Текст книги "Два регентства"

Глава восьмая
Сокол с миртовой и голубь с масличной веткой

Проект наградного указа, как и следовало ожидать, был принцессой во всех пунктах опробован, и не далее как в 11 часов утра указ был прочитан высшим чинам, собравшимся во дворце в полном составе. Пожалованные, один за другим, подходили к руке новой правительницы. Каждого она удостаивала официально любезной улыбкой, некоторых избранных и парой ласковых слов, особенную же внимательность выказала старику-фельдмаршалу.

– Вас, граф, как моего первого министра, я желала бы всегда иметь около себя, – сказала она, – но я не могу требовать, чтобы вы во всякую погоду ездили ко мне с Десятой линии Васильевского острова через Неву…

Миних стал было уверять, что ему как человеку военному всякая погода нипочем, но, не договорив, он так раскашлялся, что должен был прижать к губам платок.

– Вот видите: вы уже простужены! – сказала Анна Леопольдовна. – Нет, нет, вы должны переехать ко мне во дворец. Для вас будут отведены те самые покои, которые я сама занимала до сегодняшнего дня. А чтобы вам поскорее поправиться от простуды, – прибавила она шутливо, – я пропишу вам рецепт…

– Какой такой рецепт, ваше высочество?

– А ордер на отпуск вам ста тысяч из нашей государственной аптеки – рентереи.

Принцессе, очевидно, была небезызвестна единственная слабость честного старого воина – жадность к деньгам, и она не без основания полагала, что такое звонкое лекарство излечит его вернее всякой докторской микстуры. Бесстрастные черты фельдмаршала действительно озарились как бы лучами солнца.

– Этим подарком, – с чувством заявил он, – ваше высочество, даете мне возможность привести в исполнение одно мое давнишнее желание. Дом мой уже много лет нуждается в капитальном ремонте. Теперь заодно я могу украсить и наружный фасад его скульптурными изображениями…

– Ваших воинских подвигов и трофеев?

– Да…

– Вот это я понимаю! Знаете ли, граф, в главной группе я поместила бы пленных турок в цепях. Как вы находите эту мысль?

– Прекрасная мысль, достойная вашего высочества.

– Вы одобряете? Как я рада! Но работа должна быть непременно художественная, и поручить ее можно только первоклассным скульпторам.

– Не иначе.

– Так от ста тысяч вам, пожалуй, ничего почти не останется?

– Не так-то много. Признаться, я наводил уже справки: с общим ремонтом все обойдется по меньшей мере тысяч в семьдесят.

Стоявшая позади Анны Леопольдовны Юлиана наклонилась к ее уху.

– Верно, верно, – тотчас согласилась с ней принцесса. – Уменьшить прописанную вам порцию – значило бы затянуть ваш кашель. Поэтому на починку и украшение вашего дома я пропишу еще отдельный рецепт на семьдесят тысяч. Напомни мне, пожалуйста, Юлиана.

Такая щедрость правительницы окончательно, казалось, покорила сердце старика-фельдмаршала.

Не забыла принцесса дополнительной милостью и его сына: чтобы ему, новому обер-гофмейстеру, быть всегда поблизости, она подарила тому в собственность казенный дом по соседству с Зимним дворцом. Чрезвычайно расчетливый вообще в государственных расходах, фельдмаршал на этот раз не возражал: ведь и сын его, как он сам, был одним из самых крепких столпов нового правительства.

Юлиану и Лили Анна Леопольдовна поздравила с их новыми званиями статс-фрейлины и гоффрейлины еще у себя до общего приема. Весть об этом разнеслась на приеме с быстротою молнии, и большинство поздравителей считало долгом после правительницы принести поздравления и ее двум любимым придворным дамам. Так, подошел к ним и молодой адъютант фельдмаршала, подполковник Манштейн. Сказав несколько обыкновенных любезностей Юлиане, он уступил место следующему поздравителю, а сам заговорил с Лили.

– Простите мое любопытство, баронесса, – приступил он прямо к занимавшему его, по-видимому, вопросу, – большую часть вашей недолгой еще жизни вы провели, как я слышал, в деревне?

«От кого он это слышал?» – мелькнуло в мыслях Лили, невольно покрасневшей при таком непосредственном обращении к ней блестящего гвардейца. Но, стараясь не показать своего замешательства, она отвечала с требуемой холодной корректностью:

– При дворе я уже целых полтора года, в деревне же прожила перед тем еще в десять раз дольше.

– О! В таком случае, жизнь ваша действительно очень уж долгая! – улыбнулся Манштейн, затем тихонько вздохнул. – Вашему покорному слуге не выпало такого счастья! Хотя я и лет на десять, на двенадцать вас старше, однако деревенским воздухом почти не дышал. Родился я здесь, в болотистом Петербурге. Покойный отец мой был генералом русской службы. Но так как сам он был родом из Пруссии, то послал меня воспитываться в берлинский кадетский корпус, из корпуса же я поступил прямо в прусское войско и дослужился до поручика, дослужился бы с Божьей помощью когда-нибудь и до генерала, не пригласи меня пять лет тому назад царица Анна на русскую службу. И здесь мне, должен сказать, повезло: в прошлом году наш славный фельдмаршал взял меня к себе в адъютанты, в нынешнем произвел в подполковники, а на днях я буду иметь честь представиться вам и в полковничьем мундире. Когда дадут мне полк, я могу обзавестись и собственной семьей… Смею ли я, баронесса, узнать ваше мнение, не проситься ли мне куда-нибудь подальше от двора-в деревенскую глушь?

– Мое мнение? – повторила, недоумевая, Лили и вдруг, сообразив, вся вспыхнула до корней волос.

– Вы, может быть, еще подумаете, – продолжал Манштейн. – Если позволите, я завтра зайду к вам за ответом?

Хотя это было сказано несколько пониженным голосом, но Юлиана расслышала последние слова и отвечала за Лили:

– Она, простите, еще не принимает визитов.

– У нас с баронессой Врангель был разговор о деревне, – нашелся Манштейн. – Ей так хотелось бы подышать опять чистым ароматом лугов и полей. Вот я желал бы доставить ей букет душистых цветов…

– Прибавьте уж на всякий случай и миртовую ветку!

– Что это вы вздумали, Юлиана?.. – пробормотала Лили.

Манштейн, казалось, лучше ее понял иронию статс-фрейлины.

– Так до завтра, баронесса Врангель, – проговорил он слегка дрогнувшим голосом и, отдав обеим фрейлинам формальный поклон, отошел в сторону.

«Не ревнует ли она уже его ко мне?» – подумала Лили.

Она не могла дождаться, когда кончится церемония официального приема, и воспользовалась первым случаем, чтобы уйти к себе. Но тут, в коридоре, перед дверью в свою комнату, она застала своего молочного брата.

– А, Гриша! Хотел показаться мне уже без бороды?

– Бояться мне теперь, точно, уже некого, – отвечал Самсонов каким-то загадочным тоном. – Но я к вам, Лизавета Романовна, не затем…

– А за чем же?

– Меня посылают курьером в Новгородскую губернию за Михайлой Ларионычем Воронцовым. Его возвращают ко двору цесаревны…

– Да? Как графиня Анна Карловна-то будет довольна!

– Приятелька ваша по суженому своему, верно, крепко стосковалась. Так вот я и думал, не будет ли от нее к нему поклона? Вы дозволите мне от вашего имени зайти к ней?

– Ну, конечно. Я напишу ей сейчас об этом пару строк.

Уйдя к себе, Лили через пять минут возвратилась к Самсонову с запиской.

– Вот, Гриша, отдай ей в собственные руки.

– Слушаю-с. А засим, Елизавета Романовна, позвольте пожелать вам здоровья и всякого счастья…

Голос его упал, и лицо приняло такое грустное, ожесточенное выражение, что Лили не на шутку всполошилась.

– Что это значит, Гриша? Ты точно навеки со мною прощаешься?

– Может, и навеки… Премилостивый Господь не оставь вас!..

– Нет, право, Гриша, что это с тобой? Ты разве не вернешься уже с Воронцовым в Петербург?

– На день-другой вернусь…

– А там опять в свою милую Лифляндию? – досказала Лили с невольной уже горечью.

– Да куда же больше? Здесь у Минихов и без меня сколько лишних ртов: семеро одну соломинку несут. В деревне же я сам себе голова, а тужить обо мне здесь некому, ни одна душа слезинки не прольет.

– Ты думаешь?.. Может, я буду скучать по тебе.

– Ах, Лизавета Романовна! Вы-то забудете про меня еще раньше всех.

– Плакать по тебе я, понятно, не стану, вот еще! Но почему мне забыть тебя раньше других?

– Да как же: за таким мужем, ясным соколом…

– Что? Что такое? – прервала его Лили. – Ты, Гриша, кажется, бредишь! Кто этот ясный сокол?

– Знамо, что фельдмаршалский адъютант Манштейн: и умен, и пригож.

Лили в сердцах даже ногой топнула.

– Опять этот Манштейн! Ты-то с чего взял, что я выхожу за него?

– А с какой же стати он стал бы допытывать у меня про вас всю подноготную: кто, мол, были ваши родители…

– И много ль за мною приданого?

– Нет, на приданое он не зарится. Напротив, как услышал, что вы не из богатых, то словно у него даже гора с плеч спала. «Стало, говорит, не так уж избалована». Ну, я, вестимо, расписал ему вас: что такой умницы, такой ангельской души поискать…

Лили еще пуще возмутилась:

– Да как ты смел! Кто тебя просил! Я никогда не пойду за него! Да и вообще не выйду замуж…

Сумрачные черты Самсонова слегка прояснились.

– Да правда ли, Лизавета Романовна? Ей-богу?

– Ей-богу, Гриша. Ну, а теперь до свиданья.

И, вся вдруг зардевшись, она сама быстро удалилась. А он, облегченно вздохнув, отправился с ее запиской к двоюродной сестре цесаревны, молодой графине Анне Карловне Скавронской.

На другое утро он мчался уже на курьерских в Новгородскую губернию к негласному жениху Скавронской, везя от нее письмо, на конверте которого был собственноручный ее рисунок – голубь с масличной веткой.

Утром доложили Лили, что ее желает видеть полковник Манштейн. Не задумываясь, она велела сказать, что, к сожалению, не может его принять.

– Но они с большим букетом…

«Ясный сокол с миртовой веткой!» – подумала Лили, а вслух промолвила, что «все равно видеть его не может, да и не хочет»!

– Так прямо и сказать прикажите?

– Так и скажи.

«По крайней мере, все разом будет кончено!» – решила она про себя.

Она не ошиблась: вскоре она узнала, что Манштейн назначен командиром Астраханского пехотного полка, стоявшего где-то в глубине России. С тех пор она с ним и не встречалась.

Глава девятая
Чашка чаю у цесаревны

Приводя в исполнение свое знаменательное предприятие, старик-фельдмаршал чересчур понадеялся на свои силы. Правда, что во время походов он закалил свой крепкий от природы организм, и возраст его был не такой уж преклонный (пятьдесят восемь лет). Предприятие удалось ему также на славу. Но прогулка пешком в одном мундире от Зимнего до Летнего дворца и обратно по сильному морозу, две подряд бессонные ночи и крайнее напряжение нервов не прошли для него даром. Уже в день объявления Анны Леопольдовны правительницею у него обнаружились явные признаки простуды, а затем, не успев еще согласно желанию принцессы, перебраться из своего дома на Васильевском острове в ее прежние покои в Зимнем дворце, он и совсем слег: у него открылся брюшной тиф или, как тогда выражались, «нервная горячка» (Nervenfieber).

Когда сын фельдмаршала принес это печальное известие молодой правительнице, та выразила ему искреннее соболезнование, но когда он добавил, что отец до своего выздоровления просит ее принимать лично других министров и сановников с докладами, она испугалась:

– Нет, нет! В государственных делах я смыслю столько же, как в китайском языке. Оставьте меня, господа, пожалуйста, в покое!

– Да без вашей санкции, принцесса, ни одно дело первостепенной важности не может получить движения, – настаивал Миних-сын. – А некоторые дела решительно не терпят отлагательства…

– Да если без фельдмаршала мне не так их еще доложат? Тогда я же ведь буду виновата? Вы знаете, что я никому не желаю зла. Всем, всемь желаю одного добра…

– Кто этого не знает! Но тем более, ваше высочество, для общего блага…

– Нет, милый граф, дайте мне немножко хоть передохнуть. У меня и своих-то дел теперь выше головы.

В чем же заключались эти свои дела? Во-первых, распустив по настоянию фельдмаршала, экономии ради, всех шутов и шутих, приживальцев и приживалок покойной царицы с приличной пенсией, Анна Леопольдовна оделила еще каждого и каждую, по собственному их выбору, разными, оставшимися после ее царственной тетушки, вещами, кроме лишь гардероба. Гардероб же царицын она раздала своим комнатным дамам, а своей статс-фрейлине и первой фаворитке Юлиане Менгден, кроме того, подарила 4 парадных кафтана герцога Бирона и 3 кафтана его сына Петра. Кафтаны эти та выпросила себе, конечно, не с тем, чтобы сохранить их на память: из богатого шитья она дала золотых дел мастеру выжечь все золото и из этого золота сделать для нее четыре шандала, шесть тарелок и две коробки. Мало того, в течение одного 1741 года Юлиана успела потом выклянчить под разными предлогами еще несколько десятков тысяч рублей деньгами и мызу Обер-Пален в Дерптском уезде.

Позаботившись так о своих приближенных, принцесса дала волю и своей собственной склонности к роскоши и комфорту. Мебель в ее покоях было поведено перебить заново дорогими заграничными материями, за шитье новых штофных обоев были засажены все золотошвейные мастерицы ведомства цалмейстерской конторы, под наблюдением придворного живописца Людовика Каравака, по его же рисунку была заказана для серебряной опочивальни ее высочества новая художественная кровать, а кроватному мастеру Рожбарту другая, попроще, но с балдахином на французский манер. Так как отдыхать и днем правительница находила удобнее на кровати, чем на канапе, то в уборную и в библиотеку было поставлено для нее также по кровати. По вечерам принцесса очень охотно играла с избранными партнерами в карты, для этой партии специально был сделан изящнейший ломберный столик пальмового дерева, крытый малиновым бархатом и бахромой, а для прочих игроков несколько серебряных столов.

Заботы о всем перечисленном отнимали у правительницы немало времени. Далее она уделяла ежедневно час-другой своему царственному сыночку. Главный надзор за ним был поручен теперь бывшей камер-фрау покойной государыни, Анне Федоровне Юшковой, номинально оставленной на той же должности и при принцессе. С этих пор Юшкова только и жила и дышала своим питомцем, он в свою очередь так к ней привязался, что, кроме нее да кормилицы, шел на руки, по старой памяти, еще только к Лили Врангель.

Здесь же, в детской, застала принцессу и цесаревна Елизавета Петровна, когда навестила ее раз вместе со своей фрейлиной и двоюродной сестрой графиней Скавронской. Венценосный младенец оказался, по обыкновению, на руках Юшковой.

– Ну, пойди же ко мне, дружочек, пойди! – попыталась переманить его к себе цесаревна.

Ее чарующая улыбка вызвала светлое отражение на его пухлом, бледном личике, в его бледно-голубых глазах, но природная дикость взяла верх, и он уткнулся головкой на плече старушки.

– Ах ты золотая головушка, голубок мой сизокрылый! – умилилась Юшкова.

– Но отчего он у вас все еще такой хилый? – спросила Елизавета Петровна.

– Тьфу, тьфу, тьфу, не сглазьте его, ваше высочество! С самого ведь рождения доктора эти пичкают его своими лекарствами, а желудок не варит, да и все тут. Прогневили мы, знать, Господа! Солнышко ты мое красное, болезный ты мой! Диви бы, мы его не холили, не лелеяли. Вон и колыбельку новую смастерили: вся, извольте видеть, из цельного дуба да орехом оклеена, а поверх серебряной парчой обита с бархатными цветными букетами…

– А вон тут над изголовьем будет большой образ его Ангела-Хранителя с неугасимой лампадой, – подхватила Анна Леопольдовна. – Пишет его наш славный художник Алексей Поспелов. Пока не окончит, я не велела ему брать никаких других заказов.

– А для плезиру нашего светика Ванички вон над окошком и канареечка повешена, – добавила опять Юшкова.

– Но спать она ему не мешает? – спросила Елизавета Петровна.

– Ай, нет-с! Она у нас ведь ученая: самой Варлендшей обучена выпевать куранты, да не иначе как ежели ножичком этак по стакану поводить. Тут, доложу вам, таково зальется, индо уши развесишь! Свету божьему тоже радуется и другим душу веселит. Всяк по-своему Творца хвалит. Угодно вашему высочеству тоже послушать?

– Нет, милая Анна Федоровна, как-нибудь в другой раз, – мягко уклонилась цесаревна.

Между тем кузина ее Скавронская тихонько шепталась в стороне со своей подругой Лили.

– Как я счастлива, Лили, если б ты знала, ах, как счастлива! – говорила она. – Мы видимся теперь с Мишелем каждый день…

– А когда же ваша свадьба?

– Т-с-с-с! Официально мы ведь еще не обручены.

– Но он сделан уже камер-юнкером цесаревны…

– Камер-юнкерского жалованья, милая, все-таки не хватает, чтобы завести свой дом. А жить на счет жены он не хочет. Мы подождем еще годик. Куда нам торопиться? Да и есть своя прелесть, я тебе скажу, быть этак тайной невестой. А у тебя, дорогая моя, сердце все еще пустует? Говорили что-то про Манштейна: будто бы он с горя, что ты ему отказала, зарылся в провинцию.

– Ах, нет! – поспешила Лили разуверить подругу. – Ничего у нас с ним не было… Я и думать о нем уже перестала.

– Так отчего же ты такая скучная? Знаешь что: нынче вечером у нас собирается молодежь на чашку чаю. Вот бы тебе приехать тоже, чтобы порассеяться!

– Но я же никого у вас не знаю.

– А моего Мишеля? А Пьера Шувалова?

– Михаиле Илларионычу, кроме тебя, ни до кого теперь нет дела, а Шувалов заворожен уже Юлианой.

– Ну, все равно. Вот я приглашаю Лили приехать к нам сегодня вечером, – обратилась Скавронская к цесаревне.

– Да, в самом деле, Анюта, отпусти-ка ее к нам, – подхватила Елизавета Петровна, ласково прищурив на Лили свои звездистые очи. – Она прехорошенькая и будет иметь большой успех у наших ферлакуров.

– Заневестилась девка, – пора на торг везти, – поддержала Юшкова.

Все рассмеялись, даже сама Лили.

– Смейтесь, смейтесь, – продолжала Юшкова, – а всякая невеста для своего жениха родится. Может, нынче-то как раз и суждены ей первые смотрины.

– Дай Бог, дай Бог! – сказала не менее самой Юшковой суеверная Анна Леопольдовна. – Но с кем я отпущу ее? Она еще такой ребенок… Будь у меня помоложе обер-гофмейстерина…

– А на что же у тебя, душенька, новый обер-гофмаршал, молодой Миних? – заметила цесаревна. – Человек уже женатый, стало быть, безопасный.

– И то правда.

На том и порешили.

В девятом часу вечера из двухместной кареты, подкатившей ко дворцу цесаревны на углу Миллионной и Царицына луга, вышли Миних-сын и Лили.

Охорашиваясь перед зеркалом в вестибюле, Лили оглядела свое отражение с критической точки зрения и должна была признаться себе, что такой свеженькой, миловидной блондинки не было, пожалуй, ни одной среди всех придворных барышень и немецкого, и русского лагеря.

«Прехорошенькая!» – мысленно повторила она похвалу цесаревны и с простительным самодовольством улыбнулась своему двойнику.

Вдруг в том же зеркале позади нее отразился молодой конногвардеец и, как бы в ответ на ее улыбку, тоже улыбнулся. Она вспыхнула и, гордо вскинув головку, обернулась к своему кавалеру:

– Идемте, граф!

Они стали подниматься по красному сукну лестницы меж двух рядов лавровых и померанцевых деревьев. На повороте лестницы в огромном зеркале она неожиданно снова увидела себя во весь свой стройный рост с высоко взбитой прической, и снова ей вспомнилось:

«Прехорошенькая!»

Но, переступив порог ярко освещенного зала, где было уже несколько военных и штатских, она ощутила вдруг неодолимый прилив робости и растерянно оглянулась. К счастью, в тот же миг к ней подлетела Скавронская.

– А я, милочка, боялась, что ты все-таки, пожалуй, не приедешь.

И, взяв подругу под руку, она подвела ее к цесаревне.

– Очень рада, что дебют свой вы начнете именно у меня, – милостиво приветствовала ее Елизавета Петровна. – Фарватер у меня неглубокий, без всякого прибоя, но научиться плавать можно, только войдя в воду.

– Я, ваше высочество, с большим удовольствием приму на себя обязанности бадемейстера (учителя плавания), – развязно заявил тут, выступая вперед, знакомый Лили, поклонник Юлианы Менгден, Петр Иванович Шувалов, который как и старший брат его Александр Иванович, был камер-юнкером цесаревны.

Для молодых людей русского лагеря Лили, как камер-юнгфера принцессы, не существовала. Теперь же на нее, как на фрейлину правительницы, были устремлены со всех сторон любопытные и, по-видимому, искренне восхищенные взоры, так что бедняжка не выпускала руки своей подруги и крепче к ней только прижималась.

Зал быстро наполнялся все новыми гостями. Стали разносить чай с легким печеньем. Елизавета Петровна в качестве хозяйки находила время сказать каждому несколько приятных слов. Разговор происходил большею частью на французском языке, а русская речь пересыпалась французскими bon-mots[9]9
  Остроты (фр.).


[Закрыть], как необходимою приправой. Лили, не совсем еще овладевшая французским языком, больше отмалчивалась и на обращаемые непосредственно к ней вопросы отделывалась лаконическими: «oui, monsieur», «non monsieur»[10]10
  Да, мосье, нет, мосье (фр.).


[Закрыть]. Тем внимательнее прислушивалась она к разговору других. Чего-нибудь глубокомысленного или государственной важности искать в этой великосветской болтовне было, конечно, нечего, в лучшем случае то были занимательные столичные новости, пикантные анекдоты, а то просто набор пустых фраз, которые произносятся без всякого размышления и на которые отвечают, думая о чем-нибудь постороннем или вовсе ни о чем не думая. Но печать отменного приличия лежала на всех, и блестки светского остроумия вызывали только легкий, корректный смех.

– Я сяду сейчас за карты, – сказала цесаревна, подходя к Скавронской. – А ты, Аннет, будь уж за хозяйку, устрой petits jeux[11]11
  Маленькие игры (фр.).


[Закрыть].

Из числа так называемых «маленьких игр» при дворе были в ходу только умные: «secrêtaire», «шарады». Приглядевшись к окружающим, Лили вскоре настолько освоилась в новой среде, что не затруднялась уже меткими письменными и словесными ответами. Сидевший рядом с ней Петр Шувалов, однако, не мог еще как будто привыкнуть к мысли, что она уже взрослая, и полунасмешливо спросил ее, не скучны ли ей эти солидные игры.

– Нет, ничего, – отозвалась Лили. – Только вам-то всем они, кажется, уже надоели по горло, потому что вопросы и ответы все-таки постоянно повторяются.

– Так вы предпочитали бы играть в веревочку или в кошку и мышку?

Лили вскинула на него глаза и отвечала совсем откровенно:

– Еще бы! Там, по крайней мере, жизнь.

– Господа! – возгласил Шувалов. – Вот баронесса Врангель предлагает играть в веревочку или в кошку и мышку.

– Неправда, сама я вовсе этого не предлагала… – пробормотала Лили.

Но шаблонные умные игры, должно быть, в самом деле успели уже набить оскомину большинству играющих, потому что мысль о неумных играх тотчас нашла с разных сторон сочувственный отклик:

– В самом деле, не поиграть ли в веревочку?

– Нет, лучше в кошку и мышку!

– Сперва в одно, потом и в другое, – решила Скавронская.

Сказано – сделано. И дивное дело: вся эта чопорная придворная молодежь вдруг стала естественной, необыкновенно оживилась. С каким одушевлением всякий, попавший по очереди в середину веревочного круга, хлопал других по рукам! Каким взрывом смеха сопровождался каждый хлесткий удар! Чаще других попадала в круг Лили, не потому, чтобы не умела вовремя отдернуть руки, а просто потому, что молодые кавалеры, точно сговорившись, охотнее всего хлопали по рукам эту прелестную, невинную как ребенок барышню, столь непохожую на всех остальных. Со своей стороны и она не оставалась в долгу, но больше всего от нее доставалось все-таки насмешнику Шувалову.

– Не довольно ли, господа? – сказала тут Скавронская, у которой руки были также отбиты уже докрасна. – А во что же теперь?

– В кошку и мышку! – послышались кругом голоса.

– Да, да, в кошку и мышку!

– Но кому быть мышкой?

– Конечно, мадемуазель Врангель! – заявил Пьер Шувалов.

– Да, да, мадемуазель Врангель! – поддержал единодушный хор других кавалеров.

– А я буду кошкой, – сказал Шувалов.

– Нет я! Я! Я! – откликнулись другие.

– Придется вам, господа, тянуть узелки, – объявила Скавронская.

Три раза подряд Лили была мышкой, но благодаря ее грациозной увертливости ни одной из трех кошек не удалось поймать ее.

Наконец пришлось сделать паузу, чтобы запыхавшиеся кошки и мышки могли перевести дух и прохладиться мороженым. Шувалов не замедлил присоседиться к Лили и начал, не то шутя, не то уже серьезно, говорить ей любезности.

– Перестаньте, пожалуйста, Петр Иваныч! – сказала она. – Вы забываете, что я не Юлиана.

– Вы, Лизавета Романовна, как новая комета, вашим блеском совсем ее уже затмили.

– Знаете, Петр Иваныч, мне хотелось бы вас хорошенько наказать!

– Попробуйте.

– Вам хочется быть наказанным?

– Вами? Да.

– Хорошо.

Порхнув через зал к Скавронской, она стала что-то ей нашептывать. Та, покосившись на Шувалова, лукаво усмехнулась и возгласила:

– Господа, прошу вас взять стулья и сесть в два ряда, да не слишком близко друг к другу.

– И мне тоже сесть? – спросил Шувалов.

– Нет, вы будете главным действующим лицом.

Когда все уселись, она попросила сидящих вытянуть вперед ноги так, чтобы носками касаться носков своих vis-à-vis[12]12
  Визави (фр.).


[Закрыть], затем, обратясь к Шувалову, предложила ему перешагнуть через все эти ноги, никого не задев.

– Только-то? В чем же тут мудрость? – сказал он и по французской поговорке «faire bonne mine au mauvais jeu»[13]13
  Делать хорошую мину при плохой игре (фр.).


[Закрыть] с комическими ужимками стал перебираться через протянутые с двух сторон ноги.

– Брависсимо! – похвалила его Скавронекая, когда он успешно выполнил задачу. – Дайте-ка сюда ваш платок и наклоните голову.

И она повязала ему платком глаза.

– Теперь извольте-ка пройти опять назад с завязанными глазами.

В то же время она сделала всем сидящим молчаливый знак, чтобы те убрали под стул свои ноги. Шувалов, воображая, что препятствия все те же, двинулся вперед с осторожностью слепца и без надобности высоко подымал свои ноги.

– Выше, выше! – предостерегала его Лили.

– Выше, выше! – подхватили другие.

И он подымал ноги все выше, подобно журавлю, вытаскивающему свои ходули из вязкого болота. Когда он наконец добрался так до конца, все участники игры разразились таким гомерическим хохотом, какой едва ли когда-либо прежде раздавался в стенах цесаревнина дворца.

Шувалов сорвал с глаз повязку и с недоумением огляделся кругом.

– Да ведь я же никому, кажется, не наступил на ногу?

– Еще бы наступили, когда все ноги были под стульями! – со смехом отвечала ему Скавронская.

Тут и сам он рассмеялся и отвесил Лили глубокий поклон:

– Grand mersi, m-lle[14]14
  Спасибо, мадемуазель (фр.).


[Закрыть], за науку.

– Что у них там такое? – заинтересовалась цесаревна, сидевшая на другом конце зала за ломберным столом со своим лейб-хирургом Лестоком и двумя камер-юнкерами – Разумовским и Воронцовым.

Положив карты на стол, она вместе со своими партнерами подошла к молодежи. Когда ей здесь объяснили причину общей веселости, она взяла Лили за подбородок и звонко поцеловала.

– Ну, милая шалунья, что я говорила: научилась плавать?