поправил очки и зашагал в сторону своей хаты.

На следующий день в дверь кто-то постучал. Тихончик поднял глаза от газеты, подал голос:

– Открыто. Заходите.

На пороге вырос Колька и широко улыбался:

– День добрый, земляк!

– Привет, – ответил Тихончик, встав с табуретки. – Заходи.

– Можно и зайти, но я хочу вернуться ко вчерашнему разговору. – Колька топтался у порога. – Насчет приемника. Отказался, а потом пожалел. Ты прав. Пас бы коров и слушал радио, глядишь, и поумнел бы. Ну, так что? Не передумал? Отдаешь? Я насчет приемника. Ты что, не заболел, часом, земляк?

Тихончик загадочно усмехнулся:

– И не думаю болеть. А что касается приемника… Бери. Вот он стоит. На столе. Пользуйся. Только батарейки купить надо.

– Ну, это не проблема, – Колька взял приемник. – Купим. Было бы куда вставлять. Гнездо было бы. А гнездо есть. Значит, положим яйца. Бесплатно отдаешь?

– Бесплатно.

– Дай я тебе хоть руку пожму. – Колька спрятал в своем кулаке ладонь Тихончика, долго тряс руку. – Спасибо, есть же, оказывается, люди на белом свете. Есть. Не перевелись. Не всех моль сожрала. И в городе живут, вот что интересно. Ты ж городской, ты ж мой земляк и по деревне, и по городскому микрорайону. Со всех сторон земляк. Круглый.

Тихончик только теперь заметил, что Колька «под мухой». Предупредил:

– Не потеряй «Меридиан». Он еще долго послужит…

– Да, послужит… – Колька прокашлялся, потом поцеловал приемник и, ничего больше не сказав, исчез в сенях.

В окно Тихончик видел, как он прямиком пошел к магазину. Тут же передал радиоприемник какому-то незнакомому дядьке. Тот отсчитал ему деньги, которые Колька даже в карман не спрятал, а сразу направился в магазин, неся их перед собой на вытянутой руке…

– Паразит! – вырвалось у Тихончика.

Жена приехала утром следующего дня первым дизелем – в половине девятого. Тихончик, как всегда, встречал ее. Обычно, увидев мужа, Поля приветливо улыбалась, а тут не узнать: надутая, строгая, колючая.

– Что с тобой, Поля? – растерялся Тихончик. – Случилось что?

– А то нет! – обрушилась жена. – Докатился! Дальше некуда. Тебя же люди не поймут… Говорил, клялся, что завязал, что больше ничего никогда раздавать не будешь. Транжира ты! Транжира! Время не то, чтобы так разбрасываться. «Меридиан» – и тот отдал. И кому? Пьянтосу этому, Кольке? А он пропил.

Тихончик слушал жену, молча улыбаясь, и никак понять не мог: как это она так быстро узнала? Кто сообщил? Ну и люди! А потом взял жену под руку, зашептал на ухо:

– Послушай, что твой транжира скажет. Не жалей ты этот старенький приемник. Жизнь, дорогая моя, не остановится оттого, что я отдал «Меридиан». Обидно, конечно, что Колька его пропил. Да ладно, ладно… У нас есть другое радио – то, которое никто не видит, которое не подержишь в руках, которое даже Колька не пропьет, а оно говорит, говорит… все новости передает… и не только на правительственном уровне, оказывается, но и из таких глухих уголков, как наши Бережки…

– Прости, – заулыбалась жена. – Погорячилась. Тебя все равно не переделаешь. Транжира – он и есть транжира!.. Таким уж ты уродился…

Молва и дальше покатилась по деревне. Люди шептали жене Тихончика: твой вчера, ты послушай только, пропил радиоприемник. Да с кем? С Колькой!

– Я знаю, – уступчиво-мягко отвечала Полина. – На здоровье!