Текст книги "Дальний Восток: иероглиф пространства. Уроки географии и демографии"

«…И здесь Россию сделаем!»

На наших необъятных северах немало вахтовых территорий, но всё же русский подход всегда состоял в том, чтобы не только эксплуатировать, но заселять и развивать. Так появились самые северные в мире города и дороги.

В Якутске росли многоэтажные здания, поразившие опытного полярника Фарли Моуэта: «Как, во имя всего святого, они строят восьмиэтажные каменные здания на вечной мерзлоте? У нас строят лёгкие одно– и двухэтажные домики из дерева или алюминия». Канадец в шутку предположил, что дома надстраивают по мере их погружения под землю. Секрет заключается в том, что в Якутске строят на сваях; японцы научились строить дома в зоне землетрясений, русские – на мерзлоте. Надо сказать, что и раньше наш опыт освоения пространств и выживания в высоких широтах ценили по всему миру. Не случайно Роберт Скотт, идя на штурм Южного полюса, по совету Нансена включил в состав экспедиции двоих дальневосточников – конюха из Владивостока Антона Омельченко и каюра из Николаевска-на-Амуре Дмитрия Гирева.

Про Магадан Моуэт писал: «Чистый, современный, привлекательный, он планировался и строился людьми с воображением и вкусом… Он даёт своим обитателям всё необходимое в материальном и культурном отношениях и при этом лишён многих недостатков больших городов».

В 1943 году в Магадане побывал американский посол Гарриман, чтобы убедиться в том, что у русских хватит золота расплатиться за помощь союзников. «Перед отъездом он осмотрел бухту и сказал: “Никто в мире не смог бы построить настоящий город в этом богом забытом месте. Зачем вы пытаетесь это сделать?” – вспоминал академик Шило, возглавлявший в Магадане Северо-Восточный комплексный НИИ. – Он думал в терминах капитализма: устроить добычу, выкопать золото из земли и уехать, точно как было на Юконе. И что сегодня представляет собой… Клондайк? Я там был, видел своими глазами… Мёртвый город Доусон – и всё, помимо разрушенных речных долин. Мы думаем в других понятиях. Ресурсы следует использовать как основу для построения новых человеческих сообществ, а не как средство обогащения старых сообществ в удалённых местах».

Только при таком подходе эти гигантские земли могли быть освоены и удержаны не самым большим численно народом. Мы ведь не китайцы и не индусы; русских немногим больше, чем, например, японцев.

Когда Пржевальский в 1860-х знакомился с первыми русскими поселениями на Уссури и Ханке, ему запомнились слова крестьян: «А даст бог пообживёмся… так мы и здесь Россию сделаем!» Переселенцы, отмечал он, «принесли с собою все родимые привычки, поверья и приметы. Все праздники… исполняются ими так же аккуратно, как бывало на родине, и каждое воскресенье в деревнях можно видеть наряженных парней и девушек, которые спешат к обедне в церковь там, где она уже выстроена». Этот подход рос из важного ощущения: мы дома, теперь и это – наша земля, как в Рязани или Воронеже. Россия там, где русские. Страна шагала на восток, сдвигая границу Европы и Азии. Сибирь – когда-то далёкий каторжный край – стала не просто Россией, а её корневой, сердцевинной частью. В Азии русский человек не стал азиатом, но ощутил себя дома, едва разбив палатку и разведя огонь. Русский консерватизм не слабее русской вольницы. Он тормозит, но и бережёт; ему нипочём социальные и технические революции. В советских гимнастёрках угадываются косоворотки, в васнецовских будённовках – богатырские шлемы, в космических ракетах – церковные купола.

Где-нибудь в Москве дальневосточники могут бравировать своим мнимым азиатством, но в Японии сразу чувствуешь: ты не просто «гайдзин», то есть чужак, ты – европеец. Беря многое от всех, русский человек остался собой что в Сибири, что на Сахалине, что в Маньчжурии. Как какой-нибудь минерал, например гранат, чередуя атомы в кристаллической решётке, меняет цвета, но остаётся гранатом, не суть важно – кровавым пиропом, травяно-зелёным уваровитом или жёлтым гроссуляром.

В 1890 году затосковавший на Амуре Чехов воскликнул: «Боже мой, как далека здешняя жизнь от России! …У меня было такое чувство, как будто я не в России, а где-то в Патагонии или Техасе». Но ещё в 1854-м Гончаров записал в Якутске: «Всё-таки это Русь, хотя и сибирская Русь!»

В обиходе с противопоставлением Дальнего Востока и России можно столкнуться до сих пор, но теперь оно имеет чисто географический смысл. Культурной пропасти давно нет – страна однородна. Азиатские территории стали русскими, как стало главной верой самой холодной страны жаркое южное христианство. В каждом клочке от Балтики до Берингии – единая ДНК. Из любой пяди земли может регенерироваться целая Россия. Страна связана тысячью нитей, порой невидимых, но очень прочных. Она перекликается множественными эхами. Озеру Ханке отзывается полуостров Ханко, адыгейцам – удэгейцы, Приморью – Поморье, Владивостоку – Владикавказ…

ХХ век отобрал у европейских держав азиатские колонии. Дальний Восток колонией России никогда не был. Непонимание этого приводит к популярности и у нас, и за рубежом мнения о неизбежности потери Россией Дальнего Востока. Последний сравнивают с Британской Индией или Французским Индокитаем, но дело именно в том, что здесь «сделали Россию», и ещё в том, что Приамурье и Приморье, в отличие от Порт-Артура или Гонконга, никогда не входили в состав китайского государства. Оспорить российскую принадлежность Приморья могли бы разве что бохайцы или чжурчжэни, жившие здесь когда-то народы с развитой государственностью[21]21
  Дальневосточный археолог кандидат исторических наук Надежда Артемьева рассказывает о государстве Бохай, возникшем в конце VII века: «Оно имело разветвлённый аппарат управления. Армия чиновников подразделялась на ранги, судить о которых позволяли подвески в виде рыбки на головных уборах – золотые, серебряные, бронзовые, деревянные. У танского Китая бохайцы заимствовали пышные названия своих административных ведомственных департаментов. Департамент Верности ведал кадрами. Департамент Гуманности – землями, налогами и финансами. Департамент Мудрости – войсками, картами, охраной границ. Департамент Этикета – наказаниями. Департамент Честности – ремёслами, строительством».


[Закрыть], промышленностью, культурой. При чжурчжэнях населения в Приморье было больше, чем сейчас. Но бохайцев ещё в Х веке сокрушили кидане, чжурчжэней в веке XIII – монголы.

Россия куда более однородна и монолитна, чем представляется, невзирая на все региональные и национальные экзотики, расстояния, тарифы. Это выглядит удивительным, даже невозможным, но это так. Разорванная, казалось бы, страна крепко спаяна неведомо чем, как атомы в молекуле. Это единый организм – как планетная система с её строгостью орбит, как океан с его приливными циклами. Все мы в России куда более схожи между собой, чем итальянцы с разных краёв Италии или китайцы из разных пределов Поднебесной. Эти китайцы или итальянцы могут в прямом смысле слова не понимать друг друга; мы – понимаем. Людей в России можно переселять целыми областями – ничего не изменится: приморцы станут рязанцами, а рязанцы – приморцами, почти не заметив этого. Центры и окраины, несмотря на все «островные синдромы», говорят на одном языке. Работают какие-то сложнопостижимые связи, таинственный русский вайфай.

Когда русские пришли в Приморье и Приамурье, здесь жили нанайцы, эвенки, удэгейцы – но без государственности. Китайцев было немного – кто-то искал женьшень, кто-то скрывался от властей.

Миф о «жёлтой угрозе» для Сибири и Дальнего Востока, как и миф о сибирском и дальневосточном сепаратизме, не имеет сколько-нибудь реальной почвы. Дальневосточная Россия отличается от Москвы не более, чем Уральская, Кубанская, Поморская. Тем более теперь, когда пространство связали не только телеграф и Транссиб.

Определённая часть западной интеллигенции думает о России примерно так: всё-таки этот медведь с нагайкой хочет завоевать мир. Сколько бы мы ни сочиняли песен вроде «Хотят ли русские войны» – нам не верят. Примерно так же в России многие воспринимают Китай, считая, что он намерен завоевать или мирно заселить Россию примерно до Урала. О том, что Дальний Восток «неизбежно» отойдёт Китаю, говорят представители и консервативного, и либерального лагерей. Многие убеждены, что Китай мечтает о нашей территории и вот-вот всё отнимет – или Москва сама отдаст; что Дальний Восток уже «наполовину китайский». Скептикам кажутся лукавством уверения в «стратегическом партнёрстве» Китая и России, они верят в секретные протоколы пекинских мудрецов.

Откуда взялся этот иррациональный страх перед Китаем? Может, его внушает Америка, опасаясь союза дракона с медведем? Или китайскую карту разыгрывают дальневосточные губернаторы, выторговывая преференции у Кремля? Или наша синофобия имеет чисто антропологические корни – китайцы в силу внешних отличий воспринимаются как чужие?

Чисто европейское ханжество: сначала десятилетиями грабить Китай, а потом создать миф о «жёлтой угрозе», перевалив с больной головы на здоровую. Китай вправе предъявить счёт Западу: не Китай подавлял Европу, всё было ровно наоборот. Но боимся мы почему-то Китая. Казалось бы, у России куда больше оснований опасаться Запада, откуда к нам столько раз приходили чужие армии. Терроризм, НАТО, США – что угодно, но почему Китай? Из-за Даманского? С турками, шведами, французами, немцами Россия воевала куда чаще и страшнее. Но мы же не боимся, что турки заберут Крым, а финны – Выборг. Кто вообще решил, что китайцам нужен наш Дальний Восток? Почему не Вьетнам? Не Монголия? В конце концов (в начале начал) – не их же, китайский, Тайвань?

За последний век с небольшим Россия несколько раз вводила в Китай войска – не наоборот. Подавление Боксёрского восстания, Русско-японская, конфликт на КВЖД, помощь Китаю в войне против Японии, Советско-японская… Штурм Пекина русскими – не фантастика, не альтернативная история, а факт. Нет ли оснований у Китая подозревать, что Россия вслед за Крымом вспомнит о Порт-Артуре и КВЖД?[22]22
  «При упоминании о России многие сразу вспоминают о воинственном народе…» – писал в декабре 2019 г. китайский медиапортал «Соху» () в статье о «Стеклянном пляже» в пригороде Владивостока.


[Закрыть] Чем мнение о «неизбежном» возвращении Аляски в Россию абсурднее мифа о «жёлтой угрозе»? У кого более раскосые и жадные очи?

Это раньше во Владивостоке было много китайцев, корейцев, японцев. Потом их не стало совсем – одни уехали, других выслали. С конца 1930-х во Владивостоке сколько-нибудь заметного числа китайцев не было (да и когда было, никто Приморье не отобрал). В 1990-х они появились вновь – торговцы, парикмахеры, рестораторы – но в очень небольшом числе: пара-тройка рынков, гроздь кафе-«чифанек»… Завязавшиеся контакты с китайским приграничьем помогли Приморью и Приамурью выжить после краха СССР. Кажется, в миф о китайской угрозе верят в основном в Москве и её окрестностях. Чем дальше от Китая находится автор очередной алармистской статьи, тем истовее он верит в миллионы китайцев, скрытно рассредоточившихся по Дальнему Востоку и мечтающих аннексировать Зауралье. Хотя китайцев на Дальнем Востоке нет как сколько-нибудь значимой статистической величины и нет совсем как категории политической, многие аналитики убеждены: если провести в Приморье референдум, миллионы китайцев (которых я не вижу, но они где-то есть и даже обладают правом голоса) выступят за включение Приморья в состав провинции Хэйлунцзян. Хорошо бы напомнить этим аналитикам приписываемую Андропову фразу: «Мы не знаем страны, в которой живём».

Популярна мантра о том, что китайцы «мыслят тысячелетиями», и вот, когда мы вымрем…

Давайте не вымирать.

Сам Китай, вопреки расхожим представлениям, отнюдь не перенаселён. Это на самом деле полупустая страна, подавляющее большинство населения которой сосредоточено на юге и востоке (даже если не рассматривать конспирологическую версию, согласно которой китайцев на самом деле куда меньше, чем декларирует Пекин; это, мол, уловка: нас тьмы, и тьмы, и тьмы…). Китайцы не хотят обживать даже свои «севера». И тем более не хотят отбирать у России Приморье с Приамурьем, даже если бы это было технически легко.

Рассветы и закаты

Чего не отнять у советской власти – она умела дать человеку дело. Даже так: Дело.

Мечта, которую норовят списать за экономической неэффективностью, не всегда выживает в столкновении с реальностью. Значит ли это, что нужно перестать мечтать?

Пик населённости Дальнего Востока пришёлся на 1991 год. Потом мы стали уезжать и умирать. Из восьми миллионов за два десятка постсоветских лет осталось шесть (сейчас – снова восемь за счёт включения в ДВФО Бурятии и Забайкальского края). С 1959-го по 1989 год число дальневосточников выросло на 3 млн человек, или 64,3 % – против 25,4 % по РСФСР и 37,3 % по СССР в целом. В 1991–2010 годах дальневосточников стало на 19 % меньше, причём 90 % потерь составил отток. Такой убыли не знает ни один другой регион; на самом Дальнем Востоке подобных потерь не было даже в Великую Отечественную.

В двадцатилетие 1939–1959 приморцев стало почти на полмиллиона (474,2 тысячи человек) больше. В двадцатилетие 1992–2012 – на 364 тысячи меньше: уехавшие, умершие, неродившиеся. И это – Приморье, самый южный, тёплый, комфортный регион Дальнего Востока. Северам куда хуже: Магаданская область только в 1991–2001 годы потеряла 40 % населения, Чукотка – 45 %.

Инопланетянин, увидев эти цифры, вправе усомниться: точно ли в 1940-х гремела великая война? А может, она началась в 1990-х и продолжается до сих пор?

«Жить и работать в Приморье», – говорил приморский губернатор, уехавший в Москву. «Нам здесь жить», – говорил другой, тоже уехавший. Не остался ни один. Главный магнит теперь – Москва, Дальний Восток размагнитился совершенно. Комсомольские стройки и распределение молодых специалистов по всем углам страны прекращены. Последним геополитическим проектом СССР стала прокладка БАМа; в 1990-х Дальний Восток бросили.

Ещё недавно территория страны расширялась, население росло. Потом наступила другая фаза – сжатия. Жизни человека не всегда хватает, чтобы уловить неторопливый ритм векового дыхания империи.

Империя – не что-то данное раз и навсегда, как может показаться при взгляде на карту. Это работа, сопоставимая с геологическими процессами, двигающими материки и вздымающими горы. Это баржа, которую тащат против течения из поколения в поколение. Иногда бечеву бросают, и баржа может разбиться, если её вовремя не подхватят новые люди.

Гончаров писал о Сибири: «Я теперь живой, заезжий свидетель того химически-исторического процесса, в котором пустыни превращаются в жилые места, дикари возводятся в чин человека, религия и цивилизация борются с дикостью и вызывают к жизни спящие силы. Изменяется вид и форма самой почвы, смягчается стужа, из земли извлекается теплота и растительность – словом, творится то же, что творится, по словам Гумбольдта, с материками и островами посредством тайных сил природы… И когда совсем готовый, населённый и просвещённый край, некогда тёмный, неизвестный, предстанет перед изумлённым человечеством… пусть тогда допрашивается история о тех, кто воздвиг это здание, и так же не допытается, как не допыталась, кто поставил пирамиды в пустыне».

Действительно, сегодня, глядя на россыпи ржавых двухсотлитровых бочек из-под солярки на северных побережьях, РИТЭГи – атомные маячки, заросшие взлётные полосы, противоатомные убежища для подлодок, вырубленные прямо в скале, испытываешь примерно те же чувства, что при виде египетских пирамид: кто всё это строил, как? Если бы мы не знали точно, что всё это сделано нашими соотечественниками одно-два-три поколения назад, мы бы в это нипочём не поверили. Как эти руины воспримут те, кто придёт (уже приходит) после нас? Ощутят их своими или взглянут на них так же, как мы смотрим на идолов острова Пасхи? Как современные итальянцы – на древних римлян, как нынешние египтяне – на тех, пирамидальных?

Дом удивительно быстро ветшает, если человек перестаёт в нём жить. Руины зарастают травой, потом кустами, деревьями.

Так умер городок ПВО на дальневосточном острове Аскольд: замершие грузовики, водопровод, пустые дома…

На островке Фуругельма стоял гарнизон – теперь остался только кордон заповедника. Торчащие в небо печные трубы, развалины дома комсостава, снарядные погреба… На сопке – могила красноармейца Николая Единцова, умершего в 1939 году. История его жизни и смерти давно забыта. На другой сопке – четыре 130-мм орудия, которые в 1945-м на пределе дальности били по позициям японской армии в Корее, помогая нашему десанту. На ржавых стволах сидят чайки. Почти тропические заросли: лианы, пробковое дерево, рододендроны. В море мелькают головы нерп и колышутся поплавки, сорванные штормом с корейских сетей. Заросшие руины кажутся остатками какой-то древней цивилизации вроде чжурчжэньской или бохайской. Советская эпоха отдалилась, как Древняя Греция. Неужели мы вправду – внуки самураев и атлантов? И как всё это вообще могло случиться, как можно было освоить эту огромную мёрзлую территорию, заселить её, развить, защитить?

Русский остров: Ворошиловская батарея – гигантские орудийные башни; руины казарм из кирпича с клеймом «2РОВСК» – «2-я Русского острова войсковая строительная комиссия»; батареи на мысах, форты на сопках; ленинские комнаты и библиотеки, покрытые слоем рваных, многократно вымокших и высохших, грязных трупов книг.

В куче мусора обнаружился бетонный бюст. Поставив его «на ровный киль», долго идентифицировал лицо. Чётко видны дужки очков; нос и подбородок деформированы… Пришёл к выводу, что памятник, павший жертвой беспамятства, – Калинину.

Они по-прежнему нас сторожат, пусть даже потомки не помнят их имён и лиц, как принято забывать старых, отринутых богов. Отблески их свинцовых взглядов – в бортах кораблей, стоящих в Золотом Роге. Несгибаемость скульптурных спин угадывается в стройности пограничных столбов, огораживающих территорию по-прежнему самой большой страны планеты.

Иногда памятниками становятся вышедшие на пенсию боевые самолёты: МиГ-23 в Угловом, МиГ-17 в Чугуевке, Ту-16 в Воздвиженке, Су-7 в Хороле, МиГ-21 в Новосысоевке, Су-15 в Золотой Долине, Як-38 в Фокино – бывшем Шкотово-17 (кодовые названия закрытых городов похожи на имена радиоактивных изотопов: какой-нибудь цезий-137)… Раз не случилось новой большой войны, значит, они нас защитили. А теперь превратились в окостеневшие мумии ушедшей цивилизации, небезобидные тотемы. Казармы, аэродромы, дороги, ракетные шахты, запасные полосы для ракетоплана «Буран» – целый параллельный мир, священнослужители которого приращивали мускулы нашей демографии и географии.

Остров Путятина: причал, посёлок, озеро с лотосами. Остатки имения «Родное» того самого Алексея Старцева, сына декабриста Бестужева. Из кирпича с клеймом Startseff построено, наверное, пол-Владивостока. На Путятине Старцев построил фарфоровый завод, разводил лошадей и оленей, занимался шелко– и пчеловодством, выращивал абрикосы и персики. В советское время остров жил другой энергией, уже не подвижнической, а государственной. Здесь появился рыбокомбинат, зверосовхоз с оленями и норками… На путятинской школе – мемориальная доска учителя русского языка, корейца Александра Мина. Преподавал в 1932–1937 годах, был выслан в Среднюю Азию. Оборонял Москву, сражался в Курской битве, погиб в 1944 году на Украине. Посмертно капитан Мин стал Героем.

…А потом и от этой эпохи кирпича на кирпиче не осталось. Обломки старинных, мясного цвета старцевских кирпичей перемешаны с советскими силикатными. Бюст на могиле Старцева и уцелевший на одном из зданий профиль Ильича равно принадлежат призрачному и невозвратному прошлому. Эпохи слиняли, кончились, как двухсерийное кино о любви и смерти. Островной посёлок остался, но, кажется, лишился сюжета существования. Новое время ещё не создало здесь того, от чего могут остаться хотя бы руины. Их роль играют ржавые остовы старых «королл» и «паджериков», ввезённых в 1990-х из Японии.

Полтора столетия назад Пржевальский осматривал в Приморье остатки средневековых построек. Писал: «В глубоком раздумье бродил я по валам укреплений, поросших кустарником и густой травой, по которой спокойно паслись крестьянские коровы. Невольно тогда пришла мне на память известная арабская сказка, как некий человек посещал через каждые пятьсот лет одно и то же место, где встречал попеременно то город, то море, то леса и горы и всякий раз на свой вопрос получал один и тот же ответ, что так было от начала веков».

Интересно, что напишут о нас археологи будущего.

Акватория: человеки и пароходы

Тихий океан – Средиземное море будущего.

Александр Герцен

Океан един. Континент раздроблен.

Пётр Савицкий

 
Я упиваюсь твоей синевой,
Я улыбаюсь чаще,
И уж не нужно мне ничего —
Ни гор, ни степей, ни чащи.
Недаром храню я, житель земли,
Морскую волну в артериях
С тех пор, как предки мои взошли
Ящерами на берег.
 

Илья Сельвинский

После того как отзвучит последний выстрел и последний военный взрыв, в мире ещё останутся шовинисты. Это люди с морских побережий…

Это будет чисто географический шовинизм, который приобретается вместе с ордером на квартиру в прибрежном посёлке.

Олег Куваев

Громкий океан

Слова, вынесенные в первый эпиграф, Герцен в «Былом и думах» снабдил примечанием: «С большой радостью видел я, что нью-йоркские журналы несколько раз повторили это». В старом и новом Йорках значение океана вообще и Тихого в частности поняли куда раньше нас.

Англию звали «владычицей морей». В «Острове Сокровищ» посетители трактира «Адмирал Бенбоу» восхищаются пиратом, пьяницей и дебоширом Билли Бонсом: «Именно такие люди, как наш капитан, сделали Англию грозой морей». Даже благовоспитанный сквайр Трелони говорит о пирате Флинте: «Испанцы так боялись его, что, признаюсь вам, сэр, я порой гордился, что он англичанин». Британские подлодки обеих мировых войн, возвращаясь из удачного похода, поднимали над рубкой «Весёлого Роджера» с черепом и костями.

Русские долго считались нацией сухопутной.

Только выход в Ледовитый и Тихий океаны превратил европейскую, речную, континентальную Россию в страну океанскую и глобальную. Ни Маркизова лужа, ни Черноморье не давали нужного простора. Если малёк симы не выйдет на океанский простор, он не вырастет в полноценного красивого лосося, оставшись на всю жизнь мелкой речной пеструшкой. Именно на востоке и севере Россия распахнулась на весь мир, хотя, кажется, до сих пор не вполне осознала себя в качестве морской державы[23]23
  Характерна проговорка адмирала, экс-главкома ВМФ СССР Н.Г. Кузнецова, сделанная им в мемуарах «Накануне»: «В нашей стране делами флота занимались, как правило, в последнюю очередь».


[Закрыть]. И всё-таки это Россия обживала полюса, открывала Антарктиду (экспедиция Беллинсгаузена и Лазарева на деревянных парусных шлюпах, без современных средств навигации, обнаружила самый южный материк в 1820 году, опровергнув мнение Кука о нерешаемости этой задачи, – последнее географическое открытие, достойное именоваться по-настоящему великим)[24]24
  Одно из последних географических открытий сделано также в Антарктиде географом Андреем Капицей, в 1970-х руководившим Дальневосточным научным центром АН СССР; он выдвинул гипотезу о наличии под антарктической станцией «Восток» подлёдного озера, которая в 1996 г. подтвердилась.


[Закрыть], держала в далёких морях крупнейшие в мире китобойные флотилии, строила лучший – вернее, единственный в мире – ледокольный флот, рассылала подводных «стратегов» по всей планете, создавала свою школу океанологии и управляла орбитой прямо с просторов Тихого. Всё это позволяло нам выживать, восстанавливаться, расти.

Началом русского мореплавания на Тихом океане считается выход казаков Ивана Москвитина в Охотское море 1 октября 1639 года. Москвитинская «лодья» по современным меркам кажется судёнышком смешным, но великим был день: русские – и вообще европейцы – впервые вышли к Тихому океану в его северо-западной части. Географический облик России обрёл эстетическую завершённость, западные моря уравновесились восточными. Пусть это был всего лишь эскиз, пусть у России тогда ещё не было ни Приморья, ни Приамурья – всё это уже предполагалось, прямо следовало из открытий Москвитина, предопределивших появление и капитана Невельского, и дипломата Муравьёва. Ещё не было Петербурга и «окна в Европу», а русские уже шли тихоокеанскими водами. Эта дата могла бы стать национальным праздником – Тихоокеанским днём России.

Здесь же, на охотоморском побережье, в устье Ульи, москвитинцы зимой 1639–1640 годов соорудили «плотбище» – первую тихоокеанскую верфь, где построили два семнадцатиметровых коча; так начиналась история дальневосточного судостроения и Тихоокеанского флота. Именно Москвитин открыл для русских Охотское (Ламское) море, привёз первые сведения о Шантарах, Амуре, Сахалине. К сожалению, о Москвитине мы мало что знаем, хотя он – из тех, кого Ломоносов называл «колумбы росские». Россия не сама «прирастала» (если вспомнить известные слова того же Ломоносова) Сибирью – это был итог долгой работы поколений.

В 1716 году Козьма Соколов построил в Охотске ладью «Восток» и достиг на ней Камчатки.

В 1731 году Анна Иоанновна подписала указ об учреждении Охотской военной флотилии.

В 1740-м в Охотске построили пакетботы «Святой Пётр» и «Святой Павел» для похода Беринга и Чирикова к берегам Америки (имена судов впоследствии переплавились в название Петропавловска-Камчатского).

В 1741-м открылась Якутская навигацкая школа – первая за Уралом.

Название «Тихий океан» никуда не годится. Тихим его окрестил европеец Магеллан.

Тихий называли Восточным и Великим. Последнее – лучше всего.

Тихоокеанский флот по-английски – Pacific Fleet, то есть миролюбивый, пацифистский. Вежливые люди в тельниках. Символом ТОФ мог бы стать значок-«пацифик»: мы мирные люди, но наш броненосец.

Тихоокеанским огненным кольцом называют область, в которой находится большинство действующих вулканов планеты и чаще всего случаются землетрясения. Здесь Земля дышит, колеблется. Здесь всё ещё длится живая, созидательная стадия геологической истории.

Приезжие спрашивают, глядя на жидкую оправу Владивостока:

– Это океан или море?

– Это Амурский залив, – отвечаю я и слышу разочарованное:

– А, залив…

Никогда не понимал условности проведённых человеком границ – что между Европой и Азией, что между морями и океанами. Каждая капля солёной воды – океан, зовём ли мы его отдельные органы морями, заливами, бухтами, проливами, лиманами, шарами или губами.

Более того, вода в некотором смысле тоже земля, «голубой континент».

Споры о геологической природе арктического шельфа имеют прямое политическое значение: мир готовится к переделу Арктики, долго казавшейся никому не нужной. Соглашение Шеварднадзе – Бейкера 1990 года, по которому американцам досталась часть советского шельфа Берингова моря, – наша территориальная потеря. Решение ООН 2014 года, признавшее Охотское внутренним морем России, – наше территориальное приобретение.

Россия не видит берегов.

У нас нет границ – только горизонты.