Текст книги "Два регентства"

Глава двадцать первая
Чета Ломоносовых

«Она все-таки еще меня помнит!» – подумал Самсонов, когда Разумовский от слова до слова передал ему поручение Лили, и в тот же день он собрался к Ломоносову. Как сказали ему в Академии наук, «фатера скубенту Михаиле Васильичу» была отведена в казенном доме, купленном летось у немца Бреверна на Малой Неве за Средней перспективой.

Дом оказался каменный, трехэтажный, но с улицы не имелось подъезда. Пройдя калиткой во двор, Самсонов направился к довольно запущенному флигелю, где рассчитывал найти дворника. На первой же площадке из открытой настежь двери на него пахнуло теплым паром, сквозь клубы которого он различил около кухонной плиты молодую женщину с подтыканным подолом и засученными до локтей рукавами, стирающую белье в корыте.

«Дворничиха!» – сообразил Самсонов и переступил порог. Но едва только он открыл рот для вопроса, как женщина, по естественному чувству приличия приведя в порядок свой наряд, фыркнула на непрошеного гостя:

– Fort! Fort![26]26
  Вперед! Вперед! (нем.).


[Закрыть]

«Прислуга из немок», – решил теперь Самсонов и спросил уже по-немецки, где тут в доме проживает «Herr Lomonossoff»[27]27
  Господин Ломоносов (нем.).


[Закрыть].

Услышав свой родной язык, молодая немка покраснела, но ответ ее прозвучал еще суровее:

– Его нельзя теперь видеть!

– А! Так он здесь квартирует? Что же, он разве нездоров?

– Здоров, но сидит за работой. Приходите вечером!

– Was ist da wieder los, Christine? (Что там опять, Христина?) – донесся тут из-за притворенной соседней двери мужской голос.

Христина замахала обеими руками, чтобы Самсонов поскорее убирался, но он, очень довольный тем, что обратил уже на себя внимание хозяина, ответил по-русски:

– Не осудите, Михайло Васильич! Я вас недолго задержу.

Дверь отворилась, и в ней показался, в расстегнутом камзоле, без кафтана, полнолицый, добродушнейшего вида мужчина лет двадцати восьми-девяти.

– Коли так, то милости просим, – сказал он. – У нас ныне, как изволите видеть, генеральная стирка, и тогда моей благоверной не до гостей.

Теперь у Самсонова не могло уже, конечно, быть сомнений, что госпожа Христина – не дворничиха и не прислуга, а сама хозяйка дома, и он смущенно начал извиняться.

– Покудова мы обходимся еще без прислуги, – объяснил Ломоносов.– Ja, Ja, mein Herz, erhitze dich nient! (Да, да, душа моя, не волнуйся!) – прибавил он, видя недовольную мину супруги, и поспешил провести гостя к себе в комнату.

– Прошу садиться, – указал он ему на стул. – В неметчине у них матери семейства не то что наши русские дурафьи-щеголихи, черной работы не гнушаются. А мне это и на руку, финансы еще не в авантаже. Благо, хоть две каморки отвели бесплатно.

Комната по своим малым размерам и то заслуживала скорее название каморки. Обстановка была более чем скромная, но чистота и порядок в ней были образцовые, только письменный стол был завален раскрытыми фолиантами, обложен исписанными листами.

– Спальня наша не больше, – продолжал Ломоносов. – Да окно к тому же выходит на стену. Но дареному коню в зубы не смотрят, есть хоть где голову преклонить.

– И работать? – досказал Самсонов. – А я вот еще помешал вам! Но зато я принес вам добрую весть: новейшую вашу оду правительница повелела напечатать в «Ведомостях» и отпустить вам за нее денежную награду.

– Вот за это большое спасибо! Деньги нам теперь что манна небесная.

– Сколько именно вам назначат, – сказать не умею, но приказано выдать вам награду приличную.

– Спасибо! – повторил Ломоносов. – И вам тоже спасибо, что себя обеспокоили.

Обеими руками схватил он и потряс руку Самсонова, которого, судя по платью, обращению и говору, должен был принять за человека своего круга.

– А у меня ведь к вам, Михайло Васильич, тоже своя просьбица, – заговорил Самсонов.

– Чем могу служить?

– Этой оды вашей я еще не читал, но ее очень хвалят. Когда-то ее еще напечатают! Так вот, кабы мне теперь же списочек…

– Чем богат, тем и рад, – сказал Ломоносов, подавая ему исписанный кругом лист. – Список, как видите, черновой, с поправками.

– Тем он мне еще дороже. И подумать ведь, что вы тоже из простого звания, а стихотворцем и ученым стали!

– А что вы сами теперь-то?

– Теперь… получеловек, четверть человека. Но это длинный сказ.

– Так что и горло пересохнет? Так мы его подмочим. Christine![28]28
  Христина!


[Закрыть]

Жена, занятая своим делом, не торопилась, и муж окликнул ее еще зычнее:

– Holla, Christinchen![29]29
  Эй, Христина!


[Закрыть]

Она будто оглохла. Зато из спальни рядом раздался детский плач.

– Ну, так, дочурку разбудил! – сказал Ломоносов и поспешил в спальню.

Вслед за тем он возвратился оттуда с барахтающимся младенцем на руках, напевая немецкую колыбельную песню:

 
Schlaf, Kindchen, schlaf[30]30
  Спи, дитя, спи (нем.).


[Закрыть].
 

Но дочурка не унималась. Звонкий голосок ее тронул наконец и сердце молодой матери. Она влетела из кухни и выхватила малютку из рук мужа.

– Да я управлюсь с ней, милая Христина, – говорил виноватым тоном Ломоносов. – Сбегала бы ты лучше за пивом…

– Не можете вы, мужчины, обойтись без этого проклятого пива! – возразила Христина. —

 
Schlaf, Kindchen, schlaf…
 

Сам бы и сходил.

– И то, не убраться ли подобру-поздорову? – отнесся Ломоносов вполголоса по-русски к Самсонову. – Есть у нас тут неподалеку преизрядная Bierstube[31]31
  Пивная (нем.).


[Закрыть].

Видя, что муж снимает с гвоздя кафтан и шляпу, а гость берется за картуз, молодая дама и без слова Bierstube поняла, куда они направляют стопы.

– Смотри только, не давай записать на себя опять лишнее! – предостерегла она и, достав из кармана тощий кошелек, сунула в руку мужу мелкую серебряную монету.

– Она у меня и казначейша, – пояснил Ломоносов своему спутнику, когда они выбрались оба за калитку на улицу. – С нашим братом, русским, иначе сладу нет. Добрая жена дом сбережет, а худая рукавом растрясет. Вы ведь, я чай, еще холостой?

– Холостой.

– Так коли станете брать себе жену, берите немку: все вернее.

Самсонов промолчал, но не мог подавить вздоха.

– Знать, кого себе уже наметили? – догадался Ломоносов. – Только не из немок? Аль руки коротки?

– Коротки…

– Не тужите: отрастут!

Глава двадцать вторая
От рыбачьей хижины до храма наук

– Ну, вот, теперь пообсудим, как из вас сделать настоящего человека, – сказал Ломоносов, усаживаясь с Самсоновым за свободный столик в Bierstube. – Но для сего вы первым делом поведайте мне про себя, со всею откровенностью, кто вы, отколе и чему обучены.

И поведал ему Самсонов, как, переходя из рук в руки, обучился грамоте, письму и счету, а потом и сельскому хозяйству.

– Та-а-к… – промолвил Ломоносов, следивший за его рассказом с таким живым участием, что незаметно одолел уже вторую кружку пенистого пива. – Пути у нас, я вижу, разные, но оба мы – сыны народа, оба рвемся на свет и воздух. По духу мы братья, а потому выпьем-ка на брудершафт: пойло немецкое, так и побратаемся по-немецки.

С налитыми до краев кружками оба разом приподнялись и через руку накрест, как полагается, опорожнили их до последней капли, после чего трижды облобызались.

– Отныне стал ты для меня Гриша, а я для тебя Миша, – сказал Ломоносов.

– Нет, Михайло Васильич, – возразил Самсонов, – дозволь уж мне величать тебя по имени и отчеству: ты вышел уж на свет и воздух…

– Добрел до порога храма наук – верно, и, с Божей помощью, попаду и в самый храм. Но и сейчас, пожалуй, я проживал бы в своих Холмогорах, рыбачил бы на Белом море, кабы не счастливый случай да страсть к учению. Зародилась она во мне, видно, от деда моего с материнской стороны, дьякона.

– Так грамоте ты от него же научился или от родной матушки?

– Нет, дед до меня не дожил, а матушка скончалась, когда я был еще малышом-несмышленышем. Погоревал по ней батюшка, а там женился вдругорядь: без хозяйки в доме неукладно, неустройно, особливо у беломорца, который полжизни в море. Мачеха (не тем будь помянута!) не больно-то меня голубила. Но нашелся добрый человек из грамотных, нашей же волости крестьянин, Иван Шубной, взял меня в науку. Чтение и письмо дались мне, могу сказать, шутя, и стал я в нашей приходской церкви чтецом на клиросе да за амвоном. Заутреня ли, обедня или вечерня, я уже тут как тут, читаю псалмы, каноны, жития святых, а кончится служба, захожу к старичкам в трапезную да своими словами пересказываю им опять то, что прочитал.

– Но все одно церковное?

– Да, мирских книг в те поры у меня еще и в руках не было, пока в доме одного соседа, Христофора Дудина, не попались мне на глаза два учебника: грамматики Смотритского да арифметики Магницкого. Не хотел он сначала давать мне их, да сыновья, приятели мои, упросили. В тех двух учебниках отверзлись мне впервые врата учености. Подвернулась мне еще как-то Псалтирь Симеона Полоцкого, виршами переложенная. Стал я и сам в стихотворстве упражняться…

– А мачеха ничего, не препятствовала?

Ломоносов отмахнулся рукой.

– Прости ей Бог! Наговаривала на меня батюшке, что-де бездельничаю, от работы отлыниваю. А я работу свою же по совести исполнял, с великой даже охотой выезжал с батюшкой на галиоте его «Чайке» на рыбный промысел и в Белое море, и в Ледовитое. Жизнь простая, но здоровая. Лег – свернулся, встал – встряхнулся. В глухую же зимнюю пору какое уж дело, опричь книг? И дошло тут до меня, что есть в Москве первопрестольной училище, где в стихотворству, и всяким наукам обучают. Но лишь только заикнулся я о том, мачеха, а за нею и батюшка в один голос порешили: «Женить молодца, чтобы от дому не отбивался, из воли не выходил!» Отыскали они мне и невесту…

– Да сколько же тебе, Михайло Васильич, было тогда лет?

– А шел мне девятнадцатый год. Не возмог я покориться и темной ночью был таков.

– Без родительского даже благословения?

– Не легко, знамо, было, да что поделаешь! Не схоронить же себя в такие годы на весь век.

– А как же насчет паспорта?

– Паспорт я выправил себе еще загодя, а денег три рубля да китаечное полукафтанье занял у приятеля своего Фомы Шубного. Зима же стояла тогда лютая, снега великие, а до Москвы от Холмогор свыше тысячи верст. Долго ль тут заблудиться, замерзнуть! По счастью, попался мне рыбный караван, что вез мерзлую рыбу в Москву, а добравшись туда с караваном, разыскал я и то училище. У москвичей оно все еще называлось по-старому Заиконоспасским, ибо стояло позади иконных лавок при Спасском монастыре, у начальства же оно было уже переименовано в Славяно-греко-латинскую академию. В уважение моего рвения к наукам, меня допустили обучаться славяно-греко-латинской мудрости, одели в сермяжный кафтан, а на пропитание, обувь, бумагу и все прочее положили алтын в день, за это я должен был отправлять еще и пономарскую службу.

– Да на алтын в сутки и не прокормиться здоровому человеку!

– Мирянину, а нас держали по-монашески. На денежку хлебца, на денежку кваску – и сыт до утра. Впрочем, – прибавил Ломоносов с усмешкой, – и нам доводилось иной раз полакомиться. Как сейчас помню такой казус. Был в монастырском саду у нас небольшой пчельник, но меду хватало с осени ровно-ровно на монастырскую братию. Мы же, глядя, только рот утирали. Но вот однажды, когда монахи вынимали мед из ульев, случись быть грозе. Хлынул такой ливень, что пришлось им спасаться, бежать домой с корытом собранных сот. Поставили они корыто пока что на галерейку. А туда же выходили окна нашей семинарской спальни. От грозы в спальне духота стояла нестерпимая. Открыли мы окна, а с галерейки как пахнет к нам сладким медовым духом!

– И вы не устояли? – рассмеялся Самсонов.

– Как устоять? Вылезли все один за другим на галерейку к медовому корыту и принялись за соты – кто с перочинным ножом, а кто и просто руками. И грех, и смех! Услышали проказников отцы честные, накрыли на месте преступления.

– И тяжкую небось епитимию наложили?

– Как кому: до утра засадили стихи писать. Мне-то это было на руку, сочинил живым манером некую аллегорию про мух, в меду увязших.

– А стихов тех, Михайло Васильевич, ты теперь уже не припомнишь?

– Может, и припомню, постой-ка… Ломоносов на минуту задумался.

– Вспомнил:

 
Услышали мухи
Медовые духи,
Прилетевши, сели,
В радости запели.
Егда стали ясти,
Попали в напасти,
Увязли бо ноги.
Ах! плачут убоги:
Меду полизали,
А сами пропали!
 

Стишки, как видишь, не ахти какие, однако начальство одобрило, выставило на них ноту «pulchre».

– А это что же значит?

– Значит «прекрасно».

– С той поры, поди, ты и ученье забросил, все стихами баловался?

– Нет, куда больше стихов занимали меня все-таки две строгие науки: математика да физика. Годами-то был я ведь много старше товарищей, и в досуженное время, бывало, когда те на дворе играют и резвятся, я в монастырской библиотеке в книгах роюсь. Тут пришло из здешней Академии наук требование прислать двадцать отроков, в науках достойных. Но таковых оказалось меж нас всего двенадцать человек.

– И ты, Михайло Васильич, конечно, в том числе?

– И я тоже. Здесь, в Питере, для доучивания за границей, выбрали из нас опять троих: Виноградова, Рейзера да меня. Отплыли мы из Кронштадта морем в Любек, а оттуда двинулись уже сухим путем прямо к месту назначения – в университетский город Марбург.

– А как же насчет языка-то?

– Читались лекции там по-латыни, а в латыни мы все трое были изрядно-таки крепки. Объясняться же с профессорами да студентами приходилось поневоле на родном их языке, а по-немецки из нас говорил один только немец Рейзер. Но любовь все превозмогает…

– Любовь к науке?

– Нет, любовь сердечная. У квартирного хозяина моего, Генриха Цильха, члена городской ратуши, а по ремеслу – портного, была молодая дочка… Да ты давеча сам ее видел, нынешняя моя спутница жизни.

– Так от нее-то ты и научился по-немецки?

– И как еще! Как по писаному. Мы сейчас бы сочетались браком, но про женитьбу нашу отец ее пока и слышать не хотел: за душой ведь у меня ничего не было. Накопилось еще долгов на мне, вместе с товарищами, за два с половиной года пребывания в Марбурге, нимного нимало – до двух тысяч рейхсталеров[32]32
  Номинальная цена рейхсталера на русские деньги – 93 коп.


[Закрыть].

– Да разве вам из Питера не высылали денег?

– Высылали, но всего лишь по триста рублей в год на брата. А великие ли то деньги для студента-бурша с широкой русской натурой! Однако, сказать должен, и ученьем мы не пренебрегали: слушали химию, физику, математику, философию, работали в мастерских научных – лабораториях. И не поверишь, брат, как в этакую научную работу втягиваешься! Благороднее, выше науки все-таки ничего в мире нету! Завершить же учение по горному делу нас отправили в Саксонию, в Фрейберг, где первейшие в Европе рудники, особенно серебряные. Там открылся мне еще и другой драгоценный рудник – стихи славного немецкого стихотворца Гюнтера[33]33
  Иоганн-Христиан Гюнтер (1695–1723) – придворный поэт курфюрста саксонского, составил себе громкое имя главным образом похвальными одами на разные случаи. Стихи его для того времени, когда еще не было ни Гете, ни Шиллера, отличаются звучностью и проникнуты искренним чувством.


[Закрыть]. Музыка, да и только! Попробовал я и сам писать тем же ямбическим складом русские стихи…

– Как писана ода твоя на взятие Хотина?

– Вот-вот. Сочинил я ее как раз тогда в Фрейберге и оттуда отправил сюда, в академию. Но соловья баснями не кормят. Из Марбурга в Питер выслали синодик наших долгов. Академия уплатить их уплатила, но сократила нам зато стипендии наполовину – до полутораста рублей, да наказала еще нашему новому патрону в Фрейберге, берг-физикусу Генкелю, выдавать нам на руки не свыше одного талера в месяц.

– Однако! Ну, а вы что же?

– Сбежали, разумеется, я первый.

– Куда это?

– А назад в Марбург к невесте. Но пришла беда – отворяй ворота. Отца моей Христины не оказалось уже в живых, и сама она сидела без гроша, а родных у нее ни души. Что тут долго раздумывать? Взяли мы, пошли вместе к пастору да и дали повенчать себя.

– Но на что же вы жить-то хотели? – заметил Самсонов. – Ведь и сам ты, Михайло Васильич, был еще в долгах?

– Любовь, друг любезный, не рассуждает. Заимодавцы и то собирались уже меня в долговую яму упрятать. Хоть Лазаря пой, хоть волком вой. Порешил я тут съездить в Голландию к посланнику нашему, графу Головину, авось-де выручит земляка.

– И выручил?

– Нет, не тут-то было.

– Для таковых оказий, – говорит, – особых сумм нам не положено. Академия наук вас командировала, к ней и адресуйтесь.

Волей-неволей пришлось повернуть опять оглобли в Марбург. А денег в кармане у меня не только на обратный путь, но и на продовольствие ни гроша ломаного уж не оставалось. Хоть ложись и с голоду помирай! Оказали мне тут посильную помощь купцы архангельские, что наехали за товарами в Амстердам (дай Бог им здоровья!). Добрался я так хоть пешочком, да не впроголодь почти до самого Марбурга. На последнюю ночевку занесла меня нелегкая на постоялый двор, где стояла тоже партия новобранцев-пруссаков. Чтобы помирить тех с солдатской долей, офицер угощал их вином, расхваливал им, расписывал военное житье-бытье. Велел он и мне тоже подать вина, подливал стакан за стаканом. Задвоилось у меня в очах, голова кругом пошла. Как сидел, так и заснул я за столом, а наутро, проснувшись, гляжу: стоят передо мной офицер и вахмистр, с королевско-прусской службой поздравляют. Оторопь меня взяла.

– С какой такой службой? – говорю. – Я – верноподданный русской царицы…

– Вчера ты, милый, был еще таковым, – говорит офицер, – а нынче ты такой же, как и мы, пруссак и наш товарищ-солдат.

– Дудки! – говорю.– Donnerwetter![34]34
  Черт возьми! (нем.).


[Закрыть] Никогда я не буду вашим товарищем.

– Да ты проспал, знать, что было вчера, – говорит тут вахмистр.

– А что же было?

– Было то, что ты с господином поручиком ударил по рукам, пил с ним за здоровье нашего короля и принял задаток.

– Никакого, – говорю, – задатка я и брать не думал.

– А что у тебя в кармане-то?

Я хвать рукой в карман. Что за дьявольщина: горсть серебра да золота!

– А на шее что у тебя?

Гляжу в зеркало: на шее-то красный воротник! А вахмистр смеется, треплет меня по плечу:

– Ну, что, кто прав? Да что ты нос на квинту повесил. Полно, дружище. Korf hoch! (Голову вверх!) Из тебя еще выйдет лихой кавалерист, на параде все красавицы наши на тебя заглядятся.

А мне, женатому человеку, какое уж до них дело! Каково, брат, положенье-то?

Ломоносов сделал небольшую паузу, чтобы промочить пивом горло.

– Положенье незавидное, хуже, почитай, даже крепостного, – согласился Самсонов. – Но неужели ты так им сейчас и дался?

– А что ж я, один и безоружный, мог поделать против воинской силы? По жестоком на теле наказании в кандалы бы еще только заковали. Пришлось показать вид, что покорился. И погнали нас, рекрутов, в прусскую крепость Везель затем, чтобы мы не дали тяги. Надзор за нами был установлен строгий, а за мной тем наипаче.

– Но ты все-таки улизнул?

– Улизнул, но и теперь еще, как вспомню, мурашки по телу бегают. Первым делом надо было их бдительность усыпить. Притворился я, что службой зело доволен, и стали присматривать за мной уже полегче. Но выбраться на волю было не так-то просто: вокруг крепости были два вала и два рва, валы превысокие, а рвы преглубокие и наполнены водой. За вторым рвом еще частокол и палисадник, а на первом валу расхаживают часовые под ружьем: только сунься – уложат наповал. Выбрал я ночку темную, безлунную, выждал, пока товарищи мои в карауле не заснули крепким сном, и стал тихонько одеваться, одевшись же, выскользнул за дверь. От караулки до вала было недалеко. Добрался я незамеченный до вала. За теменью часовых наверху не видать, слышу только, как шагают они по валу, как бряцают оружием и перекликаются. Господи, благослови! Влез я к ним на вал, ползком меж двух часовых спустился в первый ров и вплавь добрался до второго вала. Тем же порядком перебрался и через второй вал, через второй ров на контрэскарп (противоположный откос рва).

Платье на мне промокло до костей, – хоть выжми, но главная опасность была все-таки уже позади. Передохнув, я перелез через частокол в палисадник, а оттуда в открытое поле.

До гессенской границы от крепости было верст восемь. Там, в чужой земле, пруссаки меня не смели уже тронуть[35]35
  До 1871 года, когда создалась Германская империя, Германия состояла из множества государств, совершенно независимых друг от друга.


[Закрыть]. Но не сделал я еще и двух верст, как из крепости за мною пушечный выстрел: бум! Это означало: «дезертир». А дезертир не жди уже пардона: в двадцать четыре часа расстреляют. Впереди же у меня еще целых шесть верст, добегу ли? Между тем на востоке стало уже светать, скоро и народ поднимется со сна, увидит бегущего и сцапает… Страх окрылил меня, лечу вперед без оглядки. Наконец-то граница! Как сноп повалился я в траву: дыханья уже не хватило…

– Слушая тебя, Михайло Васильич, и у меня у самого, признаться, дух заняло, – сказал Самсонов. – А жена тебе в Марбурге, я думаю, как обрадовалась?

– Что и говорить! Но жить нам все же не на что было, не на что и в Питер выехать. Отписал я о том в академию, завязалась переписка, послал нам за то время Господь и дочку. В конце концов, однако, выслали мне вексель, и мы тронулись с места. И вот я у цели – у преддверья моего храма… Kellner, Bier[36]36
  Официант, пива! (нем.).


[Закрыть]