Текст книги "Либидо с кукушкой. Психоанализ для избранных"

2.5. Полет разборов

Знакомые с техниками гипноза прекрасно представляют, каким тоном с какой ритмикой были даны указания. Фройд, как известно, был не самым хорошим гипнотизером, поэтому немного вредничал на сей счет и запрещал использовать трансовые техники в психоанализе. Шандор Ференци наоборот не имел ничего против гипноза.

Кому верить? Здесь работает правило «послушай современных аналитиков и сделай наоборот». А они, протаскивая леволиберальные идеи под ширмой науки и психологии, активно возражают против любого «авторитарного» подхода. В некоторых штатах США вообще законом запрещено применять гипнотерапию для работы с эгодистонными сексуальными предпочтениями. Эгодистония – это жутко неприятное состояние субъекта, когда он страдает от собственных привычек, особенностей, ориентации… И нет ничего зазорного, если человек хочет по-быстрому разобраться в себе и кое-что починить. Например, активный гомосексуализм, который (по Ференци) часто оказывается обыкновенным неврозом навязчивости[31]31
  Ференци Ш. К нозологии мужской гомосексуальности // Теория и практика психоанализа.


[Закрыть].

А что? Многие успешные, немного авторитарные мужчины средних лет с помощью навязчивых движений снимают стресс. Кто-то четки перебирает, кто-то метрономом щелкает, а кто-то вот креативных менеджеров за филейную часть хватает. Ну нервный тик у человека такой, что ж поделаешь? Правда, ради этого открывать в учреждении отдельный «креативный отдел»… Нет, нам чужих денег не жалко. Просто невроз пройдет, а отдел останется. И что потом с мальчиками-менеджерами делать? Только раздарить ровесникам, у которых невроз навязчивости на фоне кризиса среднего возраста еще не прошел. Вот эта ситуация психоаналитически очень быстро исправляется. В США же за саму попытку решения можно сесть, ибо толерантность.

Так, слушатели (и читатели) оживились. Хорошо. Возвращаемся к сути. Гипноз иногда очень полезен. Например, вы сильно ограничены по срокам. Или надо красиво оформить инсайт (озарение) клиента – для этого нужна мягкая форма гипнотической интервенции, ни в коем случае не транс. Нашу интервенцию осуществляет не аналитик, а бездушно щелкающий метроном. Наши руки чисты.

Оставшиеся несколько минут метроном был постоянно включен. Частота – 50 щелчков в минуту. У клиента не было возможности выключить метроном, но он и не выказывал такого желания. W не сразу закрыл глаза, смотрел (как обычно) в сторону, но более напряженно. Чтобы спокойно вслушиваться в щелчки, прикладывал видимые психические усилия.

Первые 20 щелчков клиент явно испытывал дискомфорт. Напряженные мимика и взгляд, сжатые кулаки, поднятые плечи. Постепенно успокоился и расслабился. После 60–70 щелчков закрыл глаза, стал глубоко и ровно дышать. Примерно через 10 минут (500 щелчков) клиент уснул в кресле.

На выключение метронома не среагировал. Чтобы разбудить клиента и сохранить нужный настрой, был сделан одиночный щелчок метронома. Такой же короткий одиночный щелчок издавал когда-то будильник W, что ассоциировалось у него с повышенным эмоциональным фоном при пробуждении. Клиент проснулся, открыл глаза. Взгляд ясный, открытый, быстро сфокусировался.

Кл.: (встает) Теперь точно знаю, что и как буду говорить.

А.: Бодрость и собранность? (Так сам клиент описывал свое состояние после первого щелчка – классическое возвращение речи.)

Кл.: Так точно.

Клиент надевает головной убор и тут же поправляет, как перед военным смотром. Непроизвольно подносит правую ладонь к виску, как будто отдавая честь. Чеканным шагом движется к выходу. В этой моторной регрессии было отыграно вытесненное желание W сделать карьеру военного. Еще один отзвук прошлых амбиций – ассоциативная реплика клиента «Собраться. Собрать себя. Военные сборы. Собрать все силы».

Откуда именно такая интерпретация? Во-первых, сам клиент об этом вскользь упоминал на некоторых сеансах. Во-вторых, на следующей же встрече он более подробно рассказал о своих упущенных возможностях. Знакомства, ум, квалификация инженера, хорошее образование и физические данные позволили бы W сделать успешную карьеру военного. Но родственники жены (во главе с последней) активно запротестовали. Одни не желали отпускать «свой» источник дохода в дальние края. Другие не желали вместе с этим источником по дальним краям ездить. Третьи запугивали рисками для жизни и свободы. Окончательно добила мужчину позиция его собственной родни, которая мастерски умела хранить молчание в самые критические моменты.

Именно эти «семейные обстоятельства» и заставили W прервать получение военного образования. Они же не позволили перспективному инженеру свалить за границу и заниматься вторым любимым делом. А там, глядишь, и первым (американская оборонка никогда не брезговала брать приезжих высококлассных спецов). Пришлось придумывать третье дело – сидеть в родном городе, строить бизнесы один за другим и вести настоящие боевые действия с братками (хоть какая-то отдушина).

Еще два сеанса прошли в классическом ключе свободных ассоциаций и разматывания длинных цепочек воспоминаний и обид. Вопреки некоторым ожиданиям, клиент не торопился смещать фокус нарратива в семейную область. Он занимался методичной вербализацией тех эмоций, которые у него вызывали партнеры по бизнесу, субподрядчики, бюрократы разных уровней и (до кучи) бывшие однокурсники.

W больше не обрывал цепочки свободных ассоциаций с помощью темпоральных конструкций и метронома. Он доводил каждый эпизод до конца, завершая парой крепких словцов в адрес действующих лиц.

А.: Осталось пять минут до конца сеанса. Есть что-нибудь, что вы хотели рассказать, но не успели?

Кл.: Нет. Я рассказываю, что хочу, но никуда не спешу. Завтра про одного е***тяя расскажу, вместе с ним (название объекта) строили. Таких е***тяев я еще не видел.

А.: Вы заранее знаете, про кого будете рассказывать?

Кл.: Да.

А.: Специально продумываете?

Кл.: Нет, все само в голову лезет. Лезло и раньше. Сейчас лезет в порядке очереди, без суеты.

А.: Метроном?

Кл.: Да.

А.: Но говорили вы тогда не о бизнесе.

Кл.: Я помню! Вы не думайте, я не бегаю от семейных проблем. Просто не готов пока некоторые вещи озвучивать.

А.: Это естественно. Вы уже победили, поэтому можете позволить себе расставлять точки над Ё в любом порядке.

Кл.: Победил. Но до Дня Победы еще дожить надо. И своих не перебить.

На следующем сеансе смысл последней фразы W прояснился. В его рассказах все больше людей из делового окружения получали нелицеприятные ярлыки. Параллельно клиент обрывал многочисленные деловые и неформальные контакты, давно его тяготившие.

Кл.: Я хочу понять… Я их всех ненавидел раньше? Так?

А. (молчит)

Кл.: Наверное, так. Но не всех. Сейчас тоже не всех. Но очень многих. За**али просто до пятьдесят третьего позвонка. Чем? (Смотрит на метроном.)

А. (молчит)

Кл.: Да понятно чем. Болтовня, обещания, треск сплошной. Жизни нет, сплошной радиошум. С кем на связь ни выйду, приходится помехи слушать. Вот я начал глушить вражеские глушилки. Агрессивно глушу. Многим достается на орехи. Зато работать стали лучше. Вообще это нормально – в одном человеке столько злобы?

А.: Агрессию нельзя все время подавлять, иначе наступает взрыв.

Кл.: Взрыв. Взрывная волна. Ну это все меняет! Нечего бегать по линии фронта, когда вокруг снаряды взрываются. Сами виноваты.

А.: Почему снаряды вдруг стали взрываться?

Кл.: Не знаю… Взрыв на складе боеприпасов.

А.: Что склад делает на линии фронта?

Кл.: Тогда это артиллерия пристреливается! Ну точно. Это ведь я сам начал разбор полетов. Не какой-то там склад случайно взорвался, а я сам подвез к артиллерии боеприпасы. Иначе склад действительно взорвался бы.

А.: Действительно, нет выбора: воевать или нет. Есть выбор, где будут взрываться снаряды. На линии фронта или у вас в голове, то есть на складе.

Кл.: А Вы знаете, как пристреливаются? Устанавливают репер на местности и ***ат по линии, пока вилку не получат. Вилка знаете что такое? Ну, неважно. Короче, я выбрал себе репер. Бодрость, собранность. И чтобы никто на мозги не капал. И теперь стреляю по местности, чтобы линию разрывов получить. Два дела делаю. И разгон даю тем, кто давно напрашивался. И к точечным ударам по стратегически важным целям готовлюсь.

А.: Вы сами ответили на свой вопрос. Будем продолжать пристрелку?

Кл.: Конечно! Сегодня стреляем по (фамилии партнеров по первому бизнес-проекту и эмоциональный монолог о человеческой расхлябанности)…

Пристрелка длилась еще несколько сеансов. Затем клиент задумался: может, он обидел кого-то зря. Но оказалось, что почти все попавшие под раздачу регулярно создавали проблемы для бизнеса и спокойствия W. То есть выбор целей для агрессии (σ-9) был детерминирован и логичен.

Но неужели у нас так мало людей могут и хотят нормально работать? Во-первых, да, очень мало. Во-вторых, все успешные люди проходят этот этап развития, когда их окружение массово и почти синхронно косячит. Еще один кризис, который необходимо преодолеть каждому, чтобы продолжить развитие. Так что вопрос не праздный. Нас всех это касается.

W так и не преодолел этот кризисный рубеж. Он все время начинал бизнес с нуля, но сохранял старые связи. К ним добавлялись новые связи, которые были ничуть не лучше. Соответственно росло и число накосячивших.

Кл.: На самом деле, не удивляюсь я их косякам. Я сам откладываю серьезный разбор полетов до последнего. Причину Вы уже знаете.

А.: Главное, что теперь вы тоже знаете причину. Озвучьте ее.

Кл.: Вместо списка конкретных претензий в голове – шум, усталость, внутренняя борьба. Не хватало щелчка.

А.: Сейчас вы уже не используете метроном?

Кл.: Мне достаточно мысленно щелкнуть. И – бодрость, собранность.

А.: Хорошо. Что планируете делать дальше?

Кл.: Конкретные меры. Я уволю еще многих людей. В том числе из своей семьи и жизни.

А.: Вот и хорошо. Тогда рекомендую начать массовое увольнение с меня. Если будет потребность, приходите. Но сейчас вам не нужны ни аналитик, ни метроном. Исходная проблема с перепадами настроения и вспышками гнева решена, не так ли?

Кл.: А, это… Я и забыл. Гнева нет, есть злость.

А.: В чем разница?

Кл.: Гнев мешал. Злость помогает решать вопросы и расчищать плацдарм. Гнев был вспышками. Зол я в последние дни постоянно. Это приятная злость. Даже не злость… Бодрость. Собранность.

А.: Мысленный щелчок?

Кл.: Так точно.

А.: Что и требовалось доказать. Вы управляете своей психикой лучше многих. А значит, Вы уже победили. Поздравляю вас с тотальной победой.

Кл.: (уже стоя на пороге в верхней одежде и головном уборе) А вы уверены, что победа будет именно тотальной?

А.: Конечно. Тотальная война обещает тотальную победу. Главное, пленных не брать.

Кл.: (отдавая честь) Есть пленных не брать!

Антракт
Станционный подсматриватель

Томная соседка по купе.

Но нет. Никак нельзя.

Тысяча резонов не велят.

Согнись, уткнись в окно.

Важное в потемках

что-нибудь увидишь там.

Хотя скорее проглядишь.

Да вот уже и проглядел.

Щербаков. Ночной дозор

Спецпоезд Мурманск – Москва, пломбированный вагон

Январь, 2020

– Путешествия заставляют особенно остро чувствовать время. Двухдневный визит на Родину кажется бесконечно долгим. Но вот щелчок, и ты снова в дороге: посреди бушующего океана, над свинцовыми тучами или в поезде. И твой дом номер четыре по Зоопарковой улице теряется где-то в туманной низине безвременья. Пока ты пытаешься отдохнуть от войн, охоты и революций, отдых кажется бесконечным, распластанным во времени. Но как только поезд начинает свой бег по железной дороге, время сжимается для тебя в здесь и сейчас. И эта сингулярность настоящего, невыносимо жуткая в своей тотальности, не отпускающая ни на миг, и является только подлинной жизнью, когда ты никуда не денешься от самого себя, не сбежишь из пломбированного вагона. У тебя нет ни прошлого, ни будущего, ибо их сожрало это настоящее, затянуло в себя подобно черной дыре. С этим состоянием сравнится лишь встреча рассвета после плодотворной ночи. Да нет, и она не сравнится. Или радость возвращения? Но нет, и она не сравнится. Та радость быстро улетучивается, сменяясь понимаем, что история стирает не только сюжеты и лица, но даже декорации, на фоне которых разворачивались события прошлого. Время не щадит актеров – это понятно. Но оно не щадит и сцену. Некоторые актеры еще живы и рады бы освежить старый спектакль, и собираются они вместе, и приходят в свой окутанный туманом театр. А вместо сцены обнаруживают пустоту, загримированную под новые декорации. Но это не их декорации. Это для других, новых актеров, с которыми судьба нас уже не сведет. А зрители? Они тоже приходят, поддержать своих любимых актеров. Но время не щадит и зрителей.

Спецпоезд Мурманск – Москва уже два часа заставлял рельсы подпевать бурану, а Лера все не решалась заговорить с попутчиками. Лицо одного было спрятано за патлами темно-каштановых волос, поэтому непонятно было: спит он или бодрствует. Второй покуривал сигару, нарушая сакральное табу российских поездов, и разговаривал со своим отражением в оконном стекле. Зеркальный собеседник задумчиво кивал и понимающе смотрел на рассказчика.

Чем гуще была тьма снаружи, тем чаще любитель путешествий и монологов замолкал, дымил, прислушивался к подвыванию умирающей вьюги, высматривал кого-то посреди снежных полей, бескрайних и пустых. Вскоре появились первые лесопосадки, их сменили природные перелески. Когда же к железной дороге угрожающе подступили скелеты вековых лиственных и призраки столетних хвойных, занервничал даже молодой шатен. Он то и дело прилипал к стеклу, поглядывая в сторону условного противника сквозь маскировочную сеть густых прядей.

Поезд едва заметно замедлил ход.

Лохматый о чем-то испуганно спросил своего старшего спутника. Лера разобрала только grau – серый.

– Морисик, где твои манеры? – деланно возмутился курильщик. – Говори по-русски, чтобы фройляйн нас понимала.

– Накосячил, майн герр! Мы скоро залогинимся на серой станции. Можем порофлить с локальных мемов, – вихрастый говорил с акцентом, но довольно бегло. Язык он учил, сидя в чат-рулетках и молодежных пабликах.

«Я и по-русски вас двоих не понимаю», – хотела съязвить фройляйн.

– Смотрите в окно внимательней, если не хотите пропустить неуловимое движение за деревьями, – предупредил герр. – Наш поезд сопровождают.

Кому бы это могло понадобиться? Сопровождать поезд. Лера представила деревенского старика в бурке и ушанке, мчащегося с шашкой наголо на худой кобыле. Но безобидный образ растворился, уступая место кому-то несуразному, лохматому, с копытами и вывернутыми коленями, с желтыми глазищами на выкате. Вместо легкой ухмылки губы непроизвольно вытянулись в тревожную трубочку.

– Когда-то мы с вашим фатером вместе работали над проблемой таких вот бегунов-сопровождающих.

– Что значит работали?!

– Ну как бы вам объяснить. Пытались намазать свои знания на хлеб насущный.

– Кто же вы по профессии? – удивление победило природную скромность.

– Мы политические беж… – охотно откликнулся Морис.

– Артисты, – перебил курильщик.

– Политические артисты? – девушка не понимала, кто кого здесь держит за круглых идиотов: то ли она своих странных попутчиков, то ли они свою провожающую, не покинувшую вагон вовремя.

– Что вас смущает? Хотите, Морисик достанет гавайскую гитару и споет пропагандистский романс?

– Откажусь, пожалуй.

– Жаль. Вот ваш фатер никогда не упускает возможности пару-тройку маршен цу зинген. В девяностых мы с ним хорошо спелись. Стали настоящими коллегами.

– Вы фатером ошиблись.

– Ни в коей мере.

– Но мой папа священник, а никакой не артист! Точно не политический.

– О! Не счесть арабов в каменных пещерах, не счесть артистов в море клерикальном. Семинария даст фору любому театральному училищу. После векового затишья у церковной труппы вновь, – сигара начертила крестик, – дер гросте бенефис.

Поезд заскрипел тормозами. В ответ заскрипел электромеханический голос из репродуктора. Пепельный свет хилого фонаря заглянул в окошко.

– Бегун слился, – Морис поспешил обнадежить попутчицу.

– Не слился, – поправил демонолог. – Побежал в обход. Не любят они людных мест, даже если от людей остались одни воспоминания.

Лера молчала, пытаясь слиться со скромным интерьером купе и не вникать в абсурдные речи компаньонов. Ей всего-то было поручено сопроводить странную парочку до Москвы. До ворот Ховринской заброшенной больницы. Взамен артисты пристроят девушку на работу в престижный психологический центр. Так, по крайней мере, говорил ее папа, авторитетный православный священник отец Никодим, в миру Захар Моисеевич Скрипка, в криминальных кругах известный как Карабас. Какая связь существовала между эксцентричным курильщиком и психологией, оставалось только гадать. На ум приходила версия о пожизненном лечении от самолюбования и паранойи. Без малейшей надежды на успех.

Увы, девичье молчание было истолковано превратно. Попутчик с сигарой решил, что Лере очень-очень интересно, просто она стесняется задавать прямые вопросы.

– Идемте. Я покажу вам серую станцию. Чудо инженерной мысли. К ее проектированию сам отец Никодим руку приложил!

– Не получится. Вагон запечатан и опломбирован снаружи, – встрял Морис. – Нас разбанят только в Москве.

– Получится-получится. Доставайте ваш гавайский гитараппарат.

«Неужели будут петь?!» – с ужасом подумала Лера. Какова же была ее радость, когда из футляра вместо гитары появился ломик. И каково же было ее разочарование, когда пришлось одеваться и выходить на тридцатиградусный мороз.

Допотопная рама пала, не оказав сопротивления. Морисик галантно помог девушке вылезти на перрон. И, пользуясь случаем, объяснил (перескочив с интернет-сленга на высокий штиль), что герр демонолог сегодня сильно не в духе: путь от Аргентинского порта до Мурманска пришлось преодолевать на океанском лайнере «Адмирал Гнездец-Кукушкин». Водная стихия (вместе с ее обитателями) проявила к аргонавтам крайне нездоровое любопытство. Также молодой человек сообщил имя и титул австрийского демонолога: Бизраэль Энгельрот фон Морфинх. Именно «фон», потому что в роду у ученого-оккультиста завелись бароны. Когда предки Бизраэля хватились и попытались выкурить дворянскую заразу (случилось это в веке XVII), было уже поздно, и приставка «фон» навсегда приклеилась к благородной оккультной фамилии, восходящей к римским прокураторам.

Пока Лера в третий раз безуспешно пыталась вслух повторить демонологические ФИО, их обладатель выпрыгнул из оконного проема.

– Не мучайте ротовую полость, она у вас не для этого. В Аргентине меня звали кратко: Бэзил.

– Это был ваш ник в секретных чатах, майн герр.

– Молчи.

– Можно я тоже буду вас так называть, майн герр? – Лера нашла выход из ситуации.

Демонолог и его аспирант переглянулись.

– Хорошая девочка, – одобрительно промурчал австриец и зашагал по платформе.

Механический голос вновь сотряс мембрану старого репродуктора.

– Что она пытается сказать? Слов не разобрать! – возмутилась Лера.

– Нет там никаких слов, сплошная симуляция и абракадабра, – охотно пояснил демонолог. – Главное, чтобы звучало погромче и отгоняло незваных гостей.

– Но неужели некому исправить? – дочь священника закусила удила перфекционизма.

– Некому. На серых станциях людей нет.

– Как нет? Вот же фонари горят. Голос что-то объявляет.

– Пока мы здесь стоим, будут гореть. Местная электросеть питается от прибывающих поездов. В мире только одна строительная компания способна созидать подобные шедевры посреди холодной глуши. Спасибо сестрам Ерофеевым и их досточтимой матушке.

– Но зачем вообще это нужно? Это памятник такой? Или для туристов? Никогда не слышала о мертвых станциях.

– Ваше счастье. Эта станция не мертвая, а всего лишь серая. Необитаемая автоматическая декорация. Нужна, чтобы за поездами не бегали разные лесные обитатели. Но не все серые станции строились на пустом месте. Часто бывает так, что обычная станция сереет. Конкретно здесь, например, когда-то теплилась жизнь. Жили железнодорожники с семьями. Может, пару бригад лесорубов квартировалось. Или военная часть из пяти человек. Меня всегда восхищали и пугали обитаемые островки посреди русских снежных пустошей. Едешь вот так и думаешь: а ведь в этих хибарах кто-то живет. Какая сила удерживает их здесь, вдали от жизни и прогресса?

Лера, которая свое детство провела в подобной хибаре, знала точно: лично ее не удержала бы там никакая сила. Она намеревалась работать по специальности, и не где-нибудь, а в одной из столичных частных психиатрических клиник. Или, на худой конец, в центре психологической помощи.

– Станционная жизнь подобна неказистой лужице, в которой нет-нет, да отразится клок величественно-свинцового российского неба. Иногда лужи пересыхают, и на их месте остаются серые станции. Начинается все примерно одинаково.

Демонолог указал на край платформы, неизвестно кем расчищенный от снега. Там были нарисованы обыкновенные классики. Лера вспомнила детство. Она жила недалеко от маленькой станции, где перрон был испещрен детским меловым творчеством. В том числе классиками. Но играть в них было не с кем: в радиусе пяти километров никаких других детей не обитало, а прыгать на одной ножке в одиночестве рассудительной девочке казалось глупым.

– Эти идеально ровные клетки с цифрами появляются сами собой, аккурат перед большими вечерними прогулками. Когда детишки ищут, чем бы занять себя. Когда взрослые еще не отошли от трудового дня и не могут уследить за чадами. Когда в сумерках, увлекшись игрой, можешь не заметить приближающийся поезд. Когда последний квадрат ускользает из-под ног.

Лера пригляделась. Клеток было десять. Девять. С половиной. Квадрат с десяткой обрывался на краю платформы и летел куда-то вниз, вместе со всеми безвременно победившими.

– Призовой фонд этой странной игры неукоснительно растет, пока юные игроки не заканчиваются. Но и после этого к таким станциям, как магнитом, тянет детей из окрестных сел. А вот и зал славы.

Тлеющая сигара указала на главный экспонат. Вдоль путей, к самому горизонту, тянулась вереница памяти: кресты, небольшие стелы, искусственные венки. Зрелище затягивало наблюдателя в воронку безысходности. Черное небо смешивалось с белым снегом в один серый градиент, мир стремительно терял краски…

Лера очнулась. Морис снегом растирал ей щеки. На купейном столике горел примус, спасая от холода. Травмированная оконная рама была законопачена каким-то тряпьем. Поезд дернулся, трогаясь с места, стряхивая с себя станционное оцепенение.

– С возвращением. Испытание метафизической тоской Вы выдержали, – фон Морфинх листал увесистый фолиант, иногда закладывая между страницами картонные фигурки животных, людей и ангелов. – Терпимость к тотальной безысходности и бессмысленности. Иных качеств от соискателя нынче не требуется. Выбирайте любое заведение, курируемое русскими чекистами. Будем хлопотать о спасении Вашей карьерной души.

Поезд прополз мимо массивного двухэтажного здания, обращенного к железной дороге углом, выбиваясь из общей перспективы продольных и поперечных линий. В окне второго этажа зажегся свет.

– Туда электричество тоже от поезда идет? – на всякий случай забеспокоилась Лера.

– Тоже-тоже. Лежите, – отозвался Бэзил. – Это автоматика. На серых станциях нет ни источников энергии, ни людей.

Девушка обессиленно откинулась на подушку. Морис тактично забрался на верхнюю полку. Бисраэль брезгливо листал свою недавно изданную монографию по демонологии, с каждой страницей убеждаясь, что его творение никуда не годится. Наконец, горе-автору это надоело, и он выключил свет. Пламя примуса погасло – закончилось топливо. Отражения больше не мешали наблюдать за необитаемой архитектурой и бескрайними пейзажами.

Поезд набирал ход аккуратно, заходя на большой поворот. Серая двухэтажная цитадель охотно подставила свои стены для нового ракурса. Сквозь подступающую дрему Лера видела, как кто-то зашел в комнату на втором этаже. В светлую комнату абсолютно темного здания. Посреди давным-давно покинутой и обесточенной станции.

Кто-то большой и серый стоял там, в окне, и грустно смотрел вслед уходящему поезду.