Текст книги "Тайна русского слова. Заметки нерусского человека"

Невесты и ведьмы

Возьмем еще одно слово: поцелуй. Ну что, казалось бы, в нем особенного? Однако и в нем заложен сокровенный смысл – призыв к целостности человека, пусть на одно летучее мгновенье, вопреки миру, который извечно разделяет людей. Потому и святой апостол Петр призывает нас: «Приветствуйте друг друга лобзанием любви» (1 Пет. 5, 14). И как же разительно это отличается от постыдного зрелища «долгоиграющих» поцелуев взасос, которые с некоторых пор стали непременным атрибутом многих наших свадеб. Когда гости громко ведут счет, становится неловко от мысли – чему ведется этот счет? Может быть, уровню публичного бесстыдства новобрачных? А они ведь только-только приступают к созиданию собственной семьи, которую вера наша издревле именует малой Церковью.

То же понятие целостности, как извечное стремление к целостности всего человека, содержится и в коротеньком слове цель. Так же, как и исцеление – все то же заветное желание о восстановлении человеком утраченного единства бренной плоти и бессмертного духа.

Замечательный смысл заложен и в слове невеста. Каждый раз, задавая в различных аудиториях вопрос о его значении, порой слышишь версии одна «лучше» другой: это и «не ведает что творит», и «неведомо откуда пришла». А ведь значение слова невеста – неведение греха, непорочность, что означает как духовную, так и телесную чистоту. Тех же, кто сподобился этого страшного ведения, на Руси называют ведьмами.

Богородица же Наша пребывает присно Невестой Неневестной – как символ Превысшей Небесной Чистоты.

Жить «страстями бесстрастными»

Весьма показательно и слово искусство, как обозначение той сферы человеческой деятельности, которая наиболее приближена к его душе. Не могу согласиться с теми, кто склонен видеть в основе этого понятия одно лишь искушение. Как же тогда быть с божественными искусствами – слова, иконописи, пения, музыки? Скорее, понятие искуса – это лишь некий предупреждающий знак для тех, кто вовлечен в сферу искусства. Слишком много встречается здесь лести и похвал, поклонения кумирам. И если Церковь на протяжении веков призывает своих чад жить «страстями бесстрастными», то в земном мире, о котором автор этих строк, поверьте, знает не понаслышке, наличие страстей является нередко чуть ли не главнейшим мерилом таланта.

Отнюдь не случайно в театральной среде бытует невеселая шутка о том, что актер – это человек, которому становится скучно всякий раз, когда в его присутствии говорят не о нем. Вообще сама идея перевоплощения в другую личность, выставление напоказ самых интимных, самых сокрытых движений бессмертной человеческой души – для этой самой души весьма не безобидны. И если нынешнее иноязычное слово шоу никак не резонирует с русской душой, то старинное русское название театрального зрелища – позор – заставляет о многом задуматься.

Таким образом, само слово искусство призвано напоминать творческим людям о том, что они, как никто иной, находятся в непосредственной близости от искушения и, следовательно, им надлежит пребывать в особой духовной резвости. Не у всех получается избежать падений, но таким прославленным отечественным деятелям искусства, как Сергей Бондарчук, Иван Лапиков, Василий Шукшин, Олег Жаков, Анатолий Солоницын, создавшим незабываемые образы русских людей, похоже, это удалось.

Высокий смысл привычных слов

С понятием искусства тесно связано и понятие вдохновения. Слово это есть прямое свидетельство, указывающее на главного участника творческого процесса, – Того, Кто даровал талант, Кто вдохнул в художника мысли, чувства, переживания, в конечном счете вдохнул жизнь в его творение: будь то икона, стихотворная строка или красивая мелодия. Как же созвучно это процессу сотворения Богом самого человека: «И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лицо его дыхание жизни, и стал человек душою живою» (Быт. 2, 7). Неживое: звук, буква, глина – не может одушевиться без участия Бога, без Духа Свята. А потому о лучших творениях сынов человеческих во все времена говорили и будут говорить, что рукой художника водил Сам Бог.

Аналогичные выводы можно сделать относительно слова призвание, которое тоже довольно часто употребляется в среде людей, занимающихся художественным творчеством.

Процессы, которые происходят сейчас в русском языке, лингвисты называют «третьей варваризацией» (первая была в Петровскую эпоху, вторая – после революции 1917 года). Точнее, следовало бы говорить о тотальной жаргонизации, ибо именно жаргон правит сегодня свой мерзкий бал в речи большинства представителей всех слоев общества.

Елена Галимова, профессор ПГУ, г. Архангельск

Как же удивителен и совершенно ясно различим его исконный смысл: призывание. Кем и к чему ты призван, человек? Как важно различить и не перепутать в многоголосице зов Того Единственного, о чем так мудро сказано устами святых: «Не пытайтесь делать все – делайте только то, к чему вас призывает Бог».

Однако творческому человеку необходимо помнить, что мир преизобилует нечистыми духами, что не все ангелы светлы и добропобедны. Отсюда и творения, выдаваемые за искусство, которые способны лишь унизить образ Божий в человеке. Не секрет, что наиболее искушаемыми и склонными искушать других становятся те деятели искусств, кто и впрямь поверил, что, занимаясь творчеством, всерьез способен конкурировать с Самим Творцом. С этого момента проблема из нравственно-философской области плавно перетекает в медицинскую, чему мы с вами «тьму примеров сыщем».

Остается добавить, что понятие искусства в таком высоком смысле, как в русском языке, не встретить в иных языках. Скажем, если перевести это слово с азербайджанского, то оно будет звучать только в значении хрупкое, нежное ремесло, профессия.

Главной же целью всякого искусства, без которого нам не обойтись, главным его оправданием должно быть, наверное, все же стремление угадать и раскрыть человеку замысел Божий о нем самом. Истинное искусство по-особому освящает нашу жизнь подобно тому, как Церковь освящает обычную воду, превращая ее в святыню.

Брателлы из общаги

Своеобразным мерилом нарастающей апостасии нашего мира и секуляризации общественного сознания является не только искажение, но нередко и опошление подлинного смысла слов, вошедших в наш лексикон из церковной жизни, некогда неотделимой от каждодневного бытования русского человека. Кто-то, быть может, впервые узнает о том, что слово общежитие пришло к нам из монашеской среды, почему и уставы монастырей называются общежительными. И как же разительно это не похоже на печально знакомые многим из нас разнузданные общаги.

То же произошло и со словом сожитель (сожительница.), которое ныне отдает не вполне чистым духом – вкралось в них что-то темное, нечистоплотное. А вот у Пушкина в «Капитанской дочке» встречаем это слово в его исконном смысле: «Гости требовали вина, хозяин кликал сожительницу». Причем хозяин – это священник Герасим, а сожительница – попадья Акулина Памфиловна. Понятно, что язык живет, что множество слов приобретают новые значения, но почему обязательно – с понижением смысла?

Так, слово брат, перейдя из церковной лексики в жаргон, выродилось в такие пошлейшие слова, как братва, и брателло. И не только форма древнего слова изменилась – уродливой стала сама интонация. Правило, гласящее о том, что важно не столько что, а как – незыблемо во все времена. А ведь именно словом братия чаще всего взывает к нам Господь в Своей Церкви со страниц Священного Писания.

Не случайно поэтому Сталин, глава советского государства, с начала своего существования отделившего себя от Церкви и разрушающего ее, в один из самых трагических моментов отечественной истории, выступая в связи с общенациональным бедствием – началом Великой Отечественной войны, обратился к своему народу традиционным церковным: братья и сестры.

Читая письма святителя Феофана Затворника к своим духовным чадам, не мог не обратить внимания на то, что он нередко ставил в конце их подпись: доброхот. И какой же язвительно-ироничный смысл приобрело это слов за истекшее время, с какой недоброй интонацией произносится оно ныне.

То же случилось со словом соревнование, некогда воспринимаемым не как состязание и соперничество за первенство, а как совокупность духовных усилий, ревность ко Христу, стремление к святости.

Еще слово правитель – как разительно отличается оно коренным своим смыслом от всевозможных лидеров, генеральных секретарей, президентов и премьер-министров. Только вслушаемся, правитель – это ведь тот, кто призван вести вверенный ему Богом народ по правому, сиречь спасительному пути, дабы восстал он, когда прейдут времена и наступят сроки, справа – одесную Престола Божия. И как же печально сознавать, что в каждом новом руководителе бесконечно терпеливый народ наш все чает узреть истинного правителя, тогда как унылой вереницей все тянутся и тянутся суть одни кривители.

А им бы заглянуть – хотя б разок – в Канон Ангелу Хранителю и замереть, прочитав молитвенное обращение к нему: «руководителю мой».

Слово событие – оно означает ныне происшествие, значимостью своею или масштабом отличающееся от повседневности, возможно, не имеющее никакого отношения к самому человеку. А ведь в глубине изначального своего смысла оно и есть именно причастность, непосредственное отношение его самого (со-бытие) к чему-либо, что и сделало это происшествие знаковым. И если так, то и каждый день – в идеале – должен непременно стать событием!

«Пусть я – убогий!»

Вспоминаю, как в детстве еще слышал от некоторых взрослых нелестную характеристику, которой они частенько награждали людей непрактичных, то есть тех, кто так и не смог приспособиться к жестким реалиям жизни: не ловчил, не заискивал, не стяжал, старался быть, а не казаться. О таковых неизменно говорили со снисходительной усмешкой, граничащей с жалостью: бедняга, он не от мира сего. Вдобавок могли и пальцем покрутить у виска. Да и сегодня такое не редкость, еще и добавят с оттенком плохо скрываемого превосходства: убогий! И как же был я поражен, взяв когда-то в руки Евангелие и прочитав слова Христа, сказанные Им вначале о Себе Самом: «Я не от сего мира» (Ин. 8, 23), а позже о Своих учениках: «Если мир вас ненавидит, знайте, что Меня прежде вас возненавидел. Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое; а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир» (Ин. 15, 18–19). Таким образом, то, что в миру звучит как клеймо, пред очами Божиими оказывается высшей добродетелью. Воистину тысячу раз прав Апостол: «Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом» (1 Кор. 3, 19).

Что же касается пресловутой убогости, то слово это не есть обозначение некоей ущербности, в том числе и физической.

Скорее, наоборот – в нем запечатлен статус тех, кто изначально, от рождения, на особом счету у Самого Господа. Недаром гласит народная поговорка: «Не бойся богатого грозы, бойся убогого слезы». Вот и в стихотворении московского поэта Владимира Лесового об этом же говорится:

 
Пусть я – убогий,
Но я – у Бога.
 

Духовная глухота

Духовная наша глухота началась не сегодня и не вчера. Поразительно, но мы совершенно спокойно произносим фразы типа «избили друг друга», или же «оскорбили друг друга». Но если вдуматься: друг избил друга! Друг оскорбил (нанес скорбь) друга! А между тем друг (самый близкий) и другой (чужой) – слова однокорневые! Непонятное, а потому не объяснимое здравым смыслом и формальной логикой оказывается совершенно правильным с евангельской точки зрения: мы все другие, потому как разные, и все други, потому как дети Адама и Евы, сотворенных Отцом Небесным.

А слово ясли? Да-да, те самые привычные детские ясли, из которых вышли мы с вами и в которые по сей день наскоро одетых полусонных малышей отводят ранним утром вечно спешащие по делам родители и неторопливые бабушки. Но детскими ясли не могут быть по определению! По той простой причине, что ясли – это кормушка для скота. И только одному Младенцу – а случилось это две тысячи лет назад – не нашлось место под кровом человеческого жилища. И Его Пречистой Матери ничего не оставалось, как, запеленав Новорожденного, уложить Его в мягкую солому, позволив домашним животным согревать его своим дыханием.

Поразительно, но почти два тысячелетия спустя в далекой северной стране, где к власти пришли безбожники и немедля принялись разрушать храмы, уничтожать священнослужителей, яростно преследовать верующих людей, в этой самой стране женщины и мужчины, многие из которых, возможно, сами участвовали в разгроме церквей и кощунственных богохульных карнавалах, ежеутренне отводили своих малюток в… детские ясли. Или это русское сердце подсказывало им неслышно, что самое надежное место для их драгоценных чад просто не может называться по-иному, кроме как кормушка для скота, где мирно дремала некогда Величайшая Драгоценность мира.

А столь же привычный для всех нас детский сад словно вырос из стихотворения А. Плещеева, так замечательно напетого на народный мотив неподражаемой исполнительницей русских духовных песен Евгенией Смольяниновой:

 
Был у Христа-Младенца сад,
И много роз взрастил Он в нем.
Он трижды в день их поливал,
Чтобы сплести венок потом.
 
 
Когда же розы расцвели,
Собрал детей еврейских Он.
Они сорвали по цветку,
И сад был весь опустошен.
 
 
«С чего сплетем Тебе венок?
В Твоем саду не видно роз».
«А вы забыли, что шипы
Остались Мне», – сказал Христос.
 
 
И из шипов они сплели
Венок колючий для Него,
И капли крови вместо роз
Чело украсили Его…
 

Христос непостижимым образом пронизывает всю нашу жизнь – от младенческих яслей до смертного одра, а потому тысячу раз прав Александр Семенович Шишков, утверждая, что «народ российский всегда крепок был языком и верою: язык делал его единомысленным, вера – единосущным». Что касается загадочной русской души, амплитуда мнений о которой колеблется от высокопарных славословий до откровенного зубоскальства, то, по мнению автора этих строк, разгадка ее проста и сложна одновременно – смотря для кого. Думается, в истинно русской душе живет Христос, не понятый, а потому не принятый многими, а более всего – «просвещенной» Европой. И душа эта загадочна и непонятна им в той же мере, в каковой загадочен и непонятен для них Сам Спаситель, Который и поныне «для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие» (1 Кор. 1, 23). В Россию, как и во Христа, и в самом деле, по словам поэта, «можно только верить».

Так и слышу разумное, на первый взгляд, возражение: но ведь язык для русского народа куда более древнее понятие, нежели христианская вера. И что на это возразить? Выходит, и вправду чудо. А впрочем, пытливому читателю предлагаю поразмыслить: очень ли напоминает аскетический по форме и пока лишенный запаха бутон розы – распустившийся цветок, поражающий взгляд каким-то неземным совершенством? Так и первозданный язык был похож на бутон, в котором промыслительно было заложено то, чему предстояло дивно распуститься. И еще. Давным-давно прочел о том, как археологи обнаружили в одной из египетских пирамид закупоренные в древних сосудах зерна пшеницы. Рискнули высадить их в грунт – и они проросли!

Так и язык русский. Изначально был он дарован людям, населяющим эти необозримые просторы, как те потаенные зерна будущего хлеба. Оставалось лишь ожидать божественных солнца и влаги, которыми и стала Православная вера. И явлена она была этому народу вовсе не тысячу лет назад, а гораздо раньше. Вспомним, еще святой апостол Господень Андрей приходил в эти земли, которые позже назовут Киевской Русью, приходил на Валаам, где водрузил в память об этом событии свой каменный крест и предрек процветание здесь христианской веры. И все это проявилось, проросло удивительными по красоте и силе всходами – живым великорусским языком, в котором всё проповедует нам Самого Христа. Не дадим же вытоптать заветную ниву!

Ответим за каждое слово

Искренне убежден, что в неотвратимом для каждого из нас финале, когда надлежит, помимо всего иного, держать ответ и за каждое слово (при условии, что нас вообще сочтут достойными диалога!), с нами будут говорить на русском языке. Так какого же качества, какой чистоты язык предъявим, на каком русском, вверенном нам для сохранения и умножения, будем ответствовать пред Судией?!

Как важно нам осознать это сейчас, пока еще есть время и возможность хоть что-то исправить. Нам, терпящим одно за другим поражения в стремительно сужающемся геополитическом и духовном пространстве. Нам, стремительно уменьшающимся в своей численности, в том числе и матерям, в ужасающем количестве убивающим собственных нерожденных детей. Нам, задыхающимся от табачного дыма и спиртового перегара, неизменно впадающим в уныние и отчаяние. Нам надлежит, наконец, осознать, что русский язык – один из последних форпостов самости народа – по-прежнему свидетельствует о высокой миссии, возложенной на русскую нацию, так чудно запечатленной в нем самом.

Подтверждение богоизбранности нации находим и в событии вселенского масштаба, происшедшего на берегу реки Свирь, куда в 1485 году, повинуясь божественному гласу, пришел из Валаама для совершения духовного подвига инок Александр. Здесь был «бор красен зело, место сие было леса и озеро исполнено и красно отвсюду и никтоже там от человек прежде живяще», здесь святой провел несколько лет в полном уединении, не вкушая даже хлеба, а питаясь лишь «зелием зде растущим», здесь позже основал он обитель, здесь на двадцать третьем году поселения явился ему Большой Свет – и он услышал исходящее из уст Трех лучезарных Мужей, вошедших к нему в храм, повеление: «Возлюбленный, якоже видиши в Триех Лицах Глаголющего с тобою, созижди церковь свою во имя Отца и Сына и Святаго Духа, Единосущной Троицы… Аз же ти мир Мой оставлю и мир Мой подам ти».

И если впервые в истории человечества Троичный Бог явлен был человеческому взору в ветхозаветные времена святому праотцу Аврааму у Мамврийского дуба, то второй раз – на русской земле, русскому святому, русскому человеку (хотя и вепсу по национальности).

В своем знаменитом дневнике святой праведный Иоанн Кронштадтский в 1904 году запишет: «Что значило это явление новозаветному святому – не будем дерзать отвечать. Только будем стремиться почтить эту землю, тот монастырь, который был воздвигнут на севере русской земли по велению Бога-Троицы и самого "новозаветного Авраама " – преподобного отца нашего и чудотворца Александра».

Воистину смирение, как одна из доминирующих черт русского национального характера, нередко именуемая в миру скромностью, – тема для отдельного повествования.

Иваны, помнящие родство

Всякий раз вздрагиваю внутренне, услышав или даже прочитав имя Господа нашего Христа, которым так щедро награждают своих мальчиков некоторые наши братья по вере – те же греки и болгары. Уточняю – не осуждаю, а просто не могу привыкнуть к этому и принять. Может, они так буквально услышали призыв Христа быть как дети (Мф. 18, 3)? В конце концов, подбежать к уважаемому всеми взрослому человеку и дернуть его за бороду – привилегия малышей, не так ли?

Русским же людям нарекать своих чад именем Иисуса и в голову не придет. По сей день они привычно называют своих мальцов Иванами, и уже не первое столетие всех здешних мужчин именно так кличут за ближними и дальними пределами их необъятной сказочной земли. Правда, за глаза вкладывая почему-то в это имя некий уничижительный оттенок. И напрасно.

Издавна размышляя над феноменом исторического пристрастия русского человека именно к этому мужскому имени, автор этих строк пришел к выводу, которым, похоже, и утешился.

Вспомним, в Евангелии от Матфея Господь, говоря народу об Иоанне Крестителе, дает ему высочайшую характеристику, какую только мог заслужить земной человек: «Истинно говорю вам: из рожденных женами не восставал больший Иоанна Крестителя…» (Мф. И, И).

Как часто под словом послушание понимаем мы немедленное и буквальное исполнение воли того, кого признали для себя авторитетом, в том числе и духовным. Вот и младшая моя дочь, только лишь начинаю я фразу, обращенную к ней, уже бежит, торопыга моя, – ты ведь не дослушала меня, привычно сокрушаюсь я. И впрямь, для того чтобы правильно исполнить, вначале следует правильно услышать. Какое удивительное послушание (именно послушание – так услышать слова Христа!) проявил русский человек. Ведь это такая радость – называть своих сыновей, дорогих своих мальчиков, продолжателей рода и фамилии именем, освященным пречистыми устами Самого Спасителя! А потому дерзну предположить, что число Иванов, Ванечек и Ванюшек в нашей стране не просто статистика, а некий показатель духовного состояния, духовного роста, духовной мощи русской нации.

В записках о. Павла Флоренского за 1915 год прочел: «Знаю, что самое русское имя – Иван. Кротость, простоватость (или простота). У меня ноет желание, «желание чрева моего», иметь сына Ивана. Хочется родить сына Ивана… Удивительно, как среди студентов мало Иванов. Это худо. Очевидно, в духовной среде мало Иванов, а потому нет и ивановства: простоты и кротости».