Текст книги "Под городом Горьким (сборник)"

СИНОПТИК

Если и обращаются другой раз сельчане к Егору Цыбульке, то всегда с одной просьбой – какая, уважаемый, там у нас погода на горизонте? Что день завтрашний готовит? Не поленись – объясни. Нет, Егор не смотрит на небо, не приставляет козырьком руку ко лбу, а определенное время молчит – собирается, конечно, с мыслями. Затем неторопливо начнет мастерить самокрутку, набьет в ножку крепкого табаку, глубоко и смачно затянется, крякнет от удовольствия.

– А что нас ждет? – посмотрит на того, кто интересовался. – Много чего ждет. Хочешь знать? И ты, гляжу, как все… Ну-ну. Что с вами поделаешь!.. Обещал не заниматься больше прогнозами. А то, чувствую, по шапке дадут… Но – слушай. Так и быть. Земляку не могу отказать. Только – ша! По секрету скажу…

И начнет рассказывать Егор не о том, будет ли завтра снег или дождь, гроза или солнце, а станет рассуждать про жизнь, будет вгрызаться в нее, как тот шахтер в слой породы, и обязательно про политику сыпанет: давать прогнозы, так давать не жалея! Разве ж мало их, тех прогнозов, в его голове, на которой когда-то были густые, как смоль, волосы, а сегодня надежно – словно приклеилась – сидит на лысой сверкающей площадке кепка-восьмиклинка: в ней выдавал он еще, помнится, прогноз, долго ли продержится у нас сухой закон. На тот счет он заявил тогда убедительно, твердо: «Долго у нас ничего не бывает». Прогноз состоялся, авторитет Егора вырос, ему дали прозвище: Синоптик. Закрепиться на этой общественной должности помог, опять же, Горбачев, ведь, на удивление, точный прогноз выдал он и о нем: «Говорит много. Натолчет лишнего. Больно близко к народу стоит, липнет аж к ним, не держит расстояние. Руководителю так нельзя. Люди на голову сядут, дай только послабление». Как в воду глядел Егор. Не ошибся, когда и у нас выбирали первого президента: «…Ведь я буду за него голосовать».

Проголосовал – и угадал. А это – опять же! – не лишь бы какие баллы к прежним.

– Ты б, Егор, за свои прогнозы погоды на жизненном фронте плату брал, – посоветовал ему как-то сосед Тимка. – Глядишь, и мне бы перепало кое-что. На сто граммов. А?

На такое предложение Егор только сморщился:

– Сам не пью и тебе не советую. Синоптик должен вести трезвый образ жизни, а то облажаюсь… Чего не наговоришь, хлебнув? Много кто, хлебнув, становится синоптиком. А проспится – и пшик… Вот так.

Тимке или еще кому, ничего не оставалось, как поджать хвост и оставаться при своих интересах.

На той неделе не повезло Синоптику – простыл. И где, казалось бы, тот вирус ухитрился застать его врасплох? На ровном месте, можно сказать, поскользнулся. Солнечно, тепло на улице. А, вишь ты, подкралась болезнь, подстерегла.

– Это тебя Бог наказал, что говоришь много, – накинулась в очередной раз на старика жена, Лизавета: она, как заметили сельчане, ревновала Егора к той славе, что досталась ему одному, хотелось ее, той славы, хотя бы чуток, и ей. Однако не фарт.

Егор молчал, только втянул – до конца, насколько смог – голову в плечи – не любил он слушать хулу на себя от жены, а спрятаться от нее не спрячешься, достанет своим ворчанием где угодно, она такая.

А Лизавета сыпала, не жалея слов:

– Кто тебя, осел старый, просил прогнозировать про нашего председателя? А его и выперли. Теперь он дуется: это все дед твой своим языком напакостил… Отрезать бы язык ему. Вырвать. Нет, говорит, если грамотный такой, если уж и впрямь знал про меня, так пришел бы и рассказал, предупредил бы. Недалеко живу. Или в кабинет. Я, может, подготовился бы, вел себя более осторожно… осмотрелся бы по сторонам. А то как колом по спине. Внезапно. Средь белого дня. На людном месте. А?

– Так что, я к нему, к председателю, должен был переться, что ли? – шевельнулся на табуретке Егор. – Я? Мне надо то кресло или ему? За всеми не находишься. Я и так истоптался. Их, таких, кто не сегодня, так завтра полетит с должностей, по моим скромным прикидкам, и в масштабе колхоза, и в масштабе государства – ого сколько! За всеми не уследишь.

– Ты хоть государство не задевай, развратник!

– У меня что – «мерседесы» те есть, чтобы за всеми ими шастать, голову задрав? Или мне кто презентовал их? У меня даже телефона нету. А был бы!..

– Дай еще тебе телефон! – облизала губы Лизавета. – Вот тебе!

Она показала Егору то, что, по ее меркам, старик и заслужил, – фигу.

А днем Егор, надев чистую сорочку, потопал в направлении фельдшерско-акушерского пункта – решил показаться Матузку: что, интересно, скажет тот про его хворь? Учили же человека – пускай и лечит. Нечего. Может, пропишет таблетки какие, а может, и серьезное что выявит и направит тогда дальше – сперва в участковую, а там, возможно, и в районную или даже в областную больницу.

Матузок был в своей маленькой, но уютной, чисто убранной ординаторской один. Сидел, отрешенный, казалось, от мира сего, за столом и торопливо что-то строчил ручкой на бумаге, время от времени поправляя очки, которые не держатся на ушах и скользят, словно полозья саней по льду, по его облупившемуся от загара носу.

– Заболел чего-то, кажись, – топтался в пороге Егор.

– Садитесь, – мельком взглянув на пациента, показал глазами на табурет Матузок. – Подождите немного. Занят. Запутался в цифрах. Говорила же учительница Ольга Кондратьевна: учи, Матузок, арифметику, пригодится. Помни, Матузок: положишь перед собой – сзади возьмешь. Не слушался. Напрасно. – А потом, победно бросив ручку перед собой, поднял глаза на Егора. – Ну, что там у вас, дед?

– Если бы знал что.

– Держи градусник.

Потом, опять покопавшись в бумагах, попросил градусник назад. Посмотрел, сдвинул брови:

– Выпишу таблеток. Попей. Только сперва помогите и вы мне. Слушаете?

– А что мне еще делать остается, как не тебя слушать?

– Прогноз ваш нужен, дед, – Матузок положил руку на плечо пациенту. – Срочный.

– Больше синоптиком не нанимаюсь, – тихо и с нескрываемой грустью выдохнул Егор. – Извини.

Матузок насторожился:

– Почему же так?

– Почему, почему? Теперь все люди грамотные, могут мозгами поворошить и сами. Зачем мне за всех, братка, микитить? Зачем за всех отвечать?

Фельдшер повел подбородком и некоторое время молчал. Думал. А потом по-дружески мягко прислонил свою голову к голове Егора, прошептал:

– А и правда! Правда, дед. Это так. Но! Но ошибаетесь все же в одном: все мы не можем одинаково думать. Не получится. И когда вот мне думать? О себе, о своих личных проблемах? Голова забита всякой всячиной… Я думаю, где и каким способом достать лекарства… и для тебя, да-да… Как привезти на ФАП на зиму топливо. У директора школы хватает своего думанья… У председателя сельсовета – своего… Эх, да что там!..

– Так… – хотел запротестовать Егор, но Матузок не дал ему вставить слова.

– Так что, дед, не «такайте», а делайте людям и впредь приятное – работайте, служите синоптиком. Если получается у вас. Если верят земляки…

– Так болею… – малость, кажется, растерялся Егор.

– Вылечу, дедушка! – повеселел Матузок, заулыбался. – Поставлю на ноги. Так и быть. Не будете болеть. Обещаю.

– Это когда, наверное, правильный прогноз выдам, – с хитрецой сверкнул глазами Егор, – тогда не буду болеть. А ошибусь, поди, так и захвораю – наказывает, видать, Бог, как думаешь?

– А было разве, чтобы какой ваш прогноз лопнул, как мыльный пузырь, не сбылся?

– Вроде бы нет.

– Тогда не волнуйтесь и послушайте, что мне надо точно знать, чтобы потом не ошибиться, чтобы раз и навсегда…

– Слушаю, – веселее стало и Егору, ведь и правда же, наплетет лишь бы чего Лизавета. – Слушаю, Павел.

Матузок же, к удивлению старика, молчал. Он даже отвернулся от него, покачиваясь с пятки на носок, смотрел через оконное стекло на улицу, закрыв его своей широкой спиной. Синоптик напомнил о себе:

– К-хе… к-хе… Ага, значит… Ну так что там у тебя, Павел? Жениться никак решил?

Матузок повернул к Егору счастливое лицо:

– А вы, дед, как догадались? Хотя… правильно… да-да… Кто же еще догадается, если не вы?

– Этот прогноз шибко легкий – тебе уж, брат, лет много. Пора. Пора, Павел.

– Было не было! Попробую сам разобраться до конца… Правда, а зачем у самого голова? Каждый сам на себя в первую очередь должен надеяться. И только. Не получится, начну колебаться, тогда и позову вас, дед, на подмогу. Идет?

– Гляди, – кратко ответил Егор, крепко зажав в кулаке таблетки, насыпанные фельдшером. – Гляди. Если что – выручу. Как и ты вот меня. Ага. Ну бывай. – Он помолчал, потоптался в пороге, как и перед тем, когда вошел, а потом поднял все же глаза на фельдшера. – Но… Ага, значит… Было не было… Не хорошо мне, синоптику, об этом… не мужицкое дело будто… Но ты сам гляди, парень, не ошибись… Может, ты мою бабу лучше бы послушал? Лизавету? Жениться ведь надо раз и навсегда… а люди они, Космоченки, не очень чтобы… злые… вреднюги, одним словом. Это пока ты не вошел в их дом, то улыбаются, поклоны отбивают тебе… Я с чего делаю свой прогноз? Перед этим с Космоченковой Танькой сын дачника женихался… Мягко стелили, ох и мягко! А на второй день – свадьбу же у нас делали – городским по сто граммов даже утром не дали поправить здоровье… те вынуждены были в лавку бежать… Веришь? Нет, говорят, все подмели дочиста. И надо же такое придумать? Хоть поровну на свадьбу сбрасывались… от невесты и жениха… А потом Космоченки той водкой огород сеяли-копали-убирали несколько лет… Люди же все видят. И более скажу: они зятьев своих совсем за людей не считают… Лишь бы вытолкнуть девок… Чтобы могли по закону детей приносить, а не в подоле… Потому у них все зятья были не наши – чужие… Свои парни не дураки – не брали… Я тебе, фельдшер, признаюсь, так и быть: это люди наши попросили сказать тебе про Космоченков… Уговорили меня. Уломали. Мать их так!.. Это не мой прогноз. Жалеют тебя… Ведь ты хороший, видно же… На «вы» с каждым… А хороших жалко… Не хотел я браться за этот грязный прогноз… нелегко было мне… Веришь? Еле решился… Но что правда, то правда: если не послушаешься моих земляков, будешь ты и пьяницей, и лентяем, и еще много кем. Но – будешь. Извини, если что не так… А захочешь убежать – не убежишь: приворожат, это они умеют… прости за прогноз… Поскольку это был бабский прогноз… женского рода… на сплетни похожий… Однако же попросили… при случае… поэтому, видать, и прихворнул… как специально, чтобы с тобой встретиться… Сказал вот тебе сегодня… и все, баста: больше прогнозов давать не стану. Ну их! Ни за какие пряники. Неблагодарное это, гляжу, дело… Все равно как в луже выкачался… в чем был. Тьфу!.. Мать их!..

Домой Егор топал все же в хорошем настроении. Будто и голова уже не болела. Будто и дышалось полегче. Он забыл о таблетках, что были в крепко сжатом кулаке, а когда расслабил его, те скользнули на землю – под самые ноги.

А фельдшер так ничего и не сказал Егору. Только еще долго и как-то отрешенно, могло показаться со стороны, смотрел и смотрел ему вслед – даже когда уже не было видать Синоптика на деревенской улице.

РЭБА

Едва проснувшись, Рэба глянул на мать, которая топталась у печи, и с угрозой в голосе потребовал:

– Похмеляй, иначе сожгу хату!

– Поджигай, будешь в сараюшке жить, если еще и его огонь помилует, – безразлично ответила мать, задвигая ухватом в печь чугунок. – Мне уже и жить… Может, и не перелетаю. Поджигай, поджигай, сынок, хату. Спички дать?

Рэба рычал, словно раненый медведь, подпрыгивал, пиная ногами все, что попадалось на пути, рассыпал маты, словно просеивал между пальцами комки сухой земли: – Похмеляй, сказал!

– А скорее бы ты сдох, – тихо, не услышал бы сын, прошептала старуха и перекрестилась. – Поплакала бы раз, да и забыла. Сколько живу, столько и мучаюсь. Это немец проклятый, ирод!.. Это он, гад лупоглазый! Лучше бы убил тогда его!.. Я и не знала бы, что может быть на одного человека столько мучений…

Старуха выходила в сени, вскоре возвращалась с начатой бутылкой, наливала маленько в кубок, – чтобы отвязался Рэба, не трепал нервы, – и опять прятала самогон. Рэба же, проглотив одним махом зелье, тянулся на улицу, некоторое время осматриваясь по сторонам. И так как никого из нужных ему людей замечено не было, брал ориентир на магазин, хоть тот был еще и закрыт, однако он знал, что на крыльце всегда есть место: можно присесть, подождать. Он и сидел. Иной раз к нему подходил Степка, он живет как раз напротив магазина, окна в окна, и тогда они сидели вдвоем, курили и поджидали, кого можно было бы зацепить, чтобы сорвать на выпивку. Если не откроется магазин, так есть в деревне точки, где продают не только самогон, но и водку. Деньги, деньги нужны!..

Сегодня Рэба сидит один, Степки чего-то не видать. Хоть крикни – вон его окна, совсем близко. Однако Рэба не решается, боится, что высунет голову из окна Степкина жена, и тогда не ищи добра: шуму будет на всю окрестность. «Спит, гад!» – думает Рэба и жалеет, что сегодня Степка, похоже, еще не поссорился с женой, а то был бы тут как тут.

Рэба прислонился спиной к дверям и как-то незаметно для самого себя провалился в сон. Ему приснилось, будто он собирал грибы, и было их столько, словно картошки после «трусилки» на колхозном поле. Долго он дремал или нет – сказать не может, но сон про грибы ему понравился, и он пожалел, что его растолкал Степка.

– Ничего нет? – висела его лохматая голова над лысой Рэбовой.

– Нету, – обреченно ответил Рэба.

– И у меня, – вздохнул Степка и сел рядом. – А пенсию твою мать что, всю отбирает?

– Пусть берет, – трезво рассуждал Рэба. – Я же пропью с тобой, а жрать тогда что? Но она меня похмеляет. Припугну, что хату подожгу, – так и нальет.

Степка закрыл глаза, а потом произнес осторожно, как бы между делом:

– Перед тобой, Рэба, немцы в большом долгу. Потому что ты долго не мог научиться говорить слово «рыба». Он же тебя, немец, звезданул по макушке прикладом.

– Сдох тот немец давно. Если не убили в войну наши…

– А за того немца должен ответить тот, который сегодня живет. Я не прав, скажешь? Его сын, брат, а?

– Может, – Рэба зевнул. – Только ты не вспоминай… это… войну. Не надо.

– Я бы, может, и не вспомнил, но они же, немцы, сами про себя напомнили. Сегодня в нашу деревню приезжают германцы.

– Так те ж без оружия… – втянул голову в плечи Рэба. – То хорошие немцы. Их любить надо.

– Люби. Твое дело. Но они же могут раскошелиться хоть раз перед тобой? На марки? Хотя – зачем нам марки? За них у нас не возьмешь… Пускай хоть пару бутылок шнапсу дадут – и никаких фокусов. Вон, вон автобус… и легковые. Едут, едут немцы. Легки на слове. – Степка подхватился, подтянулся аж на носках сапог, чтобы видеть, куда подалась немецкая делегация. – В контору. Но ничего, ничего, граждане! Найдем и там! Найдем! Пошли, пошли, Рэба, за компенсацией!

Рэба молчал. Он даже не смотрел на Степку. Он вспомнил войну. Из всей той войны, правда, запомнил одно – как ударил его немец. Для него война началась и закончилась этим эпизодом. А уже позже, когда надо было ходить в школу, то наука у него не пошла, зато принимали, как своего, в больницах.

– Так ты идешь или не? – надулся Степка.

Рэба проворчал что-то невнятное себе под нос, но все же встал, стряхнул пыль со штанов, и часто затряс головой:

– Нет, нет, нет! Я боюсь немца…

– Так это же хороший, сам говорил, немец.

– Все равно – боюсь.

– Эх, ты! – вздохнул Степка, махнул рукой и сел на то место, которое освободил Рэба. – А я думал, ты смелый… Думал, что можешь у него, фрица, компенсацию потребовать. А ты?!. Думай тогда, где разбогатеть на бутылку.

– Мне никто не даст, – сморщился Рэба. – Матка предупредила людей, чтоб не давали. Злой я, говорит, когда напьюсь. Вредный. А разве ж злой я, Степка?

– Злой не злой, а никому плохого, сколь и помню, ничего не сделал, – сказал Степка и икнул. – Во, кто-то вспоминает. Зинка, кто ж еще. Сейчас выставит голову из окна да гаркнет, что…

Степка не договорил – из-за угла магазина показался Пахомчик, старый холостяк, человек неопределенного возраста. Он разинул рот, будто удивился, заметив на крыльце Рэбу и Степку.

– А загрызть есть чем? – наконец нашелся Пахомчик и показал бутылку. – Как знал, что вы тут. Сегодня я вас угощаю, завтра – вы меня.

– О чем может быть речь? – засветилось лицо у Степки.

Рэба же стоял все еще по-прежнему хмурый, словно день поздней осени.

– Айда за угол! – приказал Пахомчик.

За ним охотно потопали. Там, меж кирпичей, была припрятана стопка, в полиэтиленовом пакетике лежал кусочек хлеба. Выпили. Хлеб высох, не ломался, поэтому Степка подбежал к дикой яблоне, раздобыл несколько паданцев. Они еще лучше, чем этот черствый хлеб. Когда самогон зажег внутри лампочки, Степка пожаловался Пахомчику на Рэбу, который не хочет сорвать с немцев, приехавших к ним в село, компенсацию за того фрица, что в войну выбил из головы у Рэбы часть ума.

– И правильно делает, – не поддержал Степку Пахомчик. – Как это – пойти к чужим людям и стоять с протянутой рукой? Это у соседа можно попросить. Пусть и фигу другой раз покажет. Так то наша фига, местная. А если немец ткнет, то она, та импортная фига, будет слишком долго вонять. Не иди, Рэба. Не слушай.

– Не пойду, – повеселел Рэба. – Не пойду. Матка ругаться будет, когда услышит… Ну его, немца!..

Степка нервно плюнул, а Пахомчик отошел чуть в сторонку, засунул руку в бурьян и вытащил вторую бутылку.

…Рэба лежал на обочине дороги, подложив ладонь под голову. Жарило солнце. Шапка лежала в метре от него. Что-то не видать Рэбовой матери: наказал старухе сам председатель колхоза, чтобы заволокла пьяницу домой, чтобы не позорил колхоз и сельчан перед немецкими гостями. А они, немцы, ходят по деревне, знакомятся с жизнью людей. Весело им, хорошо. Незаметно как-то и на Рэбу напоролись. Один из гостей засмеялся, ткнул пальцем:

– Пьян, да?

Председатель растерялся, покраснел. Выручила его Семениха, не по годам резвая и находчивая старушка, она примазалась каким-то образом к гостям и ходила с ними по заасфальтированным деревенским улицам, где ей было все знакомо-перезнакомо, но по хозяйству нечего было делать, поэтому и шаталась. Она, смело взглянув на немца, который ткнул пальцем на Рэбу, сказала громко и с каким-то нескрываемым упреком в голосе:

– Он же на своей земельке лежит, панок!..

ДУРЕНЬ

Скороход лежал с закрытыми глазами, но из-под век, словно откуда-то из-под камня-кругляка, выкатилась большая – с горошину, наверное, – слеза. Она задержалась на мгновение в уголке глаза, затем теплым ручейком скатилась, тая, к уху больного. И растворилась…

Он, сбитый в плечах, коренастый и в общем-то крепкий с виду человек, лежал под капельницей. Его спасал преднизолон – гормон, печально-радостно известный каждому астматику. Скороход, когда первый раз попал с бронхами в пульмонологию, долго не мог запомнить название этого лекарства: больно мудреным, заграничным казалось слово. Зато теперь, разбуди среди ночи, – скажет: «Преднизолон!» Смешно вспомнить, но тогда сосед по палате, вернувшись из столовой, сразу начинал рыться в тумбочке, доставал оттуда принесенную женой еду – сало, куриную ножку, вареные яйца. И уплетал за обе щеки. Когда же на него косил глазами Скороход, удивляясь аппетиту, тот, работая челюстями, оправдывался:

– Подожди, подожди, начнет преднизолон делать свое дело – тогда я на тебя погляжу, орел!..

Скороход сверкнул глазами и, не обронив ни слова, отвернулся. А позже, когда, как и обещал сосед по палате, тот загадочный преднизолон крепко подмял его под себя, он срочно велел своим, чтобы обеспечили продуктами. «От больничных сосет под ложечкой!» Преднизолон и разнес его, бедолагу, – такой аппетит вызвал, что он вынужден был среди ночи подкрепляться. Знакомые, встретившись на улице, оглядывались: Скороход это или я ошибаюсь? Будто бы – он… Будто – нет…

Преднизолон Скороход принимает каждый день – без гормонов он уже не жилец. Чего добился, когда осведомился, что это за холера такая, так это одного – сполз, постепенно сокращая дозу, с нескольких таблеток до одной. Ведь сам почувствовал: надо избавляться от преднизолона, а то не получается шнурки завязать – живот мешает. Опять же – сердце… Правду говорят: одно лечишь – другое гробишь.

Лежа под капельницей, Скороход вспоминал Узбекистан, где жил некоторое время после армии и откуда успел уехать незадолго до распада СССР. Чем гордился, хвалил себя за дальновидность: пока смотрю вперед – не пропаду и сам, не дам пропасть и своим скороходикам.

Сегодня они, кстати, должны приехать к нему. Светка и Павлик. Верка не сможет – у нее на первом плане молодой муж, а не отец. Медовый месяц. Светка учится в техникуме, сейчас у нее каникулы. Павлик, поскребыш, в четвертом классе. «Хорошо, что дети приедут», – рассуждает Скороход, открывает глаза, глядя на дверь. Тихо. Пока нет. Только сосед Петрович, как раньше и он, пять лет назад, чавкает ртом: преднизолон, холера!

Ага, вот и дети. Они здороваются с отцом, Скороход едва заметно улыбается: доволен. Не забывают. Молодцы.

– Садитесь, – предлагает он.

– Сядем, – весело отвечает Светка, а сама суетится: набивает продуктами тумбочку, а сверху, на крышку, положила несколько «систем», свежие газеты.

И потом только садится рядом с Павликом на подставленную им табуретку.

– Как там, дома? – выдержав паузу, смотрит на детей Скороход.

– Нормально, – кивает Павлик.

– Дома хорошо, – улыбается Светка.

Молчат. Скороход, видимо, вспомнил дом, который стоит почти в самом центре райгородка; от Гомеля, где он теперь лежит в пульманологии, полчаса езды на автобусе.

– Сено затащили на чердак? – Скороход посмотрел на капельницу, на детей.

– Ага. Затянули. И сразу к тебе, – ответила Светка.

– Одни? Или Верка со своим помогли?

– Одни… – опять ответила Светка.

Скороход недовольно хмыкает:

– А они, вишь, запанели. Только деньжат дай, батька. А фигу! Хватит! Всему когда-нибудь бывает конец!.. Свадьбу им сделай, еще какую-либо ерунду придумают. Я это им вспомню. Спать они будут мне в обнимку! А… а торфокрошку в хлев они хоть занесли? У ворот лежала куча. Я их просил, прежде чем в больницу уехать.

– Не видела я, – неуверенно шевельнула плечом дочь.

– И я не видел, – соврал Павлик, поскольку торфокрошка как лежала, так и лежит на том же месте.

– Ослепли, вижу, все, – ворчливо выговорил Скороход. – Лечиться надо. Очки покупать.

– Папа, – постаралась улыбнуться Светка, – тебе же нельзя волноваться. У тебя же сердце больное.

Вроде бы внял совету дочери. Но через минуту поинтересовался:

– Липу на дрова попилили? Или так и лежит? – Ясно, – опять скривился весь, вроде от зубной боли. Как день ясно. Вам бы только всем тянуть из меня последние жилы. Только бы есть да пить. Чувствую, без меня там и кролики подохнут. Павел, кролов кормишь?

– Кормлю… – Павлик потупился.

– «Кормлю…», видать, кинешь одну на всех свеклину – и гулять. Смотри у меня, за каждого ответишь!.. За каждого!.. Спрошу!.. Тачанку, мать вчера говорила, сломали. Кто сломал? Молчите. А что тут скажешь? Ломать не строить, мать вашу!.. Вы хоть печь не развалите, пока я в больнице. Света!

– Ну, чего? – на глазах дочери показались слезы.

– Ты не плачь, не плачь. Москва слезам не верит, а я что – должен верить? Не плачь. Помогай матери. Хватит баклуши бить, хватит!..

– Помогаю… – дочь вытерла носовым платком слезы.

– Знаю, как ты помогаешь. В отличие от вас я не слепой. Знаю-ю… Р…работнички, мать вашу!..

Светка и Павлик сидели перед отцом и плакали. Не стесняясь даже усатого дядьку, Петровича, который сперва ковырялся в свертках с едой, а тогда, увлекшись, разинул рот и следил, краснея, за Скороходом.

Дети молча поднялись. Молча подались к дверям. Скороход вытащил из вены иглу, придавил кровь кусочком ваты. Хотел было догнать их, но не смог: закружилась голова, стало тяжелым, непослушным тело.

– Со… сосед… Петрович, – слабым голосом позвал он.

Но Скороход не заметил, как Петрович выскользнул из палаты вслед за его детьми и, задержав тех в коридоре, будто оправдывался за отца:

– Вы ему простите. Это болезнь все… Да и вы же… и вы же немного умнейшими будьте. «Попилили липу на дрова?» – «Так точно!» – «Крошку занесли?» – «А как же!» Умнейшими, ага, будьте. А пока отец вернется – попилите и занесете. Его преднизолон тут надолго задержит. Тем более после вашего посещения…

Вернувшись в палату, Петрович, глянув на койку, где лежал его сосед, все понял… И уже мертвому Скороходу сказал:

– Дурень!