Текст книги "Олег Куваев: повесть о нерегламентированном человеке"

Глава третья
Город и окрестности

Карьера Куваева развивалась по двум направлениям одновременно.

В апреле 1960 года ему предложили должность в Северо-Восточном геологическом управлении. Куваев согласился (возможно, и потому, что в Магадане ему было бы легче устраивать свои литературные дела) и с августа 1960-го до октября 1961 года работал в аппарате СВГУ в Магадане старшим специалистом по гравиметрии, начальником группы партий.

Тогда же, в 1960 году, его приняли в Союз журналистов СССР как автора «профессионально подготовленных публицистических и художественных материалов», постоянного внештатного сотрудника ряда изданий.

Наука двойного назначения

Базировавшееся в Магадане СВГУ было одним из осколков Дальстроя – наследником его геологоразведочного управления.

Куваев стал курировать всю гравиметрическую съёмку на Северо-Востоке СССР – Колыма, Чукотка и даже Камчатка. Тема эта, по словам Бориса Седова, была секретной. Данные гравиметрических исследований использовались при вычислении траекторий полёта межконтинентальных баллистических ракет, которые должны были в случае войны мчаться над Чукоткой в направлении США. На начальном этапе полёта на ракету действует сила тяготения, величина которой в каждой точке Земли разная из-за различной плотности горных пород. Например, гранитный массив притягивает ракету сильнее, что чревато недолётом.

В 1960 году Куваев совместно с Юрием Ващиловым и своим сокурсником Владимиром Воропаевым готовит большую (свыше восьмидесяти машинописных страниц) статью «Очерк гравиметрической исследованности территории Северо-Востока СССР». По словам Седова, статья так и не увидела свет – из соображений секретности. Владимир Курбатов вспоминал, что в те годы Олег избегал говорить с друзьями не из науки на геологические темы: «Возможно, из-за обстановки непомерно раздутой мании „секретности“ того времени, когда не только писать, но даже произносить слово „золото“ считалось разглашением величайшей государственной тайны». Стояло горячее время холодной войны. В США даже ввели запрет на продажу в СССР высокоточных гравиметров «Уорден», и сотрудники московского треста «Спецгеофизика» покупали их через третьи страны. Исследования Куваева имели значение не только для чистой науки и поисков ценных металлов, но и для обороноспособности страны. Геологию и геофизику можно смело числить по разряду «технологий двойного назначения».

В армии Куваев, кстати, не служил: был «забронирован» как ценный специалист. Состоял на воинском учёте в Магаданском горвоенкомате. В графе «род войск» у него было указано «спецназначение» (не имеющее отношения к современным спецназам; под «спецназначением» могла подразумеваться военная топография, кроме того, в армии были «разведочные партии», изучавшие местность на предмет строительства дорог и мостов). Военно-учётная специальность № 319, состав – инженерно-технический, звание – младший инженер-лейтенант, запас 1-го разряда, годен к строевой.

Работа в СВГУ была ответственной и перспективной, но Куваеву по вкусу были полевые работы, причём чем более дикие, тем лучше. Здесь же пришлось в большей степени быть организатором и администратором. Уже в эти годы Куваев начал разочаровываться в геологии: авантюрные походы, карабины, медведи и упряжки вытеснялись кабинетной работой и производственным конвейером. Ещё в Певеке он писал, что работа его «не совсем удовлетворяет» из-за «жёсткой регламентации и вынужденной привязанности к одному месту». Сетовал: «Геология ныне – наука и производство, она всё более становится чётким промышленным комплексом и дальше будет развиваться именно по этому пути».

1962-й, Андрею Попову

Уже и здесь я становлюсь последним из могикан. Через два года для Чукотского сектора Арктики маршрутные работы будут не нужны. А делать площадную геофизику, да ещё с авиацией, – это не для меня. Это уже заводом пахнет.

В своей второй повести «Не споткнись о Полярный круг» (1962) Куваев сформулировал: «Геологи видят мир. Но геологи не идут туда, куда хочется. Маршрут заранее жёстко проложен по карте. И в конце каждого маршрута остаются синие сопки, которые манят к себе, потому что к ним нет времени идти. Кто знает, может быть, именно сегодня ты прошёл мимо самого отчаянного, самого интересного в жизни приключения? Романтика бывает разная. Самая беспокойная из них та, которая не терпит маршрутов, жёстко проложенных по карте… Век кладоискательских авантюр отошёл в прошлое вместе с веком парусов, белых пятен на карте, вместе с мушкетными пулями и таинственными злодеями… Миллиарды государственного бюджета, научно-исследовательские институты, армия академиков, инженеров, рабочих – вот что такое кладоискательство в наше время». В 1963-м сообщал Негребецким с острова Врангеля: «На будущий год буду на Новосибирских островах. Работёнка эта мне вообще-то по душе. Всё же я последний из могикан на Северо-Востоке. Последние в XX веке экзотические съёмки на последних островах». О том же писал в предисловии к своей «производственной» повести о полярном рейсе 1975 года «Вчерашние заботы» Виктор Конецкий, не раз бывавший в Певеке в качестве судоводителя: «От произведений, написанных на морском материале, традиционно ждут приключенческой романтики. Её нет. Флот – это производство; каждое судно – огромный двигающийся цех, в котором работают инженеры, техники, высококвалифицированные рабочие, то есть мотористы и матросы… Моряки стали производственниками в полном смысле этого достаточно неуклюжего слова».

Не желая верить в то, что белых пятен не осталось, Куваев искал запасные тропы: «Там, где непригодны тяжёлые промышленные методы, всегда найдётся работа для одиночек и для групп энтузиастов». Этим он и занимался как геолог, придумывая себе нестандартные, почти невозможные маршруты.

Куваев был, по чьему-то слову, романтик по национальности: «Я убеждён, что человек очень долго (по крайней мере, до того возраста, до которого мне удалось пока дожить) остаётся мальчишкой, который запоем читает о приключениях на какой-нибудь Амазонке и склонен к авантюрам, в хорошем смысле этого слова. И не надо скучнить жизнь, дорогу – мечте и фантазии!» Ещё: «В каждом человеке от природы заложен романтик и авантюрист (в хорошем смысле этого слова). Но люди очень нерешительны и из двух дорог выбирают чаще ту, которая спокойнее и безопаснее. Выработался эдакий кодекс идиотов, который называется „практичным взглядом“ на жизнь… Жизнь надо пускать на распыл. И только в том случае, если ты не дрожишь над собственным благополучием, из тебя может получиться человек, который уже нужен человечеству… Надо браться за дело выше своих возможностей и не бояться, что если не сможешь, то будет крах».

Но к самому слову «романтика» Куваев относился с подозрением. «Видимо, дело в том, что в хорошем понятии „романтика“ много есть напрасного, песенного, с гитарой и костром на снегу, много тут бутафории, – считал Юрий Васильев. – Я бывал с Олегом в тундре, плавал на лодке, чинил развалившийся охотничий домик на берегу океана… Олег вёл себя удивительно по-хозяйски в этих необычных для обычного человека условиях. Обживался он на любом клочке земли так уютно и домовито, что впору было позавидовать. И вот когда в палатке делалось чисто, тепло, сухо, когда сразу же разгорался костёр, кипел чайник и ловилась рыба, Олег, бывало, хитро подмигивал и говорил:

– Ну вот. Романтику мы, кажется, ликвидировали. Теперь можно жить по-человечески».

Васильев вспоминает: Куваев чурался «романтической» атрибутики. Спирту предпочитал вино, старался не ходить в унтах, если можно было в них не ходить… «Надуманные истории про последнюю спичку, трёхпудовый рюкзак, закаты и „ахи“ над месторождением: „здесь будет город“ – звучат чаще всего оскорбительно для геологии», – был убеждён Куваев. О том же размышлял его герой Баклаков: «Времена героических маршрутов прошли… Два дня он переправлялся, десять дней валялся в яранге Кьяе и десять был в рабочем маршруте. Больше половины времени ушло на бессмысленную героику… И ещё глупее то, что их профессия прославлена именно за эту нерациональность: костры, переходы, палатки, бороды, песенки разные. А суть-то профессии вовсе в другом. Не в последней спичке или патроне, а в том, чтобы взглядом проникнуть в глубины земли». Хотя из дневников самого Куваева мы узнаем, что сполна было и промокших спичек, и последних галет… Но уже в ранней повести «В то обычное лето» он писал: «Бывает обидно, когда при словах „геологическая партия“ люди… представляют себе рюкзаки, сапоги, медведей, а наше житьё – обязательно без спичек, бобов и бекона. Правда, всё это случается, но разве в этом суть дела? …Возможно, я ошибаюсь, но мы профессионалы и к внешней экзотичности своей жизни относимся с меньшим интересом: она становится привычной, как привычны кочегару лопата, а матросу качка и крики чаек, сводящие с ума семиклассников». Романтика у Куваева – не ради самой романтики. Она всегда сопряжена с понятным, важным, непростым делом: наукой, поисками золота, разведением норок, охраной границы… Латыш Людвиг из «Весенней охоты на гусей» (его прототип – сосланный на Север бывший адъютант довоенного правителя Латвии Карлиса Улманиса) печёт хлеб для людей. Юрист Мельпомен из «Через триста лет после радуги» уехал в низовья Колымы, испугавшись «сложного трио: человек – закон – справедливость» и решив, что рыбак на своём месте лучше плохого судьи. О том же говорит старый профессор Ка Эс в «Правилах бегства»: «Хороший столяр ценнее плохого доктора наук» (в этой фразе легко разглядеть аллюзию на знаменитый лозунг Базарова, провозглашённый в «Отцах и детях»: «Порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта»).

И сам Куваев в отпуске ехал не на юг, а на север – на любимую Чукотку, причём не праздно, а с каким-нибудь очередным более или менее фантастическим замыслом. Летом 1960 года он вместе со Стариком – Николаем Семенниковым, с которым познакомился в геологической партии («дядя Коля», кадровый старшина, воевавший снайпером на Халхин-Голе, охотник; он же узнаётся в Колумбыче из «Азовского варианта»), – отправляется к озеру Эльгыгытгын в поисках Пилахуэрти (Пильхуэрти) Нейка – «мягкой горы» из самородного серебра, которая упоминается в чукотских легендах. Были предания и посвежее, в частности свидетельство «советизатора» Чукотки Василия Уварова, который будто бы установил местоположение этой режущейся ножом горы (на водоразделе Сухого Анюя и Чауна) ещё в 1930-м, но его донесения оказались под сукном. В конце 1950-х Уваров уже из Одессы бомбардировал своего бывшего командира, а теперь маршала и депутата Будённого, а также министра геологии СССР Антропова эмоциональными посланиями («На каждое великое геологическое открытие скрытые враги Советской власти бросаются как злобные псы…»), требуя отправить его на Чукотку и обещая привезти оттуда образцы серебра и платины, а потом ещё заняться отдельно чукотской нефтью.

На лодке «Чукчанка», изготовленной из наколоченной на шпангоуты от морской шлюпки фанеры, обтянутой окрашенным масляной краской брезентом и снабжённой шестисильным двигателем, Куваев и Старик дошли Чаунской губой до жилища старого приятеля Васи Тумлука, потом – до Усть-Чауна. Здесь Куваев знакомится с Рахтыргыном (Антоном), одним из сыновей того самого Алитета, о котором Тихон Сёмушкин написал свой роман (Тумлук оказался зятем этого сына). «Здоровый, сдержанный мужик, знающий, видимо, и свою силу и кое-что потерпевший в жизни», – характеризует Антона Куваев. Записывает: «Алитет в 1940 году повесился в ссылке, на материке началось расследование… Сёмушкин, по словам Антона, про Алитета всё наврал, жил, кстати, он у Алитета долгое время. Имена жены и детей вымышлены, в горы Алитет не уходил, был арестован как кулак… Сын Алитета прочёл книжку про Алитета и сказал: „Это не про нас. Тут жёны другие, дети другие. А Сёмушкину стыдно: столько времени у нас жил как свой, всякий продукта ел, потом всё наврал“…»

Потом – вверх по Чауну и дальше пешком к полному тайн озеру Эльгыгытгын (сначала считалось, что его круглая чаша – вулканического происхождения, позже учёные решили, что озеро возникло из-за падения метеорита). Этот поход будет описан в очерковой повести «Не споткнись о Полярный круг» и записках «Два цвета земли между двух океанов».

Пилахуэрти Нейка Куваев так и не обнаружил. Но вскоре в верховьях реки Баимки, одного из притоков Большого Анюя, было открыто крупное золото-серебряное месторождение. «К моменту, когда пишется эта книга, район этот ещё не покрыт достаточно подробной геологической съёмкой», – констатировал Куваев в «Двух цветах», ставя на истории с серебряной горой не точку, а многоточие. Северное Эльдорадо осталось легендой, но Куваев отыскал в районе его возможного местоположения серебро другого рода: сюжеты, откровения… «Спать на оленьих шкурах, пить чёрный чай без сахара, есть рыбу, сваренную в нерпичьем жиру, – здорово всё это, и голова отдыхает, лучше всяких сочинских пляжей», – записал Куваев в том походе.

Но тем же летом 1960 года пишет: «Тоска! Чёрт побери, давно у меня такой тоски не было».

Работа в СВГУ особой радости не приносила. Организация была строгая, ещё почти дальстроевских нравов. В первой от входа комнате сидели кадровики, дверь к которым всегда была открыта. Они наблюдали за сотрудниками, записывали время прихода и ухода. Борис Седов, в этот период тоже работавший в СВГУ, вспоминает, как главный инженер геофизического отдела Александр Виноградов – «огромный старый дальстроевец, в своё время работавший с зэками», – с матом набросился на Куваева за то, что тот позволил себе не явиться на работу. Олег спокойно выслушал, взял письмо из министерства, требовавшее срочного ответа, написал ответ, а потом так же спокойно сказал: если срочной работы больше нет, я пойду, и завтра тоже не ждите.

Гидрогеолог Эдуард Морозов, в своё время – комсорг СВГУ, вспоминал: «Однажды Олег прогулял 10 дней, а в „объяснительной“ Драбкину написал, что не выходил на работу, так как у него „был душевный вакуум“. Взбешённый такой наглостью Драбкин решил его уволить, но сначала хотел получить поддержку у комсомола. На заседании комитета комсомола с участием партийного куратора Гиттиса приняли решение поддержать решение администрации об увольнении Олега. За промежуток времени до собрания я понял, что творческому человеку иногда и не такое можно простить, и на комсомольском собрании выступил за то, чтоб администрация ограничилась выговором. Драбкин так и поступил. Куваев же на него обиделся». По мнению Морозова, в отместку Куваев наделил персонажа «Территории» Робыкина, в котором узнаётся Драбкин, отрицательными чертами, отсутствовавшими у прототипа.

В начале 1961-го Куваев пишет Попову, как его «скрутило» – вплоть до мыслей о самоубийстве. Две недели провалялся дома на кровати. «С работы в СВГУ мне, мягко говоря, придётся уйти – ведь не будешь ты толковать этим бюрократическим рылам о том, что размышлял о бренности существования в течение пятнадцати дней… От отупения и равнодушия я тут нагрубил высокопоставленным бонзам, а для этих колымских некоронованных королей грубость подчинённого хуже плевка в рожу от вышестоящего».

«Рассказ написан не с наших позиций»

Для тоски имелись причины и литературного свойства. 12 августа 1960 года Куваев записывает: «26 лет… ни фига ещё не сделано толкового, и ведь даже решения нет: что мне делать за этими 26-ю». Тут же – план на год: «Вкалывать как бешеному и играть на двух клавишах: писательстве и специальности». Подобными записями он не раз отмечал свой день рождения. А казалось бы, вся жизнь впереди, молодой здоровый парень…

У Куваева не найти намёка на инфантильность – он рано повзрослел, на что были причины и личные, и поколенческие. Уже в 1964-м писал о себе: «Пора переставать быть мальчиком, время „начинающего таланта“ кончилось. Кончилось и время, когда и тебе прощают слабости и ошибки, и ты их себе прощаешь. Либо ты что-то есть, либо ты нуль».

Сначала Куваева – «открытого» в Певеке молодого литератора – публиковали охотно. Потом стало сложнее. Магаданское литературное и партийное начальство стало относиться к молодому писателю прохладно – может быть, потому, что он стал слишком заметен и «дерзок»… По словам Семёна Лившица (бывшего редактора альманаха «На Севере Дальнем» и редактора Магаданского книжного издательства), Куваев казался областному руководству «незаконопослушным и фрондирующим». Его обвиняли в «демагогии и нарушении комсомольской дисциплины». Как вспоминает Седов, в какой-то момент Олег решил «мирно» выйти из комсомола, попросту перестав платить взносы (членом ВЛКСМ он был с 1948 года, в 1962-м при поступлении на работу укажет в анкете: «Беспартийный, из членов ВЛКСМ выбыл…»).

На заседании бюро Магаданского обкома КПСС 30 июня 1961 года секретарь по идеологии Иван Каштанов выступил с докладом, подготовленным завсектором печати Владимиром Севруком (он потом займёт крупную должность в идеологическом отделе ЦК КПСС). Критике подверглась повесть «В то обычное лето». На защиту Куваева встал руководитель магаданского Союза писателей Борис Некрасов – и вскоре лишился должности.

В сентябре 1961 года рассказ Куваева «Берег принцессы Люськи» разгромили на заседаниях редколлегий газеты «Магаданский комсомолец» и альманаха «На Севере Дальнем». Против Куваева выступил редактор «Магаданского комсомольца» Владимир Новиков. Сотрудник «Магаданской правды», писатель Николай Козлов заявил: «Рассказ написан не с наших позиций. Герои рассказа живут и действуют вне нашей действительности. Этот рассказ космополитический. Эти парни свысока смотрят на человеческую организацию. Они держатся подальше от этой цивилизации, считая, что в этом их спасение. Автор зовёт назад, к предкам. А как автор пишет о нашем коммунистическом обществе? С насмешкой…» Семён Лившиц высказался мягче: «Мы должны помочь автору избавиться от всего наносного, от этой шелухи, литературного пижонства… Он, несомненно, очень талантливый человек». Директор издательства Павел Морозов сказал: «В идейном отношении рассказ Куваева тянет не в ту сторону. Конечно, не стоит его публиковать»…

В итоге «Люську» в Магадане забраковали. Рассказ «С тех пор, как плавал старый Ной» – тоже.

Впоследствии, вспоминая этот период, Куваев коротко написал: «К этой новой руководящей должности (в СВГУ. – Примеч. авт.) я, видимо, не был приспособлен – затосковал и неожиданно для самого себя уехал в Москву». Было от чего затосковать: Куваев мучительно думал, получится из него настоящий писатель или нет, а в Магадане его перестали печатать. Только что шла речь о том, чтобы уже в 1961 году выпустить книгу Куваева (в 1960-м он набрасывал примерный состав сборника, где среди знакомых нам ранних очерков и рассказов были и неизвестные: «Банка клубничного компота», «Русская песня»…) – и вдруг начинается шельмование, да ещё на уровне обкома. Он надеялся опубликоваться в Москве, за него даже ходатайствовал в журнале «Вокруг света» Андрей Попов, но пока результата не было.

Тогда-то Куваев и решил поехать в столицу и как-то поправить свои литературные дела. Парадоксально, но магаданские друзья-недруги Куваеву объективно помогли, фактически вытолкнув его из своего круга. В Москве его сразу приняли и заметили. Как знать – если бы в Магадане в те годы его дела шли лучше, не остался бы он «гением районного масштаба»? Этот вариант Куваев считал опасным. В 1968-м писал Мифтахутдинову: «Тебе надо (пусть на время) уехать из Магадана. У тебя возникает реальная угроза стать гением местного масштаба».

Искатель

Написав заявление на отпуск с последующим увольнением с должности старшего специалиста по геофизическим работам, Куваев уезжает в Москву. 25 сентября 1961 года записывает: «Возможно, сегодня я в последний раз видел жёлтую колымскую землю… Уезжать жаль и не жаль».

В Москве нарушитель комсомольской дисциплины идёт прямиком в редакцию комсомольского журнала «Вокруг света» с рассказами, отклонёнными в Магадане. Их сразу принимают, хотя двумя годами ранее этот журнал завернул как минимум два куваевских рассказа. Уже в № 2 за 1962 год «Вокруг света» печатает тот самый «Берег принцессы Люськи». Московские редакторы в отличие от магаданских не нашли в рассказе ни «космополитизма», ни «пижонства», ни «насмешек над коммунистическим обществом». История, характерная для нестоличных литераторов, пытающихся вести себя независимо, и подтверждающая тезис об отсутствии пророка в своём отечестве: земляки «съедят» охотнее всего.

Надо понимать, что попадание в обойму «вокругсветовских» авторов означало выход к огромной аудитории, рассредоточенной по всему Советскому Союзу. Если публикации в магаданской периодике можно было уподобить бросанию камней в средних размеров пруд, то текст, напечатанный в центральном журнале со столетней историей (первый номер «Вокруг света» вышел ещё в 1861 году), имел уже все признаки настоящего подводного землетрясения: на одной шестой части суши вызванное им цунами не пощадило ни одного газетного киоска. Такая большая зона массового читательского поражения создавалась и за счёт имперского размаха «Союзпечати», и за счёт невероятных, с точки зрения сегодняшнего дня, тиражей. Так, номер, в котором напечатали «Берег принцессы Люськи», разошёлся в количестве 180 000 экземпляров – ни один современный бестселлер и мечтать не может о столь фантастических показателях. Важно и то, что такие факторы, как установка на развлекательность, ориентация на массового читателя и преобладание документального материала, не мешали журналу «Вокруг света» поддерживать высокий уровень собственно литературной составляющей. Чему красноречивым свидетельством является, в частности, соседство «Берега принцессы Люськи» с текстами писателей высшей лиги: в первой половине 1960-х годов «Вокруг света» активно публиковал рассказы Антуана де Сент-Экзюпери, Рэя Брэдбери, Александра Грина, Константина Паустовского, Артура Кларка, Роберта Шекли и других талантливых авторов, причастных большой литературе.

Застолбив за собой участок «вокругсветовской» территории, Куваев поступил аналогично своему герою Чинкову: поехал в столицу, через голову магаданского руководства обратившись к начальству (в данном случае литературному) ещё более высокому. «Контрабандой» он привёз в Москву не золото, как Чинков, а «Люську».

Это была, бесспорно, этапная публикация. Если «За козерогами» – скорее ученический опыт, то «Берег принцессы Люськи» сразу был замечен, а спустя некоторое время даже экранизирован. Это помогло Куваеву не затеряться в пёстрой талантливой толпе шестидесятников. Можно сказать, что именно с этого рассказа писатель Куваев начался по-настоящему. Заметим, что уже здесь появляется центральная куваевская тема: человек и его работа. «Люська» была «кандидатской» Куваева в литературе, «докторской» спустя десятилетие станет «Территория».

Об этой «кандидатской» далее мы поговорим подробнее, а пока добавим, что вслед за «Люськой» в № 10 за 1962 год «Вокруг света» печатает «Ноя», затем – небольшую повесть «Не споткнись о Полярный круг». В том же году «Искатель» – приложение к журналу «Вокруг света» (оба названия придуманы как будто специально для Куваева) – публикует повесть «Зажгите костры в океане». Но в первом варианте повести герои искали киноварь – «красные, как незапёкшаяся кровь, хрупкие и мягкие камушки, из которых добывается ртуть», а теперь – металл мидий, содержащийся в фиолетовом минерале миридолите: «В коридорных спорах всплыло магическое слово „мидий“. Тот самый мидий, над которым чешет затылок товарищ из Госплана. Современная индустрия капризна. Она уже не может жевать чёрный хлеб угля и железа. Ей нужны индустриальные пирожные и витамины. Нужен мидий». И мидий, и миридолит Куваев придумал, возможно, по соображениям секретности. Вероятно, за этими полезными ископаемыми «маячит» фиолетовая литийсодержащая слюда лепидолит, для которой характерны примеси цезия и рубидия. Концевые созвучия слов «мидий» и «рубидий» наводят на мысль, что Куваев, создавая свой «художественный» минерал и его производные, опирался именно на рифмовку названий. Отметим, что Куваев испытывал несомненную тягу к ономастическим инновациям, которые не ограничивались царством горных пород и минералов. Так, в рассказе «С тех пор, как плавал старый Ной» жизнь главного героя на необитаемом острове скрашивают веточки селены и кассиопеи – растений, из которых только последняя реально существует. Селена же, судя по всему, получилась в результате авторской селекции представителей селеносодержащей флоры – различных растений, отличающихся повышенным содержанием химического элемента под названием селен (это могут быть, предположим, горчица или астрагал). Условно говоря, лунность придуманной Куваевым селены перекликается самым что ни на есть поэтическим образом с астральностью кассиопеи. Иногда, впрочем, названия подлинных природных объектов, упоминаемых Куваевым, как бы окутывались дымкой недостоверности, спровоцированной избыточным скептицизмом читателей. Например, в рассказе «ВН-740» река Амгуэма именуется «фантастической», поскольку, пишет автор, «в Москве мне не верили, что на Чукотке есть большая река под звучным названием Амгуэма, а один умник даже догадался, что я выдумал это слово от имени Аэлита».

Сохранилась запись публичного выступления писателя Андрея Алдан-Семёнова 1980 года о том, как он помогал Куваеву с московскими публикациями, но она вызывает много вопросов. Алдан-Семёнов сообщает, что в 1964 году, возвращаясь в Москву, случайно познакомился с Куваевым в магаданском аэропорту. Тот будто бы проводил его до трапа, где развязал рюкзак и вручил свою рукопись. Это был рассказ «Не споткнись о Полярный круг», который Алдан-Семёнов передал редактору журнала «Вокруг света» Виктору Сапарину. На самом деле этот рассказ (вернее, уже повесть) «Вокруг света» напечатал двумя годами раньше. Может быть, Алдан-Семёнов ошибся с датой и они встретились в 1962 году? Но здесь же он говорит, что Куваев на тот момент успел прочесть «Барельеф на скале» Алдан-Семёнова, вышедший как раз в 1964-м. Однако в 1964 году у Куваева не было нужды передавать рассказ Алдан-Семёнову. В Магадане уже готовилась к выходу первая книга Куваева – сборник «Зажгите костры в океане» (сдана в набор 30 января, подписана к печати 21 марта 1964 года), куда вошла и повесть «Не споткнись о Полярный круг». Не меньше сомнений вызывает второй устный мемуар Алдан-Семёнова – о том, что будто бы Куваев принёс ему рукопись «Территории» и попросил дать рекомендацию в Союз писателей. В Союз Куваева приняли в 1970-м, когда «Территория» существовала разве что в набросках. Юрий Васильев свидетельствует: даже близким Куваев давал читать рукопись лишь тогда, когда считал её уже готовой к публикации.

Сентябрь 1972-го, Владимиру Курбатову

Закончил свои дела на высокой горе Эльбрус… Торчал я тут 45 дней, все эти дни вставал в шесть утра и таким путём закончил второй вариант толстого романа. Этот вариант уже можно демонстрировать своим людям.

Но знакомы Куваев и Алдан-Семёнов действительно были, в одной из записных книжек Куваева даже имеется домашний адрес Алдан-Семёнова.

Куваев писал, что после отъезда из Магадана около года работал в Москве журналистом. На поверку оказывается даже меньше: остаток 1961 года и первая половина 1962-го. Понятно, что он не был журналистом в обычном понимании. Решал свои литературные дела, пристраивал рассказы в редакции, одновременно думая о будущем трудоустройстве, – и вовсе не о столичном. Его публиковали, он уже не зависел от магаданского начальства, но… «Олег быстро понял, что в Москве ему делать нечего», – считает Борис Седов.

Апрель 1962-го, Ольге Кожуховой

Если бы ты покрутилась в здешней, так называемой «интеллектуальной» атмосфере, то вначале развесила бы уши. Через год тебе было бы нестерпимо скучно, через два захотелось бы повеситься. Великое облако бесполых болтунов и болтуних с выразительными рожами и отработанным внешним видом окружает телевидение, газеты, всякие околоредакционные сферы… Они могут написать раз в год неплохой очеркишко, ты прочтёшь его и скажешь «а смело написано»… А за этой «смелостью» и «свежестью» ровным счётом ни черта нет. Просто они достаточно умны, чтобы не писать пошло… Короче, настоящим парням среди них не место… Лучше быть примитивным геологом, по крайней мере, это честно.

Он решил: надо вернуться к настоящей жизни и настоящей работе. «Кинуть ещё пару лет под ноги науке».

В СВГУ, впрочем, возвращаться не стал. В Магадане ещё в 1960 году для решения фундаментальных и региональных научных проблем в области геологии, геофизики, биологии, экономики, истории, археологии появился СВКНИИ Сибирского отделения АН СССР. «После первых геологических работ на Чукотке и первых рассказов он (Куваев. – Примеч. авт.) увлёкся одной многообещающей геофизической идеей, которая могла быть осуществлена только с помощью научно-исследовательского института», – вспоминал Курбатов. Идея заключалась в поисках продолжений золото– и оловоносных провинций по их краям с помощью современных геофизических методов. В СВКНИИ Куваева уже приглашали, и теперь он вспомнил о приглашении.