Текст книги "Редкие земли"

«Ну вот и напиши теперь третью книгу, – весьма серьезным тоном посоветовал Лярокк. – Заверши трилогию. Пусть местом действия будет Биарриц. Здесь нет никаких идеологических органов».

«Это невозможно, Вэнс, – хмыкнул я. – Ведь моему герою сейчас сорок три года».

«Ага, значит, у тебя все-таки был какой-то реальный прототип? – с удивительной для баскского октодженериана толковостью предположил Лярокк. – Значит, ты все-таки ищешь и находишь персонажей среди публики?»

Я ничего не ответил.

Он тоже молчал.

Кто начнет говорить, думал я.

Я начну, решил Лярокк и завершил диалог: «Послушай, сейчас в небе царит превосходная полная луна. Освещение великолепное. Почему бы нам не поволынить в баскет?»

Через двенадцать минут мы встретились на площадке возле Коллежа Андре Мальро. Ночь была действительно захвачена полнолунием. Качались ветви высоченных платанов и низкорослых тамарисков. Было светло так, как это иной раз случается при завершении романов. С каким-то особым смыслом выделялась на стене абракадабра граффити. Звонкий стук отменно накачанного мяча. Я бросал по кольцу из центрового круга и тут же получал пушечные пасы Лярокка. Что может быть полезнее для стариков, чем ночная хореография баскетбола?

Через час я вернулся домой и добрался наконец до своего «Мака». Надел теплую куртку, шарф и уселся с прибором на коленях на выходящей к бесконечному водному зеркалу террасе. Ни ночи без строчки, талдычил я себе, ни ночи без какой-нибудь, пусть хоть самой завалященькой строчки. И написал: «Таков и наш комсомол; выросший на корявых стволах идеологии, он все-таки умудрился взрастить на своей плешке шапочку благих начинаний». И заснул под умиротворяющий гул Резервуара.

Как ни странно, этот чудаковатый местный богач, не имеющий никакого отношения к нашим российским писаниям, что-то расшевелил в моем «творческом процессе». Особенно я ощущал это во время медленного джоггинга по утрам. Вот, скажем, я спускаюсь трусцой по серпантину высокого Берега Басков. Вдруг попадаю в зону интенсивного весеннего аромата. Что это цветет – жасмин, жимолость? Какие-то мгновенные тени пролетают мимо, чуть ли не касаясь плеча или макушки. Кто это тут шустрит? Жаворонок? Жирондель? Вот клево, думаю я: жасмин-жимолость-жаворонок-жирондель – какое нежное жжение! Все это всасывается в роман, но тут же следует разочарование: никаких жиронделей в природе нет, а есть ирондель, ласточка. Так или иначе я вспоминаю спор с Лярокком о выборе персонажей: один-то, кажется, уже выбран, и не последний по значимости; это – Биарриц.

Спускаюсь до набережной. За парапетом распростерт отливный пляж шириной не менее двухсот метров. В прилив он исчезает, волны бьют прямо в парапет, но в отлив воцаряется апофеоз джоггинга. Я снимаю кроссовки и сую их в рюкзак. Под ногами мокрый твердый песок. Бегу на юг, в ту сторону, где к береговой линии подступают отроги Пиренеев. Отчетливо выделяются вдали поселки Серебряного Берега, Бидар, Гитари, Сен-Жан-де-Люс, Андай и самый отдаленный, уже испанский, город Онтараби. Привычный рельеф гор – среди них один четырехглавый шедевр – привычно напоминает контуры Восточного Крыма. Вдруг вспоминаю: ведь это именно в Крыму, в Коктебеле, встретился мне персонаж той «культовой книги», подросток, похожий на… похожий на… Я смотрю на компанию юнцов, пересекающую пляж с сёрф-досками под мышкой. Может быть, там, среди них, шествует тот ученик Лярокка… как его? Да, Ник Оризон. Подбегаю ближе, но они уже в воде, уходят через одну белопенную стенку за другой, к той основной, с которой можно стоя устремиться к берегу. Их тут будет все больше и больше с каждой неделей, пока в разгар сезона тысячи «тружеников моря» со всей Европы не наводнят пляжи как французской, так и испанской Басконии.

Итак, я бегу на юг с Пляжа Басков, потом, как все джоггеры, пересекаю закрытую в связи с возможным камнепадом зону, потом продолжаю бежать через Пляж Марбелла к Пляжу Миледи и далее к Пляжу Илбарриц и только здесь поворачиваю назад. Вся эта дистанция идет по твердому песку или по мелководью, возрастное тело мое вдыхает бриз, слышится ровный рокот Океана, и в этом рокоте я начинаю проборматывать какие-то стишки. Поймав себя на этом не очень-то пристойном для старого сочинителя прозы деле, я понимаю, что по-настоящему вступаю в «романную фазу». Любопытно, что вне этой фазы мне никогда не приходит в голову сочинить какое-нибудь стихотворение. Жажда расставить слова в ритмическом порядке, да еще и скрепить этот порядок рифмами, возникает только в прозаическом процессе. В каком-то смысле это напоминает подзарядку творческих аккумуляторов, а то обстоятельство, что это часто происходит во время бега, только подкрепляет метафору. Где-то я читал, что бег трусцой способствует выработке в организме неких деятельных веществ, именуемых «кинины». Ну что ж, кинины, давайте искать рифму на слово «тамариск».

 
И вновь – аллеи тамариска,
Бискайский мир, мильон примет!
Хожу, таскаю том Бориса
И как предмет секу предмет.
 
 
Гремящий мир гульбы и риска
Все жаждет склоны простирнуть,
Где над уродством тамариска
Цветет зеленый пастернак
 
 
Иль там укроп. Деталь кубизма,
Пересеченье плоскостей,
А волны прут, самоубийцы,
Акрилом пачкая пастель.
 
 
Вглядитесь в дупла тамариска,
В уродства ссохшейся коры,
Увидите черты арийца
И черные рога коров.
 

II. Непохожий на Ахилла

Вечерами я часто гулял по городу, стараясь не особенно удаляться от берега. Сидя тут в одиночестве неделю за неделей, можно было бы заскучать, если бы не нарастание «романной фазы» да присутствие неизмеримого в своем могуществе соседа, что постоянно гремит в шестистах метрах от твоего сада, словно бесконечный товарный состав. В ожидании заката я заходил в прибрежные бары и выпивал то кружку бельгийского пива «Лефф», то стакан баскского терпкого вина. Солнце, накалив горизонт, садилось прямо в море. Закат распускал гигантский павлиний хвост. При поворотах хвоста над ним возникали чистейшие звезды. Настроение улучшалось. Оно (настроение) подмигивало этим чистейшим звездам юности.

«Мигель, – обращался я к бармену, – налей-ка мне еще одну кружку „Левого“. Он тут же с улыбкой подавал то, что просят, как будто знал, что такое „ЛЕФ, Левый Фронт в Искусстве“. Я начинал снова бубнить что-то ритмическое.

 
Он стар, но молодо пьянеет.
Вокруг восторг и похабель,
А на отрогах Пиренеев
Вновь вырастает Коктебель.
 
 
Попробуй скрыться от изъяна
Туда, где книга, как стена.
Увидишь: Лунина Татьяна
В романе том плечом титана
От грешных дел защищена.
 

В кармане пиджака звучит бравурная гамма мобильного. Это, конечно, она, Танька Лунина.

«Ну что, чем ты там занимаешься?» – спрашивает она.

Этот женский голос с хрипотцой; даже без звука «р» в нем слышится легкое грассирование.

«Как обычно, – отвечаю я. – А что у тебя?»

Грубоватый смешок: «Сгущается лажа. Клемент гррозит рразогнать прродюссерскую грруппу. Жоррж и Кэт ррычат, что ты там, в сценаррии своем, рраскатился не на десять лимонов, а на все двадцать. Агрриппина вдрребезги погррязла в кастинге, брродит по Тверрской, выискивает прроституток на рроли кррымской арристокрратии».

От этого неистовства звука «р» у меня начинает кружиться голова. «Татьяна, побойся бога, как это можно „погрязнуть вдребезги“?» Она замолкает и молчит, чтобы я что-нибудь еще сказал, но я молчу, как бы настаивая на ответе.

«Ну что это за дуррацкие прридиррки?» – тихо произносит она, и от этой еле слышной хрипотцы у меня перехватывает дыхание.

«А чего они тебя-то во все эти дела посвящают?» – строго спрашиваю я.

«А почему же меня-то не посвящать? – очень остро возмущается она. – Ты считаешь, что перрсонаж не может быть в куррсе перредрряг?!»

Снова молчание. Она хочет приехать сюда, понимаю я. Жаждет встречи с автором. Боится выдохнуться.

«Ну а как там вокруг-то все развивается? – спрашиваю я. – Как там твои мужики-то? Собственнические-то инстинкты не очень сильно проявляются?»

Она хохочет. Вот что мне всегда в ней нравится – эти вспышки хохота с бабской лукавизной, если есть такое слово в русском языке.

«Да так, как-то более-менее все по-человечески. Ну, прравда, иной рраз то Луч, то Суп хватаются за бутылку как за арргумент в споре, но это не так, как в книге, ты же знаешь, в кино это всегда врроде бы понаррошке. Ну что ты опять заглох? Послушай, Окселотл, ты не возрражаешь, если я к тебе прриеду? Ну что в этом странного? В конце концов ты сам мне исхлопотал шенгенскую визу».

Я все еще молчал, не решаясь высказаться на эту щекотливую тему. Пригласить ее сюда означало бы утвердить во всех правах, а стало быть, отодвинуть тамарисковые бредни.

Словно догадываясь о моих сомнениях, она вполне в реалистическом тоне сообщила новость:

«Да, я совсем забыла. Эти гады в конце концов подписали со мной договорр. Клемент даже изррек весьма пафосную фразу: согласитесь, мол, господа, ведь мы все равно не найдем лучшую Таню Лунину. Прредставляешь?»

«Да-да, представляю и поздравляю тебя от всей души, – сказал я. – Однако дай мне неделю, мне нужно вкатиться в роман».

«В какой-то новый, что ли?» – резко спросила она и, получив в ответ нечленораздельное мычание, отключилась.

Несколько раз я вызывал ее вернуться к разговору, но всякий раз слышал великолепный, без всякой хрипотцы и грассированья, голос: «Абонент находится вне зоны досягаемости».

Какое-то странное ощущение возникло у меня после этого пьяноватого разговора с Луниной. Как будто я ей вполне под стать по возрасту, ну, если ей слегка за тридцать, то мне – слегка за сорок. Помнится, выдул еще одну штуку «Левого фронта», бодро так соскочил с табуретки и вышел из бара как раз таким шагом, как будто мне слегка за сорок и я вот сейчас только что так неплохо, двусмысленно поговорил с классным кадром, которой слегка за тридцать. Я переходил через вечернюю улицу и отражался так неплохо в витрине, иллюзия не прерывалась, то есть не была и иллюзией, пока я окончательно к этой витрине не приблизился и не увидел свое морщинистое, с набухшими подглазьями лицо.

Я тогда подумал, что, может быть, иллюзия эта возникла из глубин «кинопроекта»; вот именно это и является причиной соединения каких-нибудь «редкоземельных металлов» с бесчисленными формами белка. Здесь ты иной раз можешь оказаться в центре вроде бы эфемерных, но в то же время, может быть, и реальных событий. Не рекомендую чрезмерно зацикливаться на созерцании штормового океана.

Вот однажды в густых уже сумерках я стоял на набережной маленькой площади, которая называется Порт-Вьё, то есть Старый Порт. Высоченные волны стена за стеной неистово рвались к берегу, как будто тут их ждала какая-то вожделенная добыча. Внимание мое привлечено было, однако, не столько этими возникающими при приближении к берегу штормовыми цепями с летящей над ними водяной пылью, сколько небольшой скалой в отдалении, на глубине. Над этой скалой с определенными интервалами возникало огромное, но отдельное бело-мохнатое чудовище, свирепая самка пространства. Казалось, ничем уже не удержать гипертрофированной хищницы, однако, просуществовав несколько секунд, она исчезала, чтобы снова возникнуть через пару минут. Я не мог оторвать взгляда от этого клочка стихии, мне казалось, что за моей спиной уже нет ни уютной площади, ни карусели, ни нескольких кафе, нет ничего, только бунтующая вода. Я подумал вдруг, что этого мне уже никогда не изжить, что так всегда эта тварь, во сне или наяву, будет нестись на наш брег, исчезать и вновь появляться. Пришлось сделать усилие, чтобы повернуться в сторону стоящей среди волн Девы-на-скале, городскому монументу в честь погибших моряков. Спаси нас, Пречистая Дева, от бешеных созданий!

В конце концов я пришел к заключению, что сдвиги действительности начинают происходить передо мной как раз в те моменты жизни, когда я погружаюсь в свою пресловутую «романную фазу». Грани «магического кристалла» то затуманиваются, то открывают отчетливые панорамы, то крупным планом втягивают сочинителя в некую виртуальную среду, смесь памяти и воображения.

Однажды я зашел поужинать в кафе «Абри а Кот», то есть «Береговой приют». Проблема горячей пищи постоянно маячила передо мной в моей одинокой жизни. Еще с юных лет я усвоил бытовую мудрость: хотя бы раз в день надо есть что-нибудь горячее. Чаще всего эта проблема решалась при помощи замороженных порций пищи в картонных коробках: кус-кус по-мароккански, паэлья с куриным мясом, китайские роллы со смесью крабов и креветок – в этом духе. Кулинарными способностями я никогда не отличался, поэтому из всего кухонного оборудования наибольшей симпатией у меня пользовалась микроволновая плита. Изредка, впрочем, неизвестно по какой причине начинал сам что-нибудь готовить попроще. Нагревал сковородку, шлепал на нее свежее филе палтуса, через десять минут ужин был готов. Однажды, взъярившись, я решил доказать самому себе, что и во мне может проявиться кулинар: почему бы и нет, если я способен затеять кухню романа? В результате возник рецепт, который я сейчас предлагаю читателю под названием «Изыски Окселотла». Что касается ингредиентов, то их можно за пять минут набрать в любом супермаркете мира в «шаговой дистанции», ну если только судьба вас не закинула в Пхеньян.

Итак, разогреваете большую сковородку, кладете на нее без всякой предварительной разморозки кирпичик коктейля из морепродуктов: мидии, кальмары, крошечные октопусы. Пусть сами размораживаются на горячей сковородке. Тем временем начинаете варить полпакетика итальянских макарон «рикони». Замечаете, что сковорода булькает вовсю в пузырях тающего льда. Самое время влить в это бульканье умеренную дозу оливкового масла. У вас теперь есть время крупно порезать на доске красный и золотой перец, сельдерей и немного помидоров. Готовы макароны! Отбрасываете их на друшлак, или как там его – дуршлаг? Теперь все внимание на сковородку: морские гады, отморозившись друг от друга, весело поджариваются в масле. Посыпаете их всякими там специями: черный перец, карри, лесная смесь – в общем, тем, что находите в кухонном шкафу. Сложнейшие ароматы вселяют надежду: авось, что-нибудь получится. Гады приобретают золотистый оттенок. Высыпаете вареные макароны на ваше жарево. Смешиваете эти два главных ингредиента и начинаете их перемешивать чем-то длинным и плоским – не знаю, как называется. Теперь и макароны приобретают золотистый оттенок. Сверху кладете на эту смесь нарезанные овощи и на пять минут прикрываете сковородку кастрюльной крышкой. Блюдо готово: гадские макароны с припущенными овощами. Наливайте стакан бордоского вина «Марго» и приступайте к трапезе. Сразу почувствуете, что о вас позаботилась любящая рука.

Когда от этих кулинарных потуг становилось невмоготу, я все-таки отправлялся в ресторан, чаще всего в «Абри а Кот». Заказывал там все, что полагается: дыню с ветчиной на закуску, отменную канар-конфи, то есть что-то утиное, с гарниром «рататуй», чай с заменителем сахара; в общем, вот такие дары природы. Хозяин заведения меня уже заприметил, всякий раз подходит, спрашивает, откуда я. Я всякий раз отвечаю по-разному: то из Америки, то из России, то еще что-нибудь. Он всякий раз уважительно округляет глаза, а на слово «Белоруссия» даже поднимает палец и произносит: «О-ля-ля, президан ЛокошкО!»

В кафе всякий раз сидит не больше пары парочек, иной раз даже приходится ужинать соло. Как он умудряется не прогореть, этот месье Абрикос? Но вот однажды я туда зашел под вечер и чуть не оглох от криков. Толпа разнокалиберных мужиков и несколько кругленьких женщин окружали стойку бара, передавали друг другу от бармена бокалы с пивом и не прерывали беседы, то есть старались друг друга переорать.

Столиков никто из этой компании не занимал, и потому я без особого труда нашел себе место. Хозяин почти сразу приблизился и не без горделивости указал мне маленькой ручкой на собравшихся: как, мол, вам нравится такое нашествие?

Я покивал: впечатляет, впечатляет. А что это за народ?

Это наши армяне, пояснил он. Арманьянцы. Собираются у меня каждые три месяца. Или чаще. В общем, не реже двух раз в месяц. Вот видишь, Белый Рус, а ты все еще удивляешься, на что я живу и почему не прогораю. Ты меня дразнишь Абрикосом. А вот теперь можешь видеть своими глазами, какой доход ко мне идет от армян! Он все задирал и задирал слегка замасленный подбородочек, все больше и больше гордился. Наконец, прихлопнул ладошкой по столу и удалился, забыв принять заказ. Я был, признаться, поражен: откуда он узнал, что я назвал его Абрикосом? Ведь я ни разу не произносил это прозвище вслух. И уж тем более ни с кем не делился мыслями о шаткости его финансовой ситуации. И уж тем более: каким образом я все это понял с моим французским?

Я отвлекся от этих мыслей, когда обратил внимание на главенствующую фигуру в этой толпе армян. Гигантский молодой атлет в шортах и в майке без рукавов стоял боком ко мне. В левой руке он держал годовалого младенца. Крошечные ножки мирно свисали со сгиба его руки. Что касается правой руки, то она находилась в постоянном движении: курила сигарету, пила пиво, резкими жестами главенствовала в общем споре. Вдруг меня поразила мысль, что этот гигант является не кем иным, как Сережей Довлатовым в расцвете его лет. Собственно говоря, я никогда не видел покойного в ту пору его жизни, но меня поразило сходство габаритов – ног, рук, плеч, центурионского подбородка, римского носа и благородных ушей; без сомнения, это был Сергей.

С набережной вбежала довольно растрепанная женщина, жена Сережи и мать младенца. Последний был резким движением изъят из левой руки молодого отца. Тот, чуть не задохнувшись от неожиданности, приблизился к стене, приткнулся к ней на манер атланта. Женщина что-то резкое ему в лицо бросала. Он закрывался левой освободившейся рукою. Армянская толпа вся пришла во взволнованное движение. Все к кому-то апеллировали, словно нуждались в окончательном мнении. Главенствующим тут оказался вовсе не Сережа, вернее, не тот Сережа. Раздвинув монгольфьерские животы, вперед вышел «возрастной» коренастый человек в фуражечке-капитанке и в майке с широкими поперечными полосами; глаза его грозно и вдохновенно мерцали. Признаться, я ни разу не встречал покойного. Однако не мог не узнать немедленно в нем Сергея Параджанова.

Он поднял руки, как бы усмиряя море. Оно немедленно затихло, но не замолчало. Еще долго в нем слышались щелканье, клекот, скат камней, вся эта дивная фонетика великолепного французского арманьяка. Потом все присутствующие отошли от стойки и расселись вокруг столов.

Месье Абрикос вынес мне мой ужин в судках, присовокупил к ним бутылку вина и любезно показал на дверь.

С этими судками я медленно ехал по набережной в своем «Кангу», когда вдруг увидел на площади Сент-Эжени не кого иного, как Ника Оризона; он сидел на ступеньках «газебу», то есть павильона, предназначенного для летнего препровождения времени или для выступлений артистов. Почему-то эта встреча показалась мне столь же удивительной, сколь явление двух армянских Сергеев в «Береговом приюте», хотя юнец не напоминал никого из покойных мастеров искусства. Я остановил машину и с минуту смотрел на Ника. Он был обут в те же самые мягкие туфли, и у его ног, разумеется, лежал его удивительный сёрфборд. Облачен Ник был по-прежнему в синий свитерок и гавайские шорты, как будто другая одежда была ему неведома. Густой пирог его волос слегка волновался под бризом. Вдруг он посмотрел прямо на меня и помахал рукой. Неужели узнал? Я помахал в ответ. Он подхватил свою доску и пошел к машине. Сиял чудесной детской улыбкой. Публика с каким-то странным изумлением смотрела ему вслед.

«Очень рад вас снова увидеть, сэр! – подойдя, воскликнул он. – Вы меня еще тогда, в компании Лярокка, заинтересовали до чрезвычайности. Мне показалось, что в вас есть что-то такое писательское. Очень хотелось поговорить, да вот заигрался тогда с Гругрутюа и Дидье, а вы, ррраз, и исчезли, сэр. Ловко так слиняли с места действия».

«Я тоже рад вас видеть, Ник, – сказал я. – Раз уж так все складывается, с удовольствием с вами побеседую. Просто так, без всяких околичностей. Ведь вы же как-никак представитель самой новой волны, не так ли?»

«Сдается, сэр, что вы сейчас движетесь к южным рубежам. Я не ошибаюсь? Вы не могли бы меня подбросить до пляжа Бидар?»

Конечно, я не отказал ему, тем более что названное место находилось в пяти минутах езды от моего гнезда. Он ловко пристроил свою доску в машине. Поставленная на ребро, она теперь своей носовой частью находилась у него под мышкой, а хвостом в кормовом отсеке моего многоцелевого вуатюра. Странная, престраннейшая штука эта Никова спутница жизни; мне все время казалось, что она прислушивается к нашему разговору и вот-вот начнет повизгивать от удовольствия.

«Значит, путешествуете, мой друг, по всему миру?» – спросил я его для начала и тут же спросил сам себя: какого еще начала?

Он горделиво заскромничал. «Ну не по всему миру, сэр, но все-таки за два месяца побывал в Оаху, в Мельбурне, в Дурбане, в Бразилии и вот теперь – Биарриц, сэр».

«Ну и где лучше всего, то есть где сёрф-то самый устойчивый?» – спросил я и тут же опять спросил себя: да тебе-то какое дело, где он самый устойчивый?

Он тут же ответил с колоссальным энтузиазмом: «Чудо из чудес, сэр, это устье Амазонки! Речной поток там сливается с океанским прибоем, и образуется колоссальная волна, которая неторопливо и цельно идет в сторону океана. Мы на ней с моим другом, индейским мальчиком по кличке Наган, шли больше получаса и даже временами менялись досками на ходу! Вот это был cool!»

«Простите, Ник, за возможную бестактность, но разрешите спросить: как это вы разъезжаете по миру во время учебного года? Ведь вы, наверное, пока что не выше чем в седьмом классе, не так ли?» Я посмотрел на него сбоку не без ехидства и тут же себя одернул: что это я устраиваю пацану какой-то инспекторский допрос?

Он хлопнул в ладоши, еще более усугубляя суть моего вопроса. «Ноу, нот эт олл, сэр, я никогда не нарушал школьной дисциплины! Просто я умудрился, сам не знаю, каким образом, продемонстрировать такие познания, что преподавательский совет школы, а вместе с ним колледжа Корнуэлл раньше времени присудили мне степень бакалавра. Таким образом у меня освободилось время для отдыха перед поступлением в университет».

Впереди зажегся красный огонь светофора, и я смог на несколько секунд повернуться к Нику, чтобы внимательно еще раз рассмотреть его внешность. Детская искренность в сочетании с юношеской серьезностью напомнили мне что-то из далекого прошлого. «Ваши родители, Ник, должны быть людьми широкого кругозора и либеральных убеждений, если они одобрили ваше одиночное путешествие. Я прав?»

Теперь уже он посмотрел на меня с исключительным вниманием, если не с какой-то неожиданной настороженностью. «Да-да, вы угадали, сэр, мои родители как раз люди такого склада, как вы сказали».

«Должно быть, они к тому же еще и весьма состоятельны, если могут позволить себе оплату ваших странствий. Я не ошибся?»

Он присвистнул с еле уловимым оттенком насмешливости. «Вообще-то вы не ошиблись, сэр, мы не бедняки, но в данном случае путешествие оплачивается британской ассоциацией сёрфинга, точнее, ее филиалом, именуемым The World Group Pro– tecting of the Young who Run over the Waters. Вот здесь направо, пожалуйста».

Мы свернули с шоссе на узкую дорогу, ведущую к огромному летнему кемпингу. Сейчас он был еще пуст, и через открытые окна машины можно было слышать гул ливанских кедров, окаймляющих это бискайское пристанище. Ник показывал направление: «Вот здесь налево, сэр. Теперь направо, сэр. Теперь прямо, сэр. Стоп, сэр». Мы остановились на вершине холма, с которого был виден пляж Бидар и дальше необозримый Резервуар. Здесь среди дюн ютилось несколько сарайчиков, похожих на московские «самопальные» гаражи. «Тут у меня с прошлого года стоит мотоскутер, сэр», – с улыбкой пояснил Ник. Он щелкнул пультом дистанционного управления. Одна из жалких хибар открылась, явив вполне годный к употреблению гараж, в середине которого стоял миловидный двухколесник, сродни тем, на которых в этих краях кружат по городу школьники старших классов. Не знаю, что случилось, – а что может случиться, когда ничего не случается? – но я испытал какое-то неясное, но острое беспокойство.

«Надеюсь, Ник, вы не собираетесь оседлать это миниатюрное транспортное средство?» – осторожно спросил я.

Лицо мальчика на мгновение окаменело, в нем промелькнуло что-то похожее на физиономию какого-нибудь спецназовца из бесконечных нынешних сериалов. Впрочем, окаменело и промелькнуло, и в следующую секунду передо мной был все тот же тринадцатилетний мальчик. Он рассмеялся.

«А почему бы нет, сэр? В прошлом году я гонял тут на нем все лето».

«Предполагаю, Ник, что вы основательно подросли за этот год. Боюсь, что вы будете выглядеть довольно нелепо на этом миниатюре. Что-то вроде Ахилла верхом на крошечном ослике. Народ просто обхохочется при этом зрелище».

«Ну и пусть хохочут, – пробормотал он. – Подумаешь, большое дело. Этот байк в отличном состоянии, он легко потянет даже боксера Кличко, не то что подростка-сёрфера, простите, сэр, совсем непохожего на Ахилла».

Мне показалось, что он тоже испытал вдруг какую-то мгновенную и очень резкую тревогу. Или он просто был уязвлен моей добродушной насмешкой. Так или иначе он переборол неприятное чувство и сделал шаг к гаражу. Я успел схватить его за локоть.

«Вы, собственно говоря, куда собираетесь мотануть на этом ослике, или, вернее, на этом странном жуке?»

«В Гитари, сэр. Там мой друг Вальехо Наган ждет меня к ужину с компанией таких, как мы, ребят».

«То есть „тружеников моря“?»

Он расхохотался: «Неплохо сказано, сэр! Это вы сами придумали?» Он как-то неловко топтался, очевидно не зная, как непринужденно, по-светски, попрощаться со странноватым «сэром». Мне вдруг пришла идея устроить спонтанный пикник над пляжем Бидар. Ведь у меня в машине судки с полным комплектом ужина от месье Абрикоса! Да и бутылка отменного «Марго» в придачу! Слегка, а может быть, и основательно фальшивя, я небрежно предложил мальчику разделить со мной мой ужин. Ну чего вам тащиться в час пик до этого порядком отдаленного Гитари, вызывать ехидные насмешки раздраженных водителей? Уверен, что у меня тут достаточно продуктов для двух джентльменов, чтобы заморить червяка. Да-да, Ник, нечего подкалывать старика, я действительно редко выезжаю из дома без запаса съестного.

Открыв судки, я с удивлением обнаружил, что Абрикос снабдил меня ужином для двух персон: две порции шотландской лососины на закуску, два больших панированных антрекота с двойным гарниром из рататуя, два слоеных пирожных на десерт. Интересно, что к этому прилагались два комплекта столовых принадлежностей, включая два стакана для вина, ну и, разумеется, две накрахмаленных салфетки. Желал ли Абрикос слегка подмазать своему постоянному одинокому клиенту, извиниться за армянский кавардак в ресторане или – тут некоторый ознобец прогулялся у меня по спине, – или он пожелал хотя бы слегка двинуть вперед сюжет? Уж не начинает ли наша округа с ее обитателями подыгрывать новому «романному настроению»?

Мы разложили припасы на плоском камне и уселись на песок друг против друга, словно за кофейным столиком. Я поднял бокал и пожелал юнцу «дальнейших успехов». Он на секунду задумался, а потом осторожно предположил, что его успехи, кажется, будут связаны с моими «дальнейшими успехами». Странная мысль, не правда ли, сэр?

«Послушай, Ник, какого черта ты меня все время называешь „сэр“? Старца Лярокка ты запросто называешь по имени, а ко мне обращаешься словно к директору школы».

Малый был явно голоден. Он активно уничтожал свою половину ужина, но тут вдруг остановился с открытым ртом.

«Прошу прощения, сэр, но я не знаю, как вас называть».

«Называй меня тоже запросто: либо Базз, либо Окселотл».

«Что это значит, сэр, я не могу понять».

«Это мое имя, Базз Окселотл».

«Я никогда ничего подобного не слышал, никогда даже не подозревал, что в Америке есть люди с такими именами».

«В Америке, может быть, и нет таких, но в России, в Рязанской губернии, вы можете встретить Окселотлов целыми выводками».

Тут Ник еще шире раскрыл рот. «Так вы, сэр, то есть Базз, то есть мистер Окселотл, стало быть, из России?»

«Неужели ты не уловил моего русского акцента?»

Он был явно смущен, немного даже покраснел, прятал глаза. «Признаться, Базз, я думал, что это у вас такой своеобразный американский говорок, ведь в Штатах множество разных говорков, слегка… ммм… обескураживающих нас… ммм… британцев».

«Но ведь ты, кажется, бывал в России, в частности, в Крыму, в собачьем питомнике на склонах Ай-Петри, не так ли?»

Он забормотал, как бы оправдываясь: «Это была очень короткая поездка в составе группы школьников под эгидой „Общества англиканских друзей Святого Франциска Ассизского“.

«Значит, ты не проникся там чем-нибудь специфически русским?»

При этом вопросе Ник вообще как-то поплыл, как-то неадекватно заерзал. Он даже прилег спиной на свою доску и ухватился за ее бока, словно набираясь силы. «Как вы могли, мистер Окселотл, так подумать? Мне кажется, что стоит только ступить на землю России, как сразу начинаешь проникаться ее спецификой. Эти друзья Сан-Франциско Д’Ассизи учили нас понимать животных. Вы, конечно, знаете, что в Крыму немало бродячих брошенных собачонок. Мне казалось, Базз, что я понимаю этих несчастных, во всяком случае, понимаю их основную мысль. Они как будто говорят своими взглядами снизу: „Простите меня, могущественные люди, за мое существование“. Я просто был готов разрыдаться под этими их взглядиками. Это как-то связано с идеями Достоевского, вы не находите? Особенно с образом Коли Красоткина из „Братьев Карамазовых“. Как он страдал после того, как дал собачке кусочек сала с осколком бритвы, как он после этого преобразился! Вот так же все мы должны страдать при виде несчастных заброшенных собак. Уж если мы взяли эту четвероногую расу на воспитание, как мы можем бросать их на произвол судьбы?!»

Признаться, я был просто потрясен этим страстным монологом юного англичанина. «Ты считаешь, что мы взяли собак на воспитание, мой друг?»

«Для чего же еще?!» – воскликнул он, потрясая обоими своими кулаками.

«Ах, Ник, ах ты мой Коля Красоткин! Какой же ты хороший мальчик!»

Мы оба замолчали, смущенные излияними своих чувств. Ужин был завершен в молчании. Между тем солнце вступило в свою предзакатную фазу. Гигантское медное, с прозеленью, блюдо неба отражалось в грандиозном океанском отливе. Пляж расширился в три раза, а скалы, знаменитые скалы Биаррица, прибавили на одну треть в высоте, уподобившись то ли кускам крепостных стен, то ли сторожевым башням.