Текст книги "Два регентства"

Нечего говорить, как такое публичное оскорбление должно было возмутить престарелого славного воина, а также всех его родных, в том числе и молодую его невестку, родную сестру Юлианы Менгден. Юлиана не преминула представить дело принцессе в возможно ярком свете. Последствием была крупная семейная сцена между правительницей и ее супругом, который после этого целую неделю избегал быть с нею с глазу на глаз. Для смягчения нанесенной почтенному старику без ее ведома обиды Анна Леопольдовна со своей стороны предложила сенату извиниться перед фельдмаршалом за принца через особую депутацию из трех сенаторов, а потом, 16 февраля, сама побывала у него на «пребогатом трактаменте».

Таким образом, против самой правительницы у устраненного из кабинета фельдмаршала не могло быть уже особенного неудовольствия. Вдохновитель же Антона-Ульриха, Остерман, остался как бы вовсе в стороне. С этого времени никто не стоял уже на его пути. Номинально государством правила принцесса Анна, в действительности же регентствовал Остерман. На смену бироновщины, наступила остермановщина, далеко не столь жестокая, конечно, но столь же чуждая всему русскому.

Глава тринадцатая
Сказка о спящей царевне

Сама правительница почти не испытывала на себе отрицательных сторон остермановщины, государственными заботами ее беспокоили лишь постольку, поскольку для проведения какой-либо коренной реформы или для исполнения судебного приговора требовалась ее санкция и собственноручная резолюция. Каждое такое дело докладывалось ей, правда, на словах, но то была одна формальность: слушала принцесса, как говорится, краем уха и, зевая в руку, нередко прерывала доклад совсем не идущими к делу вопросами. Очевидно, мысли ее витали еще в пределах того рыцарского романа, при чтении которого застал ее докладчик. По окончании же доклада она со вздохом облегчения располагалась на одной из своих четырех кроватей и раскрывала опять свой роман. Но и тут мысли ее не надолго сосредоточивались на фантазиях автора: дочитает главу и зажмурит глаза, чтобы предаться собственным уже грезам.

Среди этих фантазий и грез, как в сказочном дворце спящей царевны, жизнь кругом как бы замерла. Великий пост в 1741 году начался очень рано – 9 февраля, а потому о каких-либо придворных балах и спектаклях не было и помину. По вечерам устраивалась карточная партия, но в самом тесном кругу.

Между тем среди этой наружной тишины в придворном мире начали ходить разные тревожные слухи. Чуткая к ним наперсница принцессы, Юлиана Менгден, не преминула обратить на них внимание своей госпожи:

– Позвольте, ваше высочество, занять вас сегодня немножко политикой…

– Опять эта политика! Политика! Политика! – проговорила Анна Леопольдовна скучающим тоном, и мускулы рта ее невольно подернуло зевотой. – Это буря в стакане воды.

– А наша жизнь теперь что такое? Стакан воды без бури. Но, не дай Бог, если вдруг налетать буря и опрокинет весь стакан!

– Ты, милая Юлиана, начинаешь, кажется, тоже фантазировать. Откуда взяться у нас буре?

– А ваше высочество не находите разве странным, что цесаревна Елизавета третий месяц уже к нам глаз не кажет?

– Что же в этом странного? Ей, как и мне, в Великом посту не до развлечений, она охотнее сидит дома…

– То-то вот, что она каждый день, слышно, разъезжает по гвардейским казармам, беседует с солдатами запросто как родная мать, угощает их, обдаривает их жен, крестит у них детей, и вся гвардия давно уже величает ее не иначе как матушкой-цесаревной.

– Да, она умеет привлекать к себе все сердца.

– И отвлекать от вас.

– Ты что этим хочешь сказать, Юлиана?

– Цесаревна, ваше высочество, не забудьте, дочь Петра Великого…

– А я – внучка его старшего брата! Нет, она-то против меня наверное ничего не предпримет.

– Нет дыма без огня. Недаром супруг ваш намерен, говорят, заточить ее в монастырь.

– Опять эти глупые придворные сплетни! Да если бы у него и явилась такая дикая мысль, то я этого ни за что не допущу.

– Покуда вы еще регентша.

– Что-о-о?!

– Ведь сам принц говорил вам, что думает принять православие.

– Да, и я очень этому рада. Сама я ведь православная, а супругам всегда лучше быть одной религии.

– Положим. Но переменить религию он хочет, говорят, вовсе не по внутреннему убеждению, а по настоянию Остермана.

– Да тому-то какое дело?

– Чтобы укрепить власть принца, когда он станет регентом.

– Ну, этому не бывать! – воскликнула правительница, выведенная наконец из своей апатии. – Но мне все еще как-то не верится…

– Так для чего же принц, скажите, бывает теперь ежедневно в сенате? Он готовится, очевидно, к роли регента.

– Нет, этому не бывать! – повторила принцесса. – Я просто запрещу ему ездить в сенат.

В тот же день между ней и Антоном-Ульрихом произошло опять довольно крупное объяснение. Принц отрекся от возводимых на него напраслин и в заключение выговорил себе право ездить в сенат хоть два раза в неделю, чтобы не лишиться своего авторитета генералиссимуса.

Доверчивая Анна Леопольдовна могла погрузиться снова в свое сонное царство. Разбудил ее вторично в начале апреля месяца приговор верховного суда над Бироном и его сообщниками. Приговором этим сам Бирон и его бывший кабинет-министр Бестужев-Рюмин присуждались к четвертованию с отнятием в казну всего имущества движимого и недвижимого. Но правительница, именем малолетнего императора, заменила им смертную казнь пожизненной ссылкой: Бирону – в захолустный городок Тобольской губернии Пелым, а Бестужеву – в его родовую пошехонскую вотчину. Разжалобившись, она готова была оставить Бирону и его имущество, но лично докладывавший ей дело Остерман объявил, что такая поблажка государственному преступнику была бы беспримерна, что, со своей стороны, он, Остерман, сделает все, что угодно ее высочеству для облегчения положения ссыльных: из сибирских доходов им будет назначено суточных по 15 рублей в день, а для личных услуг с ними отправляются в Пелым: два лакея, две женщины (арапка и турчанка), два повара и пастор.

– Вот за это я вам душевно благодарна, – сказала принцесса. – А пятнадцать рублей суточных, вы полагаете, им будет достаточно?

– За глаза, ваше высочество, – уверил Остерман. – В Сибири жизнь ведь необычайно дешева.

Но сам Бирон потревожил еще раз ее сказочный сон. В озлоблении на главных виновников его свержения и осуждения, он, при допросе, выгораживая себя, не посовестился припутать и их к своему процессу. Так была им набросана тень на фельдмаршала Миниха (аттестованного им как «персона, к российским честным людям и ко всей нации весьма злая»), на кабинет-министра князя Черкасского, на начальника канцелярии тайных розыскных дел генерала Ушакова, на обер-шталмейстера князя Куракина, на генерал-прокурора князя Трубецкого, на обер-гофмаршала графа Левенвольде и на президента коммерц-коллегии барона Менгдена. Всем им грозило судебное преследование.

– Да неужто ж я окружена одними злодеями! – ужаснулась Анна Леопольдовна, когда Остерман доложил ей оговоры Бирона.

– Не злодеями, ваше высочество, а людьми, – отвечал Остерман. – Все мы люди, все не безошибочны. Все зависит от освещения ошибок.

Находясь сам в добрых отношениях со всеми оговоренными, кроме устраненного уже и безвредного для него Миниха, он сумел представить их ошибки в таком благоприятном свете, что правительница тотчас согласилась не привлекать виновных к ответственности. Но Остерман признал все-таки неизлишним в высочайшем указе о том подчеркнуть их вину: «Хотя по оным явным обличениям, по силе прав государственных, надлежало о таком вредительном нам самим и нашим родителям и опасном всей нашей Российской империи деле вконец доследовать, однако мы по природному нашему великодушию из высочайшей нашей императорского величества милости, вас во всем том прощаем, в том уповании, что впредь, по должности своей данной нам присяги, верно и истинно поступать будете и к таким бездельным вредительным делам приставать не станете».

Тут кроме острастки в будущем, прощенные, знавшие, конечно, кем редактировался указ, могли прочесть между строк: «Вот от кого ожидайте впредь и гнева и милости!»

А Анна Леопольдовна читала между тех же строк: «Вот кто стережет мой покой от врагов явных и тайных!»

И вдруг этот сладостный покой спящей царевны был нарушен – нарушен грезой наяву.

Глава четырнадцатая
Глава из рыцарского романа

Дружественный трактат, заключенный русским правительством с королем прусским Фридрихом II, причинял немало хлопот венскому двору, и австрийский посланник в Петербурге, маркиз Ботта, тщетно напрягал все свое дипломатическое искусство к расторжению этого трактата. Взошедшая полгода назад на австрийский престол молодая императрица Мария-Терезия нашла к той же цели другой путь – чисто женский: где не имела успеха сила ума, там могла убедить еще логика сердца. Пять лет перед тем курфюрст саксонский и король польский вынужден был отозвать из Петербурга своего посланника, графа Карла-Морица Линара, присутствие которого признавалось небезопасным для душевного спокойствия семнадцатилетней наследницы российского престола, принцессы Анны Леопольдовны. Кто же, как не тот же Линар, мог бы всего вернее склонить ее теперь к перемене политики России? И вот, по тайному соглашению дворов, венского и дрезденского, посланником от этого последнего двора в Петербург в апреле 1741 года был неожиданно вновь назначен Линар.

При получении известия об этом Анну Леопольдовну, несмотря на ее лимфатическую натуру, охватило такое волнение, что ее первая советчица и первый друг Юлиана Менгден предложила ей дать конфиденциально знать Линару, что его прибытие в Петербург не желательно.

– Как не желательно! – воскликнула принцесса. – Я пять лет только и мечтала о том…

– Мечты и жизнь, ваше высочество, – две вещи разные, особенно для августейших особ. На вас, временную правительницу и мать царствующего императора, обращены взоры всей России, всей Европы…

– Ах, Юлиана! Мы говорим с тобой на разных языках. Какое дело России и Европе до идеального рыцарского романа…

– До замужества вашему высочеству было еще более или менее простительно мечтать о рыцарском романе. Теперь вы замужем и мать царя…

– Ты, милая, я вижу, не имеешь ни малейшего понятия о том, что такое настоящий рыцарский роман. Каждый средневековый рыцарь выбирал себе на всю жизнь одну даму сердца, будь то незамужняя девица или замужняя женщина – все равно. Она была, так сказать, его мадонной, которой он поклонялся, которою вдохновлялся на свои рыцарские подвиги, с именем которой на устах умирал на турнире и в бою. Линар такой же средневековый рыцарь, рыцарь без страха и упрека. Мне стоит только закрыть глаза, как я вижу его уже плывущим на ладье по Рейну, сама я стою на высокой-превысокой башне рыцарского замка и машу ему с вышины платком, а он снизу машет мне в ответ своим пернатым шлемом.

– Теперь он, значит, будет плыть по Неве мимо Зимнего дворца, а вы будете ему махать платком с балкона? – не утерпела подшутить над мечтательницей Юлиана. – На беду, только Нева у нас на всю зиму замерзает. Правда, он может ездить мимо и на санях, но ваше высочество, выходя в мороз на балкон, рискуете схватить насморк, а то и воспаление легких.

– В твоей душе, Юлиана, нет ни капельки романтизма! Я буду видеть его только при высочайших выходах и других торжественных оказиях.

– Только?

– Чего же больше? Но чтобы тебя совсем успокоить, хочешь, я женю его на тебе?

– Что за шутки, принцесса!

– Нет, без всяких шуток. Женат он или нет, для меня решительно безразлично, да и для него тоже. Он останется моим верным паладином, а я – его мадонной. Тебе же лучшей партии, право, не найти. Или он тебе не нравится?

– Как не нравится! Он, можно сказать, писаный красавец…

– Ну, вот. Я же, по крайней мере, буду гарантирована, что он останется при нашем дворе.

Несколько дней спустя новый саксонско-польский посланник представил правительнице свои верительные грамоты на официальном приеме. Теперь и Лили Врангель, находившаяся в свите принцессы, имела случай воочию увидеть этого средневекового рыцаря и писаного красавца.

Линару было уже тридцать восемь лет, но, благодаря своим светлым, с рыжеватым оттенком, волосам, женственно-нежному цвету кожи и стройному, гибкому стану, он казался молодым человеком. При разговоре с правительницей, он умел придавать своим аристократическим чертам, своим зеленовато-серым с поволокой глазам такую благородную томность, своему мягкому голосу такую вкрадчивую почтительность, что самые обыкновенные фразы в его устах приобретали как будто таинственный смысл.

– После столь долгого отсутствия вы, граф, не скоро привыкнете опять к нашему гиперборейскому климату, – заметила Анна Леопольдовна.

– Мысленно, ваше высочество, я все эти годы был в Петербурге, – отвечал Линар.

Но как это было сказано! С каким взмахом светлых, но длинных ресниц!

– Зиму вы, конечно, проводили в самом Дрездене, – продолжала принцесса, – но лето, вероятно, в Саксонской Швейцарии? Ведь у вас там, есть, кажется, родовой замок?

Имелось ли у него там нечто подобное или ему не хотелось на первых же порах разочаровать правительницу, но он отвечал, что у него действительно есть близ Шандау на возвышенном берегу Эльбы старинный дом, который издали очень похож на рыцарский замок.

Анна Леопольдовна метнула на Юлиану торжествующий взгляд.

– То-то мне помнилось! И зубчатую стену омывает внизу бирюзовая Эльба…

Полет ее фантазии был неожиданно прерван прозаическим возражением принца Антона-Ульриха:

– Не бирюзовая, мой друг, а желтая, недаром говорят: «Elbe die qelbe-be-be»[19]19
  Эльба желта. (нем.).


[Закрыть].

Досадливое движение плечами было единственным ответом принцессы на непрошеное вмешательство заики-супруга.

– А здесь, в Петербурге, граф, – обратилась она снова к Динару, – вы нашли уже себе подходящее пристанище?

– Самое подходящее: целое лето я буду иметь счастие дышать одним воздухом с вашим высочеством.

Горевший уже на щеках Анны Леопольдовны румянец вспыхнул еще ярче.

– Я вас, граф, не совсем понимаю…

– Мои окна выходят как раз на Летний сад, откуда ко мне будут доноситься благоухания ваших цветов и песни ваших птиц.

– Нынешнее лето, граф Линар, наслаждаться этим вам придется во всяком случае уже без нас, – сухо заметил опять Антон-Ульрих. – С прошлого года мы с принцессой проводим лето в Петергофе…

– Вопрос этот, мой милый, окончательно еще не решен, – прервала его молодая супруга.

– Как не решен? Сделаны уже все распоряжения…

– Всякое распоряжение может быть отменено. Все зависит оттого, какое будет лето.

Ждать до лета принцесса, однако, не нашла нужным. Как только откланялся посланник и сама она возвратилась в свои покои, к ней был вытребован ее обер-гофмейстер, Миних-сын.

– Вот что, милый граф, – обратилась она к нему, – в январе месяце вы докладывали мне о каком-то донесении скульптурного мастера Цвейгофа…

– Ваше высочество интересовались тогда мраморной статуей «Виктория против турок и татар», которую поручено сделать Цвейгофу, – отвечал Миних. – Белый мрамор для нее еще в прошлую навигацию выписан из Амстердама…

– Про эту статую я, признаться, уже забыла. Нет, Цвейгоф доносил о каких-то повреждениях в Летнем саду. Нельзя ли разыскать это дело?

– Сию минуту.

Дворцовая контора помещалась в нижнем этаже Зимнего дворца, и потому молодой обер-гофмейстер уже через несколько минут возвратился с подлинным донесением скульптурного мастера.

– Прикажете прочитать, ваше высочество, что доносит Цвейгоф?

– Да, будьте добры.

Летний сад состоял из трех отдельных садов, из которых первые два, украшенные статуями, гротами были открыты для публики; третий же, находившийся на месте нынешнего Инженерного замка с его садом, служил для разведения фруктов и овощей для высочайшего стола, почему доступа туда посторонним лицам не было. Донесение Цвейгофа касалось двух первых садов, в которых, как оказалось, «в летнее время ходят множество всякого чина люди и ломают своевольно у статуй персты и прочие мелкие вещи, а в зимнее время не токмо всякого подлого народа ходят множество денно и нощно, но и ездят на лошадях в санях и тем ломают и повреждают у оных статуй мелкие вещи, также похищали чехлы и мешки».

– Что за безобразие! – возмутилась принцесса, выслушав донесение. – И что же предпринято против этого?

– Тут есть резолюция: «Доложено ее высочеству правительнице. Повелено: оставить без движения впредь до особого приказания».

– Ну да, ну да… – пробормотала Анна Леопольдовна. – Я предполагала тогда провести все нынешнее лето в Петергофе, а при отсутствии моем всякие починки были бы бесполезны: наш варварский народ за лето все опять перепортил бы…

– А теперь ваше высочество изменили ваше намерение?

– Да, на этой же неделе я переезжаю в Летний дворец и прошу вас, милый граф, сказать об этом Цвейгофу да и садовому мастеру Массе, чтобы к моему переезду все было там в исправности.

Три дня спустя высочайший двор действительно переселился на летнее пребывание из Зимнего в Летний дворец.

Хотя у Анны Леопольдовны, согласно новому придворному штату, и было теперь семь фрейлин, но ее конфидентки – Юлиана Менгден и Лили Врангель – по-прежнему пользовались ее особенным расположением и доверием. В самый день своего переезда в Летний дворец она в их обществе совершила прогулку по всему Летнему саду.

Весна 1741 года была ранняя, погода теплая и солнечная. Поэтому, несмотря на начало мая, аллеи в двух первых садах почти совсем уже просохли, деревья кругом покрылись зеленым пухом, со всех сторон раздавалось щебетанье лесных пташек, а домашние водяные птицы весело плескались в прудах. Полною грудью вдыхая живительный весенний воздух, Лили с сладостной грустью вспоминала о своих детских годах, проведенных в деревне. Принцесса же и Юлиана более интересовались практическими вопросами: приделаны ли уже отбитые у статуй носы и пальцы и починен ли в большом гроте обер-мастером колокольной игральной музыки Ферстером орган, приводившийся в действие водою из большого пруда.

Вообще неохотница до всякого моциона Анна Леопольдовна, к удивлению Лили, распространила на этот раз свою прогулку и на третий сад, хотя там, кажется, нечем было любоваться. Между грядами там и сям стояла еще вода, но правительница мужественно шагала все вперед, пока не дошла до садовой ограды у Симеоновского моста.

– Так вот где он устроился… – проговорила она, мечтательно засматриваясь на двухэтажный каменный дом с открытым балконом, уставленным пальмами и другими цветущими растениями.

В это самое время растворилась дверь балкона, и среди пышной зелени показался Линар в элегантном утреннем костюме.

Увидев принцессу, он отвесил ей глубокий поклон, она же, кивнув в ответ, тотчас повернулась к нему спиной и без оглядки ускоренными шагами пошла. Завернув за угол оранжереи, она схватилась рукой за сердце и остановилась.

– Что с вами, ваше высочество? – спросила озабоченно Юлиана.

– Так… сердцебиение. А у тебя самой разве нет?

Весь день затем Анна Леопольдовна была задумчивее обыкновенного, а вечером вызвала к себе опять молодого Миниха и просила его прислать к ней на другое утро придворного архитектора Растрелли.

– Вашему высочеству угодно сделать какую-нибудь перестройку в этом дворце? – спросил Миних.

– Н-нет… Я построю для себя новый Летний дворец.

– Но ведь и этот еще прочен?

– Да стоит-то не там, где мне хочется.

На следующее утро принцесса вместе с архитектором направилась снова в третий сад.

Знаменитый итальянский зодчий, богато одаренный творческим воображением, узнав, что ей желательно, наметил тут же место для нового дворца в несколько этажей с отдельной каменной кухней, флигелем для придворной прислуги и с гауптвахтой и живой рукой набросал на бумагу общий вид главного здания с изящной балюстрадой, с тремя фронтисписами и разными аллегорическими фигурами.

– Прелестно, прелестно! – восторгалась Анна Леопольдовна. – Вы, синьор Растрелли, истинный художник! У меня была бы к вам еще только маленькая просьба…

– Приказывайте, принцесса.

– Вот тут над крышей не выстроите ли вы мне зубчатую башню?

– Башню, да еще зубчатую! – ужаснулся Растрелли.

– Да, на манер, знаете, древних рыцарских замков.

– Нет, ваше высочество, это невозможно.

– Почему же нет?

– Положительно невозможно! Это противоречило бы общему стилю дворца.

– Ну, сделайте это в виде особого мне одолжения.

– И в виде особого одолжения, простите, не сделаю. Репутации моей я не смею портить антихудожественной постройкой. Лучше поручите уж дело кому-нибудь другому.

– Ах ты Господи! Какой вы, право, упрямый. Да понимаете ли, башня эта мне необходима, совершенно необходима!

– Для чего? Осмелюсь спросить.

– Для чего!.. Да видите ли… мне хотелось бы иметь сверху полный кругозор…

– Так я поставлю вам лесенку к верхней балюстраде. Оттуда можно будет видеть во все стороны.

– И через ту вон ограду?

– Разумеется, вниз по Фонтанке до самой Невской перспективы.

– А башни мне вы так-таки и не сделаете?

– Ни за миллион рублей, принцесса.

Анна Леопольдовна подавила глубокий вздох.

– Ну, что же делать, если вы так жестокосерды! Устройте мне хоть лесенку.

На другой же день Растрелли получил от дворцовой конторы формальное предписание приступить к возведению нового дворца с крайним поспешением. Еще через день в третьем саду появились землекопы, а там стал подвозиться и строительный материал.

Не проходило с этих пор дня, чтобы правительница не совершила прогулки по третьему саду, сопровождали ее две фрейлины-фаворитки. У ворот туда был поставлен часовой, который не пропускал никого постороннего.

9 мая у фельдмаршала Миниха, по случаю дня его рождения, был большой бал с итальянским концертом, а 11 мая – у Миниха-сына крестины новорожденной дочери. Старику Анна Леопольдовна послала золотую, осыпанную бриллиантами табакерку, а на крестины откомандировала своего супруга, выразив согласие быть вместе с ним восприемницей новорожденной, нареченной по обеим Анной-Ульрикой. Сама же она не тронулась из дворца. Кроме романов да карт, ее занимала теперь, казалось, только новая постройка. За ломберным столом ее обыкновенными партнерами были прежде принц Антон-Ульрих и два посланника: австрийский – Ботта и английский – Финч. В середине мая явился еще новый партнер – саксонско-польский посланник, граф Линар, и с этого дня ни одна партия не обходилась уже без него. Но вел он себя вполне по-рыцарски, не позволяя себе никаких отступлений от придворного этикета, если же временами и вскидывал с карт свои выразительно томные взоры, то останавливал их на принцессе на один лишь миг, а затем вперял их уже на целую минуту, если не более, в устремленные на него глаза Юлианы, стоявшей неотступно за креслом своей госпожи. В июне месяце такая тактика стала для всех понятной: Линар просил руки Юлианы, и она, не задумываясь, дала ему свое согласие. До официального обручения, которое должно было состояться в августе, жених встречался с невестой в третьем саду, принцесса же гуляла, обыкновенно, от них отдельно, вдвоем с Лили.

– Как я довольна! – высказалась она ей как-то. – Смотри, как они оба счастливы!

– А он все-таки остается еще вашим рыцарем? – спросила Лили.

– Без страха и без упрека! У него ведь свой рыцарский девиз:

 
А Dieu mon âme,
Ma vie au roi,
Mon coeur aux dames,
L'honneur pour moi![20]20
  Моя душа принадлежит Богу, моя жизнь – королю, мое сердце – дамам, моя честь – мне самому! (фр.).


[Закрыть]