Текст книги "Под городом Горьким (сборник)"

ГАННА И МАВЗОЛЕЙ

Тетка Ганна женщина была красивая. Высокая, с длинной черной косой, лицо смуглое, будто все время на нем держался крымский загар, и стройная, подвижная. И очень уж на слово остра. Иной раз так отчихвостит кого словечком, что хоть сквозь землю от стыда. А она лишь усмехается: что, правда глаза режет?.. Мужик, говорят, поэтому и сбежал от нее, из-за слов тех. Давно было, люди в лицо даже не помнят того первого и последнего Ганниного мужика. Дети остались от него, одна их и поднимала. А после войны не передать, как трудно было. Голодно и холодно. Еще больше во время оккупации натерпелась-нагоревалась. Сердце, казалось, выше пяток не поднималось. Как рак под корч, пряталась в тот блиндаж, дрожала-трепетала там, ведь наверху и пули летали-свистели, и снаряды разрывались почти на самом огороде, и с неба бросали на поселок бомбы. Выжила как-то. И сама, и дети. А что толку? Ганна не раз думала, отчаявшись, будто бы жизнь свою перелистывала, взвешивала, на ладони держала: ну и скажите вы, люди добрые, какая польза мне от своих детей, чтоб им?!. Нечего и вспомнить. Хорошего. Пустое место. Дочь еще кое-как, а что про сына говорить? Чужой человек, бывает, тебе встретится лучше во сто крат, чем своя кровинушка. Ганна скрывала, утаивала многое про Кольку, не признавалась людям, как он издевался. Однажды, правда, в доме для престарелых, незадолго до смерти, пожаловалась старушкам, таким же горемычным, как и сама, что куска хлеба жалел для матери. Пропьет деньги, есть нечего, только краюха хлеба лежит на столе. Обычно черствого, ведь когда пьет, то ест мало. А пьет каждый день. Ганна не дотрагивалась, Боже упаси, до того хлеба: ела отдельно, так сын постановил. Отдельно так отдельно, неизвестно еще, кому хуже. Но, выходя из дома похмеляться, злой на мать, что не приберегла денег полечить ему голову, Колька смотрел на тот хлеб и шипел: «Чтобы к хлебу, б… старая, и пальцем не притрагивалась! Мой!»

А когда умерла она, то чужие люди и похоронили. Колька не просыхал, даже на кладбище не растолкали его. Теперь вот зарос бугорок чертополохом, ни памятника на нем, ни надписи никакой на почерневшем от дождей и ветров деревянном кресте. Дочь неблизко живет, где-то в Средней Азии, под Ташкентом, что ли, и приехать ей на Радуницу не выпадает теперь. Она и раньше не рвалась к матери, когда та жива была, а сегодня если даже и захочешь, не приедешь – денег больших стоит поездка, а она не миллионерша, по всему видать. А Колька совсем опустился, на человека был мало похож: лохматый, небритый, воняет от него так, что не подходи. Раньше девок с синяками под глазами – и где только он их откапывал, в каких краях? – водил к себе в дом, а теперь пьет только с мужиками – такими же, как и сам, мурзами. А умным же человеком был, в школе учился хорошо, даже поступил в институт, хотя уже там не задержался долго: на картошке накинулся с кулаками на преподавателя, который сделал замечание, чтобы не матерился. Закончилось исключением. Легко отделался еще. Ну а потом пошло-поехало… Говорят, вроде бы даже к матери приставал: «Давай… ложись… спать будем!»

Ганна и убежала тогда в дом для престарелых. Пенсия у нее по тому времени была хорошая, взяли без лишних слов.

Вот почти и все, что я знал про тетку Ганну. Отдельная страница в ее жизни – это поездка в Москву и посещение мавзолея. Об этом весь поселок знает, даже те, кто никогда не видел Ганну. Случается, кто-то обронит: «Одна у нас в мавзолей ходила… Ганной, вроде бы, звали… Послушайте – обхохочетесь, г-гы!»

А я сам слышал, как рассказывала Ганна и про Москву, и про мавзолей. Не мне – тем, кто постарше был, а я, сморкач, пристраивался где-то в сторонке и развешивал уши. Как теперь вижу тетку Ганну и как теперь слышу ее немного грубоватый, похожий на мужской, голос. Было это в середине шестидесятых годов прошлого века. Работала тогда Ганна на ферме дояркой, и хорошо, похоже, работала, если ее портреты часто прыгали из газеты в газету. За хорошую работу и наградили тетку Ганну поездкой в Москву. Из района тогда набилось в грузовик передовиков много. На сене ехали – мягко. Это позже автобусы в моде стали, тогда – нет, тогда было так. Царь-пушку и Царь-колокол посмотрела она вместе со всеми, в музей революции сходила, выступил перед ними старый большевик, который хвалился, что видел Ленина. По магазинам побегали – заказов набрала Ганна у соседей и знакомых, что рук не хватит, если все купить, чтобы донести. Хорошо еще, что в школе, где ночевали в спортивном зале на матах, мужчины поочередно стерегли покупки, ничего не пропало. Мужчины, хоть и передовики, больше пили и в карты играли.

Очередь в мавзолей заняли утречком – кто-то из бывалых подсказал так сделать, а то можно и вовсе не попасть к Владимиру Ильичу: желающих много. Натоптались в скверике еще до того, как открыли мавзолей. Но ничего – и людей посмотрели-послушали, и мороженого наелись. Пока стояли, Ганна успела в ЦУМ отскочить с какой-то женщиной. Прибежала счастливая, радостная и с большим сверткам.

А очередь едва двигалась, хоть и не стояла на месте: люди идут, идут…

Перед самым мавзолеем Ганну не обошел вниманием милиционер, посмотрел на нее требовательно и строго, что заставило женщину вспомнить про узел, где она держала только что приобретенные покупки, и она, чуя неладное, спрятала узел за спину.

– Женщина, – не очень строго, но громко и официально обратился к Ганне милиционер. – С вещами в мавзолей нельзя.

– А что ж? А куда ж?.. – раскраснелась Ганна, засуетилась, взглядом ища поддержки у земляков. – Столько ж простояла – и нельзя? Что вы это говорите такое? Что моим вещам там сделается, в мавзолее?

Милиционер улыбнулся, подошел ближе к Ганне.

– С вашими вещами, может, ничего и не сделается, я не знаю, – проговорил он спокойно. – Я за них не отвечаю. А в мавзолей нельзя. В камеру сдать надо. Вы же рядом с ними проходили.

– И правда ж! А я и забыла. Прости, товарищ участковый, – встретилась глазами с милиционером Ганна. Она сообразила, что с ним разговаривать надо более нежно, мягко, попробовала даже улыбнуться. – Больше не буду. Ей-богу, не буду. Чтоб я провалилась, где стою, если мне не верите!

– Здесь, женщина, не надо, – чуть заметно улыбнулся милиционер. – Здесь святое место – Красная площадь.

– Тьфу ты, я и забыла! – окинула площадь взглядом Ганна.

– Меньше слов, тетка! Ты не в колхозе! Выйди из очереди с вещами. – Поспешил на выручку коллеге еще один мили– ционер.

Ганна не знала, что и делать. Вот попалась так попалась! Она лишь растерянно моргала глазами, попробовала еще заручиться поддержкой земляков, однако те молчали, словно воды набрали в рот, а тот дядька из райкома, который был за старшего, скосив глаза на грозного милиционера, испуганно и строго шептал ей на ухо: «Делайте, что говорят…»

– Нет, я тоже в мавзолей хочу! – выпятила грудь Анна перед райкомовским начальником, сдвинула брови. – Я что – побегу камеру ту искать? Пусть она гаром горит! Мужики, отвернитесь! Отвернитесь, говорю, мужики! Ослепнете! Бабы, заслоните меня от них, бесстыжих! Вот, вот так. – И она зашептала в сторону женщин. – Для баб всего поселка трусов набрала, чтобы они задубели, трусы те. Вот, вот, я сейчас их все, трусы, на себя надену. Налезут ли только? Должны. Обязаны. И не будет вещей. Хоть раз в жизни министерским задом потрясу. Что под юбкой, то все мое. А то, вишь ты их, в мавзолей не пускают. Можно подумать, что трусы там вреда наделают, в мавзолее. За кем, может, и надо глаз, только не за Ганной. Ну бабы, где там милиционер? Расступитесь, земляки! Все, голубчик, нет вещей! Сдала, сдала в камеру. Ага! Так что, можно проходить?

Милиционер все, конечно, видел, поэтому только улыбнулся и ничего не сказал.

Вот так она, Ганна, неуклюже переставляя ноги, и зашла в мавзолей, посмотрела на Ленина. Потом в той московской школе едва ли не на самой окраине она долго раздевалась, сопела, кряхтела, а трусы аккуратно складывала в стопку и острила:

– Помялись, как будто полгода носила, но этикетки не потерялись. Хорошие этикетки. А то попробуй докажи потом своим бабам, что новые трусы привезла. Скажут, на свалке где-нибудь подобрала.

– Ты, девка, должна взять со своих заказчиков вдвое, а то и втрое за трусы дороже, – то ли серьезно, то ли шутя сказала Ганне доярка из соседней деревни. – Не догадываешься, почему?

– Нет, не догадываюсь! – откровенно призналась Ганна.

– Потому дороже, что они в мавзолее побывали!

– Ай, во, правда ж! – всплеснула руками Ганна, а потом спохватилась. – Тише, тише, бабы. Руководитель наш идет. Прячьте, прячьте трусы!..

…Когда Ганна жила, в то время о Ленине говорили только хорошее. А сегодня, может, она бы рассказала все немножко иначе… Наверное, иначе… Хотя и правду…

КВАРТИРА В ОМСКЕ

Канавщик неожиданно споткнулся перед самым порогом, ткнулся всем лицом в нетронутый вчерашний снег – навалило его, как никогда в декабре, – и почувствовал, что он, снег, становится теплой росой на носу, лбу, щеках. Канавщик стоял некоторое время на четвереньках, боясь шевельнуться, не сразу и заметил, как ноги сами, не подчиняясь ему, разъехались, словно распиленные на две части – посередине вдоль – сани, скользнув полозами. «Неужто умираю? Я ведь… я ведь еще и не жил! Не жил! Меня же ждет квартира в Омске-е-е-е!» На этот бешеный крик прибежал щуплый и сухоребрый – с наперсток – сосед Тимка, одногодок, должно быть, Канавщика (такое прозвище дали Виктору потому, что долгое время ухаживал за канавами, которые оставили мелиораторы на территории колхоза), затащил его, задыхаясь и почему-то поругивая местную власть, в холодный дом, кое-как стянул верхнюю одежду, взволок непослушное тело на кровать, прикрыл одеялом.

– Не умер… дышишь, – облизал губы Тимка и вытер вспотевший лоб. – Сейчас я тебя согрею. Фляжку водки принесу. Попрошу у людей. Скажу, человек умирает… Канавщик, скажу, если не дадите, вам сниться долго будет… На твое спасение пожертвуют, куда они, гады, денутся. Или сперва печку разжечь? Молчишь. Разожгу сперва. Слышишь меня? М-да-а!..

Канавщик не среагировал на расспросы Тимки, и тот, вздохнув, набрал воздуха и потопал за дровами. Вернулся с охапкой дров. Вскоре в печи загудело, зашумело, а из дырочек, что там-сям образовались среди кирпичей, выпорхнули веселые зайчики, которым было чуть-чуть, казалось, тесновато в этом большом, как гумно, доме.

– Слышишь меня, Виктор? – опять повернулся к неподвижному Канавщику Тимка и, не получив ответа, сразу заскучал. – Не слышишь, вижу. Дожил, бедняга. Докатился. Пусть я… пьяница… а ты же был нормальным человеком. – Он вдруг испугался, услышав в промерзшем доме свои слова, поправился. – И есть! Почему… почему был? И есть! Ты будешь жить, Витька-а! Я говорю! Тебе что, мало этого? Будешь!..

С этими словами Тимка выскочил на улицу, быстро засеменил к Машке, которая втихую от участкового продает самогон, забарабанил сморщенным, похожим на прошлогоднюю свеклу, кулаком в ворота. – Дрыхнешь, а Канава умирает! Открывай! Открывай, приказываю! Не для себя буду просить! Для Канавщика! Ведь умирает!..

Машка, худая, с черными злыми глазами, загремела запором, потянула на себя дверь:

– Кто… кто умирает?

– Канавщик. «Кто-кто?» Не веришь – проверь! Ему внутренности продезинфицировать надлежит. А то хана!.. Может, с утра лежал на дворе. Кишки, может, к горбу примерзли? А? Если не дашь – я тогда скажу всем, что это ты его загнала на тот свет! Ты! Твоя жадность…

– Так я же его только что видела… – не поверила услышанному Машка.

– Человек всегда так: сперва его кто-то видит, а тогда и нету… и сочиняй некролог в газету. Хы? Ты думаешь спасать Канавщика, или нет, мымра-а?!..

– Бегу, бегу, бегу! – Машка засуетилась, а потом скрылась в сенях.

А Тимка опять облизал обветренные губы, выругался:

– Мать твою!.. Не доверяет. Не доверяет, коза кривоногая. Ее не проведешь. Побежал, побежал дальше искать… Должен же кто-то клюнуть.

Однако никто не клюнул. Тимку хорошо знали. И когда он вернулся к Канавщику, того уже расталкивала Машка, а заодно костерила и его, Тимку.

– На беде и то стопку хочешь выпить, ирод, – бросала она колючий взгляд на того. – Какие внутренности? Кому? А я и не подумала сперва, прихватила бутылку. Он что, разве выпивоха, Канавщик? Плохо стало? Может, сердце, а может, и еще какая зараза… А он на чужой беде нахлебаться захотел. Нажиться. Тьфу!

– Ой! Ой! Надоело слушать. С тебя выжмешь каплю ту. Смолы получишь. Молчала бы!

– Хватит нам, бабам, рот затыкать.

– Если кто и нажился, так на Чернобыле! – выставил вперед грудь Тимка.

– Много ты знаешь!

– Люди говорили… А я, может, за здоровье Канавщика шлепнул бы поллитровку, и доброе, полезное дело сделал бы, ему, глядишь, и полегчало б… и кризис, глядишь, ликвидировался бы. А?

– Тебе не дам! – сказала Машка белозубым и испачканным сажей ртом. – Звонить надо!..

– В дымоход? – без нужды спросил Тимка.

– Сбегай в Искань. Там телефон. Позвони.

– «Сбегай». Пацана нашла…

– На, гад, бутылку! На! – и женщина ткнула в руки Тимке желаемое. – Беги и пей, пей и беги, чтоб ты сдох! Только в Витькину канаву не упади. А то копать некому ямку. Одни бабы. Слышишь, горе?

Тимка улыбался, гладил бутылку:

– Упасть – не упаду. Ты скупая на градус. И, в общем, я не потому взял твой самогон, что тебе что-то делать буду… а чтобы хватило силенки и мужества добежать до той Искани. Три кэмэ будет. С гаком. Карауль Канавщика. Я побежал, – он опрокинул бутылку вверх дном, хлебнул, а потом спрятал самогон в карман облезлого кожушка. – Гляди ж, чтобы не умер тут… в мое отсутствие.

– Беги уже, шугалей! – махнула рукой на Тимку Машка.

– Да дровишек в печку подкинь. Там должно гореть.

– Горит, как у тебя в штанах, – хмыкнула Машка.

– Горючее есть, то не волнуйся, – сказал Тимка и сразу исчез.

Машка раздула угольки в печке, те не сразу занялись синим пламенем. Села на маленькую табуретку. Тикали часы, висевшие на стене, гиря свисла почти до самого пола. Она встала, подтянула гирю, и в этот момент Канавщик раскрыл глаза и прошептал сухими губами:

– Напишите… брату Федору… что не приеду в Омск… Пусть квартиру для меня не держит… Меня квартира ждет в конце огорода…

– Нешто ты, Витька? – задержала на Канавщике взгляд Машка, утешила. – Рано тебе думать про погост, рано… Жить надо… жить…

– Это ты, Машка?

– Я, я, Дмитриевич. Сейчас, сейчас я тебе водички подам. Сейчас. – Женщина зачерпнула кружкой в ведре, подошла к Канавщику, тот приподнял голову, пил с Машкиных рук.

– Спасибо, – сказал и опустил голову на прежнее место. – Посиди около меня. Поговори. Вечер уже?

– Вечер.

– Ничего не помню… как провалился куда. И мог бы навсегда провалиться – вот тебе и смерть. А иной раз думаешь, что она собой представляет, смерть-то? Все просто. Очень.

– Тимка побежал звонить в район: «скорую» вызывать, – стоя перед Канавщиком, затрясла головой Машка. – Приедут если, то, может, какой укол сделают. Если шприц не забудут. Тяжело тебе, вижу?

– Не могу понять… Будто кто обхватил меня, как бочку обручем, и давит. А внутри, кажется, все песком забито… аж скрипит тот песок…

– Сердце, у моего так было, – Машка подкинула дров в печку. – И живет. И ты будешь жить.

– Проживешь столько, сколько Бог даст.

– Тебя Бог не должен обидеть. Честно живешь. Даже слишком уж, мог бы и о себе больше позаботиться…

– Так получилось…

Машка согласилась:

– Как уже получилось, так и хорошо.

Она села на табуретку, вздохнула. Потом долго смотрела на Канавщика, и на ее глазах заблестели слезы. Машка застеснялась их, украдкой смахнула пальцами, поднялась, тихо прошептала:

– Я пойду. Хату ж кинула… кормить надо… а потом забегу… в печку дров еще подкину. Полежи… тебе покой нужен… тишина…

Канавщик ничего не ответил. Он слышал, как заскрипели двери, как за ними пропали где-то в темноте двора шаги женщины. Закрыл глаза… Боже! Боже! Не так, не так хотелось дожить свой век. Совсем не так. Но что поделаешь теперь? Поздно что-то менять – в особенности то, что зависит совсем не от тебя самого.

Канавщик заплакал. Слезы, соленые и теплые, катились по щекам. Заплачешь: один остался. Ни жены, ни детей, ни… брата. Да-да, и брата, считай, нет. Ну что он там, Федор, в том Омске, в котором Канавщик ни разу даже не бывал? Отрезанный ломоть. Потерянный, считай, навсегда. Не приезжал даже, когда умерли мать и сестра Роза, отбивал, правда, короткие телеграммы: не могу, учения… А учения у него там или что-то еще – один он, Федор, и знал. Последний раз виделись лет двадцать назад, когда парализовало мать, тогда они в Лосевку приехали оба – по вызову сестры, она с ней жила. Виктор еще не был канавщиком, он работал в Могилеве на «Строммашине», имел хорошую квартиру, красивую жену и годовалую дочь. А потом – надо же такому несчастью случиться – не стала ходить и Роза. Что делать? Как жить дальше? Вот тогда брат и написал: поскольку человек он армейский, то о возвращении в деревню не может быть и речи. Давай, дескать, ты, Виктор, берись… живешь же рядом, а я в долгу не останусь. Он и уволился. Раз в неделю приезжал к семье в Могилев, приезжала иногда к нему и жена. А потом он не поехал, она не приехала… Была семья, одним словом. Давно. Дочь, правда, не забывала отца. Это позже Канавщик сообразил, почему приезжала она к нему: деньги нужны были малышке, только они.

Как бы в знак компенсации, что брат потерял все, что имел в городе, Федор зафрахтовал за Виктором квартиру в Омске. Однокомнатную. А может, и соврал. Писал, однако, писал, что ждет дожидается его жилье… Канавщику не было даже возможности съездить в тот Омск и хоть одним глазом глянуть на квартиру, если и впрямь она есть: хватало забот в деревне, как только выдюжил – одному Богу известно.

И вот он один. Сестра умерла в этом году, летом, почти пятнадцать лет пролежала в кровати. Канавщик заметно сдал: поседел, сгорбился, и, когда-то красивый парень, похожий на Алена Делона, стал незаметным стариком.

…В сенях послышались шаги, и вскоре в дом ворвалось облако холодного воздуха. Это вернулась Машка.

– Ну, как ты тут? – поинтересовалась она и сразу же направилась к печке. – Погорело все. Сухие дрова. Как порох.

– Прошлогодние, – подал голос Канавщик.

– Оно и видно. К этим дровам да брикету бы.

– Нету. Все деньги на похороны истратил…

– Может, съел бы чего? Я поставила ужин готовиться, то и тебе принесу. Мой в Могилев поехал к дочери. Жду, должен на ночь вернуться. Посижу возле тебя. Я бабам сказала, придут и они… управятся только…

– Не надо было бы… – подтянул одеяло, которое одним краем сползло на пол, Канавщик. – Наделал я вам забот…

– С каждым может быть…

– Видать, уже не умру… буду жить, видать… А испугался… Вру, однако: не успел испугаться. Жить захотелось еще более… Жить!..

– А в тот Омск поедешь?

– Не-а, поздно… Раньше если бы…

– Я поехала бы, – с нескрываемой грустью в голосе сказала Машка. – Мне, сколько и живу, в город хочется. Как есть голодному… А город ко мне почему-то задом повернулся.

– Надо было тебе сразу после школы передом к Мишке не поворачиваться, – с укоризной произнес Канавщик и сразу сообразил, что ляпнул не то, не нужно было бы.

Однако Машке его слова понравились, она ухватилась за них, как утопающий за соломинку:

– А к кому мне было повернуться? К кому? Приспичило, зачесалось, а никого поблизости… один Мишка, лапсарь. Вот к нему и кинулась в объятия. А если бы ты был, то я и к тебе бы… охотно бы… не задумываясь!..

– Ты, Машка, просто человек хороший… как своя ты… с тобой бы я не смог… я в этом разборчивый… лишь бы с кем не способен был… – промямлил Канавщик.

У Машки зарделись щеки:

– А что, хороших не надо любить?.. Только шваль разную? Где она, твоя хорошенькая, твоя красавица? Краля та городская, с ногтями накрашенными? Только что-то я сижу здесь, с которой ты бы не смог, а не она. А?

– Прости, Маша.

– Все красивых выбираете. А я, Витя, с тобой в Омск поехала бы.

Канавщик повернул голову, встретился глазами с Машкой:

– Шутишь?

– Я? Я что, не могу маникюр тот чертов сделать? Я…я…я… – и Канавщик видел, как женщина спрятала лицо в ладонях, а плечи ее часто начали вздрагивать. – Прости и ты меня, Витя… Что это со мной? Затмение нашло никак… Не знаю, как получилось. Нагородила лишь бы чего.

– Поехали, Машка. Поехали в Омск. Пожила с Мишкой, поживи со мной, если хочешь. Жить можно, видать, с человеком, которого и не любишь особо?..

– Хватит, что я тебя люблю! – вырвалось у Машки. – А где ты видел такое, чтобы со стороны обоих любовь была одинаковая?

– А чего же ты раньше мне не сказала ничего? Когда я здоров был, помоложе немного?

– Не решилась, дуреха!

– А мне как раз женщина и нужна была… важнее, чем та квартира в Омске.

Машка прильнула к Канавщику, погладила его белый, как снег, чуб, чмокнула в щеку.

В дверь кто-то начал ломиться.

– Тимка, – сказал Канавщик.

– Не пущу! – Машка отвернулась от Канавщика, набросила защелку на двери. – Никого не пущу! Я бы, Витька, в Омск не поехала… Это я так сказала… больно далеко он, тот город… Больно чужой он… Дрова догорят, еще подкину… – и вот он, твой Омск, глупый! Это я про себя так сказала… Вишь, ожил… Глаза красивые у тебя… голубые… а завяли… погасли… Я не только печку, я и тебя, Канавщик ты мой, разожгу… Были бы дрова… А Тимка ломится, паразит! Не пущу-у!

Позже Канавщик все же написал брату Федору в Омск: дождался конца всех, досмотрел старых и беспомощных, готов приехать на постоянное место жительства в Омск. Написал просто так, от нечего делать.

Брат не ответил.