Текст книги "Два регентства"

Глава двадцать шестая
Четыре манифеста

Тем временем из двинутой в Финляндию русской армии графу Остерману был прислан экземпляр зажигательного манифеста шведского главнокомандующего Левенгаупта к нашей армии. В манифесте этом говорилось, что война предпринята с целью «избавить достохвальную русскую нацию от тяжелого чужеземного притеснения и бесчеловечной тирании и предоставить свободное избрание законного и справедливого правительства».

Страдая опять сильными подагрическими болями, Остерман поручил своему другу, обер-гофмаршалу графу Левенвольде, показать манифест правительнице. Прочитав манифест, принцесса спросила Левенвольде, что он сам думает. Тот пожал плечами и отвечал с обычной осторожностью:

– В манифесте, ваше высочество, прямо не упоминается ни о вас, ни о цесаревне, говорится только о чужеземном притеснении и избрании законного правительства. Нетрудно, однако, прочесть между строк, что под этим разумеется, хотя прицепиться как будто и не к чему. Вообще, надо отдать шведам справедливость: манифест написан тонко и остро.

– Очень остро, – согласилась Анна Леопольдовна и заговорила о чем-то другом.

Остерман на этом не успокоился. Через того же Левенвольде он представил правительнице проект письма к шведскому главнокомандующему от имени главнокомандующего над русскими войсками, в котором сообщалось, что в одной финляндской деревне найден некий возмутительный манифест к русской армии, якобы подписанный им, Левенгауптом; но так как подобные манифесты от неприятеля не приняты у христианских народов, то оный манифест, нет сомнения, выпущен без его ведома, а потому не благоволит ли он, Левенгаупт, объявить его подложным.

– Хорошо, оставьте это у меня, – сказала принцесса, отодвигая ящик стола, чтобы положить туда бумагу.

– А ваше высочество не прочитаете теперь же? – спросил обер-гофмаршал. – Граф Остерман считает дело неотложным.

– Как он мне надоел, ваш Остерман! Скажите, что когда прочитаю, то и попрошу его к себе.

День шел за днем, а приглашения от правительницы все не было. Между тем, благодаря своим шпионам, Остерман узнал, что у принцессы были уже какие-то таинственные совещания, сперва с архиереем новгородским Амвросием Юшкевичем, потом с его близким приятелем, действительным статским советником Тимирязевым, что Тимирязев, в свою очередь, отправился к своему приятелю, секретарю иностранной коллегии Познякову, доке по сочинению правительственных сообщений, и тот просидел после того целую ночь напролет над какими-то двумя бумагами, которые поутру отвез к Тимирязеву. Несколько дней спустя во дворец был вызван новый кабинет-министр Бестужев-Рюмин. А его, Остермана, главу кабинета, все еще не вызывают! Почва, видимо, уходила у него из-под ног. Он счел нужным испросить себе экстренную аудиенцию.

Анна Леопольдовна, принимая его, не могла скрыть легкого замешательства, что еще более подтвердило в опытном дипломате возникшие в нем подозрения.

– Вашему высочеству благоугодно было доверить господину Тимирязеву, помимо меня, составление двух, первостепенной важности, государственных актов, – приступил он прямо к делу. – Ранее их опубликования не дозволите ли мне как первому министру познакомиться также с их содержанием, чтобы потом не потребовалось опровержения или разъяснения.

Правительница еще более смутилась и поспешила оправдаться:

– Я не хотела, граф, вас беспокоить, потому что… потому что вы же сами ведь писали манифест, где мои дочери обойдены вовсе от наследования престола…

– Манифест о престолонаследии, ваше высочество, писался действительно у меня на дому, но не мною единолично, а сообща несколькими государственными мужами. Притом дочерей у вас тогда ни одной еще не было…

– А теперь есть дочь. Как же было не восстановить ее в правах?

– Не стану спорить, может быть, и желательно дополнить эту недомолвку. Так, наобум, высказаться сейчас по столь серьезному вопросу я не берусь. Об этом, следовательно, трактует один из манифестов, сочиненных господином Тимирязевым? А другой?

– Другой…

Анна Леопольдовна запнулась.

– Другой предусматривает возможность смерти и дочерей? – наугад продолжал допытывать Остерман.

Догадка его, по-видимому, была близка к истине, потому что принцесса растерянно оглянулась на притворенную дверь.

– Где моя Юлиана?..

И она потянулась к серебряному колокольчику на столике около ее оттоманки. Но Остерман задержал ее руку.

– Дозвольте, принцесса, обойтись нам без посторонних советов, которые напрасно усложнили бы только дело. Раз вы признали нужным пересмотреть вопрос о престолонаследии, то не прикажете ли обсудить его в небольшой комиссии, в которую можно было бы пригласить, например, князя Черкасского и архиерея новгородского Юшкевича.

– Хорошо… Пригласите тоже графа Головкина…

– Слушаю-с. Новым манифестом, который был бы выработан комиссией, взамен обоих проектов господина Тимирязева, можно было бы достойно ознаменовать день вашего рожденья, девятого декабря. Не знаю только, не противоречил ли бы этому манифесту, последний проект кабинет-министра Бестужева-Рюмина?

Такое заявление захватило правительницу совсем врасплох. Вся вспыхнув, она пробормотала:

– Так вы слышали и об этом проекте? Кто вам выдал?..

У Остермана почти не оставалось теперь уже сомнений в справедливости дошедшего до него, через его ищеек, слуха о намерении Анны Леопольдовны, еще при жизни сына, самой занять престол.

– Ваше высочество! – заговорил он зловеще-строгим тоном. – Вы играете с огнем. Нарушая права вашего сына, всеми признанного уже государя, вы даете вашим врагам возможность возбудить кандидатуру цесаревны Елизаветы, на стороне которой, несомненно, более симпатий русского народа, особенно же гвардии. Как любительница фантастических историй вы читали, разумеется, арабские сказки «Тысяча и одна ночь»?

– Еще бы.

– Есть там одна сказка про злого духа, закупоренного в бутылку. Бутылку разбили, и заключенный в ней злой дух вырос в один миг в громадного исполина. Наш злой дух – русская гвардия и русское простонародье: дайте им волю, и борьба станет для нас непосильной. Что тогда нас всех ожидает, тому есть в недавнем прошлом немало примеров.

Туго поддаваясь до сих пор на все рассудочные резоны Остермана, правительница была побеждена последним его образным аргументом.

– Ах, Боже мой, Боже мой! – воскликнула она. – Эта ужасная гвардия будет теперь моим вечным кошмаром! Но что же нам теперь делать?

– Единственное радикальное средство – немедленно удалить всю гвардию из Петербурга, чтобы прервать всякие сношения с ней цесаревны.

– Удалить? Но куда?

– Куда как не в Финляндию. Пускай проливает там свою кровь во славу вашу и вашего царственного сына.

– А что ж, и в самом деле! Так вы, любезный граф, устроите это с фельдмаршалом Минихом?

– Миних вашему высочеству по-прежнему верен, но со мной он в контре, а потому оставим его в стороне. Приказ о выступлении гвардии должен последовать для всех совершенно неожиданно, чтобы не дать русской партии опомниться.

– Но как отнесется к этому тетя Лиза? Она будет наверное очень огорчена и рассержена. Как бы уладить мне это с ней по-родственному?

– При всем уважении к вашим родственным чувствам, принцесса, я должен настаивать на соблюдении строжайшей тайны относительно удаления гвардии.

– Но тетя мне этого не простит… А мне хотелось бы сохранить с ней добрые отношения…

– Так при первой же встрече с ней затроньте родственные струны. Вы, дамы, на этот счет ведь большие мастерицы.

– Попытаюсь…

– Попытайтесь, ваше высочество, попытайтесь, – сказал Остерман и, очень довольный достигнутым результатом, откланялся.

Глава двадцать седьмая
Последняя капля

В понедельник, 23 ноября, в Зимнем дворце был простой куртаг, то есть съезд придворной знати для карточной игры под звуки итальянской музыки. Прибывшая также на куртаг цесаревна играла за одним столом с правительницей. Но партнеры их, иностранные посланники, не могли не заметить, что настроение той и другой было совсем необыкновенное: Елизавета Петровна была задумчива и печальна, Анна Леопольдовна же выказывала несвойственную ей нервность.

Когда в игре наступил небольшой перерыв, обе они, как по уговору, встали из-за стола, и принцесса взяла цесаревну по-родственному под руку.

– Что это ты, тетя Лиза, такая грустная? – начала она сердечным тоном. – И зачем ты, скажи, всегда в этаком полутрауре?

Елизавета Петровна действительно давно уже изо дня в день появлялась в самых простых платьях из белой тафты на серой подкладке.

– Радоваться мне нечему, – отвечала она со вздохом. – А что до моих нарядов, то богатые, как твои, знаешь, мне не по средствам, долги делать я не желаю.

– Но в иностранных курантах уже пишут, что ты почти не показываешься в публике, ходишь во вретище, точно недовольна своим положением…

Говоря так, правительница незаметно направилась с цесаревной в свои внутренние покои.

– Милая Анюта! – заговорила тут же с горечью цесаревна. – Скажи сама, могу ли я быть довольной, когда со всех сторон окружена шпионами Остермана?

– Да он воображает, что у тебя тайные альянсы и корреспонденции со шведским королем…

– И ваше высочество этому верите?

– Дорогая тетя! Зачем этот официальный тон?

^:– И через кого, позвольте спросить, я веду те альянсы и корреспонденции? – продолжала не менее официально Елизавета.

– По словам Остермана, через маркиза де ла Шетарди. Впрочем, утверждает это не один Остерман…

– А кто ж еще?

– Мне пишут о том же из Дрездена и советуют…

– Что советуют?

– Советуют просить французского короля отозвать маркиза, а его приятеля Лестока арестовать.

– Этого-то вы, принцесса, не сделаете. Лесток мой лейб-хирург, и за него я отвечаю. Да и какая мне надобность в посредничестве Лестока, когда сам, Шетарди и без того навещает меня.

– Так зачем же, chère tante[37]37
  Дорогая тетя (фр.).


[Закрыть], вы его принимаете? Прошу вас, в виде особого одолжения, не принимайте его.

– Рада бы сделать вам приятное, но с посланником шутить не положено. Можно сказать ему раз, другой, что меня нет дома, в третий раз он уже не поверит.

– Он должен поверить, если ему так сказано, или, по крайней мере, показать вид, что верит.

– А правительству своему он донесет другое. Да вот не далее еще как вчера, маркиз подъезжает к моему дворцу в ту самую минуту, когда я выхожу из саней. Тут не помогли бы никакие декларасьоны.

– Вы могли бы отговориться мигренью.

– Нет, лгать не в моих правилах. Но если у вашего высочества уж такой каприз, то прикажите Остерману объявить напрямик маркизу, чтобы он перестал ездить ко мне…

– Так вот Остерман сейчас меня и послушает!

– А зачем же ты, душечка, его слушаешь, коварного и присяжного врага России?

– Но ведь он мой главный министр!

– Если уж он, главный министр, не решится это сделать, то как же я-то решусь? Ты меня, Анюта, так расстроила, что я ночи спать не буду…

Слезы заглушили голос цесаревны, и она прижала к глазам платок. Этого было достаточно, чтобы и принцесса прослезилась.

– Милая тетя Лиза! Ну, прости меня, не обижайся…

– Я не памятозлобна, но мне было так больно, что ты меня супсонируешь (подозреваешь)…

Мир между ними был закреплен объятием и несколькими звучными поцелуями. Минуту спустя они, с влажными еще глазами, но с улыбкой на устах, вышли опять рука об руку к другим.

На другой день, 24 ноября, Елизавета Петровна была немало удивлена визитом своего лейб-хирурга в неурочно ранний час. Вид у него был такой разгоряченный, что она с усмешкой спросила, не заезжал ли он уже к Иберкампфу. Лесток был известный гастроном и один из самых усердных посетителей модного тогда ресторана Иберкампфа на Миллионной, где, впрочем, к услугам петербургских модников имелись также парижские парики и венские кареты.

– Да, ваше высочество, – пропыхтел Лесток, утирая фуляром струившийся у него со лба пот. – Я сейчас от Иберкампфа…

– Что ж, пришла свежая партия фленсбургских устриц?

– Теперь, ваше высочество, мне не до устриц… Я застал уже там нескольких знакомых гвардейских офицеров. Они встретили меня с полными бокалами:

– А, доктор! Пожалуйте сюда, пожалуйте. Мы пьем прощальную чашу.

– Прощальную чашу? Что это значит, господа?

– Это значит, что мы завтра выступаем в Финляндию, под предлогом, будто бы Левенгаупт подошел к Выборгу. Сейчас только получен приказ от имени правительницы.

– И это после всех вчерашних слез и поцелуев! – воскликнула цесаревна, гневно сверкая глазами. – Знаете ли, доктор, что принцесса уже советовала вас арестовать?

Лейб-хирург весь даже побледнел от испуга.

– Меня? Да за что, за что?

– За посредничество между мною и Шетарди. Надо решить что-нибудь теперь же.

– По соглашению с Шетарди?

– Нет, пока мы и без него обойдемся. Приезжайте ко мне вечером как бы на карточную партию. Будут только мои камер-юнкеры. Вместе все и обсудим.

Карточная игра у цесаревны в тесном кругу близких ей лиц не могла возбудить подозрения даже у тех из соглядатаев Остермана, которые сумели втереться в число прислуги елизаветинского дворца. Когда играющим подали чай и игра на время прекратилась, царственная хозяйка заговорила вполголоса:

– Все вы, господа, конечно, уже знаете, что моих гвардейцев удаляют завтра в Финляндию. Тогда я буду беззащитна и руки у врагов моих развязаны. Так вот, я хотела потолковать с вами, что теперь предпринять. Вам, любезный доктор, как старшему, принадлежит слово.

– В принципе переворот ведь уже решен, – начал Лесток. – Ожидалось только генеральное сражение со шведами, и если бы шведы одержали победу, то при их содействии, по мнению маркиза де ла Шетарди, не представилось бы уже затруднений устранить правительницу с Остерманом. Но наши войска, усиленные гвардией, могут теперь победить шведов…

– И слава Богу, если победят! – прервал лейб-хирурга Воронцов. – Вообще я, признаться, всегда был против этой комбинации маркиза, столь унизительной для нашей храброй армии.

– Но мы должны дорожить союзом с Швецией и Францией…

– Которые, поверьте, преследуют только свои собственные интересы.

– Пожалуйста, Михайло Илларионович, дай досказать доктору, – вмешалась тут цесаревна. – Продолжайте, доктор.

– На чем я, бишь, остановился? – заговорил снова Лесток. – Ах да, на перевороте. Предполагался он не ранее как во второй половине января. Но гвардия уходит, – и, как совершенно справедливо заметили только что ваше высочество, руки у врагов наших будут развязаны. Правительнице советовали уже арестовать меня, и если меня посадят в застенок, то я ни за что не отвечаю: один из ста, а то и из тысячи человек имеет настолько твердой воли, чтобы мужественно вынести пытку. Я чувствую уже на спине своей кнут, а под кнутом в чем не признаешься! Даже в том, чего вовсе и не было.

– Что это вы говорите, доктор! И как вам не совестно? – раздались кругом негодующие голоса.

– Эх, господа, господа! Вы люди молодые и не знаете человеческой натуры, а я сужу как старый врач. Если бы у любого из вас стали вытягивать на дыбе жилы, ломать кости, то в припадке умопомрачения, чтобы поскорей только избавиться от нестерпимых мучений, вы точно так же, пожалуй, рассказали бы такие вещи, которые вам и во сне не снились.

– Оставим, любезный доктор, ваши соображения о слабости человеческой натуры, – сказала Елизавета Петровна, заметив, как от откровенного мнения лейб-хирурга молодых придворных ее невольно покоробило. – Так что же вы предлагаете с своей стороны?

– Ускорить переворот.

– Вот это так! – подхватил с жаром Воронцов. – Завтра же преданная вашему высочеству гвардия уходит, и насколько времени – одному Богу известно. Таким образом, в нашем распоряжении остается всего одна ночь до утра. Обстоятельства нам в том отношении также благоприятствуют, что в эту самую минуту большой съезд у графа Головкина по случаю именин его жены, графини Екатерины Ивановны. Будет ужин, будут танцы. Не успеют гости разъехаться, как все будет уже окончено, и врагам нашим придется примириться с совершившимся фактом, вдобавок и Швеция, и Франция останутся с носом, что будет им за их интриги очень здорово.

– Ты, Михайло Илларионович, как человек военный, ни перед чем не оетановишься, – возразила цесаревна. – Но ты забываешь, что я – женщина, а предприятие это требует необычайной мужской отваги…

– Да кому и быть отважной, как не той, в жилах которой течет кровь Великого Петра! Верно ведь, господа?

– Верно! Воронцов, ваше высочество, совершенно прав! – подхватили братья, Шуваловы и принялись оба в свою очередь доказывать необходимость немедленного решения.

– А ты, Алексей Григорьевич, что скажешь? – обратилась цесаревна к молчавшему до сих пор Разумовскому.

– Крый, Маты Божа! Шо я тоби скажу, моя матусенька? – был ответ. – Боюсь я за драгоценную жизнь твою, как станешь деклеровать себя на царство, нехай Бог тебя милуе: пойдет стрельба, кроволитие…

– Да, господа, – сказала Елизавета, – я сама не выношу вида крови. Отвечаете ли вы мне за то, что не прольется ни капли крови?

– Примем к тому все меры, ваше высочество, – уверил Воронцов. – Я сам упрежу гвардейцев.

Во второй половине своего тайного совещания заговорщики наши перешли с французского языка на русский. Поэтому Лесток, высказавший уже определенно свое мнение, не принимал участия в дальнейшем разговоре. Достав из своей записной книжки карандаш, он рисовал что-то сперва на одной игральной карте, потом на другой.

– А доктору нашему и горя мало, – заметила цесаревна. – Занимается картиночками!

– Угодно вашему высочеству взглянуть на эту картинку? – сказал Лесток, подавая ей первую карту. – Вот что ожидает вас, если вы не решитесь сейчас же.

На карте была изображена легкими контурами, но схоже, сама цесаревна с обрезанными волосами и в иноческой одежде, среди нескольких других монахинь.

– Этого никогда не случится! – воскликнула она и скомкала в руке карту.

– Так вы мало еще знаете Остермана и принца-супруга. Принц прямо-таки высказал, конечно, со слов Остермана, что вы не первая русская женщина, которую заточили в монастырь. А вот что предстоит вам, если вы не будете колебаться, – продолжал хирург-художник, подавая второй рисунок. – От вас самих зависит-выбирать то или другое.

На этом рисунке Елизавета была представлена восседающей на престоле в короне и порфире, со скипетром в руке, и окруженной ликующим народом. Решимость великого родителя блеснула в глазах дочери Петра.

– Так вы, господа, все за немедленное действие? – спросила она, глубоко переводя дух, и на общий утвердительный ответ набожно перекрестилась. – Значит, будем действовать! Господь нас не оставит.

Воронцов наклонился к Разумовскому и стал с ним о чем-то шептаться.

– Оце добре, – согласился Разумовский.

– Да вы о чем это, господа? – спросила цесаревна.

– К Зимнему дворцу ваше высочество должна самолично повести деташемент[38]38
  Отряд (фр.).


[Закрыть] преображенцев, а для сего вам придется побеспокоить себя в их казармы, – объяснил Воронцов. – Но если бы среди ночи было приказано заложить для вас ваш придворный экипаж, то об этом сразу узнали бы здесь многие из нижней прислуги, а уверены ли вы, что в вашем дворце нет ни одной души, подкупленной Остерманом?

– Кто может отвечать теперь за всех своих людей!

– Так не разрешите ли вы мне повезти вас в моих собственных санях?

– А в своем кучере ты, Михайло Илларионыч, совсем уверен?

– Вот об этом-то мы и толковали сейчас с Разумовским. На облучок мы посадим самого верного человека, на которого мы оба с ним полагаемся, как на самих себя.

Надо ли говорить читателям, кто был тот верный человек?

Глава двадцать восьмая
Переворот 25 ноября 1741 года

Момент для государственного переворота был выбран как нельзя более удачно. Правительница и принц-супруг, убаюканные тем, что на следующий день вся враждебная им гвардия будет уже за пределами Петербурга, отправились преспокойно ко сну. Не пользовавшийся благорасположением принцессы первый кабинет-министр, граф Остерман, со своей стороны был крайне доволен, что раз-то хоть предложенная им радикальная мера – удаление гвардии – беспрекословно приводится в исполнение. Чтобы доказать своему антагонисту, графу Головкину, что он не прочь первый протянуть руку примирения, Остерман не отказался прибыть к нему на семейное торжество – именины его супруги, графини Екатерины Ивановны, к которой ведь, благодаря ее родству с царствующим домом[39]39
  Графиня Е. И. Головкина, по отцу княжна Ромодановская, приходилась принцессе Анне Леопольдовне двоюрдоной теткой, а императрице Анне Иоанновне двоюродной сестрой, так как ее мать, урожденная Салтыкова, была родной сестрой царицы Прасковьи Феодоровны, супруги царя Иоанна Алексеевича.


[Закрыть], съехались и другие русские вельможи, и все представители иностранных держав. Сам Головкин, однако, как назло, не был в состоянии оценить такую любезность своего товарища по кабинету: несколько ночей уже он провел без сна вследствие мучительных подагрических болей и мигрени. После же всех дневных передряг из-за спешного выступления гвардейских полков нервы его до того расходились, что он не вышел даже к гостям из спальни. Гостям его тем менее могло прийти в голову, что они веселятся здесь в последний раз, празднуя как бы тризну хозяев.

Из «Записок» былого бироновского полицеймейстера, а в данное время сенатора, князя Якова Петровича Шаховского, видно, что «все комнаты, окроме той, где сожаления достойной хозяин, объятый болезнями, страдал, наполнены были столами, за коими как в обеде, так и в ужине более ста обоего пола персон, а по большей части из знатнейших чинов и фамилий торжествовали, употребляя во весь день между обеда и ужина, также и потом в веселых восхищениях танцы и русскую пляску с музыкою и песнями, что продолжалось до 1-го часа за полночь, по домам разъехались».

Сам автор «Записок», как свой человек, временами «делал компанию хозяина, одному в своей комнате с болезнями борющемуся», по разъезде же гостей зашел еще раз проститься, и хозяин «слабым голосом, но весьма ласковыми словами» благодарил его и пожелал ему «скорее в дом свой ехать благополучно к успокоению».

Ни тот, ни другой, очевидно, нимало не подозревали готовившегося исторического момента.

Между тем в 12 часу ночи во дворец цесаревны явились посвященные в дело Воронцовым семь человек преображенцев из гренадерской роты, то есть самых рослых молодцов целого полка. Войдя к ним, Елизавета обратилась к выступившему вперед сержанту:

– А! Это ты, Грюнштейн? Что же вам, дети мои, нужно?

– А мы за тобой, матушка, – отвечал Грюнштейн. – Собирайся! Время дорого.

Несмотря на принятое уже раньше решение, цесаревну взяло опять как будто раздумье.

– Чего тут, матушка, еще раздумывать! – настаивал бравый сержант. – Не пойдешь доброй волей, так ведь мы уведем тебя силой!

– Да что-то страшно мне…

– С нами тебе чего страшиться? Мы за тебя, матушка, рады наши головы сложить! – в один голос уверили все семь человек.

Цесаревна была растрогана.

– Обождите тут минутку, – сказала она и вышла, чтобы помолиться у себя перед образом Спасителя.

Как узнали впоследствии ее приближенные, она дала себе при этом клятвенное обещание никогда в жизни не подписывать смертного приговора.

Окончив молитву, она взяла крест и вышла опять к ожидавшим ее гренадерам.

– Поклянитесь мне, дети мои, на сем кресте, что будете служить мне верой и правдой.

Те поочередно приложились ко кресту, повторяя один за другим:

– Клянусь!

– Когда Бог явит Свою милость нам и всей России, я не забуду вашей верности, – сказала Елизавета. – А теперь ступайте и соберите роту во всей готовности и тихости, чтобы не было алярма. Сама я немешкотно за вами приеду.

Самсонов был немало удивлен, когда тем же вечером Разумовский, возвратясь домой от цесаревны, вызвал его к себе и велел ему ровно в полночь быть у Воронцова.

– Письмо отнести? – спросил он.

– Нет. Там Михайло Илларионович на месте тебе уже скажет, какая в тебе треба.

С последним боем полуночного часа Самсонов входил к Воронцову.

– Ну, Григорий, твой час настал, – объявил ему Воронцов. – Ты вздыхал ведь все по воле…

Сердце в груди у Самсонова екнуло.

– Цесаревна дает мне вольную?

– Погоди, не торопись. Волю свою ты должен еще заслужить. Ведь править лошадьми ты не разучился?

– Помилуйте! Разве любимой забаве своей можно разучиться?

– Ну, вот. Так через час времени ты повезешь нашу матушку цесаревну…

– К Зимнему дворцу! – подхватил Самсонов с сияющими глазами.

Воронцов опасливо огляделся.

– Ч-ш-ш-ш! Громко таких вещей не выговаривают. Кучер мой третьего дня отпросился к жене в деревню. Конюх же править парными санями еще не мастер. Так вот на сей раз ты будешь у меня за кучера.

– Не знаю, как и благодарить вас, Михайло Ларивоныч…

– Долг платежом красен. Надеюсь, ты нас с цесаревной не вывалишь из саней?

В ответ Самсонов только улыбнулся.

Таким образом во втором часу ночи к елизаветинскому дворцу на Миллионной из-за угла со стороны Царицына луга подъехали парные сани, в которых сидел Воронцов, а на облучке Самсонов в кучерском платье. У подъезда ожидали уже другие парные сани. Воронцов вошел во дворец, а немного погодя оттуда показалась цесаревна с немногими приближенными. В сани к Самсонову села сама Елизавета вместе с Лестоком, на запятки вскочили Воронцов и один из братьев Шуваловых.

– На Кирочную к Преображенским казармам! – вполголоса приказал Воронцов Самсонову – и сани полетели.

При повороте Самсонов заметил, что и другие сани с остальной свитой несутся за ними.

Сколько раз ведь он правил так лошадьми, но теперь ему сдавалось, что он летит вольной птицей не только к своему собственному счастью, но и везет с собой всю судьбу, все счастье России.

Вот он завернул на Кирочную, а вот и Преображенские казармы, состоявшие тогда из нескольких деревянных строений. У главного здания в ожидании своей «матушки» стояла толпа гренадер. В числе их был и барабанщик. Завидев «матушку», он забил было тревогу. Лесток выскочил из саней и кинжалом перерезал кожу на его барабане. Часть гренадеров разбежалась по соседним домам сзывать товарищей, а остальные, ликуя, проводили цесаревну к себе в казармы.

Как охотно последовал бы за ними и Самсонов! Но лошадей ему не на кого было оставить, да его туда и не пустили бы. Впоследствии уже узнал он подробности, о которых будет сейчас рассказано.

Офицерство Преображенского полка, не имея казенных квартир, жило по частным домам в центре города, в казармах же дежурило по очереди. В эту ночь единственный дежурный офицер спал в дежурной комнате главного здания сном праведных, ничего не чая, почему в столовую этого здания, куда вошла цесаревна, стеклись одни нижние чины.

Когда от нее приняли шубу, она оказалась в латах, а рука ее опиралась на трость, как на саблю. Поводя кругом орлиным взором, она спросила:

– Ребята! Вы знаете, чья я дочь?

В ответ загудел хор голосов:

– Как не знать, матушка! Ты родная дочь незабвенного царя Петра Алексеевича.

– Так вы все идете со мною?

– Все идем, матушка! Веди нас против твоих недругов, мы всех их перебьем!

В голосе и чертах лица воспламененных воинов было столько неистового зверства, что в искренности их намерения перебить недругов нельзя было сомневаться.

– Если вы так жестоки, то я не пойду с вами, – объявила цесаревна. – Убивать я никосо не позволю. Но если вам самим пришлось бы умереть, готовы ли вы отдать жизнь за меня?

– Готовы, матушка, все готовы!

– Помолимся же вместе Богу, чтобы Он не отвернулся от нас.

Все, по ее примеру, опустились на колени. Поцеловав бывший у нее крест, она дала торжественную клятву:

– Клянусь перед Всевышним Богом умереть за вас! Клянетесь ли вы точно так же умереть за меня?

– Клянемся! – был единодушный ответ.

– Идем же, и пусть каждый из нас думает лишь о том, что делает это для счастья своего отечества.

Поднялся такой шумный радостный гомон, что проснулся наконец и безмятежно спавший рядом в дежурной комнате молодой офицер. Протерев глаза, он вбежал к своим подчиненным с обнаженной шпагой. Но при виде цесаревны он остановился как вкопанный.

– Вы, сударь, арестованы, – объявил ему Воронцов, отнимая у него шпагу. – Извольте возвратиться в дежурную и не выходите оттуда, пока вас не выпустят из-под ареста.

Цесаревна, приказав на всякий случай разрезать кожу на всех барабанах, вышла со своими спутниками опять на улицу и села в сани.

– На Невскую першпективу и к Зимнему дворцу! – крикнул Воронцов Самсонову, вскакивая сам на запятки.

– Только потише, братец, потише, – добавила от себя Елизавета, – а то мои молодцы-гренадеры за мною не поспеют.

– Не бойсь, матушка, – весело отозвались окружающие сани гренадеры. – Бегом за тобой поспеем хоть на край света!

Еще в казармах Воронцов отдал необходимые приказания унтер-офицерам, и теперь дорогою от роты в триста гренадер отделялись небольшие отряды в 20, в 30 человек, чтобы произвести на дому аресты главарей немецкой партии: Остермана, Головкина, Левенвольде, а также старика Миниха, который в силу присяги, данной им правительнице, чего доброго, помешал бы еще успешному окончанию предприятия.

Когда сани цесаревны с Невской перспективы выехали на Дворцовую площадь, площадь оказалась совершенно пустынной, и покрывавшая ее снежная пелена едва освещалась мерцавшими в отдалении масляными фонарями около Зимнего дворца. Чтобы не возбудить подозрения дворцовой стражи, Елизавета вышла из саней и пошла пешком. Но глубокий снег и женское платье замедляли ее шаги.

– Так, матушка, мы не скоро доберемся, – заметили ей гренадеры. – Поторопись маненько!

Когда же она, при всем старании, не могла приноровиться к размашистому шагу рослых молодцов, двое подняли ее на руки и донесли так до дворца. Четверо караульных у главного входа, окоченев на морозе, не успели прийти в себя, как были обезоружены. В самой же караульне как солдаты, так и их начальники поголовно спали. Когда гренадеры растолкали спящих и объяснили, что вот-де перед ними матушка-цесаревна, те спросонок не могли вначале даже сообразить, в чем дело.

– Не бойтесь, друзья мои, – заговорила Елизавета. – Хотите ли служить мне, как отцу моему и вашему служили? Вам ведомо, каких я нужд натерпелась и еще терплю от немцев, сколько терпит от них и весь наш русский народ. Освободимся от наших мучителей!

Тут солдаты ее поняли и отвечали единогласно:

– Давно мы этого дожидались, матушка, и что повелишь, то и сделаем!

Офицеры же нерешительно переглядывались, а один из немцев вздумал было призывать подчиненных к долгу службы. Но ему не дали договорить. Один гренадер повалил его на пол и тут же приколол бы штыком, не отклони сама цесаревна штык его в сторону.

– Замкнуть этих господ в их комнате! – приказала она. – Занять все лестницы и выходы, а принца и обер-гофмейстера принцессы взять под стражу! Сама я иду к принцессе. Десять человек за мной!

И впереди десяти гренадер будущая императрица поднялась во второй этаж, где находились собственные апартаменты правительницы. Подойдя к двери спальни, Елизавета нашла ее только притворенной. Дверь растворилась без всякого шума. Погруженные в мирный сон, Анна Леопольдовна и Юлиана Менгден, спавшая в последнее время при ней, очнулись только тогда, когда над ними раздался голос цесаревны: