Текст книги "Блики, или Приложение к основному"

Распахнулась со скрипом сенная дверь, об стену стукнулась с размаху. И Несмелов – тут же тот насторожился. Прислушался: тихо. Но чего ж ещё и ждать? Глазами к дому обратился: тёмное – проём дверной – стены темнее. Чиркнул спичкой кто-то на крыльце, оградил её ладонями: прикуривает. Следит Несмелов – видит: звёздой в сугроб полетела спичка, угаснув тут же, наделив прежде огоньком папиросу – теперь та светится, озаряет слабо лицо курящего; этот огонёк теперь не выпускает из внимания Несмелов. «Ну, что не Панночка, так это точно, – подумал он. – И то, что евоная баба, так тоже вряд ли… Всем, что курит, было бы уже известно…» А тот, кто, выйдя, закурил, с крыльца спустился, под навес направился. Исчез во мраке. «Ну вот, – подумал Несмелов. – Пусть мужик сходит». И минутой позже:

– Эй, – говорит.

Шёл, шёл человек и остановился. Услышал, что кто-то позвал, но откуда, не понял – так, похоже. Паузу выдержал и, не дождавшись повторного оклика:

– Э-э, – отвечает.

– Погоди.

Снова сова тут, около бани, пролетела. И снова – мельком. Умом от совы отмахнулся Несмелов, смотрит на человека в Панночкиной ограде и говорит ему:

– Инженер?.. Забалуев?

Перерыв незначительный. После:

– Да. Он самый, – отвечает Забалуев. – Где вы? – спрашивает и: – Вы кто?

– Дед Пихто, – под нос себе бурчит Несмелов. И чуть громче: – Тут я… вот, – сказал и вышел из-за бани.

Стоит, не двигаясь, Забалуев. Затем повернулся на голос и спрашивает:

– Ну а что, простите, за нужда такая… в огороде-то?

– Получилось так. Приспичило.

– Что приспичило? Случилось что-то? Вам, что, помощь, может быть, нужна какая? Или… что там у вас?

– Где?.. Здесь? – говорит Несмелов. И вокруг себя вроде как в шутку осмотрелся. И говорит: – Да то же самое, чё и у вас там: снег тут у нас. Снегу, снегу, мать честная, совсем будто спятил – валит и валит… Разве что церкву раскурочили, может, поэтому?.. Гневится Боженька, – сказал Несмелов и лицом к небу обратился: нет, мол, конца снегу и, похоже, не предвидится.

Молчит Забалуев. На месте топчется. Шутку, может быть, оценивает? Потоптался, на небо тоже посмотрел и говорит после:

– Может быть. Не знаю. Да обычное, пожалуй, дело, что уж тут особенного… зима. Вы шли бы лучше, – говорит, – сюда.

– А? А-а, нет, нет, спасибо, – говорит Несмелов. – Лучше вы к нам… Карнизик вот, дак вроде как маленько и спасает, тут хоть за шиворот не сыплет…

– А здесь вон двор, – говорит Забалуев. – Можно и в дом пойти…

– Да ладно, ладно, снег – не дож, – говорит Несмелов, – до исподнего не скоро промочит… я несерьёзно вроде… так уж это. Идёт по улице вон кто-то, ты бы потише, решит, что воры, шум подымет. Давай сюда, здесь потолкуем… чтоб не орать через забор, а то… как бабы на базаре.

Плечами пожал Забалуев, папиросу ли, докурив, выбросил – видно в потёмках: шевельнулся. И:

– Интересно, – говорит. Подступил к изгороди. Перебрался через неё. Был в ограде, теперь – в огороде. Шаг за шагом приближается к Несмелову.

– Сюда вот, за угол, ко мне… Иди, не бойся, – говорит Несмелов.

Подошёл Забалуев, встал напротив: руку протянуть – и поздороваться можно.

– Я не боюсь, – говорит Забалуев. – Только странно вроде как-то, вам не кажется?

– Ничего мне не кажется, – говорит Несмелов. – Не старуха.

– В ботах я… видите, – ногу поднял, продемонстрировал, – не в валенках, – говорит Забалуев. – Не предполагал… – И глаз с гостя не сводит – мало ли.

– Ну?.. Несмелов я, Несмелов, – говорит тот Забалуеву. – Участковый, если не узнал… и узнал если, дак тоже… В сельсовете, вобшэ-то, встречались.

– Наверное, – говорит Забалуев. – Забалуев, – говорит, – Иван.

– А что в ботах, ничего, – говорит Несмелов. – Снегу зачерпнёшь меньше… да и, чё там, не босой же… Иван. Горе, горе, – говорит, – что муж Григорий, хошь бы худенький, да Иван. А у нас Иван, да не дай Бог вам… Да? Ха-ха. Чё куришь? Забыл свои… А по батюшке как?

– «Казбек», – говорит Забалуев. – Купил «Казбек» – «Казбек» курю вот… Можно и без отчества… Вроде моложе…

– «Казбе-ек». Норма-ально, – говорит Несмелов. – Дорогие. Ну, угости, если не жалко.

– Было бы что жалеть. С собой вот, извините, нет. Могу вынести… Не думал… – говорит Забалуев. И: – Вынести? – спрашивает. – Или уж в дом тогда, – предлагает, – зайдём…

– Нет. Тогда уж обойдусь, – отказывается Несмелов. И говорит: – Сюда зайди-ка, встань к стене.

Повиновался – встал к стене Забалуев.

– Ну? – говорит.

– Подковы гну… Стой, стой, – говорит Несмелов. И после, глянув бегло в сторону крыльца: – Хозяйка ваша, как сорока, глазастая – смотрит в таз, а видит нас.

– Что вы так её боитесь? – спрашивает Забалуев.

– А её все, парень, боятся, не я один… виду только не подают… но, – говорит Несмелов. И тут же: – Инженер, значит?

– Значит.

– В Исленьске обучался?

– Да.

– И брат – профессор… или кто он?

– Профессор.

– Во-о, видел ты, – говорит Несмелов, опять скосившись на крыльцо.

– А вы откуда знаете? – спрашивает Забалуев; что удивлён он, и по голосу понятно.

– Сорока на хвосте принесла… Панночка нашептала, – говорит Несмелов. И позже чуть: – Бывшие, значит?

– Что значит?.. Что? – не понимает Забалуев.

– Бывшие – значит… значит – из этих… – начинает было пояснять Несмелов.

– А-а… из этих, – догадывается Забалуев. – Нет, уважаемый, крестьяне… Из крестьян мы. Столбовых.

– Как крестьяне?! – не верит Несмелов. – А брат – профессор?..

– Так и что?

– Как что… А так разве быват?

– Ну, коли есть, значит – бывает… Что вам в этом кажется невероятным?

– Да-а, – о чуде будто говорит Несмелов. Тут же: – Ну, быват, быват, вобшэ-то, всякое. Чё уж тут такого, правда… Главно: голова бы на плечах имелась. Да жил бы в ней ещё царь, царь – тот вот и селится, но не во всякую… как и скворец – не в каждый скворечник. В иной сквозняк – ничё в ней не задержится… У нас вон тоже… брат отцов, двоюродный… По всей родне денег собирали, снарядили – проводили. Сам есаул благословил… Считал быстрее счётовода. Пока тот на счётах щёлк да щёлк, этот в уме – раз – и готово. Сколько напёрстков воды в ведре, иголок в версте, спроси его, ответит… Пешком подался в Петербург, но, Петербург ещё тогда… на учёного учиться. Пешком не до самого, конечно, Петербурга, а до Омска, дальше-то, рассчитал, уже на паровозе… Шёл, шёл, казак, не дошёл – свет, хошь и до Омска, не ближний. В Барабинске где-то с цыганами спутался, и как угораздило… В цыганку влюбился, и всю учёность сразу по боку… Голову потерял – царь в ней какой если и был, так и с ём вместе, с царём, – и деньги, имел какие при себе, все извёл, помогли ли извести, дело ясное, и серьга в ухе уже какая-то… не казачья… цыганская, поди, ещё какая ж… Мужики за пщеницей ездили, под Барабинском где-то его и углядели… среди племени весёлого – сильно мастью выделялся – белый. А после – ножиком ему широким – родня новая, таборная, – под рёбра – и оставили в степи. Полежи, дескать, остынь маленько. Ничего, добрый был, отлежался, молодой ещё, очухался. Домой направился, когда вспомнил, кто он и откуда, по пути у тётки в Исленьске, замужем там была, подкормился… Ислень стал переплывать – это у дома-то у нашего уж, – сажен двадцать не дотянул – тятя, тятя!.. – а на реке-то гребешки! – и в гости к осетрам да налимам… Не могли спасти: бык там, дак под него вроде и утянуло… То ли рана ножевая открылась – и кровь вытекла, теперь гадай, то ли так чё… ноги судорогой свело. Оно, коль на роду тебе написано, не перечеркнёшь… на то место сам, как говорят, придёшь, как не петляй, не минуешь… Не цыганка бы, выходит, не цыгане ли, другое чё… кто его знат. Но не кабы бы да не бы, на носу росли б грибы. Ну а родом-то откуда?

Вокруг себя площадку вытоптал – на одной ноге стоит среди площадки этой Забалуев, стучит ботом по стене бани, снег из него выбивая, и отвечает:

– С юга. Из-под Исленьска.

– Да ты чё! А там-то где, место какое?

Надел бот Забалуев, с другой ноги теперь снял, руку сунул вовнутрь обутки, подошву пальцами поскрёб, ледышку отдирая от неё, наверное, и говорит:

– Шиловка, – сказал так и спрашивает после: – Уж не допрос ли это?

– Да уж куда там, – говорит Несмелов. – Допрос… Уж и спросить нельзя, ли чё ли?.. На допрос, как в колхоз, не захочешь, попадёшь… Надевай, надевай, чё босиком танцуешь… Куда-куда уж, а туда, парень, всегда успешь, особо не беспокойся. Так вот, ага… Иван. А я дак из Гвардеевки. Земляки почти что. Земляки и есть. Там кого, однако, пяти вёрст, и тех не будет… Тут много наших-то, окрест. Но. Есть и из Шиловки, по-моему… Ты, поди, первый, кто сюда по доброй воле… Ладно, – губы скривив, втянул шумно в рот холодный воздух Несмелов, обдал им рану в десне и продолжает: – К вам всё больше мы на игрища ходили. Мы – туда, а ваши – к нашим. Редкий случай, помню, чтобы мирно. Вспомнить жутко. Полк на полк, парень, – война. Чё там в ход только не шло – и кастеты, и камни, и колья, и… чё попало кому в руки, тем другого и увечит… Нет-нет да и спровадят, смотришь, молодца какого-нибудь от вас или от нас на глиняные заимки. А за чё, спроси… За девок… На ярманке за обоз – шевяков неполон воз… Да и то – везде ли ещё и дадут, а то дадут да поддадут. А, Иван, как ты-то думашь?

– Да, рядом совсем, – говорит Забалуев. С другим ботом уже управился, стоит теперь так: на обеих ногах, не приплясывает. И говорит: – Даже кладбище общее.

– Общее, общее, – говорит Несмелов, будто обрадовавшись очень. – У меня деды там все… казаки. И бабки. И дядьки. И тётки. И по матери, и по отцу… Но, а на кладбище дурачок общий жил – Анашка. Зимой – в часовне, летом – около неё. Не помнишь?

– Не помню, – говорит Забалуев.

– Да как же так?! Должё-о-он… Не помнишь… Как уж, прямо и не знаю… Должён, должён… Такая известность!.. В хомуте – отдал ему кто-то старенький – ходил, «и-го-го» кричал и лягался, как жеребец… зазевайся – и получишь… под зад обычно… скрадом подступал. Лягал не сильно, так, легонько. Кузнеца всё донимал… нашего, гвардеевского, ссыльный был, Анисим, из Архангельска, ли чё ли, чтобы тот пятки ему подковал. Да уж обязан, парень, помнить… А спал всегда сидя – боялся, что уснёт лёжа, во сне смирно вытянется, люди, мол, пойдут мимо, увидят, решат, будто помер, отпоют скоренько и похоронят, а он – беда-то! – неподкован, а дорога там, до Рая, дескать, скользкая, чуть съюзил – и к дьяволу на сковородку… Я – Анашка – конь гнедой – с поперечною… пиликала гармошка, чирикал воробей, на десять нецелованных одиннадцать… Ну, чё? Не помнишь?! Да не может быть. Должён, должё-о-он. Так уж ты, наверно, дразнишь меня просто?.. Как бес, лохматый, бородатый… Рубаха чуть не до колен… Ну, чё, не помнишь?

Озяб Забалуев – хохлится, как птица, в сторону дома уже нескрытно теперь поглядывает, полы кофты дамской – пошёл, накинул, видно, то, что подвернулось, – запахивает и говорит:

– Нет, и этого не помню.

– Ладно тебе, – никак не поверит Несмелов, – врать-то будет… Да ты и впрямь из Шиловки ли, а?.. И чё, часовенку не помнишь?

– Нет, и часовенку не помню, – говорит Забалуев, уже заметно раздражаясь. – Зачем мне врать… и не люблю… Тогда кого ещё мне было – года три или четыре. По разговорам старших только.

– А, хотя чё, оно и правда, – спохватывается Несмелов, – поди, на много же моложе… это я, дак… веку ровесник, – соглашается. И тут же: – Да как игрушечка… Стоит перед взором… Старая, чёрная, как банька ветхая, сруб шестистенный, куполок чудной, тесовый… Чехи стояли и сожгли… Им помешала. Они же, чехи, и Анашку зарубили… Заперли в ней, в часовне, трёх мужиков, наших, гвардеевских, за чё, уж и не помню, за ерунду какую-то, за мелочь, и еврея из Исленьска… привели того с собой. Толстогубый, лысый, пожилой, на въезде в город торговал шмутьём всё, вроде бабы… Пять минут рёву, может, ну кого там: как порох – пых… Кругом соломой обложили, подожгли, стоят сами, смотрят. Представленье, мать честная… Злые. Дома не были уже по сколько, все ведь пленные, с войны… солдаты. Но, один хрен, по-скотски как-то… А тут из кузницы летит галопом и Анашка, на грех будто: и-го-го, и-го-го! – подковал, дескать, Анисим… Чё уж тот ему там сделал, но обманул как-то… Подбежал и лягнул кого-то из чехов – ему ведь всё равно, кого – блажному-то… Тяп-тяп, не церемонились шибко, шашкой – и хомут слетел – держаться стало ему не на чем… И что дурак-то, может, и не поняли, думали, может, все мы, сибиряки, такие, с придурью… А поскользнулся там, не поскользнулся ли, не знаю, – там, когда в Рай-то направлялся…

И помолчали чуть. И после Забалуев:

– Да и об этом только слышал, – сказал так и замолчал бы, кажется, но неудобно вроде как ему, и говорит: – Старухи нас стращали всё: носиться – носитесь, бесштанна команда, по деревне бегайте, мол, а на кладбище – чтоб ни ногой. Малину на пепелище или черёмуху на могилах рвать вздумаете, огарки выскочут и сажей измажут – вовек, мол, не отмоетесь, что полбеды ещё, а то и того хуже: к себе затащут – пятки им там чикочи, мол, – говорит Забалуев. И продолжает: – А из Гвардеевки кое-кого я даже знаю. Знал ли… Год с одним парнем в институте проучился… Анатолий Поликарпов.

– Были у нас такие, – говорит Несмелов. – В Заречье жили, за Муртинкой.

– Угрюмый, с синим ухом – родимое пятно на всё ухо, – говорит Забалуев. Сказал так и замолчал; молчит: то ли ждёт, что Несмелов на это скажет, то ли так: затянул разговор – и жалеет. И тот, Несмелов, хоть бы слово. Смотрят оба: один – на другого, другой – на дорогу. На дороге – никого. И опять говорит он, Забалуев, будто вынужден: – Старика ещё смешного помню. В Шиловку с горы, от бору, съезжает, а наезжал часто, на мостках у речки женщин увидит и кричит с телеги им на всю Шиловку: «Засра-а-анки!» – или нам, ребятишкам… за ним увяжемся… кокушки, мол, вырежу, скормлю собакам, – и ножичек на шнурке из кармана штанов с лампасами вытащит – погрозит им. Или: ух, короеды шиловские, кнутом вот сопли-то смахну вам из-под носу, мол… Всё у тётки моей постоялил…

– У Лукерьи? – чуть слышно спрашивает Несмелов, от дороги взглядом плавно отрываясь. В упор глядит теперь на Забалуева.

– У Лукерьи, – так же тихо отвечает Забалуев.

– А тот – «смешной» – сухой, как черенок, высокий и горластый? – оживляется Несмелов. – Глаз с бельмом, нос серпом, бородишша помелом, и говорит часто, как швейная машинка стрекочет, кто не привык, дак не поймёт.

И Забалуев удивляется, похоже. И говорит он, Забалуев:

– Да, кажется, такой, суровый с виду…

– Что ты! Что ты, мать честная! – радуется Несмелов. – Не то слово – гром и молонья! Гроза! Рядом встань с трутом – и присекать не надо, так вспыхнет.

– Чай с тёткой дуют, дуют… не один самовар, наверное, согреют, – говорит Забалуев, будто заражаясь радостью от собеседника, – чай, или покрепче что – бражка у той всегда водилась, то на черёмухе, то на рябине, – потом, слышишь, и песню затянут: он – про Фому, она – про Ерёму…

– Дак ведь это же мой дед родной, Григорий! – говорит Несмелов и, вынув руки из карманов, хлопает по полам полушубка. – Григорий Митрофанович, он, родимый… но. Уж безо всяких, раз – «засранки»… никто другой так, только он. И выкрутасы эти – уж не спуташь. Ну, ты меня развеселил… я и не чаял так порадоваться… С бельмом-то он, дак это тоже… Жали однажды, и он тогда с нами – снег, ли чё ли, ранний ожидался, торопились… жал он, жал – или так чё на него вдруг накатилось, не в духе был, или палец серпом невзначай порезал, – на серп осердился и давай его в руках крутить-пелехтать. Крутит-вертит, об чё б им треснуть – вроде жалко – инструмент, – а после, смотрим, и зафинтилил его в колок, сам будто и земли ногами не касатся, летат по воздуху, как шоршень… но, и чё не вспомнит только, то и не клянёт. А мы – куда! смеяться тут уж и не смей, жить-то тебе не надоело, – склонились ниже, к пожнищу, чтобы не видел… мать, сёстры, я да брат… отец – тот редко на́ поле когда бывал, – тот у нас больше тяжестями занимался… Слышим, подался – жать-то надо, – искал, искал, нашёл – и снова так его и эдак – долго искал – теперь за это, значит, рассердился… И опять, глядим, забросил… на этот раз не видно – лишь сучья трешшат… ключ в согре бил, до согры докидал, похлебал воды студёной, наверное, очурался малость, глядим, возвращается – угомонился вроде… Шёл, шёл – на солнце перегрелся, хошь и жары-то вроде не было особой, по памяти ли опять на него, на серпишко, обозлился – снова давай его, видим, в руках истязать… Так жалом глаз себе нечаянно и порешил… Жив-нет, даже не знаю, сестра писала, что хворал, – присел надолго где-то на открытом – застудил яички на ветру… Он и в Гвардеевку – чтоб тихо въехал – не бывало, когда с Лукерьей чаю-то напьются, – продолжает Несмелов. – Ну а уж дома где перехватит лишнего, на мать мою – не дочь, а невестку – осерчат, родню еёную всю так и эдак перекроет, на всех огулом наорёт, будто бы смерти все его только и ждём да сколько хлеба съест он, мол, подсчитываем… ага. Яловы сапоги свои достанет – в ларе хранил среди своёва же добра – под мышку сунет их, коня босой запряжёт, в телеге с лаем на всех обуется и с ходу со двора в карьер, и так, парень, что вся Гвардеевка узнает: заморили голодом кормильца Несмеловы, отчаялся кормилец и подался в Шиловку к Лукерье, с горя, свататься, – тётка твоя откудова мне и знакома. «К Глухой отправлюсь, – всё тростил. – Там меня примут, приголубят. Без злодейства». Так вот, выходит, мало что мы земляки, а и родня ещё почти что, – говорит Несмелов. И говорит: – Не из бывших, значит, – и тут же: – Курево-то, пропасть, вот не захватил, дурак, дак жалко.

– Значит, нет, – говорит Забалуев. – А вы за этим только и пришли? И место выбрали…

– За чем – за этим?

– Узнать, из бывших или нет я… Может, в ограду выберемся, что ли, – говорит Забалуев. – Там подождёте – вынесу… Целую пачку одолжить могу, как раз купил…

– Нет, ты чё, я это к слову, – перебивает Несмелов. – Потерплю… Так оно чё-то… вспомнил деда – засвербило… Смотри-ка, падла, разлеталась.

Туда-сюда скосил глазами, небо заснеженное взглядом окинул, а после так: на Несмелова смотрит и:

– Кто? – спрашивает Забалуев.

– Да так… никто, – отмахивается Несмелов. И говорит: – Про недобитых вон читал в газете?

– Где? Здесь, в Исленьске? Или там, в России?

– Да чё в России-то… и тут хватат вон.

– Читал. И что?

– Да ничего. Нормально… Чё уставился? – спрашивает Несмелов. И говорит: – А-а, это-то… да эт сова. В который раз уже, пока стою тут, вижу… Жрать подоспело ей – охотится.

Блеет в хлевушке, что напротив, шагах в пятнадцати, овца соседей Панночкиных: то ли с голоду, то ли от одиночества. Давно блеет, давно её и слыхать. Поначалу – чисто, звонко, теперь так: осипла. В перерывах доносятся из хлевушки странные звуки: гыр-гыр-кх-кх – ясли – те, что ли, гложет?

Молчат оба, овце внимают, так кажется.

– Смерть чует… Чуют они, – говорит Несмелов, молчание нарушив. – Завтра утречком заколют. Гулять вечером в клубе будут, мясо понадобится… Тебя звали? Ты пойдёшь?.. Тебя-то как, поди, не пригласили.

– Пойду, – словно просит, говорит Забалуев. – Сейчас… Домой пойду я, – говорит.

– Иди, – говорит Несмелов.

От стены отделился, пошёл Забалуев. В лунки следов своих же, снегом ещё не заваленные, попасть старается. Ногу в боте занёс над очередной лункой и говорит, не оборачиваясь:

– До свидания.

– Счастливо, – говорит Несмелов. И сам топчется: уходить, не уходить? И сам пошёл. Шаг, другой сделал. Замер. Стоит. Повернулся резко вдруг и:

– Эй, обожди-ка, – говорит.

– Ну? Что? – устало Забалуев, нехотя. Но тоже замер. Обернулся и: – Замёрз я очень, – говорит. – Вы уж простите, ради бога.

– Чё ради бога-то, и так прошшу… Даже не знаю… – говорит Несмелов. И умолк. Раздумывает будто: то ли к сказанному что ещё добавить, то ли хватит, можно, мол, и этим обойтись?

– Что? – повторяет вяло Забалуев.

– Не знаю…

– Я пошёл… Вы уж простите.

– Погоди…

Полночь близится. Снег как валил, так и валит, не редеет. Овца притихла – не блеет и не гыркает. Уснула? Может, умерла? По сторонам Несмелов огляделся; воротник полушубка мешает – отогнул его; смотрит теперь через плечо себе Несмелов, ищет глазами кого-то – так кажется – кого вот только – сову разве? – но пусто в обозримом – ни души и, кроме снега с неба, ничего, что двигалось бы, – обратился взглядом снова к Забалуеву и говорит:

– Бежать бы тебе надо…

– Что?.. Куда?

– Куда подальше.

Мимо лунки ногой угодил Забалуев, исправил промах свой поспешно. И говорит:

– Вот… этот бот… опять и полный! – И, с лодыжки снег рукой сметая: – Это что, согреться чтобы, что ли? Согреюсь в доме.

– Согреешься, согреешься, – говорит Несмелов, о другом совсем как будто думая: может – о лампе, что оставил у себя там непогашенной. – Согреешься, если не заблудишься, сил если ещё, конечно, хватит, – не замёрзнешь. Не в такой же бабской кофте, не в таких же… в этих… на ногах-то… как их… черевичках… Так только… Не знаю. А как ещё тут? – говорит Несмелов, но кому? Себе, похоже.

– А что… я не понял… бежать-то куда? – спрашивает Забалуев, выпрямляясь.

– Чем дальше, тем лучше, сказал же, – отвечает Несмелов.

– Хм, – говорит Забалуев. И пошёл. То есть продвинулся ещё на одну лунку. И говорит: – Смешной вы, в самом деле… честное слово… Странный. Вы уж извините, – и снова хмыкнул: – Хм, – сказал.

– Куда уж там… такой, что обхохочешься… Нашёл смешного, – говорит Несмелов. – Поживёшь подольше, и смешнее, может, где кого встретишь, – это тихо, а чуть громче: – И не ори. Чё разорался?

– Я вроде не ору, – ступил шаг Забалуев, к другому прицелился, в памяти прицел, наверное, чтобы после с ходу в лунку не промазать, закрепил и говорит, обернувшись: – А что… вообще… из Каменска? Или как?

– И сам чудной, гляжу, не меньше моего… Ну не вокруг же этой бани, – говорит Несмелов. – Как… Конечно.

– А-а. Да нет уж, – говорит Забалуев. – Куда бежать?.. Дальше некуда. Да мне тут, собственно, и нравится… И лес вон. И речка… А бегать – начни только и не остановишься. Так. Да и как?.. Хоть и захочешь. Не получится: по назначению же… Извините, – говорит Забалуев, – холодно, продрог, – и полы кофты распахнул. И говорит, на грудь себе указывая подбородком: – Одна майка. Я не закалялся… Приходите завтра, завтра и чаю попьём, а за ним и побеседуем, – сказал и руки положил на изгородь – перелазить через неё собрался. И перед тем как это сделать: – С женой, – говорит, – познакомлю, а то как-то…

– Стой, – говорит Несмелов. – Стой. Иди сюда.

Снег с жерди смёл ладонью, ногу закинул, сел на изгородь и говорит Забалуев:

– Ну!.. знаете… давайте тогда так: я выйду… оденусь и выйду… вот только валенки обую… да телогрейку… ещё и курево – вы же хотели…

– Нет, не надо, – говорит Несмелов. – Тут недолго… Обожди.

– Да-а…

– Обожди, сказал… Арестовали брата твоёва, это знашь ты?

Молчит Забалуев: пока изгородью скрипел, и не расслышал – так решить можно. Но и в ограду после этого не спрыгнул – как сел на жердь, так и сидит.

– А? – говорит Несмелов.

– Что? – говорит Забалуев.

– Знашь, нет? – спрашивает Несмелов.

– Ну… Не новость, – отвечает Забалуев. Рука от снега у него мокрая, наверное, – вытер её о кофту. И говорит: – И что?

– Да ничего, – говорит Несмелов. И молчит. И Забалуев – тот ни слова. И потом уже он, Забалуев:

– Ну так и что? – спрашивает.

– Ничего, – отвечает Несмелов. И говорит: – Иди сюда.

У соседей Панночкиных – не по ряду, а наискосок, – у Чесноковых, перешли от песен к пляске, но не сразу, конечно, а через долгую и шумную беседу. Хозяин проспался – так, наверное, – затенькал на тальянке, загорланил с хрипотцой: «Ты, Подгорна, ты, Подгорна, широка́я улица, по тебе никто не ходит – ни петух, ни курица! Если курица пройдёт, то петух с ума сойдёт!» Доносится оттуда топот, доносится и звон стекольный – никто там стёкла не колотит, не бьёт их – так от пляски в рамах содрогаются. Подпевают, слышно, плясуны коллективно гармонисту: «Оп-па, оп-па!..» Занавески раздвинули: смотрите, мол, любуйтесь, у кого, мол, как, не знаем и знать не желаем, а у нас, дескать, не хуже, чем у людей, – и не напрасно раздвинули: бредут по улице двое, заглядывают в окна к Чесноковым – первый молча и ногами по дороге заплетая гибко, вторая следом – тычет кулаком в спину первого и приказывает ему добродушно: «Шуруй, шуруй, ми́лой, по чужим окнам, хошь и родня, неча пялиться! Ждут там тебя не дождутся, красавца такого, ага! Последний раз пошла с тобой куда-то, дура!» – и скрылись за углом дома, пропали из виду, затихли скоро и голоса их. Пуста опять Кемская улица – чем не Подгорна…

А здесь, в огороде Панночкином, вот как: не той же минутой, конечно, а время какое-то спустя сошлись Забалуев с Несмеловым заново, стоят возле бани, где и до этого стояли, стоят, к стене прислонившись, и толкуют вот о чём:

– Завтра?!

– Я же сказал уже… И ты потише.

– Бросьте вы…

– Хошь брось, хошь подыми… Хотя… Не знаю даже… Нет, парень, не могу сказать наверняка. Что после праздников-то жди, дак это точно, тут уж и к бабке не ходи.

– Да бросьте вы.

– Во, чёрт, заладил… А чё бросать-то? Чё, может, было бы, конечно – бросил бы… Он вот возьмёт и завтра тут объявится, его пойми-ка.

– Кого?

– Кого?

– Вы говорите: не поймёшь…

– Ну?

– А кого?

– А-а, никого… это я просто.

– Ну, интересно.

– Ага… Живот от смеху прямо разболелся… Кого, кого. Ты знаешь Засеку?

– Это того, у вас который?

– Он и у нас, как и у вас… Один тут такой, про другого не слышал.

– Знаю… Земляк мой… Мой и Дашин.

– Ну, мать честная, вылетело как-то… А Даша – баба твоя, чё ли?

– Жена.

– Он же из Шиловки ведь, точно… А бабе чтоб, смотри, ни слова, ни полслова. Ну а уж Панночка, хозяйка ваша – та чтоб, вобшэ, ни ухом и ни рылом… Понял?

– Ну…

– Не понукай – не запрягал… Спят они, нет?

– Не знаю… Спали.

– Убедись.

– И что?

– Ничто. Сможешь тихонько там собраться?

– Ну?

– Опять он «ну»!.. Нагнул баранок… Как соберёшься, не тяни… Задами тут… по следу этому вот, видишь?.. ко мне. А где изба-то моя, знашь?

– Нет…

– Ничего, отыщешь – надо-то. Не сложно. По следу прямо, не сворачивая… Не завалило-то. Пока, поди, и не завалит… да протопчу ещё, пойду обратно… если валандаться не будешь, рассусоливать… Вдоль огородов пробредёшь, там – лог, и в ём… убогая такая… глядеть тошно… наискось, справа, ельник, слева – польцо… Найдёшь – не город… Хлеба дня на четыре – мало ли… Чё головой моташь?.. Не запаслись? Это вот худо… Хошь сухарей тогда, ли чё ли. Без них-то как!.. Есть у меня маленько – поделюсь. И спички – главное… В лесу бывал?

– Да приходилось.

– Ну да, забыл, ведь деревенский… Хотя какой там у нас лес… четыре дерева, и те осинки… Лишнего не набирай – тащить только. Оболокись потепле. Нынче – ладно, мягко вроде, а утром – как хряснет, и будешь скакать… Ко мне придёшь, я лыжи тебе дам… простые, камусных нет, но ничего, снег пока неглубокий, и пролезешь… Возьми-ка вот…

– А это что?

– Я начирикал…

– Рекомендация к медведю?

– Картёнка… Чё ты?

– Да вы что?.. Вы что, всерьёз всё это, что ли?

– А?

– Да никуда я не пойду. Вы что?

– А чё?

– Ну вы даёте!

– А чё такого уж даю-то?

– Стою – всё думаю, что шутите… Я же не вор вам… и не жулик… и не зарезал никого! Ну ладно, хватит, я пошёл… Вы уж простите, не могу я…

– Иди! И хрен с тобой! Буду я время ещё тратить… на всякого.

От стены плечом оттолкнулся, пошёл прочь Забалуев. Идёт – кофта на спине его пузырём раздулась, – в свой старый след попасть теперь и не пытается, снегу в боты зачерпнуть не боится. И только там уже, у изгороди, задержался, замешкался, оглянулся и говорит:

– Вы что… вы что, товарищ, сумасшедший? Или у вас разыгрывать такая странная манера? – тихо говорит, как кто-то иной раз со злости скажет – едва не шёпотом. – На что подстрекаете?

– Совсем дурак, – в ответ Несмелов. И тоже негромко. И продолжает, так уже – скороговоркой: – Чё, в огород-то лез я поздороваться с тобой? Нужён ты мне, добро такое, знал бы, что пень такой, ногой не шевельнул бы… ну, мать честная… Часов до трёх я буду дома, потом уеду, а не уеду, лягу спать, усну, пушкой не разбудишь. Прикинь, чё к чему. Пойдёшь и передумаешь, вернуться можешь… мол, на охоту бегал, мало ли… Ну а решишься, соберёшься, тогда вот это завали снежком и разровняй, где потоптались, полоумный, – отбарабанил быстро, чтобы успел Забалуев выслушать, проводил глазами до крыльца его, вдавил его взглядом в сени и двери мысленно помог ему закрыть. Вдохнул через пересохшее горло влажного, прохладного воздуху, еле-еле протолкал его в лёгкие – и сам долой из огорода.

Бредёт Несмелов, только под ноги себе смотрит, вполуха слушает, как молодёжь возле клуба веселится, и напевает тихо песенку, что к языку вдруг прилипла: «Если курица пройдёт, то петух с ума сойдёт», – и не всю песенку от начала до конца, а лишь эту строчку; напоёт, отмахнётся, отплюётся от неё в сердцах и… снова повторяет. Бывает так, с любым случается.

А домой как прибыл, в прихожую вступил, так сразу и на кровать, не раздеваясь, повалился. Бочком на ней приткнулся – лицом к стенке. Лежит – как ребёнок. Долго неподвижным внешне оставался, изнутри же донимаем плясовой – песня так и не отстала. Затем поднялся, маленького Чеснокова с его крохотной, но надоедливой тальянкой, обозлившись крепко, из головы вытряхнул, разделся, огня добавил в лампе – та едва уж и дышала – и печь растопил заново. И по теплу уж так: из угла в угол, избёнку расшатывая, из прихожей в горенку, и обратно, полом косым скрипя, слоняться начал. Устал ходить, наскучило ли. Сел к столу. Вынул из кармана часы, поднёс их к лампе, повернул так, чтобы в глаза стеклом не бликовали, распознал время: половина третьего, – послушал: тикают, – сказал так: «Дурень-то, а… и говорил бы уж: до двух», – задул, ладонью помогая, лампу. На кровать опять уже в потёмках перебрался. Полежал. Поднялся. Сел. Сидит, ни зги не видя. Сколько так сидел, и сказать трудно, а после и слышит: будто в ограде кто-то – у ворот заложка будто брякнула – или, задумался, так показалось? Всё же оделся. Расторопно – как по тревоге. На крыльцо выскочил – не с яркого света: хоть и темно, но различает: убелённый снегом, человек стоит возле вереи.

Говорит ему Несмелов, с крыльца не спускаясь:

– Э-э?..

– Да-а, – отзывается человек. Хоть и в шапке, хоть и обут и одет иначе, чем был при встрече предыдущей, но по голосу – он, Забалуев, вряд ли ошибёшься – никто в Каменске так не говорит.

– А-а, да-а… ты, – Несмелов суетливо. – Нормально… но. А я… конь, подумал, со двора вышел, шатается… есть у него такая мода – среди ночи… ага, и блудит, как… чума… или холера.

– Нет, – говорит Забалуев, – это я.

– А? – говорит Несмелов. И тут же: – А-а, да вижу уж, узнал, – и спрашивает: – Как пришёл сюда – задами?