Текст книги "Заря генетики человека. Русское евгеническое движение и начало генетики человека"

«А он вылез да оттуда в полицию, – тут, знаешь, на площади? Квартальный, знал его и всю нашу семью, спрашивает: как это случилось? Бабушка крестится и благодарно говорит:

– Упокой, Господи, Максима Савватеича с праведными Твоими, стоит он того! Скрыл ведь он от полиции дело-то; это говорит, сам я, будучи выпивши, забрел на пруд, да и свернулся в прорубь. Квартальный говорит – неправда, ты не пьющий! Долго ли, коротко ли, растерли его в полиции вином, одели в сухое, окутали тулупом, привезли домой, и сам квартальный с ним и еще двое. А Яшка-то с Мишкой еще не поспели воротиться, по трактирам ходят, отца-мать славят. Глядим мы с матерью на Максима, а он не похож на себя, багровый весь, пальцы разбиты, кровью сочатся, на висках будто снег, а не тает – поседели височки-то!

Варвара криком кричит: что с тобой сделали? Квартальный принюхивается ко всем, выспрашивает, а мое сердце чует, – ох, нехорошо! Я Варю-то натравила на квартального, а сама тихонько пытаю Максимушку – что сделалось? Встречайте, шепчет он, Якова с Михайлой первая, научите их, – говорили бы, что разошлись со мной на Ямской, сами они пошли до Покровки, а я, дескать, в Прядильный проулок свернул! Не спутайте, а то беда будет от полиции! Я – к дедушке: иди, заговаривай кварташку, а я сыновей ждать за ворота, и рассказала ему, какое зло вышло. Одевается он, дрожит, бормочет: так я и знал, того и ждал! – Врет все, ничего не знал! Ну, встретила я деток ладонями по рожам – Мишка-то со страху сразу трезвый стал, а Яшенька, милый, и лыка не вяжет, однако, бормочет: знать ничего не знаю, это все Михайло, он старшой! Успокоили мы квартального кое-как – хороший он был господин! – Он, говорит, глядите, коли случится у вас что худое, я буду знать, чья вина! С тем и ушел. А дед подошел к Максиму-то и говорит: ну, спасибо тебе, другой бы на твоем месте так не сделал, я это понимаю! И тебе, дочь, спасибо, что доброго человека в отцов дом привела!

– Ну, помирились кое-как. Похворал отец-то – недель семь валялся и нет-нет да скажет: эх, мама, едем с нами в другие города – скушновато здесь! Скоро и вышло ему ехать в Астрахань; ждали туда летом царя, а отцу твоему было поручено триумфальные ворота строить. С первым пароходом поплыли они; как с душой рассталась я с ними, он тоже печален был».

Кроме рассказов бабушки, мы знаем отзывы об отце и других знавших его. Мастер Григорий говорит о нем: «Отца бы твоего, Лексей Максимович, сюда, – он бы другой огонь зажег. Радостный был муж, утешный». «Большого сердца был муж, Максим Савватеич».

А. М. Пешков (IV, 1) остался в живых единственным из пяти детей своей матери: впрочем, о судьбе третьего, незаконного, ребенка мы ничего не знаем. По наследству от обоих родителей он получил большую физическую силу, здоровье, выносливость. В автобиографии мы увидим указания на физическую силу и здоровье во всех возрастах. Правда, М. Горький – туберкулезный, и мать его умерла тоже как будто от туберкулеза. Но, зная условия, в которых он развивался, зная, что у него было прострелено и, вероятно, плохо залечено легкое, приходится удивляться силе его врожденного иммунитета. И мы имеем основания рассчитывать, что по крайней мере со стороны матери (отцовская наследственность нам неизвестна) он унаследовал долговечность: и дед и бабушка пережили 80-летний возраст.

О психопатической наследственности тоже говорить не приходится. В русской медицинской литературе была недавно нелепая попытка изобразить предков М. Горького в виде ужасных психопатов и запойных алкоголиков. Но это, конечно, неверно. Старческое слабоумие девяностолетнего деда вряд ли свидетельствует о чем-либо ином, кроме схизоидного типа его темперамента. Слабовольный алкоголизм двух дядей отсутствует у прямых предков М. Горького, которых, как и его самого, отнюдь нельзя назвать слабовольными. Отец и мать его, а также, кажется, и дед совсем не пили. Сведения о жестокости деда по отцу очень нелестны и вряд ли могут быть истолкованы в положительном смысле. Попытка М. Горького к самоубийству в период полового созревания говорит только о сложности его психических переживаний. Кто же из крупных писателей не думал о самоубийстве в этот критический период, когда происходит перестановка всей инкреторной деятельности? Этой же причиной следует объяснить и описываемые им в тот же период легкие галлюцинации. Вероятно, близок к истине был тот врач, который исследовал М. Горького в этот период и рекомендовал ему несколько ослабить половое воздержание, особенно трудное в окружавшей его атмосфере разврата. Нет, в данном случае мы должны пройти мимо старой, а теперь вновь оживающей теории о связи между гениальностью и патологией! Максим Горький – здоровый человек.

Анализируя химико-психические способности[97]97
  См. мою статью «Генетический анализ психических способностей». Русский евгенический журнал. Т. I. Вып. 3–4, 1924.


[Закрыть] М. Горького, мы находим у него активный статический темперамент, характеризующийся быстротой реакций, их интенсивностью, слабой утомляемостью и легкой восстанавляемостью.

Незначительный факт свидетельствует о слабой утомляемости: «Николай, согнувшись над столом, поет нарочито гнусным тенорком на голос «Смотрите здесь, смотрите там».

– Сто двадцать три

И двадцать два.

Сто сорок пять,

Сто сорок пять!

Поет десять минут, полчаса еще поет, – теноришко его звучит все более гнусно. Наконец, прошу:

– Перестань!

Он смотрит на часы и говорит:

– У тебя очень хорошая нервная система. Не всякий выдержит такую пытку в течение сорока семи минут. Я одному знакомому медику «Аллилуйю» пел, так он на тринадцатой минуте чугунной пепельницей бросил в меня. А готовился он на психиатра».

По-видимому, все эти черты мы находим также в темпераменте его отца, матери, деда и бабушки с материнской стороны.

Из влечений мы видим у М. Горького прежде всего острое «влечение к жизни», которое спасало его во всех трудных житейских положениях.

Сила этого влечения особенно подчеркивается неудачной попыткой М. Горького к самоубийству. На этом эпизоде следует остановиться. Вот как он его описывает: «Купив на базаре револьвер барабанщика, заряженный четырьмя патронами, я выстрелил себе в грудь, рассчитывая попасть в сердце, но только пробил себе легкое и через месяц, очень сконфуженный, чувствуя себя донельзя глупым, снова работал в булочной…» И позднее М. Горький резко отрицательно относится к своей попытке самоубийства. На вопрос: почему он стрелялся? ему трудно ответить. «Чорт знает, почему я решил убить себя. Да мне и вообще не хочется вспоминать об этом – на Волге так хорошо, свободно, светло».

– Хорошо это – жизнь, – говорит Изот. – Я соглашаюсь:

– Да, хорошо!

Это напоминает яркое славословие бабушки:

– Господи, Господи, хорошо-то все как! Жить я согласна – веки вечные.

Влечение к жизни, связано с влечением к борьбе за жизнь. И это влечение так же сильно у М. Горького, как у его энергичных предков. «Я не ждал помощи извне и не надеялся на счастливый случай, – пишет он про свою раннюю юность, – но во мне постоянно развивалось волевое упрямство, и, чем труднее слагались условия жизни, тем крепче и даже умнее я чувствовал себя». Конечно, именно это волевое упрямство вывело в люди и обоих дедов и отца М. Горького и не позволяло его бабушке так спокойно относиться к предстоящему после разорения нищенству. В воспоминаниях Горького мы находим десятки примеров его яркого влечения к борьбе, которое позднее так красиво отлилось в «Песню о буревестнике».

Влечение к труду есть также необходимое свойство настоящего выдвиженца. Мы видим его у деда и у бабушки и у отца. Чудесно описывает его Горький.

«Меня влекло на Волгу к музыке трудовой жизни, эта музыка и до сего дня приятно охмеляет сердце мое; мне хорошо памятен день, когда я впервые почувствовал героическую поэзию труда.

Под Казанью села на мель, проломив днище, большая баржа с персидским товаром, артель грузчиков взяла меня перегружать баржу…

И тяжелые, ленивые, мокрые люди начали «показывать работу». Они, точно в бой, бросились на палубу и в трюмы затонувшей баржи, – с гиком, ревом, прибаутками. Вокруг меня с легкостью пуховых подушек летали мешки риса, тюки изюма, кож, каракуля, бегали коренастые фигуры, ободряя друг друга, воем, свистом, крепкой руганью. Трудно было поверить, что так весело, легко и споро работают те самые тяжелые, угрюмые люди, которые только что уныло жаловались на жизнь, на дождь и холод. Дождь стал гуще, холоднее, ветер усилился, рвал рубахи, закидывая подолы на головы, обнажая животы. В мокрой тьме при слабом свете шести фонарей метались черные люди, глухо топая ногами о палубы барж. Работали так, как будто изголодались о труде, как будто давно ожидали удовольствия швырять с рук на руки четырехпудовые мешки, бегом носиться с тюками на спине. Работали, играя, с веселым увлечением детей, с той пьяной радостью делать, слаще которой только объятие женщины.

Я жил эту ночь в радости, не испытанной мною, душу озаряло желание прожить всю жизнь в этом полубезумном восторге делания…»

Инстинкт искательства и предприимчивости является одним из основных простейших влечений и развит не только у человека, но и у многих животных[98]98
  Опыты М. П. Садовниковой над поведением крыс в лабиринте обнаруживают наличие среди крыс различных генотипов, в разной мере наследственно одаренных в этом отношении. Journal of exper. Zoology, 1926.


[Закрыть].

У М. Горького мы наблюдаем высокое развитие этого влечения. Он постоянно ищет лучшего, пробует, ошибается и ищет снова, меняя последовательно одну за другой различные карьеры. Он никогда не боится перемены, никогда не останавливается на достигнутых успехах, которые удовлетворили бы менее предприимчивого человека. Может быть, это влечение – самое необходимое для всякого выдвиженца, и мы находим его сильно развитым у деда В. В. Каширина: он также постоянно ищет лучшего и не боится никаких перемен. Даже 80-летним стариком дед в течение короткого периода меняет один за другим дома, продавая старый и покупая новый, иногда худший и более дорогой. Передав в этом возрасте мастерскую сыновьям, готов открыть новые; одну за другой предпринимает смелые денежные спекуляции. Предприимчивость есть и у бабушки, хотя менее активная; для нее характерно не столько стремление улучшить свое положение, сколько отсутствие страха перед переменой жизненных условий – призрак нищенства на старости лет ее нисколько не пугает, и она умеет приспособиться ко всякому положению. Отец и мать Горького также могут быть названы в полной мере предприимчивыми.

Влечение к власти, честолюбие, конечно, сильно развиты у Горького – без него трудно стать выдвиженцем. Но так же ясно оно было выражено у обоих его дедов. М. Горький в самые тяжелые беспросветные минуты жизни чувствовал в себе, «гадком утенке», силу и красоту лебедя («Мои университеты», с. 37).

В половом отношении М. Горький обнаружил удивительное для окружающей его обстановки воздержание. Но это отнюдь не говорит о холодности его полового влечения, а только о силе его задерживающих мозговых центров. Он рано обнаружил романтическую влюбчивость. Его детские и юношеские романы – дружба с Людмилой, восхищение перед «закройщицей» и «королевой Марго», влюбленность в Марию Деренкову – полны чистой поэзии, так же как и его первый брак, о котором он рассказывает в своей «Первой любви». Вспоминается чудесная, сильная и красивая любовь его родителей.

Влечение к красоте – эстетизм – и влечение к знанию – любознательность – являются, конечно, отличительными особенностями художника-писателя. Первое ясно выражено у его бабушки и матери, дед также сильно чувствовал красоту природы. Любознательность мы находим и у книжника-деда, и у бабушки, которая отовсюду собирала знания, касающиеся предметов обыденной жизни, и народную художественную литературу. Отец в этом отношении очерчен слабо, но можно думать, что и он был одаренным.

Наконец, высшее человеческое влечение – социальный инстинкт, общительность было, очевидно, высоко развито у М. Горького. Он сам называет себя «общительным человеком» («Мои университеты», с. 57). Доказательством этому являются все его произведения, и прежде всего его автобиография. В противоположность многим другим авторам, он пишет в ней гораздо более о других, чем о себе, и не любит копаться в собственной душе. Хотя его природа, как человека высокого уровня, сложная, но, конечно, в нем гораздо меньше схизоидных дедовских черт, чем циклоидных черт бабушки, матери и отца.

Эмоции у М. Горького кажутся порою сдержанными, но вряд ли их можно назвать вялыми, по-видимому, они подавляются задерживающими нервными центрами. Во многих случаях жизни он обнаруживает отсутствие эмоции страха или уменье подавлять его (приведенная выше сцена на кладбище ночью, сцена пожара, описанная в «Моих университетах»). Мы уже видели ту же самую особенность бабушки. По эмоциям, внук вообще больше похож на бабушку, чем на деда: положительные эмоции – веселье, радость, восторг, вдохновение – у него преобладают над противоположными настроениями. Он сам говорит про себя: «Я был веселым человеком и знал, что смех – прекраснейшее свойство людей». И если бывали у него мрачные минуты, то в виде исключения, он решительно боролся с унынием.

«Помню, когда я прочитал в книге Ольденбурга «Будда, его жизнь, учение и община»: «Всякое существование есть страдание» – это глубоко возмутило меня; я не очень много испытал радостей жизни, но горькие муки ее казались мне случайностью, а не законом. Внимательно прочитав солидный труд архиепископа Хрисанфа «Религия Востока», еще более возмущенно почувствовал, что учения о мире, основанные на страхе, унынии, страдании, – совершенно неприемлемы для меня. И, тяжело пережив настроение религиозного экстаза, я был оскорблен бесплодностью этого настроения. Отвращение к страданию вызывало у меня органическую ненависть ко всяким драмам, и я не плохо научился превращать их в смешные водевили».

В этом отношении он похож на бабушку и отца. Все трое были типичными яркими оптимистами. Повышенное настроение циклоидного темперамента у них, конечно, преобладало над подавленным. У «веселого» дяди Якова эта вторая сторона циклоидного темперамента сказывалась значительно сильнее.

Переходя к нервно-психическим интеллектуальным способностям М. Горького, приходится прежде всего отметить высокое развитие центра речи, как в его рецепторной, так и в центральной и эффекторной части. Это – необходимое свойство каждого большого писателя. Можно критиковать язык и слог Горького – он сам называет его грубым, топорным. Но это зависит от среды, среди которой он учился языку. Емкость центра речи сказывается в богатстве языка и способности усвоять новые слова. Впрочем, следует отметить, что, обладая богатым русским словарем, М. Горький, кажется, не обнаруживает способности к иностранным языками, хотя более двадцати лет живет за границей, не говорит свободно ни на каком языке, кроме русского.

Эту ценную способность – высокое развитие центра речи – М. Горький получил в наследство от деда и особенно от бабушки. Он, конечно, прав, когда говорит, что он был «воспитан на красивом языке бабушки и деда» («В людях», с. 60), но здесь дело не только в воспитании, а также и в непосредственной наследственной передаче сложного устройства мозгового центра.

Память М. Горького изумительна. Не верится, что можно было без всяких записей запомнить в мельчайших деталях так много событий жизни с именами и яркими образами всех действующих лиц. Так много места, так много связей в этом удивительном мозге, так много возможностей для образования все новых и новых условных рефлексов. Но ведь то же приходится сказать о деде и бабушке: дед знал наизусть Псалтирь и бесконечные молитвы, бабушка сразу с голоса запоминала народные сказания и стихи слепых и нищих. И эффекторные способности речи были у деда и бабушки не ниже, чем у внука: оба были такими же великолепными рассказчиками-художниками!

Главное содержание познания М. Горького составляют зрительные образы, так же как и у бабушки. Но и слух, высоко развитой у бабушки (она открывала присутствие таракана в дальнем углу комнаты и была музыкальна), хорошо развит у внука. Он любит песню, музыку, он сам пытался обучаться музыке («Мои университеты», с. 73), чувство ритма у него так же высоко развито, как у бабушки.

Конечно, мы не можем назвать М. Горького строгим логическим мыслителем. Он быстро интуитивно схватывает мысль и делает выводы, не нуждаясь в логических построениях. Как у деда и бабушки, у него практический ум, сокращенное фаталистическое течение мысли. Отвлеченные рассуждения о причинах явлений не в его духе. Страстно любя с детства книгу, он мало интересуется учеными философскими сочинениями. «История философии Льюиса» показалась ему скучной, и он не стал ее читать. В «Моих университетах» есть любопытная глава с характерным названием «О вреде философии». Студент Николай знакомит его с различными философскими системами. Учение Эмпедокла об эволюции организмов производит на него потрясающее впечатление. Его не интересует логическая сторона построений Эмпедокла, от которых в наше время столь естественным является переход к учению Ч. Дарвина. Но он увлекается художественной картиной конкретных образов Эмпедокла и дает волю своей бурной фантазии.

«Так же, как накануне, был поздний вечер, а днем выпал проливной дождь. В саду было сыро, вздыхал ветер, бродили тени, по небу неслись черные клочья туч, открывая голубые пропасти и звезды, бегущие стремительно. Я видел неописуемо страшное: внутри огромной, бездонной чаши, опрокинутой на бок, носятся уши, глаза, ладони рук с растопыренными пальцами, катятся головы без лиц, идут человечьи ноги, каждая отдельно от другой, прыгает нечто неуклюжее и волосатое, напоминая медведя, шевелятся корни деревьев, точно огромные пауки, а ветви и листья живут отдельно от них, летают разноцветные крылья и немо смотрят на меня безглазые морды огромных быков, а круглые глаза их испуганно прыгают над ними, вот бежит окрыленная нога верблюда, а вслед за нею стремительно несется рогатая голова совы – вся видимая мною внутренность чащи заполнена вихревым движением отдельных членов, частей, кусков, иногда соединенных друг с другом иронически безобразно.

В этом хаосе мрачной разобщенности, в немом вихре изорванных тел величественно движутся, противоборствуя друг другу, Ненависть и Любовь, неразличимо подобные одна другой; от них изливается призрачное, голубоватое сияние, напоминая о зимнем небе в солнечный день, и освещает все движущееся мертвенно-однотонным светом».

М. Горький типичный «формативист», мыслящий конкретными зрительными образами. Отвлеченные отношения между явлениями, составляющие главное содержание мышления ученого-математика и физика-функционалиста, его не интересует. И таким же формативистом является его дед и бабушка. Приведенная выше цитата о «галлюцинациях» М. Горького свидетельствует о высоком развитии его творческого воображения. В зрительных областях коры его большого мозга хватает места не только для анализа непосредственно воспринимаемых зрительных ощущений, но и для разнообразного и сложного комбинирования их при межцентральных мозговых процессах, независимых от непосредственных внешних восприятий. Эти заново составляемые образы и составляют основу творчества писателя и поэта. Они обладают почти полной силой реальности. Отдаваясь в их власть, поэт в период творчества живет и чувствует вместе с ними. Происходит как бы раздвоение, размножение личности, которое, в противоположность патологическому раздвоению – расколу – личности, осуществляется благодаря наличию свободных, богатых нейронами отделов (слоев) мозговой коры. Такое сложное строение мозга поэт-писатель и должен был получить по наследству от своих предков.

Сравнивая деда и бабушку М. Горького, мы видим, что в этом отношении именно бабушка отличается особой одаренностью. Рассказы деда были всегда реально художественны. Он вспоминал только то, что сам видел и пережил. Наоборот, бабушка обладала высоко развитым воображением, и ее рассказы были часто далеки от реальной точности. Созданные ею новые образы обладали, однако, огромной силой, и ей самой, при всей ее правдивости, казались вполне реальными. В параллель к «галлюцинациям» внука можно привести также «галлюцинации» бабушки:

«Бога видеть человеку не дано, – ослепнешь; только святые глядят на Него во весь глаз. А вот ангелов видела я; они показываются, когда душа чиста. Стояла я в церкви у ранней обедни, а в алтаре и ходят двое, как туманы, видно сквозь них все, светлые, светлые, и крылья до полу, кружевные, кисейные. Ходят они кругом престола и отцу Илье помогают, старичку: он поднимет ветхие руки, Богу молясь, а они локотки его поддерживают. Он очень старенький был, слепой уж, тыкался обо все и по скорости после того успел, скончался. Я тогда, как увидала их, – обмерла от радости, сердце заныло, слезы катятся, – ох, хорошо было! Ой, Лёнька, голуба-душа, хорошо все у Бога и на небе, и на земле, так хорошо…

– Иду как-то Великим постом, ночью, мимо Рудольфова дома, ночь лунная, молочная, вдруг вижу: верхом на крыше, около трубы сидит черный, нагнул рогатую-то голову над трубой и нюхает, фыркает, большой, лохматый. Нюхает да хвостом по крыше и возит, шаркает. Я перекрестила его: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его», – говорю. Тут он взвизгнул тихонько и соскользнул кувырком с крыши-то во двор, – расточился. Должно, скоромное варили Рудольфы в этот день, он и нюхал, радуясь.

Я смеюсь, представляя, как чорт летит кувырком с крыши, и она тоже смеется, говоря:

– Очень они любят озорство, совсем, как малые дети! Вот однажды стирала я в бане, и дошло время до полуночи; вдруг дверца каменки как отскочит! И посыпались оттуда они, мал-мала меньше, красненькие, зеленые, черные, как тараканы. Я – к двери, – нет ходу, увязла средь бесов, всю баню забили они, повернуться нельзя, под ноги лезут, дергают, сжали так, что и окститься не могу! Мохнатенькие, мягкие, горячие, вроде котят, только на задних лапах все; кружатся, озоруют, зубенками мышиными скалят, глазишки-то зеленые, рога чуть пробились, шишечками торчат, хвостики поросячьи, – ох, ты, батюшки! Лишилась памяти, ведь! А как воротилась в себя, – свеча еле горит, корыто простыло, стираное на пол брошено. Ах, вы, думаю, раздуй вас горой!

Закрыв глаза, я вижу, как из жерла каменки, с ее серых булыжников густым потоком льются мохнатые, пестрые твари, наполняют маленькую баню, дуют на свечу, высовывают озорниковато розовые языки. Это тоже смешно, но и жутко. Бабушка, качая головою, молчит минуту и вдруг снова точно вспыхнет вся.

– А то, проклятых, вцдела я; это тоже ночью зимой, вьюга была. Иду я через Дюков овраг, где, помнишь, сказывала, отца-то твоего Яков да Михайло в проруби в пруде хотели утопить? Ну, вот, иду; только скувырнулась по тропе вниз, на дно, ка-ак засвистит, загикает по оврагу! Гляжу, а на меня тройка вороных мчится, и дородный такой чорт в красном колпаке колом торчит, правит ими, на облучок встал, руки вытянул, держит вожжи из кованых цепей. А по оврагу езды не было, и летит тройка прямо в пруд, снежным облаком прикрыта. И сидят в санях тоже все черти; свистят, кричат, колпаками машут, – да эдак-то семь троек проскакало, как пожарные, и все кони вороной масти, и все они – люди, проклятые отцами-матерями; такие люди чертям на потеху идут, а те на них ездят, гоняют их по ночам в свои праздники разные. Это я, должно, свадьбу бесовскую видела…

Воображение бабушки по своей силе не уступает творческой фантазии внука. Различие по содержанию для нас не представляет интереса, так как не имеет отношения к наследственности.

Таким образом, главные черты психики М. Горького мы находим у его предков, таких же выдвиженцев, как и он сам. Он родился, одаренный великими способностями. В данном случае у нас нет никаких оснований говорить о мутационном возникновении у него тех или иных генов, которые мы вынуждены допускать, когда наблюдаем внезапное возникновение гена белых глаз у дрозофилы в культуре, размножавшейся в имбридинге, путем скрещивания исключительно красноглазых братьев и сестер в течение длинного ряда поколений. М. Горький – счастливая комбинация генов, рассыпанных у его предков.

Среда также сыграла большую роль в развитии его таланта. Если бы он родился веком раньше и был крепостным, безграмотным, то при всех своих огромных способностях он мог бы и не выдвинуться или же достижения его не превышали достижений деда. Но ряд счастливых обстоятельств открыл ему доступ к книгам, без которого он не мог бы стать писателем. В тот период, когда он развивался, и в той среде, которую он нашел вокруг себя, этого толчка было достаточно для того, чтобы его огромные природные дарования могли обнаружиться и его генотип облекся в фенотип огромной ценности.

Об остальных членах семьи я имею сведения из письма Алексея Максимовича. Дети обоих дядей А. М. Пешкова вышли неудачниками. А. Я. Каширин (IV, 7) рисуется в воспоминаниях мало симпатичным: «был торговцем в винной лавке, певчим, помощником регента, бездарен и болезненно скуп. Анна (IV, 8) – с семи лет бельмо на глазу, в 16 – на другом. Брат смотрел на нее, как на прислугу, и угнетал всячески. Операцию катаракта боялась сделать. 19 или 20 лет отравилась фосфорными спичками». Сын Якова от второй жены, Николай (IV, 11), умер от туберкулеза 30 лет. Остальные дети перемерли в раннем возрасте.

У дяди Михаила от первой жены были дочь Екатерина (IV, 13) и сын Александр. Е. М. и все ее дети типичные неудачники без положительных качеств. Но своего двоюродного брата, А. М. Каширина (IV, 14), Максим Горький резко выделяет из всей остальной семьи. Вот какой отзыв о брате он дает в письме ко мне:

«Интересен был Александр, мечтатель, любитель уголовной литературы, – Монтепен, Габорио, Понсон дю-Террайль всю жизнь были его любимейшими авторами. Пьяница и прирожденный бродяга, «пориоман», как именуют таких людей психопатологи. Прекрасная, чистейшая душа русского романтика, лирик, музыкант и любитель – страстный – музыки. Все это не помешало ему быть обвиненным в краже – неоднократно – и сидеть в тюрьме. Он очень любил меня, но читал неохотно и спрашивал с недоумением: «Зачем ты все о страшном пишешь?» Его жизнь бродяги, босяка не казалось ему страшной. Был женат на очень милой и умной девушке, но, не прожив с нею двух лет, ушел «босячить» в «Миллионную» улицу. Жена его выплыла, имела свою мастерскую верхнего платья, дала образование дочери Саши. Дочь впоследствии вышла замуж за доктора, я ее потерял из виду. Несколько раз я пробовал устроить Сашу, одевал его, находил работу, но он быстро пропивал все и, являясь ко мне полуголый, говорил: «Не могу, Алеша, неловко мне перед товарищами». Товарищи – закоренелые босяки. Устроил я его у графа Милютина в Симеизе очень хорошо: 25 руб. в месяц на всем готовом и комната. Через пять месяцев он пришел ко мне: «Не могу, – говорит, – жить без Волги». И это у него не слова были, он мог целые дни сидеть на берегу, голодный, глядя, как течет вода. «Люби воду текучую», – заповедала Мамелфа Тимофеевна сыну своему Василию Буслаеву. Вообще это был замечательный парень, и, на мой взгляд, лишь по какой-то уродливой случайности он не стал поэтом, писателем. Босяки очень любили его и, конечно, раздевали догола, когда он являлся к ним прилично одетый и с деньгами. Умер в больнице от тифа, когда я жил в Италии».

(Из письма А. М. Пешкова 31 августа 1926 года.)

Номадизм брата близок душе Максима Горького. Ведь он сам прошел «от Нижнего до Царицына, Донской областью, Украиной, зашел в Бессарабию, откуда вдоль южного берега Крыма до Кубани в Черноморье». И во всей семье немало номадов.

Из других членов родословной стоит упомянуть племянника бабушки Акулины (III, 13), который тоже является выдвиженцем в семье. Он был чертежником и предприимчивым подрядчиком на архитектурных работах на Нижегородской ярмарке. Алеша жил у него мальчиком на все руки и рисует довольно симпатичный облик дяди. Наоборот, брат его (III 14) был бесталанным хлыщеватым ленивым парнем.

От брака с Екатериной Павловной Волгиной (ГУ, 2) у А. М. Пешкова родился сын Максим (V, 1). Ему теперь 28 лет. «Это очень одаренный человек с хорошо развитой фантазией. Художники, такие, как Константин Коровин, Борис Григорьев и еще многие, находят в нем оригинальный талант. Он пишет картины в духе Иеронима Босха, но ленив, работает мало. Остроумен. Здоров. У него дочь, Марфа одного года» (VI, 2).

Судьба многих младших членов родословной А. М. Пешкова, принадлежащих к 4-му и 5-му поколениям, ему самому неизвестна. О большинстве из; них он дает резко отрицательные отзывы. В одной семье: «Старшая дочь – распутница, остальные тоже в этом роде». В другой: «Старший – очень противный малый, кажется, помер, другой был рабочим в Сормове, заподозрен в сношениях с жандармами, не знаю, куда все они исчезли». Один был матросом и пропал без вести. Распадение ценных генов деда и бабки Кашириных, наметившееся ясно уже у их детей, у внуков пошло еще дальше. Не могли быть генотипически ценными в особенности вторые жены Михаила и Якова, которые шли замуж за буйных пьяниц, зная, что те забили до смерти своих первых жен.

III. Ф. И. Шаляпин

Автобиография Ф. И. Шаляпина («Страницы из моей жизни») написана совершенно иначе, чем «Воспоминания» Горького. Шаляпин говорит главным образом о себе самом, о своей поразительной карьере. Выйдя из захудалой нищенской семьи, он был сапожником, токарем, переплетчиком, певчим в церковном хоре, писцом, пока не пробрался в театр, где благодаря своему могучему голосу завоевал выдающееся положение, а затем добился и мировой известности. Эта быстрая и исключительная карьера, конечно, придает большую увлекательность автобиографии, из которой мы могли бы извлечь много фактов для генетического анализа крупной личности Ф. И. Шаляпина, – ведь он отнюдь не был только певцом с замечательно хорошим голосом. К сожалению, в его рассказе его собственная личность заполняет весь передний план, и даже о своих родителях он дает очень мало сведений, ни словом не упоминая о дедах и бабках. Поэтому создается впечатление, что он был действительно самородком, внезапной единичной мутацией, в противоположность Горькому, в семье которого мы находим ряд выдающихся генотипов. Я полагаю, однако, что это впечатление неверное, и если бы мы больше знали о предках Шаляпина, то картина получилась бы иная.

Про своего отца он рассказывает следующее:

«Отец мой был странный человек. Высокого роста, со впалою грудью и подстриженной бородой, он не похож на крестьянина. Волосы у него были мягкие и всегда хорошо причесаны – такой красивой прически я ни у кого не видал. Приятно мне было гладить его волосы в минуты наших ласковых отношений. Носил он рубашку, сшитую матерью, мягкую, с отложным воротником и с ленточкой вместо галстука, а после, когда явились рубашки-«фантазия», ленточку заменил шнурок. Поверх рубашки – «пинжак», на ногах – смазные сапоги, а вместо носков – портянки.

Трезвый он был молчалив, говорил только самое необходимое и всегда очень тихо, почти шепотом. Со мною он был ласков, но иногда, в минуты раздражения, почему-то называл меня:

– Скважина.

Я не помню, чтобы он в трезвом состоянии сказал грубое слово или сделал грубый поступок. Если его что-либо раздражало, он скрежетал зубами и уходил, но все свои раздражения он скрывал лишь до поры, пока не напивался пьян, а для этого ему стоило выпить только две-три рюмки. И тогда я видел перед собой другого человека, – отец становился едким, он придирался ко всякому пустяку, и смотреть на него было неприятно… Пьяный отец приставал положительно ко всякому встречному, который почему-нибудь возбуждал у него антипатию. Сначала он вежливо здоровался с незнакомым человеком и говорил с ним как будто доброжелательно. Бывало, какой-нибудь прилично одетый господин, предупредительно наклонив голову, слушает слова отца с любезной улыбкой, со вниманием спрашивает:

– Что вам угодно?

А отец вдруг говорит ему:

– Желаю знать, отчего у вас такие свинячьи глаза.

Или:

– Разве вам не стыдно носить с собой такую вовсе неприятную морду?

Прохожий начинал ругаться, кричал отцу, что он сумасшедший и что у него тоже нечеловечья морда.

Обыкновенно это случалось после «двадцатого числа», ненавистнейшего мне. Двадцатого числа среда, в которой я жил, поголовно дебоширила. Это были дни сплошного кошмара: люди, теряя образ человечий, бессмысленно орали, дрались, плакали, валялись в грязи, – жизнь становилась отвратительной, страшной… Трезвый, отец бил меня; не часто, но все-таки и трезвый бил ни за что, ни про что, как мне казалось…

Иногда отец, выпивши, задумчиво пел высоким, почти женским голосом, как будто чужим и странно не сливавшимся ни с фигурой, ни с характером его, – пел песню, составленную из слов удивительно нелепых…»

Отец был сыном крестьянина, но ушел из деревни в город и прошел типичную карьеру выдвиженца из народа. Вот как он сам о ней говорит: