Текст книги "Два регентства"

Глава пятнадцатая
В обручи и в горелки

День тезоименитства малютки-императора Иоанна Антоновича 24 июня праздновался в Летнем дворце большим банкетом, к которому была приглашена и цесаревна Елизавета. За полчаса до банкета явился один из ее камер-юнкеров, Пьер Шувалов, с извещением, что по внезапному нездоровью цесаревна, к сожалению своему, быть не может. Более самой принцессы была огорчена этим Лили Врангель, потому что цесаревну сопровождала всегда Аннет Скавронская. Когда наступил момент вести дам к столу, к Лили подошел Шувалов.

– По поручению вашей подруги, графини Анны Карловны, осмелюсь предложить вам руку.

Лили сделала вид, что не поняла его игры слов, и без возражений оперлась на его руку. За столом он прилагал все старания, чтобы занять ее. Так, между прочим, он сообщил ей про сидевшего недалеко от них графа Линара, что тот по происхождению итальянец, но предки его еще двести лет назад переселились в Германию.

– Оттого-то у него и волосы уже так посветлели! – заметила Лили. – Да и цвет кожи совсем как у молодой девушки.

– А известно ли вам, чем достигается такой нежности кожа? – спросил Шувалов.

– Чем?

– Особой парижской помадой. Он на ночь вымазывает себе этой помадой и лицо, и руки, а потом надевает еще маску и перчатки.

– И спит так всю ночь в маске и перчатках! Да вы, Петр Иваныч, это не сочиняете?

– Нет, я узнал это из самого верного источника. Но зато ведь полюбуйтесь: как хорош!

– После этого я на него просто глядеть не могу!

– И не глядите: это волк в овечьей шкуре.

По окончании банкета правительница вышла на стеклянную галерею, где для нее и ее избранных партнеров был уже раскрыт ломберный стол, тут же у открытых окон подышать свежим воздухом уселись и пожилые царедворцы. Молодежь же спустилась в сад, чтобы на площадке под галереей поиграть в модную тогда игру «cerceaux» (обручи). Лили научилась этой игре еще у своих родных в Лифляндии и выказала себя теперь настоящей мастерицей. Зорко следя за взлетавшими над нею обручами, она подхватывала их своей палкой и бросала дальше с естественной грацией, плавно, то приподнимаясь, то опускаясь на цыпочках, наклоняясь своим гибким станом то вперед, то назад. При этом невинное, хорошенькое личико ее светилось таким оживлением и неподдельным удовольствием, что участвовавшие в игре кавалеры невольно на нее заглядывались, а один из них не утерпел бросить ей не в очередь свой обруч:

– Мадемуазель Врангель, ловите!

Она порхнула навстречу обручу и, поймав его, с тою же ловкостью метнула обратно. Тут ее окликнули уже с разных сторон: «Мадемуазель Врангель! Мадемуазель Врангель!» и почти одновременно над нею взвилось четыре обруча.

Она не растерялась и, точно фехтуя рапирой с несколькими противниками, поспела нанизать На свою палку три обруча, а четвертый захватила на лету свободной левой рукой.

– Вы – сильфида, мадемуазель Врангель! Вам первый приз! – услышала она сверху звучный мужской голос.

Она подняла голову. С галереи ей благосклонно кивал и улыбался не кто иной, как златокудрый, светлолицый Линар.

«Волк в овечьей шкуре», – припомнилось ей предостережение Шувалова, и по спине ее невольно пробежали мурашки, как в предчувствии чего-то недоброго. Но задумываться над этим ей не дали летевшие к ней все новые и новые обручи, требовавшие ее внимания. Так она и не заметила бы, стоявшего уже некоторое время в стороне под навесом деревьев, просто одетого, молодого человека, если бы на него не указал Шувалов:

– Да вон, никак, Самсонов! Как его впустили сюда и что ему нужно?

– Он, верно, только что вернулся из поездки с Разумовским… – пробормотала Лили.

– И желает тотчас представиться своей молочной сестрице? – досказал насмешливо Шувалов. – Прикажите спросить его?

– Да, пожалуйста.

Минуту спустя он вернулся назад от Самсонова с надушенным письмецом:

– От вашей подруги.

– Может быть, требуется ответ?.. – проговорила Лили и тут же вскрыла письмо.

– Что-нибудь интимное? – спросил Шувалов, видя, как лицо молодой барышни залило огнем.

Письмо действительно было интимного содержания:

«Ты не поверишь, душечка Лили, как мне досадно, что опять должна упустить случай поболтать с тобой. Вместо себя, посылаю к тебе, по крайней мере, твоего Гришу, с которым ты не виделась ведь еще гораздо дольше. По скромности своей он, разумеется, не станет хвастаться перед тобой своими счетоводными подвигами. Но Разумовский им просто не нахвалится: „Хлопец дуже умный, звычайно сметливый, говорит, бодай его сей та той! В трех имениях, говорит, вывел плутни приказчиков на чистую воду“. Так вот он каков, твой Гриша! Как жаль, право, что он из простых.

Твоя Аннет».

Наскоро дочитав, Лили скользнула взором в ту сторону, где сейчас только стоял Самсонов, но его там уже не было. Да ей было и не до него: приходилось опять ловить обручи и отсылать далее.

Тем временем завечерело и небо заволокло темными тучами. В густой листве деревьев засветились цветные фонарики блестящей иллюминации, но света их было все-таки недостаточно, чтобы хорошенько различать в вышине взлетающие обручи. Игру волей-неволей пришлось прекратить.

– Неужели, Петр Иваныч, мы войдем уже в комнаты! – заметила с сожалением Лили. – На воздухе так чудно тепло…

– А что нам тут делать?

– Да хоть поиграть в горелки.

– Господа! Не угодно ли в горелки?

На той же площадке перед дворцом все выстроились попарно колонной. При возгласе: «Птички летят!» – задняя пара вылетала вперед. Быстротою полета выделилась вскоре опять-таки Лили, и никому из «горевших» не удавалось нагнать ее. Тем чаще зато приходилось «гореть» ей самой, и тем охотнее многие из кавалеров давали ловить себя, особенно Шувалов.

Она стояла с ним опять в паре в конце колонны, когда сзади примкнула к ним новая пара – Юлиана и Линар.

Когда до них дошла очередь бежать, Линар предоставил «горевшему» ловить Юлиану, сам же преспокойно стал на его место.

– Что это значит? – удивилась Лили. – Он, видно, считает себя слишком важным, чтобы бегать?

– Нет, не то, – отвечал Шувалов, – он как будто сберегает силы, чтобы нагнать вас.

– Ну, нет! Ему-то я уже не дамся.

Догадка Шувалова оправдалась: когда Юлиана была схвачена, Линар через плечо оглянулся назад.

– Граф Линар, не оглядываться! – крикнула ему Лили, а потом шепотом предложила Шувалову:– Переменим-ка местами.

Как только Линар хлопнул в ладоши, оба побежали. В первый момент Линар рванулся было в ту сторону, откуда ожидал появления Лили. Но он тотчас заметил свою ошибку, и вместо того чтобы преследовать Лили, побежал между ней и Шуваловым, чтобы не дать им соединиться. Так все трое бежали все время рядом, пока не достигли большого грота.

– Обежимте кругом! – закричал по-русски Шувалов.

Лили без оглядки завернула за угол грота, Линар же, нагнав Шувалова, не схватил его руками, а толкнул плечом с такой силой, что едва не сшиб его с ног.

– Mille pardons, monsieur![21]21
  Тысяча извинений, мосье! (фр.).


[Закрыть] – извинился он и полетел дальше навстречу Лили.

С разбегу она не имела уже возможности уклониться в сторону и чуть не угодила в его раскрытые объятья.

– Voilà[22]22
  Вот (фр.).


[Закрыть], – сказал он с торжествующей улыбкой и, взяв ее за руку, повел обратно ко дворцу.

Глава шестнадцатая
Доигралась!

Очередь «гореть» была за Шуваловым. Но он повторил маневр Линара: пропуская мимо себя пару за парой, он для виду делал несколько шагов вслед за бегущими и становился затем опять «гореть».

«Он тоже хочет погнаться за мной, но я убегу от обоих», – решила Лили.

– Нам бежать, граф Линар. Раз! Два! Три!

Они побежали.

«Убегу! Убегу на край света!» – говорила себе Лили, улетая быстрее ветра.

Шувалов не замедлил пуститься в погоню за ней. Она свернула с большой аллеи через лужайку к оранжереям. Здесь она вынуждена была обогнуть цветочную клумбу. Шувалов, чтобы сократить путь, направился прямо через клумбу. Но ноги его увязли в разрыхленной земле, и он растянулся во весь рост. Пока он вскочил опять на ноги, пока отряхнул с себя землю, Лили юркнула в беседку, откуда крытый ход из дикого винограда вел к большому пруду. Но перед выходом она застала уже задыхающегося от бега Линара. Вместо того чтобы подать ему руку, она бросилась в сторону.

– Куда же вы, мадемуазель? Это – я! – кричал он ей вслед.

Сама она точно так же задыхалась, сердце в груди у нее билось молотком, но от страха у нее выросли крылья, и, не разбирая уже дороги, она неслась все вперед да вперед.

Вот и второй сад, скудно только освещенный там и сям обыкновенными масляными фонарями, так как туда, по расчету устроителей иллюминаций, едва ли мог забрести кто-нибудь из придворной знати. Силы начинали уже изменять ей, колени у нее подгибались, воздуху в груди не хватало. Еще пять минут – и она свалится наземь. А Линар все по ее пятам! Тяжелое дыханье его все ближе и ближе…

– Ах!

Он обхватил ее сзади.

– Пустите меня, граф Линар…

Он старался пригнуть ее голову к себе. Она уклонялась со всей энергией отчаянья и наконец, в виде последнего средства, впилась зубами в его руку.

– Sacrebleu![23]23
  Черт возьми! (фр.).


[Закрыть] – пробурчал он и дал ей волю.

Но сделал он это не потому, чтобы причиненная ему боль была так невыносима, а просто потому, что кто-то посторонний отдернул его руку и взял его в то же время за шиворот.

Ни он, ни Лили не заметили сидевшего в нескольких шагах от них на скамейке человека, сделавшегося случайным свидетелем всей описанной сцены.

Сам мужчина рослый и сильный, Линар резким движением плеч сразу обернулся к дерзновенному, обошедшемуся так бесцеремонно с ним, титулованным представителем иностранной державы, и поставившему его в глупейшее положение перед фрейлиной принцессы-правительницы. И что же? Лицом к лицу перед ним оказался совсем молодой еще человек, чуть не юнец, да еще в одежде простого обывателя! Не диво, что благородный саксонец сгоряча замахнулся кулаком. Но молодой человек кулаком же отпарировал его удар и тут же схватил его за горло.

– Да ты его задушишь, Гриша! – вскричала Лили, теперь только разглядевшая Самсонова.

– И задушу! – отвечал он, напирая на Линара, пока тот не уперся спиной в ствол дерева.

– Побойся Бога, Гриша!.. Ведь это саксонский посланник. Он тебя и меня погубит…

Самсонов пришел в себя и разжал пальцы. Посиневшее уже лицо посланника приняло опять более естественную окраску.

– Вы его знаете, баронесса? – пробормотал он, растирая себе рукой затекшую шею. – Кто этот… субъект?

– Я крепостной раб и вам, дворянину и вельможе, не ровня, – отвечал по-немецки сам за себя Самсонов. – Но посмейте еще только пальцем коснуться этой барышни – и ваша песня спета!

Сказано это было таким зловещим тоном, что Линар побледнел и весь затрясся от бессильной злобы.

– Сатисфакцию дать мне раб, конечно, не может, – прошипел он сквозь зубы. – Но это тебе, любезный, так не пройдет… ты меня еще попомнишь!

– Вы, граф, оставите его в покое, – с решительностью вступилась тут Лили.

– Да кто мне помешает?

– Ваш собственный расчет: в ваших же интересах посланника и жениха не давать всей этой глупой истории огласки. Мы все трое ее забудем, точно ничего и не было. Так для всех нас лучше.

Линар не мог не сознать резонности такого предложения.

– А вы, мадемуазель, за этого человека отвечаете? – спросил он.

– Отвечаю как за себя. Мы-то с ним, во всяком случае, не проговоримся. Но и вы, граф, дайте мне слово ничего не предпринимать ни против него, ни против меня.

– Хорошо…

– Честное слово?

– Честное слово. А теперь, что же, мы возвратимся опять к другим?

– Да, вы ступайте вперед. Я и без вас уже найду дорогу.

В голосе молодой девушки, несмотря на ее сдержанность, слышалась такая враждебность, что саксонец нашел бесполезным долее настаивать. В знак согласия он молча только наклонил голову. Но прежде чем совсем сойти с бесславного поля действия, он все-таки не мог не выказать всего своего презрения рабу, нанесшему ему оскорбление действием. Вполоборота, через плечо, прищурившись на Самсонова, он проронил полувнятно, точно жалея для него даже драгоценных звуков своего благородного голоса:

– Марать руки о твою холопскую рожу я не стану. Но можешь считать про себя, что получил от меня полновесную пощечину.

И, высоко неся голову, он пошел своей дорогой. Самсонов глядел ему вслед со сжатыми кулаками и, чего доброго, ринулся бы за ним, не будь тут ангела-хранителя обоих – Лили.

– Обличье соколье, а душа воронья! – прошептал он дрожащими от гнева губами. – Нож бы в бок – и делу конец!

– Какой ты злющий, Гриша! На тебя смотреть страшно! – сказала Лили.

Искаженные ненавистью черты его приняли виноватое выражение, и кулаки его разжались. При этом Лили вдруг заметила, что одна рука у него в крови.

– Боже! Что с твоей рукой, Гриша?

Он печально улыбнулся.

– Зубы ваши, Лизавета Романовна, очень уж остры.

– Так это я тебя же укусила? Прости, голубчик! Вот тебе мой платок, помочи его в пруду…

Он принял ее вышитый, батистовый платок, но не прижал его к ране.

– Спасибо вам, но во дворце вас могут хватиться. Не вернуться ли вам сейчас?

– Да, да…

Она что-то, казалось, хотела еще прибавить, но в горле у нее будто что осеклось. И быстрыми шагами она удалилась, но окружным путем, чтобы не повстречаться опять как-нибудь с Линаром.

Глава семнадцатая
Еще один рыцарь без страха, но не без упрека

Между тем Линара ожидало еще новое испытание. Едва только он сделал несколько шагов за ближайшую купу деревьев, как оттуда его вполголоса окликнули:

– Граф Линар! На пару слов.

Он обернулся, к нему подходил Пьер Шувалов.

– Вы разрешите мне идти с вами? – продолжал Шувалов. – По пути и сговоримся.

– Да что вам угодно от меня, милостивый государь? – отрывисто и далеко не с обычной своей вежливостью спросил саксонец.

– Первым долгом позвольте выразить вам мое глубокое соболезнование: такой неслыханный афронт от простолюдина и раба…

Линара передернуло.

– А вы подглядели?

– Подглядывать не в обычае придворных людей российского императорского двора. Не знаю, как при дворе курфюрста саксонского?..

– Вы, милостивый государь, ищете, кажется, ссоры со мною!

– Нимало, любезный граф. Каков вопрос, таков и ответ. В долгу мы, русские, не любим тоже оставаться. Но возвратимся к делу. Прибыл я на место как раз в самый разгар вашего… объяснения. Присутствие лишнего свидетеля в такой критический момент вам едва ли могло бы быть приятно, и потому я стушевался. Но совсем скрыть от вас мое присутствие я не счел себя вправе, тем более что принимаю живое участие не столько даже в вас, сколько в тех двух лицах, с которыми вы только что… объяснялись. Обидчик ваш довольно близкий мне человек: сколько лет он был у меня казачком, потом камердинером.

– Вот как! Тем лучше, – подхватил Линар, – вы, надеюсь, примерно накажете этого нахала?

– Вы, граф, меня не дослушали: человек этот был моим камердинером, но теперь он собственность цесаревны Елизаветы и состоит в распоряжении ее камер-юнкера Разумовского.

– Так сегодня же я переговорю с господином Разумовским.

– Вы этого не сделаете.

– Как! Почему?

– Потому, что сейчас ведь только дали баронессе Врангель свое честное слово ничего не предпринимать ни против нее, ни против ее защитника.

Из уст саксонца, против его желания, вырвалось довольно вульгарное немецкое междометие.

– Вы сомневаетесь в моем честном слове? – вскричал он.

– Не желал бы сомневаться, но не сами ли вы собираетесь его нарушить?

– Милостивый государь! Есть оскорбления, которые смываются только кровью!

– Я всегда к вашим услугам, – с учтивым поклоном отвечал Шувалов, который делался все спокойнее по мере того, как его собеседник терял равновесие духа. – Пистолетом я владею довольно сносно: на двадцать пять шагов попадаю в червонного туза без промаха. Но крови вашей я вовсе не жажду, точно так же, я полагаю, как и вы моей. Не так ли?

– На что мне ваша кровь!..

– Ну, вот. Разговор наш будет чисто деловой, и волноваться вам не из-за чего. Вы, быть может, уже заметили, что я к баронессе Врангель не совсем равнодушен…

– Мне-то какое до этого дело! Или вам угодно вступиться тоже за нее?

– Нет, это сделал уже с успехом мой бывший камердинер, и лавров его я не ищу. Я нашел нужным поставить вас только в известность, что намерения у меня относительно баронессы Врангель самые чистые и я с радостью сейчас хоть предложил бы ей руку и сердце…

Линар криво усмехнулся:

– За чем же дело стало? Могу пожелать вам только не слишком разочароваться.

– Подобно вам? Нет, прежде чем лезть в воду, я имею обыкновение спрашивать броду. И в этом-то, почтеннейший граф, вы можете оказать мне неоценимую услугу.

– Я? Вы изволите шутить.

– Нет, серьезно. Избранница моего сердца, как вам, я думаю, не безызвестно, бедна как церковная мышь. Сам я, чего вы, может быть, не знаете, еще беднее: я в долгу как в шелку…

– Но меня-то, милостивый государь, это ничуть не касается! Я могу разве только пожалеть вас.

– Вот за такое сочувствие я вам глубоко благодарен! Стало быть, я все-таки недаром обратился к вам.

– Да что вам, наконец, нужно от меня?!

– Ваше благосклонное содействие.

– В чем?

– В том, чтобы вашим властным словом, как магическим жезлом, раскрылся сезам, то есть государственная рентерея, и моей будущей спутнице жизни отсыпали полный мешок бренного металла.

– Да с какой стати, скажите, мне хлопотать за вас?

– А по пословице: рука руку моет. Если вы не поможете мне в моем деле, то никто и ничто на свете не заставит меня молчать о том, чему я сейчас вот был случайным свидетелем.

Взбешенный Линар не мог воздержаться помянуть, хотя и сквозь зубы, дьявола.

– Что вы изволили сказать? – с утонченной учтивостью переспросил Шувалов. – Вы можете мне в известной степени повредить, я это знаю, но ваше положение будет, пожалуй, еще хуже. Для нас обоих, стало быть, выгоднее не подымать шуму, а войти в полюбовную сделку.

В душе надменного представителя дрезденского двора происходила, видимо, тяжелая борьба, но благоразумие взяло наконец верх.

– Чего же вы требуете? – глухо произнес он. – Чтобы баронессе Врангель было назначено приличное приданое?

– Вот именно. Цифры я наперед не определяю: дадут много, претензии заявлять я не стану, а покажется мне мало, то вы не откажетесь приложить все ваше красноречие…

– Постойте! – нетерпеливо перебил Лииар. – Мы продаем шкуру, не убив медведя.

– Позвольте вам заметить, граф, что ваше сравнение к баронессе ничуть не применимо.

– Согласен, на кошечку она похожа гораздо, более. Но уверены ли вы, скажите, в расположении ее к вам?

– То-то вот, что не совсем еще уверен.

– И вдруг окажется, что мы с вами вытаскивали каштаны из огня для постороннего третьего лица?

– Этого-то не случится.

– Почему вы так уверены?

– Потому что вы, граф, с свойственным вам дипломатическим тактом, через посредство вашей досточтимой невесты и принцессы, окажете на нее надлежащее нравственное давление.

– Это уже чересчур! На это не рассчитывайте.

– Тогда наша сделка, к сожалению, не состоится.

– Herrgottsdonnerwetter![24]24
  Черт возьми! (нем.).


[Закрыть] Да ведь надо же мне чем-нибудь оправдать такое вмешательство мое в судьбу этой девицы?

– Оправдание у вас будет для женщин самое убедительное – неукротимая ревность.

– Ревность? К кому?

– А ко мне. До слуха вашего, изволите видеть, дошло, что еще не так давно ваш покорный слуга состоял в числе многочисленных поклонников баронессы Юлианы и пользовался у нее предпочтительным фавором…

– Это правда?

– С моей стороны, по крайней мере, поклонение было самое искреннее, и этого для вас, я думаю, довольно. Так вот, в безумной ревности своей ко мне вы не ранее успокоитесь, пока не свяжете меня по рукам и ногам узами Гименея с другой особой. Вопрос, как видите, весьма деликатный, но для вас, первоклассного дипломата, он не представит непреодолимых затруднений. Засим других условий я вам никаких уже не ставлю. Со своей же стороны я наложу на мои уста неразмыкаемый замок… Однако начинает накрапывать! Так что же, любезный граф, чего еще раздумывать? Закрепим наш союз дружеским рукопожатием.

Тому ничего не оставалось, как со вздохом прикоснуться кончиками пальцев до протянутой ему дружеской руки. Затем оба пустились бегом ко дворцу, потому что дождь зарядил вовсю.

Глава восемнадцатая
Кабы воля!

С переходом Самсонова в другие руки братья, Шуваловы хотя и обзавелись новым молодым слугой, пользовались им больше для посылок, и старик Ермолаич сохранил за собой звание старшего камердинера.

В ожидании возвращения господ из Летнего дворца, где после банкета предстояли еще танцы и ужин, старик отобрал из вышедшего из стирки господского белья целую груду разноцветных чулок с продранными пятками и при свете сального огарка чинил их теперь штопальной иглой. Старость, однако, сказалась уже за третьей парой: в очах у него затуманилось, в пояснице заломило.

– Эх, эх! – прокряхтел он. – Пора костям на место… Передохнуть часочек…

И, отложив в сторону работу, он поплелся к своей кровати. Но не успел он еще хорошенько улечься, как в передней звякнул колокольчик – сперва тихонько, потом сильнее.

– Ишь ты! Кого это нелегкая принесла? Он пошел отпереть дверь.

– Ну, подумайте! Грамотей наш! – воскликнул он, увидев перед собой Самсонова. – Отколе проявился? Аль вспомнил старого друга?

Тот, не отвечая, швырнул на стол мокрый от дождя картуз и, схватившись руками за голову, зашагал из угла в угол.

– Да что у тебя, головушку разломило? – допытывал Ермолаич.

– Словно железным обручем сжимает… – был глухой ответ.

– Стало, здорово простудился. Сходил бы в баньку…

– Нет, дяденька, не то… Я, кажется, с ума сойду!

И, с горьким воплем упав на стул, Самсонов закрыл лицо руками и зарыдал.

– Ишь ты. Что-то неладно, – сообразил старый друг и, подойдя к плачущему, начал гладить его по волосам. – Да что это у тебя с рукой-то? Будто оцарапана, и кровь еще каплет. Где это тебя угораздило? Очень, видно, больно?

– Нет, дяденька, не рука у меня, а душа болит…

– Душа болит! Ну, подумайте! Полно же, полно, миленький! Не баба ты, слава Богу. Перемелется – мука будет…

От старческой ласки слезы у юноши потекли еще обильнее, но в слезах понемногу растворилось его горе.

– Кабы только воля!.. – прошептал он, отирая глаза.

– Фюить, фюить! – засвистал Ермолаич. – Так вот ты о чем! Да что тебе у матушки цесаревны не вольно, что ли, живется?

– Тебе, дяденька, меня не понять. Будь я вольный, я вышел бы в заправские люди, добился бы дворянства.

– Эвона куда метнул! Да на что тебе дворянство?

– На то, что никакой граф или князь не посмел бы уже тогда говорить мне таких слов…

– Каких слов?

– «Не хочу, – говорит, – о тебя, раба, марать моих чистых рук, а считай, – говорит, – что я дал тебе пощечину». Подвернись он мне еще раз под руку, да я его, мерзавца, так исковеркаю!..

И, сверкая глазами, Самсонов погрозил в пространство кулаком. Ермолаич, успокаивая, потрепал его по пылающей щеке морщинистой рукой.

– Ну, подумайте! Его бы исковеркал и сам бы себя тем погубил. Да на кого ты, скажи, так злобишься?

– Назвать его я не смею: обещал молчать. А будь я ему равный, да я тут же вызвал бы его на пистолеты, всадил бы ему пулю в грудь…

– Либо сам был бы подстрелен, как кулик. За что? Про что? Борони, Боже! Нет, миляга, так-то лучше. Обидел он тебя, ну, ты по-христиански отпусти ему грех: Господь с ним!

– Да почему он-то нашего брата может обижать безвозбранно?

– Потому, что судьбою выше нас поставлен. Каждому человеку свой предел положен.

– Да почему? Почему другие родятся уже вольными, а вот мы от рождения навек закабалены? Кабы воля…

– Заладил свое: «Кабы воля!» Да что ты думаешь, и сам я тоже примерно мог бы быть не токмо что вольным, но и первым богатеем.

– Правда, дяденька?

– Истинная правда, врать не стану. Да ну с ней, с этой волей да и с богатством!

– Что так?

– А так… Аль рассказать тебе? В науку тебе пойдет.

Старик достал из-за пазухи свою берестовую тавлинку, сделал здоровую понюшку, от удовольствия крякнул и начал затем свой рассказ:

– Было то, милый ты мой, с полвека назад, а то и все шесть десятков, шел мне тогда, сколько уже не упомню, двенадцатый либо тринадцатый год. Паренек из себя был я, как вот ты, пригожий, а паче того, юркий: полюбился я за ту юркость моему старому барину, покойному деду нонешних моих господ (царство Небесное!), и определил он меня к себе в казачки, куда ни поедет, везде я с ним. А была у него тоже страстишка (не тем будь помянут!) к этим проклятым картам. Случилось нам с ним быть у Макария на ярмарке, столкнись он тут с такими ж картежниками, и обчистили, ободрали они его, голубчика, как липку, до последней, значит, копейки. Пошел он тут со мной на ярмарку меж народом потолкаться, от дурмана игорного проветриться. Ходим мы этак меж палаток и возов, всяк ему товар свой выхваливает, а он, знай, все хаит да фыркает. Может, что и купил бы, да коли у самого в кармане ветер дует, поневоле зафыркаешь.

Глядь, отколе ни возьмись, накатилась на меня – бочка не бочка, а купчиха, поперек себя толще, облапила меня.

– Митя! Родненький, соколик ты мой!

Ну подумайте! Отбиваюсь я, говорю:

– Какой я тебе, мол, Митя! Зовут меня Тихоном, Тишкой.

– Чего ты, матушка, к нему как банный лист пристала? – говорит ей и мой барин. – Он из людей моих…

А она его за полу кафтана, руки целует:

– Батюшка! Дай выкупить его у тебя. Один был у меня после мужа сыночек, да летось его тоже Господь прибрал. И никого-то у меня теперича на всем белом свете! Достатки у меня хорошие, да на кого, сирота, их оставлю?

– Тишка мой на сыночка твоего нешто так похож? – спрашивает барин.

– Так схож, – говорит, – так уж схож: две капли воды!

– Да ведь ты, матушка, никак, из купеческого сословия?

– Из купеческого, батюшка. Свидетельство гильдейское покойный муж кажинный год выправлял…

– Так тебе, по званию твоему, рабов иметь не полагается.

– Да нешто он будет у меня раб? Он будет мне за родного сына.

– Ты, стало, усыновить его ладишь?

– Усыновить, знамо дело, как по закону быть следует. Мое слово твердо. Уступи ты мне его, батюшка! Никаких капиталов не пожалею и век за тебя Богу молиться буду!

Стали они торговаться обо мне, а меня самого даже и не спросят: известно, раб, бесправная тварь! Меня же взяло сумленье: а ну как мне у толстухи все же житья-то не будет? Кто ее ведает, какой у нее еще норов-то!

Почесал я затылок и говорю барину:

– Батюшка барин! Не продавай ты меня сразу, отдай перво-наперво на испытание. Как не придусь ей по нраву, так, того и гляди, замучит еще меня, горемычного, со свету сживет…

– Что ты, милованчик мой! – говорит купчиха. – Бога в тебе нет! Да я мухи, комара не обижу. Так стану ль я тебя к себе на мученье брать? Не махонький ты, слава Богу, разум есть в голове, понимать должен. Будешь ты у меня как сыр в масле кататься, буду услаждать тебя всем, чего только душенька твоя ни пожелает, а придет мой смертный час, так все, что ни есть, тебе же останется…

Наобещала она мне чего-чего, на трех возах не вывезешь, напевала, ну, соловушко, да и только! Развесил я, глупыш, уши, облизываюсь как теленок, которому соли на морду насыпали. Чуть было уже не сдался, да, спасибо, барину все же жаль меня стало.

– Все это, матушка, на словах распрекрасно, – говорит. – А что будет на деле – вперед и знахарка тебе никакая не предскажет. Почем знать, может, Тишка и впрямь тебе угодить не сможет и отвернется от него душа твоя? Дам я его тебе, изволь, на испытание, скажем, сроком на один год, а там виднее будет.

Рассказчик сделал небольшую паузу, чтобы подкрепить себя опять табачком.

– И что же, на том и порешили? – спросил Самсонов.

– На том самом. Взял с нее барин не то задаток, не то плату, с уговором, что если не уживусь я у нее, так она меня удерживать не станет, а он ей денег вернуть уже не обязан. Хорошо. Первым делом повезла она меня в Москву белокаменную, повела по церквам – поклониться святым угодникам за богоданную матушку, а сколько в Москве церквей, ты, чай, слышал?

– И слышал, и видел проездом: сорок сороков.

– Ну, вот. И везде-то свечки ставила, старцев божиих милостыней оделяла…

– Значит, и вправду была сердцем добрая?

– Уж такая ли добрая, что и сказать нельзя, а на меня, мальчугу, просто не надышится. В первый же день купила мне сапоги козловые со скрипом, на второй – балалайку. Насчет же лакомств разных: яблочков, орешков, рожков, винных ягод, пряников медовых – ешь не хочу.

– А из Москвы тебя к себе домой повезла?

– Домой, а дом-то у нее тоже полная чаша, всякого брашна преизобильно. Для меня же еще нарочно и сладкие пироги с вареньем, и оладьи с сотовым медом, и дыня в патоке отваренная, не перечесть! Угощаешься всласть, а она ни шагу от тебя, смотрит тебе в рот, в глаза да потчует:

– Ах ты касатик мой! Яблочко наливчатое! Кушай на здоровье! Не хочешь ли еще чего?

Спервоначалу такое житье мне, что греха таить, полюбилося. Да день за днем все только обжорство до отвалу – невмоготу пришлось. Она же меня все нудит:

– Да что же ты, моя радость, не кушаешь?

– Не могу, – говорю, – матушка, постыла мне эта сладкая жизнь…

– Постыла! Ах ты болезный мой! Знать, тебе нездоровится?

– Здоров я, матушка, здоров, как боров, да обленился уж больно, работу бы какую…

– Владычица многомилосердая! Работу! Малый без году неделя из яйца вылупился, а туда же: работу!

– Да ведь скучно, – говорю, – матушка, без дела-то!

– А скучно, так мы с тобой в фофаны поиграем, «в дурачки», а то я тебе, хочешь, на картах погадаю?

Играешь с ней так час и другой в фофаны, в дурачки, – индо одурь возьмет. А то почнет это раскладывать карты, гадать про деньги, про письмо, про дорогу, а ты сиди около, отойти не моги, не пикни…

Так рассказывал Ермолаич и, по привычке стариковской, повторяясь, возвратился опять к тому, как толстуха его обкармливала любимыми его варениками и бараньим боком с кашей, как отпаивала чаем с медом сотовым, вареньем вишневым, малиновым, смородинным… Самсонов его уже не прерывал. Подперши голову обеими руками и с сомкнутыми глазами, он слушал, а в то же время не мог не слышать и шумевшего на дворе ливня: из водосточной трубы вода так и журчала, так и плескала, и, подобно этой воде, журчал и плескал над ним монотонный старческий голос Ермолаича, утишая своей охлаждающей струей его жгучую душевную боль.

– И чем же все это кончилось, дяденька? – прервал он рассказчика.

– Знамо, чем: выжил я у нее месяц-другой, – и сил моих не стало!

– Утек?

– Утек, грешный человек, подобру-поздорову. Вернулся к старому своему барину, повалился в ноги:

– Прими, мол, назад, батюшка! Не надо мне ее, этой воли, прах ее возьми!

– Да разве то была воля, дяденька? То была неволя горше рабской! Мне нужна другая воля…

– Какая еще? Чтобы знатных людей бить по щекам, а потом с ними стреляться? Ай да воля!