Текст книги "Два регентства"

Глава десятая
Грош за человека

К камер-юнкеру Разумовскому, главноуправляющему имениями цесаревны, приблизился в это время лакей с письмом на серебряном подносе. Приняв письмо и взглянув на адрес, Разумовский поморщился и, не распечатывая, положил письмо в карман.

– Что ж ты, Алексей Григорьич, не прочитаешь? – заметила Елизавета Петровна. – Может, что-нибудь важное.

– Это, ваше высочество, отписка от старшего приказчика рязанского имения, – отвечал Разумовский. – Лайдак так запутал счета, что сам царь Соломон не распутает.

– Ну, может статься, на сей раз и без царя Соломона обойдешься. Читай, не стесняйся.

Разумовский вскрыл отписку и стал читать, но чем далее читал, тем лицо его становилось все мрачнее.

– Ну, вже так! – пробормотал он сквозь зубы. – Щоб тебе пекло та морило!

– Что же, опять никакого толку? – спросила цесаревна.

– Аж ничогошенько! Лисьим хвостом все следы заметает.

– Так, знать, тебе самому уж придется туда съездить.

Происходя, как известно, из простых хохлов, Разумовский, несмотря на свое придворное звание, не совсем еще отвык от своих первобытных манер и поскреб пятерней в затылке.

– Коли будет такова воля вашего высочества… – проговорил он. – Но один, кажут, в поле не воин, как бы не вышло шкоды (убытка)…

– Так возьми себе доброго помощника.

– Я мог бы указать вполне надежного и знающего молодчика, – вмешался тут Воронцов. – Он до всего доведается, все вызнает.

– Кто ж это такой?

– А не безызвестный вашему высочеству крепостной человек вот графа Миниха, Самсонов, тот самый, что был командирован за мной курьером в Новгородскую губернию. На обратном пути оттуда он больше прежнего еще полюбился мне: малый не по возрасту рассудливый, в деревенском хозяйстве сведущий, как мне и не чаялось. Спросите самого графа: все прошлое лето Самсонов заправлял ведь хозяйством в его лифляндском имении.

Стоявший тут же молодой Миних, судя по выражению его лица, был не очень-то доволен непрошеной рекомендацией Воронцова, но ему ничего не оставалось, как подтвердить эту рекомендацию.

– А счета вести он тоже умеет? – спросил Разумовский.

– Умеет.

– О це добре! Ваше высочество! Кабы совсем купить вам у графа сего человечка?

– En effet, mon cher comte[15]15
  В самом деле, мой дорогой граф! (фр.).


[Закрыть],– обратилась цесаревна к Миниху, – уступите мне его, ну, пожалуйста!

– Простите, ваше высочество, – извинился Миних. – Он исполняет у меня теперь обязанности домашнего секретаря…

– О! Так он силен и по письменной части? Нет, милый граф, как вам теперь угодно, вы должны отдать мне его. Ведь сами вы владеете им очень недавно?

– Еще два года назад Самсонов был моим камердинером, – заметил Шувалов.

– Пока вы его не проиграли в карты покойному Волынскому! – досказала с укоризной Елизавета Петровна. – А от Волынского, граф, он перешел уже прямо к вам?

– К моему отцу.

– За какую сумму?

– У него с Волынским были какие-то старые счеты…

– А ваш батюшка отдал вам Самсонова в полную собственность уже без всяких условий?

– Да, он подарил мне его.

– От вас принять его в виде подарка я, понятно, не желаю. Но вы сами сейчас слышали, как туго поступают мои ресурсы. Так будьте великодушны, граф, назначьте за него божескую цену! – добавила цесаревна со своей обворожительной улыбкой.

Зачаровала ли его эта улыбка или вспомнилась ему известная всему свету скаредность его отца-фельдмаршала, но молодой обер-гофмейстер правительницы выказал необычайное бескорыстие.

– Один грош у вашего высочества, наверно, все-таки найдется? – сказал он.

– Один грош? Вы отдаете мне бесценного для вас человека за грош?

– Я закажу для этого гроша золотую оправу и буду носить его на часах…

– В виде брелока?

– Нет, в виде талисмана.

Цесаревна посмотрела в глаза его глубоким взглядом, точно желая разгадать, что кроется за этими словами, произнесенными с каким-то особенным ударением. И, должно быть разгадав, протянула ему для поцелуя руку.

– Благодарю вас, граф! Талисман вам, надеюсь, однажды пригодится. Но есть ли у меня еще грош?

Она раскрыла висевший у нее на руке бисерный мешочек, где, кроме батистового платочка, у нее находился и кошелек с деньгами для расплаты с партнерами.

– Представьте себе! – сказала она, высыпав на ладонь содержимое кошелька. – У меня здесь только серебро да червонцы. Не возьмете ли вы, граф, червонец?

– Ни за что, ваше высочество! – решительно отказался Миних.

– Так серебряный пятачок?

– Нет, пожалуйте мне медный грош.

– Какой вы, однако, педант!.. Господа! Может быть, у вас у кого-нибудь найдется медный грош?

Но ни у кого из окружающих придворных людей не оказалось медных денег.

– У меня-то есть грошик, – сообщила Лили шепотом своей подруге, – но мне не хотелось бы отдавать его…

– Почему?

– Он совсем новенький, и я спрятала себе его на счастье.

– Да, может, теперь-то он и принесет тебе счастье? Вот у Лили есть заветный грошик, – заявила она вслух, и Лили волей-неволей пришлось расстаться со своим грошиком.

– Когда-нибудь я воздам вам за него сторицей, милая Лили, – сказала цесаревна и передала блестящую медную монетку Миниху. – С вами, граф, мы стало быть, в расчете.

– А когда она с тобой будет рассчитываться, – заметила Скавронская тихонько Лилли, – то потребуй расплаты уже не деньгами, а натурой.

– Как натурой?

– А так: самим Гришей.

– Что ты опять ей нашептала, егоза? – спросила Елизавета Петровна. – Смотри-ка, смотри, как ее в жар бросило!

– Я посоветовала ей только не продешевить при расплате, – отвечала Скавронская.

Лили, сделавшись центром общего внимания, была готова сквозь пол провалиться.

– Ах вы дети, дети! – улыбнулась цесаревна. – Придет время, моя душечка, так я с вами расплачусь по совести, будьте покойны.

Глава одиннадцатая
У старика-возничего бразды ускользают из рук

В тяжкой болезни фельдмаршала Миниха наступил поворот к лучшему, но поправлялся больной очень медленно.

Тем временем враги его не дремали. Не находя прямого доступа к правительнице, занятой пока своими собственными делами, они через посредство ее супруга, не менее простодушного, подкапывались под человека, доставившего ей регентство.

– Это сам Бог покарал старика! – говорил принцессе принц-супруг в присутствии ее двух фавориток. – Я для него точно и не суще-че-че-чествую.

– Но не сам ли он предложил назначить ваше высочество генералиссимусом? – позволила себе Юлиана вступиться за свекра своей сестры.

– А иезуитскую оговорку в указе вы, баронесса, забыли?

– Какую оговорку?

– Что генералиссимусом, по своим заслугам, должен бы быть по-настоящему он, Миних, мне же он уступает это звание как отцу императора (понимаете: только как отцу, а не за мои собственные заслуги)! И это распубликовано на всю империю!

– Но ведь все это, друг мой, совершенно верно, – не удержалась возразить тут Анна Леопольдовна, у которой, при всем добродушии, невольно прорывалось временами пренебрежение к навязанному ей, немилому супругу. – Entre nous soit dit[16]16
  Между нами говоря (фр.).


[Закрыть], – какие твои заслуги?

– Какие! – вскипятился еще пуще Антон-Ульрих. – Если ты так близорука, то я тебе не надену очков, для этого я слишком скромен. Но прежде чем арестовать Бирона и провозгласить тебя правительницей, почему он не посоветовался со мной, не велел даже будить меня…

– Потому что ты, по обыкновению, только бы напутал.

– Ну да! Вы оба с ним чуяли, что нашлись бы желающие призвать к регентству кое-кого другого.

– Уж не тебя ли?

– Да хоть бы и меня? Ты – императору мать, я, – отец. Уж не воображаешь ли ты, что управлять государством будешь искуснее меня?

– Ничего, мой милый, я не воображаю. Знаю одно: что по происхождению я – русской царской крови, а в твоих жилах течет одна немецкая кровь. Стало быть, для русского народа ты такой же чужой, каким был Бирон. А что касается твоего ума…

– Пожалуйста, без сравнений! – перебил принц. – Спорить теперь все равно бесполезно: что сделано, то сделано. Тебе присягали, пускай же ты номинально считаешься регентшей, пока сынок наш подрастет. Но я-то, супруг твой, во всяком случае имею неоспоримое право быть твоим первым советчиком, потому что сына нашего мы любим одинаковой родительской любовью, одинаково желаем видеть его потом счастливым на царском престоле. А Миниху я все-таки не прощу-чу-чу-чу!.. Хоть бы он поскорее издох!

– Какие у тебя выражения, какие нехристианские мысли! Желать своему ближнему смерти…

– Какой он мне ближний! Ну, да хорошо, хорошо, пускай себе выздоравливает. Но болезнь его чрезвычайно серьезна и затянется, конечно, надолго. А государственные дела не ждут, мы с тобой дилетанты, и одни с ними не справимся. Значит, на подмогу надо взять человека вполне опытного, государственного.

– О ком это говоришь ты? Уж не об Остермане ли?

– А то о ком же? Миних, бесспорно, отличный полководец, но в гражданских порядках такой же профан, как и мы с тобой. Остерман же в них, по русской поговорке, собаку съел.

– Но он такой неаппетитный! – с брезгливой миной; возразила принцесса.

– То есть как неаппетитный? Напротив того, он известный гастроном: стол у него всегда преотменный…

– Да я не о столе! Он такой неопрятный: вся грудь в пятнах, нос в табаке… Потом, он вечно кашляет, плюется, а вдобавок еще гримасничает…

– Так кто же заставляет тебя с ним встречаться?

– А то как же?

– Предоставь это мне.

– Тебе?

Анна Леопольдовна вопросительно оглянулась на свою статс-фрейлину.

– Вы забываете, принц, – заметила Юлиана, – что граф Остерман хронически страдает подагрой и кашлем, много лет уже он почти не выезжает из дому.

– Да он не отказывается, я уже зондировал почву.

– Как! Не предупредив меня? – воскликнула принцесса.

– Зачем было тебя, моя милая, понапрасну беспокоить? Но раз он согласен, то ты должна уже лично выразить ему свое желание. Когда ты примешь его?

– Ах, Господи! – вздохнула Анна Леопольдовна. – Все равно… хоть завтра.

– Простите, принцесса, – вмешалась снова Юлиана. – Устранить этак графа Миниха, не переговорив даже с ним, как хотите, совсем неудобно. Вы ему слишком обязаны, и заболел он именно при аресте Бирона.

– Верно-то верно… – тотчас согласилась принцесса. – Но как же быть-то? Я его ведь не видела…

– Пока он был при смерти, вам, конечно, нельзя было его видеть, но теперь он настолько уже поправился, что доктора позволяют посторонним навещать его.

– Так ты полагаешь, что мне следовало бы самой навестить его?

– Да, ваше высочество, и не откладывая. А так как у вас будет с ним такой деликатный разговор, то, чтобы последним вниманием хоть смягчить впечатление, поезжайте уж к нему со всем вашим штатом.

– Будь так! – вздохнула принцесса. – Завтра же едем.

Хотя больной фельдмаршал был видимо еще очень слаб, однако принял гостей в мундире и стоя. У нерешительной Анны Леопольдовны, пожалуй, так и недостало бы мужества затронуть щекотливую тему об умалении его власти, если бы сам Миних не попросил ее уделить ему несколько минут аудиенции. Вся свита правительницы удалилась, оставив их вдвоем.

Аудиенция продолжалась действительно не более десяти минут. Но вышла принцесса от своего первого министра пунцовая как пион и, не дав даже другим проститься с хозяином, заторопилась домой. Сидя же в карете вместе с Юлианой и Лили, она дала волю своему негодованию:

– Это невыносимо! Читает мне нотации, точно я малолетняя!

– Да что же он говорил вашему высочеству? – спросила Юлиана.

– Прежде всего он хотел знать, чем я одарила каждого из приближенных людей тетушки. На это я ему сказала, что память тетушки мне священна, и я никому не позволю требовать от меня отчета в этих подарках. Он как будто обиделся, но продолжал допрос, правда ли, что, когда Позье выламывал мне бриллианты из старых ожерельев и браслетов тетушки, я все золото от этих вещей и мелкие бриллианты подарила Позье.

– Вот видите ли, ваше высочество! Я тоже вас тогда останавливала. И что же вы отвечали фельдмаршалу?

– Что все эти вещи вышли из моды, что носить их я все равно бы не стала и что Позье еще недавно устроил свою собственную мастерскую, так как же было не поддержать его. Тут он стал допытывать, на что я употребила все крупные бриллианты и правда ли, что я велела сделать себе из них новое ожерелье. «Правда, – сказала я, – но у герцогини Бирон одно жемчужное платье стоило 400 тысяч, а бриллиантов она надевала на себя на 2 миллиона, поэтому мне в начале царствования скаредничать не приходится. Но 226 небольших бриллиантов (я нарочно их сосчитала) – прибавила я в скобках, – пошли на украшение образа Грузинской Божией Матери». Возражать против моей набожности он уже не смел, однако все же напомнил мне, что русские финансы сильно потрясены вследствие безрассудной расточительности Бирона и что мне следовало бы быть вообще бережливее. А сам ведь, этот Гарпагон[17]17
  Гарпагон – главное действующее лицо в комедии «Скупой» Мольера (1630–1673).


[Закрыть], не отказался принять те семьдесят тысяч на украшение своего дома, которые я ему назначила сверх первых ста тысяч!

Юлиана, одаренная очень щедро, не нашла уже аргументов для защиты корыстолюбия фельдмаршала. Сидевшая же в карете Лили по своей житейской неопытности прямо брякнула:

– Но ведь старик Миних избавил ваше высочество от Бирона. Так будьте уж с ним снисходительней!

– Из благодарности? А благодарность, по-твоему, приятное чувство? При всякой встрече с человеком повторять себе: «Ты его должница, а потому все его горькие пилюли глотай со сладкой улыбкой». А этого я не могу и не хочу! С кем бы мне еще посоветоваться?

– Ваше высочество дорожите также, кажется, мнением Мардефельда, – заметила Юлиана. – Он в этом вопросе может судить беспристрастнее нас.

– А что ж, и в самом деле. При первом же случае поговорю с ним.

Случай представился 23 декабря, на похоронах усопшей императрицы Анны Иоанновны. Когда прусский посланник барон Мардефельд, подойдя к правительнице, выразил удивление, что не видит фельдмаршала графа Миниха, который, как слышно, почти уже оправился от своей болезни, принцесса пожала плечами и вполголоса спросила:

– А что, барон, скажите-ка мне откровенно: какого вы мнения о фельдмаршале?

Мардефельд быстрым взглядом удостоверился, не может ли его еще кто-нибудь услышать, и отвечал затем, понизив также голос:

– Фельдмаршал ваш достоин всякого уважения: он необыкновенно трудолюбив, имеет редкий талант к военному делу и обладает большим красноречием.

Посланник сделал маленькую паузу.

– Это его положительные качества, – сказала Анна Леопольдовна. – А отрицательные?

– Отрицательные?.. Хотя он бесспорно и умен, но ум у него поверхностный, неглубокий и о государственных делах, о дипломатии у него, по-видимому, самые элементарные понятия…

– Если это говорите вы, барон, такой дипломат… И что же еще?

– Еще… говорили мне, будто он страдает неизлечимой болезнью, которую древние римляне называли splendida avaritia[18]18
  Пышная скупость (лат.).


[Закрыть].

– А в переводе на обыкновенный язык?

– Пышная скупость.

– Вот это верно! Avarice splendide. Он скуп как никто, если дело касается других, а на себя самого пышности и блеску не жалеет. Благодарю вас, барон, от души. Теперь знаю, как поступить.

И в тот же день принцесса объявила супругу-принцу, что готова принять Остермана.

– Давно бы так! – воскликнул Антон-Ульрих. – Теперь мы заведем не ту уже музыку.

– Так первым капельмейстером в государственном оркестре отныне будет принц? – с иронией заметила Юлиана после его ухода. – Ваше высочество все забываете, что за принцем стоит Остерман. Принц будет не более, как ширмой, послушным орудием в его руках. Смотрите, как бы вместо бироновщины не нажить нам остермановщины!

Опасения дальновидной статс-фрейлины вскоре оправдались.

Глава двенадцатая
Остермановщина

Какими судьбами Остерман, незнатного рода иноземец, достиг одной из высших государственных должностей в России и графского титула, ни для кого при дворе не было тайной. Родившись в 1686 году в Эссене в Вестфалии, в семье бедного лютеранского пастора, Генрих-Иоганн-Фридрих, а по-русски Андрей Иванович Остерман, будучи студентом Иенского университета, имел несчастье убить на дуэли другого студента и бежал в Голландию. Здесь, благодаря своему раннему развитию и образованию, он был взят адмиралом русской службы, голландцем Стрюйсом, в свои личные секретари. Петр Великий, встречая даровитого юношу у Стрюйса, обратил на него внимание и предложил ему место переводчика и толмача в посольской канцелярии. Проходя ряд должностей, Остерман выказал себя искусным дипломатом и в 1721 году за удачное заключение Ништадтского мира был пожалован чином тайного советника и званием барона да, сверх того, был награжден еще щедро деньгами и поместьями. Когда новый барон, в числе других награжденных, предстал перед великодушным монархом, чтобы принести свою всенижайшую благодарность, Петр его обнял, расцеловал и вызвался быть его сватом:

– Ну, Андрей Иваныч, теперь ты и знатен и богат. Но в России у нас ты все же не свой еще человек: нет у тебя именитых родственных связей. Хочешь, я сосватаю тебе знатную невесту?

Остерман отвечал, что был бы безмерно счастлив. Так ему была сосватана красавица дочь богача стольника, родственного с царским домом, Марфа Ивановна Стрешнева, которая затем, в 1725 году была пожалована Екатериной I в ее статс-дамы. Сам барон Остерман в том же году был назначен вице-канцлером, а потом и обер-гофмейстером великого князя Петра Алексеевича (с 1727 года императора Петра II), с воцарением же Анны Иоанновны возведен и в графское достоинство. Многообразные перемены в высших сферах не поколебали его положения при дворе, а почему? – всего виднее из отзывов о нем некоторых, знавших его лично, современников.

«Граф Остерман, – характеризует его в своих „Записках“ Манштейн, – был, бесспорно, одним из величайших государственных людей своего времени. Он подробно изучил и отлично понимал политику всех европейских государств. Быстрота соображения и обширный ум соединялись в нем с редким трудолюбием и способностью скоро и легко работать. Бескорыстный и неподкупный, он никогда не брал подарков от иностранных дворов без разрешения русского правительства. Однако, с другой стороны, он был слишком недоверчив и подозрителен, не терпел не только высших, но и равных себе, если они в чем-либо его превосходили… В затруднительных обстоятельствах он избегал высказывать свое мнение и обыкновенно притворялся больным. Благодаря такой тактике ему удалось удержаться при шести разных правительствах. Он имел особенную манеру выражать свои мысли, так что немногие могли похвалиться, что понимали его. Часто иностранные послы, после продолжительной беседы с ним, уходили из его кабинета, не узнав ровно ничего. Все, что он говорил или писал, можно было понимать двояким образом. Хитрый и скрытный, он умёл владеть собой и, если встречалась в том надобность, мог казаться растроганным до слез. Он никогда не смотрел ни на кого прямо, опасаясь, чтобы глаза не выдали его душевных помыслов».

Еще резче относительно отрицательных качеств Остермана выражался тогдашний французский посланник при нашем дворе, маркиз де ла Шетарди:

«Граф Остерман слывет за самого хитрого и двуличного человека в целой России. Вся его жизнь есть нечто иное, как постоянная комедия. Каждый решительный переворот в государстве доставляет ему случай разыгрывать различные сцены, занятый единственно мыслью удержаться на месте во время частых дворцовых бурь, он всегда притворно страдает подагрой и судорогой в глазах, чтобы не быть обязанным пристать к которой-либо партии. Тишина в правительстве есть для него лекарство, возвращающее ему здоровье».

Что Остерман действительно страдал застарелой подагрой, едва ли подлежало сомнению. Но он перемог свои телесные недуги, чтобы явиться на призыв правительницы.

– Мне совестно, граф, что побеспокоила вас, – начала принцесса (по обыкновению, по-немецки). – Но когда выздоровеет фельдмаршал Миних, – одному Богу известно, а у меня столько вопросов… Присядьте, пожалуйста.

– Я всегда к услугам вашего высочества, – отвечал Остерман, опускаясь в кресло и, от сопряженной с этим болью в ногах и пояснице, невольно закряхтел и скорчилобычную свою гримасу. – Какой вопрос вас прежде всего интересует?

– Прежде всего, конечно, штат малолетнего императора. Я поручила уже Левенвольде разработать этот штат, но сама я в этом так неопытна, что попросила бы вас помочь мне.

– Не замедлю переговорить с обер-гофмаршалом. Затем следующий вопрос?

– Следующий… У меня их так много… Ах, да! Вот что: Бирон все еще в Шлиссельбурге?

– В Шлиссельбурге. Верховный суд над ним и его сообщниками еще не окончен.

– А его, вы думаете, строго осудят?

– Сколько до меня доходили слухи, его ожидает смертная казнь.

Анна Леопольдовна перекрестилась.

– О, Бог мой! Разве он так уж виноват? Нельзя ли как-нибудь смягчить его участь?

– От вашего высочества будет в свое время зависеть именем вашего державного сына уменьшить наказание.

– До какой степени?

– До ссылки в Сибирь.

– Но и в ссылке жить ведь ужасно! Оба они – и герцог и герцогиня так привыкли к комфорту…

– Все, что возможно будет сделать в этом отношении, ваше высочество, будет сделано.

– Назначьте им порядочную сумму на содержание, дайте им с собой людей, к которым они привыкли, и непременно двух поваров.

– Двух?

– Да, на случай, что один захворает. Герцог такой ведь охотник хорошо поесть. Потом и насчет духовной пищи, вся семья его ведь лютеране. А в Сибири вряд ли найдется лютеранский пастор.

– Мы дадим им отсюда с собой и пастора.

– Как я вам благодарна, граф! Теперь я, по крайней мере, буду спокойна.

– У вашего высочества есть еще вопросы?

– Это были два главных. Теперь скажите мне, как нам быть с государственными делами во время болезни нашего первого министра?

Остерман, казалось, только и ожидал этого вопроса. Открыв свою золотую табакерку с портретом покойной императрицы и угостив себя доброй понюшкой, он чрезвычайно тонко, но вразумительно развил мысль о том, что как внутренние, так и внешние интересы России и всего русского народа могут пострадать непоправимо вследствие болезни главы кабинета.

– Вам, граф, конечно, лучше судить, чем мне, – проговорила Анна Леопольдовна, отодвигаясь со своим креслом, когда ее собеседник, отерев нос, встряхнул пропитанным табаком футляром. – Но ваша подагра лишает вас возможности часто выезжать из дому для личных мне докладов. Не укажете ли вы мне какого-нибудь посредствующего между нами лица?

Принцесса втайне, быть может, надеялась, что у Остер-мана есть все-таки в виду еще какой-нибудь другой подходящий кандидат, кроме Антона-Ульриха, но Остерман, не задумываясь, назвал ей принца-супруга, и она скрепя сердце выразила свое согласие.

Антон-Ульрих принадлежал к числу тех малоодаренных людей, которые очень туго усваивают чужие мысли, но, раз их усвоив, твердо уже уверены в своей правоте и держатся «своего» мнения с непоколебимым упорством. Если же кто смотрит на дело с другой точки зрения, то его и слушать не стоит: он все равно ведь не прав.

Нечего, конечно, удивляться, что принц-посредник в самое короткое время совершенно подпал под влияние хитроумного и льстивого дипломата, умевшего всякому делу придать такой оборот, будто бы первая мысль блеснула в собственном мозгу Антона-Ульриха. В совещаниях их принимали нередко участие третий кабинет-министр князь Черкасский и вице-канцлер граф Головкин. Но те только поддакивали Остерману. А в заключение всякого такого совещания, подобно Катону, не пропускавшему ни одного заседания в римском сенате без своей исторической фразы: «Ceterum censeo Carthaginem esse delendam» («впрочем, Карфаген, я полагаю, должен быть разрушен»), Остерман устами принца приходил к одному неизменному выводу: «А Миниха все-таки следовало бы убрать!»

К середине января нового, 1741 года здоровье фельдмаршала настолько уже окрепло, что позволяло ему заниматься опять обычными делами, принимать на дому у себя своих сочленов по кабинету. Вдруг курьер привозит ему именной указ: впредь по всем делам сноситься с генералиссимусом, принцем Антоном-Ульрихом, да не простыми письмами, как было до сих пор, а по строго установленной форме.

Для Миниха не могло быть сомнения, с чьей стороны нанесен ему этот удар: от своего сына, обер-гофмейстера правительницы, он уже слышал, что Остерман, по годам не являвшийся при дворе, имел аудиенцию у принцессы, а затем ежедневно совещается у себя с ее супругом.

– Дайте мне только встать на ноги, – говорил старик, – повидаться опять с самой принцессой…

Но еще до того, 28 января, ему был прислан новый указ о том, чтобы каждому министру заведовать только своею частью: так «первому министру, генерал-фельдмаршалу графу фон Миниху, ведать все, что касается до всей сухопутной полевой армии, всех иррегулярных войск, артиллерии, фортификации, кадетского корпуса и Ладожского канала, рапортуя обо всем том герцогу брауншвейг-люнебургскому».

В разъяснение же такого указа он узнал от Юлианы Менгден, как относится к нему принц Антон-Ульрих, заявлявший во всеуслышанье, что хотя он, принц, и чувствует себя в некотором долгу у фельдмаршала, но не намерен преклоняться перед ним, как перед верховным визирем, а будет держать его и в военном деле под своей командой.

Глубоко оскорбленный фельдмаршал велел заложить себе карету, облекся в мундир со всеми регалиями и поехал в Зимний дворец. Но правительница его даже не приняла, извиняясь недосугом, и адресовала его к своему супругу, который, дескать, во все дела посвящен лучше ее самой.

– Всему есть мера! – заявил тут Миних своим домашним. – Не будет меня, так они поймут, кого лишились.

И он послал во дворец прошение об отставке. Анна Леопольдовна была этим немало смущена, особенно перед Минихом-сыном, своим обер-гофмейстером. Она назначила фельдмаршалу определенный день и час для личных объяснений, встретила его очень приветливо и стала упрашивать ради Бога не оставлять ее, так как она чрезвычайно дорожит его опытностью и в дипломатии.

– Если я поручила ведать иностранные дела графу Остерману, – говорила она, – то затем только, чтобы облегчить вас: ведь военные ваши дела и без того займут у вас весь день.

Миних сдался, но под условием, чтобы ему не только считаться первым министром, но и быть таковым на самом деле с подчинением ему всего кабинета.

– Хорошо, хорошо… – согласилась правительница. – Дайте мне только немножко подумать.

«Подумать», однако, она предоставила опять-таки Остерману, а тот, «подумав» вместе со своими сообщниками, доложил, что при допросе в тайной канцелярии один из солдат, участвовавших при аресте герцога Бирона, проговорился, будто бы Миних подбил их, солдат, к этому предприятию призывом возвести на престол цесаревну Елизавету.

– Ну, я этому не поверю! – воскликнула принцесса.

– А я верю, – отозвался присутствовавший, по обыкновению, при докладе Остермана Антон-Ульрих.

– Не поверю, не поверю! – повторила Анна Леопольдовна. – Это клевета на моего верного Миниха, на мою добрую тетю Лизу.

– За что купил, за то и продаю, – сказал со всегдашней своей льстиво-почтительной уклончивостью Остерман. – Как относится к этому вопросу сама цесаревна, – мне, конечно, не известно. Знаю одно, что, когда выпустили на днях из крепости заключенного туда покойного государыней вольнодумного архиерея Феофилакта Лопатинского, – цесаревна навестила его на Новгородском подворье…

– Но освободили его ведь по моему же указу? А тетя помнит несчастного Лопатинского еще со времен своего отца.

– М-да. Он так и отвечал ей на вопрос, узнает ли он ее: «Ты – искра Петра Великого!» Цесаревна же заплакала и дала ему на лекарство триста рублей.

– А я дала бы шестьсот!

– Великодушие вашего высочества не знает границ. Оставимте пока в покое цесаревну и возвратимся к фельдмаршалу. Будучи сам искусным полководцем, он преклоняется перед военным гением прусского короля, Фридриха II, это, положим, понятно. Но, спрашивается, почему король, который, как известно, до скупости бережлив, посылает ему то и дело весьма ценные подарки?

– Вы, граф, слишком подозрительны. Ведь вот и моя Юлиана получила недавно от прусской королевы портрет с бриллиантами. Неужели отказываться от подарков столь высоких друзей?

– По крайней мере, затруднительно, согласен. Но король Фридрих не далее как в декабре затеял войну из-за Шлезвига с императрицей австрийской Марией-Терезией…

– Покровительницей нашего брауншвейгского дома! – подхватил Антон-Ульрих. – Война самая неспра-пра-пра-праведливая…

– Ты-то хоть не мешайся с твоими комментариями! – досадливо перебила его супруга. – Граф прекрасно может обойтись и без них.

– Не будем входить теперь в обсуждение вопроса о том, которая из двух воюющих сторон стоит на более законной почве, – продолжал Остерман. – Вопросы войны решаются мечом, кто победит, тот и прав. Но при своем пристрастии к прусскому королю граф Миних может настоять на том, чтобы мы двинули наши войска на помощь пруссакам…

– На это-то я никогда не соглашусь! – вскричала Анна Леопольдовна.

– Теперь, принцесса, вы так думаете, потому что слышали только что резоны вашего августейшего супруга и вашего покорного слуги. А выслушаете Миниха, и поддадитесь его доводам. Характер у вас ведь мягкий, как воск…

– Но как же мне не выслушать сперва фельдмаршала?

– Чего еще выслушивать человека, который сам просится в отставку! – вмешался опять Антон-Ульрих. – Или ты тоже в заговоре с Фридрихом против покровительницы нашего брауншвейгского дома?

– Перестань с твоими глупостями!

– Итак, – заговорил снова Остерман, – ваше высочество тоже не можете не признать, что граф Миних, по глубокой приязни своей к королю прусскому, весьма опасен на высоком посту первого министра. А так как он и по внутренним делам государства не только не торопится, как подобало бы верноподданному, исполнять все приказания ваши и принца-генералиссимуса, но, вопреки им, издает еще свои собственные приказы, то дальнейшее пребывание его на настоящем посту опасно и для блага России. Раз он подал по собственному побуждению просьбу об отставке, то нет ничего проще, как удовлетворить его просьбу.

– Так вы, в самом деле, думаете?.. Но как же это сделать возможно деликатнее?

– Делается это по установленной форме. Вот, изволите видеть, его прошение. Вам надо надписать тут наверху одно только словечко: «Согласна».

Говоря так, Остерман обмакнул перо в чернила и подал его принцессе. В последний раз тихонько вздохнув, она приняла перо и надписала на прошении фельдмаршала знаменательное словечко.

Но честолюбивому принцу брауншвейгскому и этого показалось мало, чтобы вконец принизить ненавистного ему фельдмаршала, он, как генералиссимус, не предупредив даже принцессы, приказал указ об увольнении первого министра читать народу на всех столичных перекрестках с барабанным боем.