Текст книги "Среди врагов"

Глава девятая

Поджоги или случайность? В «боярском дворце». Мародеры. Фальшивая сторублевка

Москва, сентября 3. Вот мы и в первопрестольной. Устроились. Но как! Точно тогда в Смоленске – на пожарище. Сами еще только, слава Богу, не горим.

Загорелось в разных концах еще с вечера. Полагают: поджоги. Кто говорит: от колодников, коих будто бы Ростопчин нарочито затем из острога выпустил. Кто говорит: от самих домохозяев – не себе, дескать, так и врагам бы не досталось. А кто – что французские же солдаты, на радостях подгулявши, красного петуха подпускают. Кто их разберет! В больших городах и то ведь, что ни день, где-нибудь да горит. Ну вот и тут, за уходом домохозяев и главнокомандующего со всей пожарной командой, тушить некому. Загорится, а дальше и поджигать нечего: пламя само собой гулять пошло.

Утро обещало день погожий, и в 11-м часу уже совершился Наполеонов въезд в Москву. Открывала шествие старая конная гвардия. За нею он сам верхом со свитой, но – смирение паче гордости – в сером своем походном хитоне посреди золота, звезд и лент генералитета. За ним церемониальным маршем – любимцы его, гренадеры, в высоких мохнатых шапках, а за гренадерами – молодая гвардия, конная и пешая. Торжественно, что и говорить, но без музыки и барабанов, словно без воинских почестей кого до могилы провожали… Почем знать, не хоронили ли и взаправду славу Наполеона?

Проводили его до Кремля, где дворец для него Мюратом намечен, а сами затем разбрелись по городу – искать и для себя пристанища. Для нашего полка в конце концов нашлось таковое в некоем казенном здании, в коем раньше нас другой полк уже водворился. Поторговался наш полковник Триго с чужими; уступил ему тот надворный флигель. Но на всех офицеров помещений не хватило. Собрались тогда капитан Ронфляр и лейтенант д’Орвиль на разведки; меня да Пипо, капитанова денщика, с собой тоже прихватили.

Идем, по сторонам озираемся. Потянулась тут каменная преграда с чугунной узорчатой решеткой – сад.

– Дворец боярский – пале де бояр!  – говорит капитан.  – Чего лучше?

Вот и ворота, тоже чугунные. За воротами, в глубине двора, каменные палаты в один ярус, коли не боярские – ибо бояр на Руси у нас, сколько я знаю, уже не водится – то барские. Ставни, однако же, по всему лицу закрыты: сами баре, стало быть, в отлучке.

Стучимся в ворота. Из подвального окошка высунулась голова бабья в платке – и опять спрятались.

– Ну-ка, Пипо – говорит капитан – полезай и отвори ворота.

Пипо, шустрый малый, мигом на ограду, с ограды на решетку, а с решетки на двор; впустил нас.

Тут, хочешь не хочешь, выползли из своей конуры старик-дворник с своей старухой.

– Здорово, старче!  – говорю.  – Принимай гостей. Ведь ты, чай, дворник?

Оглядел нас зверем исподлобья, как диких зверей.

– Старшой,  – говорит.  – Да вам чего?

– Господ твоих ведь нет в Москве. Дом свободен; так вот прими-ка на постой господ офицеров. Французы – народ не лихой, даром никого не обидят.

– Да ты сам-то, любезный, кто будешь? Говоришь по-нашему, по-россейскому.

Сказал ему. Почесал он затылок, стал потихоньку совещаться с женой.

– Да что, Терентий,  – говорит старуха.  – Все же как-никак офицеры; грабить не станут. А не впустим, так силой вломятся.

Впустили. Обошли мы весь дом: раздолье, поистине барское жилье. Пол – паркет, обои – с пукетами, потолки – лепные, с амурами, мебель – где шелковая, где резная дубовая – роскошь, да и только!

В одной комнате посреди пола огромные узлы с перинами и подушками, в другой – заколоченные ящики.

– Что,  – спрашиваю,  – в ящиках?

– В ящиках-то?..  – говорит Терентий.  – Одна блажь господская!

– Какая блажь?

– Да картины. Со стен, вишь, сняли, чтобы в деревню увезти, да подвод не хватило; на моем попечении и оставили.

– Картины?  – говорит капитан Ронфляр.  – Любопытно посмотреть, какая такая живопись московская.

Велел старику подать топор и клещи; раскупорили один ящик, вынули картину, другую, третью – все масляные. Глядит капитан и руками разводит:

– Милль тоннер! Тысячу громов! Вы, д’Орвиль, ведь парижанин?

– Парижанин.

– Бывали, конечно, в Лувре?

– Как не бывать! Такой картинной галереи в целом мире нет.

– Так смотрите же: ведь это настоящий…

Он назвал какого-то иностранного живописца, должно быть знаменитого, но коего имени я никогда не слыхал.

– А это такой-то – говорит д’Орвиль и другое имя называет.  – Ему цены нет! Знаете, г-н капитан, я взял бы себе эту штуку: такие картины – лучшее украшение.

– Погодите – говорит капитан.  – Может, найдется еще что получше.

Все ящики раскупорили, отложили себе каждый по три, по четыре картины.

– А рамы где же?

– На чердак снесены – говорит Терентий.

– И пускай. Надо ж что-нибудь и хозяевам оставить!

– Простите, господа,  – говорю я тут.  – Но вы берете себе чужие вещи, не спросясь хозяев…

Рассмеялся мне в лицо капитан, потрепал меня по плечу.

– Военная добыча, мой друг. На войне как на войне! А ля герр ком а ля герр! Ну-с, а теперь спросите: чем он нас накормит?

Съестного у дворника нашлось только – черный хлеб, огурцы, лук да квас. Капитан кислую рожу скорчил.

– Ну, это кушанье для свиней!

И достал из бумажника радужную ассигнацию.

– Вот, Пипо, сто рублей. Пойдешь с Андре и этим мужиком, закупишь провизии.

Пошли мы. В воздухе еще пуще дымом и гарью пахнет. Один дом весь в пламени. Из соседних образа выносят, перед дверьми ставят.

Добрались так до Гостиного двора. Москательный ряд полымем уже пылает.

– Скипидар, сало, масла всякие,  – говорит дворник Терентий,  – искру брось – костер готов.

До суровского ряда огонь еще не добрался. Но французские солдаты по лавкам рыщут, целыми грудами товар выносят: шелк и бархат, меха ценные, галантереи… Купцы-хозяева с приказчиками тут же стоят, не препятствуют: самих их ведь еще, чего доброго, пристукнут.

– Мародеры!  – говорит Пипо.  – От них не уберешься. Мы-то берем все за чистые деньги.

Где бакалейный ряд – и спрашивать нечего, по мародерам видно: кто тащит сахарную голову, банку с вареньем и аршинную колбасу, кто – окорок и целый балык; сам еще что-то жует да причмокивает.

– Тут все, кажись, найдем, что требуется,  – говорит Пипо.

Вошел в лавку, отобрал всякую всячину, подает хозяину свою сторублевку. Принял тот, стал разглядывать, на свет посмотрел, понюхал и головой замотал:

– Фальшивая,  – говорит.

– Как,  – говорю,  – фальшивая! С чего ты это взял?

– Да как же,  – говорит,  – рисунок и буквы гуще, чем на настоящих, а подписи не от руки сделаны – тоже отпечатаны.

– Слышите, Пипо?  – говорю.  – Ассигнация-то фальшивая.

Обиделся.

– Вот на! Сам император Наполеон их на миллионы отпечатал и еще в Польше через жидов в оборот пустил. Везде их за настоящие принимали. У маршала Бертье и доски-то для отпечатания с собой взяты. Работа наверно куда чище вашей – французская работа!

– Давай уж сюда!  – говорит купец.  – Забирай чего хочешь: все равно расхитят.

Глава десятая

Пожар Москвы. Очередные мародеры. Небесное знамение и сердобольный молодой барин. Клады

Сентября 4. Наполеон уже за городом в Петровском дворце. Ночь провел еще в Кремле, но свет от горящей Москвы бил в окна и не давал ему спать. Не раз он вскакивал с ложа, выходил на балкон, с коего как на ладони виден был весь пожар, и брюзжал на «диких скифов», что собственное свое добро сжигают и армию лишают «обещанной награды». Когда же поутру камердинер-мамелюк Рустам второпях ему левый сапог на правую ногу подал, он в сердцах пнул разиню ногой в грудь, так что тот упал и затылком ударился об пол. Так по крайней мере рассказывал Пипо, который успел уже в Кремль сбегать.

Наш дом, слава Богу, каменный, стоит в глубине двора и окружен еще садом; значит, надо полагать, уцелеет. Но кругом, куда ни оглянись, огонь и дым; горит Москва, горит со всех сторон! От палящего жара поднялся ветер, не ветер – ураган; горящие головни переносит, как пух, через дома в соседние кварталы.

Послали нас с Пипо опять в Гостиный двор за провизией. На улице мы схватились друг за дружку, а то от бури и на ногах бы не устоять. Сверху же дождь огненный сыплется.

В Гостином от всех лавок ничегошеньки уже не осталось. Мы – назад. Ан огонь нам обратный путь уже отрезал. Пришлось пробираться закоулками, да и там от искр не уберечься. А мародеры не унывают: в дома врываются, погреба и склады винные разбивают, из-за добычи меж собой, что голодные волки, грызутся.

На наших глазах три гвардейца на двух армейцев накинулись, силой у них награбленное отнимают. Те отбиваются:

– Такие вы, сякие, очумели, что ли? И на ваш пай всякого товару хватит.

А гвардейцы:

– Да вы кто такие?

– Мы из корпуса маршала Нея…

– Эвона, а туда же лезете! Не знаете, что ли, приказа – очередь соблюдать: первый день старой гвардии дан, второй – нам, молодой, третий – корпусу Даву; ваша очередь когда-то еще придет!

– Ну, идем, Андре,  – говорит Пипо: стыдно, знать, за своих земляков стало.

– Хорошо,  – говорю,  – и Наполеон ваш, нечего сказать: особым еще приказом грабить разрешает!

Как окрысится тут на меня мой французик:

– Одно слово еще против нашего императора – донесу по начальству, и нет тебе пардону!

– Ну, ну, ладно,  – говорю,  – не буду. Человек я не военный, порядков ваших не знаю.

– То-то,  – говорит.  – На первый раз, так и быть, не донесу.

– Но ведь давно ли,  – говорю,  – грабителей у вас расстреливали?

– Простых грабителей, да; ну, а здесь… Видел ведь ты, на что эти армейцы похожи: чучела гороховые, в одних лохмотьях ходят. Надо ж им обмундироваться. Берут товар на мундир, а кстати уж…

«Да у вас-то, гвардейцев, мундиры еще целы»,  – хотелось мне сказать, но воздержался.

Так как мы с Пипо ничего съедобного не промыслили, то капитан Ронфляр и лейтенант д’Орвиль отправились к своему полковому командиру; Пипо – за своим капитаном. А я к Терентию и его Акулине:

– Нет ли у вас чего хоть для меня? Со вчерашнего во рту маковой росинки не было.

Сжалобилась старуха.

– Ишь ты,  – говорит,  – проголодался тоже! У соседей давеча мучицы выпросила, хлебец испекла. Садись уж, поделимся; гость будешь. Да сам-то ты, скажи, как к этим басурманам пристал?

Поведал я им, назвал Толбухиных.

– Какие то Толбухины?  – говорит Терентий.  – Самого-то не Аристархом ли Петровичем звать, а дочку Варварой Аристарховной?

– Они самые,  – говорю.  – Да вы-то откуда про них знаете?

– Нам ли не знать!  – говорит Акулина.  – Целый месяц у нас зимой прогостили. Да и зима-то вся какая шальная выдалась! Молодежи этой у нас что перебывало! А все больше, я чай, из-за нее же, из-за Варюши Толбухиной. И нашему молодому барину краса девичья по сердцу ударила.

Оборвал тут муж болтунью:

– Молчи, старая, помалкивай! Не наше с тобой дело.

– Молчу уж, молчу. О чем, бишь, речь-то была? Да! О зиме прошедшей. Что ни день, то где-нибудь либо пляс, либо так – музыка да карты. По воскресным дням у Архаровых, по вторникам у нас, по четвергам у графа Разумовского, по пятницам у Апраксина. А в прочие дни то во французском киятре, то в балете. Николи еще на Москве такого веселья не бывало, совсем, поди, вскружилась!

– А теперь вот и расплачиваемся!  – вздыхает Терентий.  – Прогневили, знать, Господа! Полгода ведь, с августа по январь месяц, звезда хвостатая на небе знамением стояла. А барам нашим московским хоть бы что; невдомек, что за грехи их беда впереди неминучая!

Стал было я объяснять старикам, что таковые кометы не в одной Москве видимы, а по всей России, да и по всему земному шару; что, стало быть, ей, комете, до грехов московских бар никакого касательства нет.

Не дослушали, оба на меня как напустятся:

– Да ты еретик, что ли? А еще попович! Наши господа тоже этак до последнего дня в знамение небесное верить не хотели; верили в одного только графа Ростопчина, что москвичей обнадеживал, по стенам объявления расклеивал: «Православные, будьте покойны! Кровь наших проливается за спасение отечества. Бог укрепит силы наши, и злодей положит кости в земле Русской». А сам же, главнокомандующий, на-ка, поди, струсил, втихомолку тягу дал. Узнали мы о том только на другое утро, 1-го числа. Уж как старый барин-то осерчал – и сказать нельзя! Тотчас коляску запрячь велел, и с барыней да с барышней в деревню. Только шкатулку с деньгами да с драгоценностями в коляску взяли.

– А все прочее на вас здесь оставили?

– Нет, к вечеру из деревни десять подвод прислали. Нагрузили мы их доверху, да на грех молодой барин с полком своим прибыл…

Тут Акулина перебила мужа:

– Полно тебе, Терентий, Бога гневить! Не на грех Господь его прислал, а на счастье. «Богатство,  – говорит,  – дело наживное. Долой все с возов!» Сняли, а на место того раненых солдатиков положили, чтобы в руки, значит, неприятелю не достались. Прислуга господская, что на возах было расселась, сзади пешком побрела.

– Так что из вещей,  – говорю,  – на тех подводах ничего и не увезли?

– Ничегошеньки. Спрашиваем еще у молодого барина: что же с вещами-то? «Уберите,  – говорит,  – куда знаете». А куда нам, старым людям, всю ту уйму убрать? И то надорвалась, Терентию помогая, еле ноги волочу.

– Значит, кроме картин, пуховиков и подушек, было еще многое другое. Куда же вы все так ловко убрали?

Огорчил я их. Акулина глядит на мужа, муж на нее, бормочет:

– Уж этот язык бабий!..

…А вещи-то отыскались. Надворные постройки при казенном доме, где остановился полковник Триго с другими офицерами, были деревянные; нынче они тоже сгорели; сгорела и конюшня, где стояли лошади офицерские. Лошадей едва вывели из огня и поставили в здешнюю конюшню. А как денщики офицеров ходят и за их лошадьми, то за лошадьми и денщиками переселились к нам и сами офицеры – благо, и помещения, и перин на всех хватает.

Пошли они гулять по саду. А там, за оранжереей, под старым дубом земля ногами затоптана; около и заступ неубранный лежит.

– Уж не клад ли,  – говорят,  – зарыт?

Кликнули денщиков, велели рыть. Так ведь и есть: сундук!

Вынули из ямы, сорвали крышку. Ан в сундуке-то шуба медвежья, шинель в бобрах, два салопа женских: один лисий, другой на соболе.

– Эге,  – говорят,  – на зиму нам тоже службу сослужат. Рой дальше!

Вырыли еще два сундука, но в тех одни лишь наряды женские.

– Ну что ж, не нам самим, так маркитанткам нашим пригодятся. Вина вот только, жаль, не нашлось!

А недолго погодя бежит Пипо, в каждой руке по бутылке.

– Г-н капитан, г-н капитан! А вино-то нашлось!

– О!

– Точно так!

– Где же это?

– Дав саду же, на дне пруда. Повели мы лошадей купать, чтобы остыли после огня; а одна в воде обо что-то чуть ногу не переломала. Полезли сами в воду; ан там сундук. Вытащили на берег, а в сундуке-то целый винный погреб!

– А что, господа,  – говорит тут капитан Ронфляр,  – нет ли в пруду и других сокровищ? Пойдемте, посмотрим.

Пошли, приказали денщикам еще в пруду поискать. Нащупали те и второй сундук, и третий, и четвертый. А в сундуках и то сокровища оказались – все, чего раньше в доме недосчитались: серебро столовое, посуда медная, хрустали и фарфор, люстры и канделябры золоченые, часы каминные, приборы чернильные…

Как возликуют тут все «военной добыче»! Что поценнее до поприглядней – господа офицеры по рукам разобрали; остальное денщикам предоставили.

Мне тоже некую фарфоровую фигурку предложили. «Бисквит»,  – говорят. Но я, понятно, отверг.

А Терентий с Акулиной только охают, глаза утирают: втуне были все их старания укрыть господское добро от злодеев!

Глава одиннадцатая

Виртембержец и мужичок. Милосердные острожники

Сентября 5. Москва все еще горит – горит! По иным кварталам и шагу не сделать: море огненное. По другим улицы домашним скарбом запрудило, что жильцы и грабители из окон выбросили, да так и оставили. А грабеж все преумножается. Повыползла из своих нор и логовищ вся голытьба московская, всякие лихие люди, по пожарищу шатаются, из горящих домов последнее выволакивают. А «очередные» мародеры французские, сборная армейщина: виртембержцы, австрийцы, иллирийцы, кроаты, далматы – имена же их, Господи, веси!  – с теми шатунами из-за добычи дерутся, из рук ее друг у дружки вырывают.

Сами французы, Пипо и приятель его Фортюне, с коими меня за провиантом отряжают, весьма возмущаются.

– Безобразие!  – говорят.  – Бери, что самой судьбой тебе послано, чему нет хозяина, но и другим не препятствуй.

– А уж это черт знает что такое!  – восклицает Пипо.  – Вот мерзавец-то! Об заклад побьюсь, что из этой проклятой немчуры, виртембержцев.

Гляжу я и наипаче возмутился: здоровенный солдат, косая сажень в плечах, на русского мужичка мешок с награбленным добром навалил да кнутом его еще, как ленивую клячу, похлестывает.

– Стой!  – кричит Пипо.

Тот, будто не слыша, кнутом щелкает, на мужичка покрикивает.

– Стой, баранья голова!  – еще громче кричит Пипо.  – Из какой нации будешь?

Мародер ломаным французским языком в ответ бурчит:

– Не твое дело!

– Ну, так и есть: виртембержец!  – говорит Пипо.

Задержал мужичонка да всю ношу со спины его на мостовую свалил.

Крепко разругался виртембержец – уже по-своему, по-немецки. А Пипо кнут у него выхватил, замахнулся:

– Забирай свой товар и проваливай! А не то…

Видит тот, что одному ему с нами четырьмя не управиться, навьючил на себя мешок и поплелся вон; а мужичок в ноги Пипо кланяется:

– Дай Господи тебе доброе здоровье, милый человек, а по смерти царство небесное!

Усмехнулся Пипо, отдал кнут мужичку, и пошли они с Фортюне своей дорогой. Я же, поотставши, спрашиваю мужичка, как он к тому живодеру в кабалу попал. А он:

– Да ты сам-то никак тоже наш брат русский будешь, не француз?

– Какой уж француз!  – говорю.  – Забрали они меня с собой из Смоленска, чтобы языком им служил.

– Так, так,  – говорит.  – А почто ж ты от них не уйдешь?

– Куда я пойду?

– Куда! К нашим. Хоть бы сейчас вот; про тебя, никак, забыли.

Оглянулся кругом; и вправду ведь: оба мои спутника либо за угол завернули, либо в дом какой вошли – как в воду канули.

– Мне одному,  – говорю,  – за город все равно не выбраться: ни одной улицы в Москве не знаю.

– Так иди со мной. Проведу тебя закоулками.

И повел он меня закоулками, сам про беду свою душу отводит. Посланцы бонапартовы, комиссарами себя именующие, рыщут, говорит, по окрестным деревням, крестьян подбивают: «Везите, мол, все что ни есть на базар в Москву: мигом раскупим на чистые деньги». Поверили те сдуру, повезли: кто молоко, картофель, репу, кто овес да сено. Французы все, точно, живо по рукам расхватали, только денег-то от них редко кто видел. Ну, крестьяне и возить уже закаялись; калачом их в город больше не заманишь.

– А самого-то тебя,  – говорю,  – каким калачом заманили?

– Лукавый попутал! Комиссар, вишь, один, из полячков, подвернулся: «Для конной, мол, гвардии самого императора французского сено требуется. У императора денежки верные». И целковый-рубль мне задатком в руку. Польстился, грешный человек, сена воз выше крыши нагрузил, повез к их императору. Подъезжаю к церкви Спаса на Бору, а врата церковные настежь. «Въезжай»,  – говорит. «Как!  – говорю.  – Чтобы с лошадью да возом в храм Божий? Креста на тебе нет!» Выскочили тут другие, оттолкнули меня, в шею еще наклали, сами воз в церковь провезли. Склад у них там всякого лошадиного корма: целый притвор завален.

Слушаю я мужичонка – ушам не верю.

– Ну, а телега твоя где же? а лошадь?

– За упрямство мое отняли; только кнут вот, как на смех, оставили: «Куда нам такой кнутишка!» Иду я по улице, плачу. Ан навстречу тот разбойник с мешком, самого меня в коня обернул, моим же кнутом подгоняет. Уж эта распроклятая орда! Лишь бы только наш царь-батюшка – дай Бог ему долгого царствования!  – не мирился с их Бонапартом. Войска своего у него хоть и тысячи тысяч, да все мы на супостатов ополчимся, никому пощады не дадим.

«Все сие,  – думаю про себя,  – в дневник свой для Варвары Аристарховны занесу».

Тут вдруг в голову мне ударило: «А ведь дневник-то у меня дома в ящике стола оставлен! Ну, да делать нечего. Другого случая такого опять не дождешься»…

И пошел с мужичком. Проходим мимо обгорелого дома. А из подвала вопли детские:

– Мама, мама! Хлебца, корочку хлебца!

Заглянул я в разбитое оконце; а там женщина, еще не старая, но одни кости да кожа, а вокруг детишки мал мала меньше. Увидала нас, испугалась:

– Ой, не замайте! Погорельцы мы, нищие; сами третий день голодаем.

– Помочь малышам сам Бог велит,  – говорю я мужичку.  – Где бы нам раздобыть для них чего-нибудь съестного?

Услышала меня та женщина, взмолилась:

– Помогите, люди добрые! Господь наградит вас!

– Сейчас пойдем, поищем,  – говорю ей.  – Потерпи маленько.

– Ну нет, прости, соколик,  – говорит тут мужичонка,  – в таком разе я тебе уж не товарищ. Мне бы поскорее до деревни моей добраться.

Сказал и один вперед пошел. А я стою и сам не знаю, где что искать-то: кругом – пожарище, остовы печей и труб. Но взялся за гуж – не говори, что не дюж.

Вон каменный дом с колоннами; видно, барский. Но крыши нет; одни голые стены, а окна, без рам и стекол, зияют, что вытекшие глаза у слепца. У Толбухиных в Смоленске погреб был, однако же, под сводами, на случай пожара, чтобы огню не проникнуть. Может, и здесь тоже.

Влез внутрь дома, перебираюсь через груду кирпичей. Так и есть: за грудой – подъемная дверь с кольцом. Берусь за кольцо, а дверь сама собой уже поднимается; из-под двери же голова полуобритая высовывается, образина богомерзкая, эфиопская.

Не успел я и ахнуть, как эфиоп меня за ноги в подвал за собой втащил, и дверь сверху опять захлопнулась.

Сам я на полу лежу, а он верхом на мне сидит, рукою горло мне сдавил, что железными тисками.

– Ты его еще задушишь, Мирошка!  – говорит ему кто-то.  – Пусти его: все равно не убежит.

Пустил тот меня.

– Вставай, ну!

Встал я, дух перевожу, кругом озираюсь.

Посередине подвала стол; на столе в пустых бутылках свечи церковные горят. Пол рогожами устлан; на рогожах же горы всякого добра: одежда дорогая, материи шелковые кусками целыми; посуда золотая и серебряная, утварь церковная, оклады образов в драгоценных каменьях. По одной стене – рядами кадки и кадушки, по другой – банки и бутылки; на третьей ружья и сабли развешаны, а по четвертой пуховики разостланы, да на тех пуховиках человек шесть или семь таких же полуобритых молодцов развалилось.

«Острожники! Знать, конец мне пришел!» – Молитву про себя творю.

А они совет промеж себя держат, что делать со мной, рабом Божьим.

– Выпустите меня, братцы!  – говорю.  – Ведь и вас Ростопчин тоже из тюрьмы выпустил.

– Ишь, щенок, догадался, с кем судьба свела!  – смеется один.

– Не токмо он нас выпустил,  – говорит другой,  – а и оружием всяким из Оружейной палаты против Бонапарта снабдил. И постарались же мы для него! Сколько ихнего брата на тот свет спровадили!

– Да и себя не забыли,  – говорит третий.  – Покойникам вечный покой, а живым хлеб да соль… да еще злата, серебра и скатна жемчуга впридачу!

Хохочет тоже, и товарищи кругом «ха-ха-ха!»

– Ну, а ты сам-то что за гусь?  – говорит мне Мирошка.  – Зачем к нам сюда пожаловал?

Рассказал я им тут про тех детишек голодных, ради коих ненароком к ним забрел.

– А что ведь, ребята,  – говорит один,  – детские молитвы к Богу доходчивы; в каторге ли век свой покончим, на поселении ли в сибирской тайге – коли голодных теперь накормим, так малость наших грехов нам, может, и отпустится.

– И то правда,  – говорит Мирошка.  – Но буде ты, пострел, дорогу к нам другим укажешь, так я тебя вот чем угощу!

Да длиннейший нож из-за пазухи вынул – индо мороз по спине у меня пробежал.

– Кому я укажу?  – говорю.  – Сам я в бегах, в плену у французов доныне пребывал.

Поверили.

– Ладно,  – говорит Мирошка.  – Чего ж тебе дать для тех деток? Варенья банку, что ли?

– Вареньем,  – говорю,  – не насытятся. Им бы хоть черствого хлеба.

– Ну, хлеба у нас самих ни свежего, ни черствого нету; по всей Москве не допросишься. А вот, изволь, коврижки медовые…

– Коврижки тоже не больно сытны,  – говорит другой.  – Пожертвуем-ка окорок.

– А варенье младенцам на закуску,  – говорит третий,  – полакомятся – нас добром помянут.

Сложили мне все в кулек, да и выпустили меня на свет Божий. Смилуйся же над ними тоже, Господи, и просвети их!

Отнес я кулек к голодающим, сунул в разбитое оконце: «Вкушайте на здоровье!» – и был таков.

А дома меня уж хватились; сказал, что заблудился.

– Хорошо, хорошо – говорит лейтенант д’Орвиль.  – Скажи-ка: ты ведь нашу французскую грамоту разбираешь?

– Разбираю – говорю.

– В коридоре тут целая библиотека; есть и французские книги. Так вот займись-ка, отбери мне романы. Денщики наши на беду все неграмотны.

Засветил я огарок (коридор-то полутемный) и стал отбирать. Перелистываешь: роман аль нет, да и зачитываешься: плоды фантазии, но фантазии французской – куда уж занятно пишут эти господа французы!