Текст книги "Ты откуда, Одиссей? Ох уж эти женщины! Часть вторая"

Ты откуда, Одиссей?
Ох уж эти женщины! Часть вторая
Василий Лягоскин

© Василий Лягоскин, 2016

ISBN 978-5-4483-5406-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 
 Муза! Об этом и нам расскажи, начав с чего         хочешь.
 Все остальные в то время, избегнув погибели близкой,
  Были уж дома, равно и войны избежавши и моря…
 

Ошалевший Кошкин цитировал на этот раз «Одиссею» – словно закрыл последнюю страницу «Илиады»; вместе с гибелью Трои. Впрочем, судьба древнего города его сейчас совершенно не интересовала. А вот материальный фрагмент Илиона – массивный кусок золота с драгоценными камнями…

– Ну, вот, Валюш, – кажется, я приду домой не с пустым рюкзаком.

– Если вообще придешь, – улыбка на губах Николая исчезла; на скулах застыли тяжелые желваки.

Сосед словно вцепился там, внутри рта, во что-то жесткое, непрожевываемое, и никак не желал выплевывать его. Но все-таки выплюнул – словами, которыми выбивал из души Кошкина щенячью радость:

– Донесешь до первого ломбарда, там тебя и повяжут.

– Не собирался я нести его никуда, – Николаич потянул подарок из прошлого за тяжелую цепочку, свисавшую с ладони Николая, но успеха не добился, – этому знаку цены нет; его нужно срочно везти в Академию наук!

– Ага, – протянул Николай, – прямо сейчас и езжай – вот так.

Кошкин оглядел свой непрезентабельный наряд, в котором добавилось несколько прорех, да мелкого мусора, копившегося в дольмене полторы тысячи лет, а теперь «украшавшего» собой историка. Сосед продолжил – уже не саркастически, а жестко:

– Не довезешь. А довезешь – там его у тебя и отнимут. И спасибо не скажут.

– Но это же открытие мирового значения! – попытался возразить Николаич.

– Вот они без тебя его и сделают… А скорее, просто распилят, камушки выковырят и толкнут за нехилые бабки. Нет уж, сосед, я тебе пропасть не дам! Может, ты и хороший учитель, но в жизни ничего не понимаешь.

Кошкин отпустил цепь; он понял – Николай прав; слава, почести и деньги, скорее всего, достанутся другим людям. А ему – Виктору Кошкину – только презрение в глазах собственной жены, а может, и того хуже, пыльный мешок на голову и безымянная могила… да хоть рядом с этим же дольменом. Он опасливо покосился на соседа; тот его опасения понял, но не принял. Николай подмигнул ему и широко улыбнулся, отвечая на безмолвный вопрос растерянного Николаича: «И что же делать?», – одним словом:

– Едем!

«Стол» убрали гораздо быстрее, чем накрывали – словно шторм пронесся по поляне, оставив ее в первозданном виде. Теперь только чуть примятая трава могла подсказать неведомым следопытам, что здесь полдня беззаботно провели время четыре человека. А через несколько минут и от «Лендкрузера» осталось только воспоминание в виде сизого облачка дыма. На обратном пути в город Николай никому не сигналил и не обгонял. Он ехал осторожно – словно вез величайшую ценность. Взгляд историка остановился на затылке Людмилы, сидевшей на переднем пассажирском кресле.

– Вот это, – подумал с завистью Николаич, не имевший собственных детей, – и есть для него самое главное сокровище. А золото, которым одарило его провидение…

 
Так же поднес и дары, какие гостям подобают.
Золота семь ему дал я талантов в искусных
      издельях
Дал сребролитный кратер, покрытый резными
      цветами…
 

Он даже махнул рукой; в нем словно еще не рассеялось чувство, обретенное в теле Кассандры – что любая прихоть будет тотчас же исполнена; что не нужно мучительно думать о куске хлеба на завтра, послезавтра. Николаич так глубоко провалился в свои воспоминания, что испуганно вздрогнул, выплывая из них в тот момент, когда «Лендкрузер» резко затормозил. Кошкин даже немного испугался – предположил, что те неприятности, что пророчил сосед для золотого медальона и его хозяина, уже начались.

Но нет – Николай повернулся к Кошкину и подмигнул ему, показывая, что автомобиль он остановил сам. Скорее всего, потому что достиг своей цели.

– Я быстро, – сосед выскочил в дверцу, и скрылся в самой обычной двери самой обычной пятиэтажки, мимо которой Николаич каждый день ходил по утрам в школу, а вечером, соответственно, домой.

Кошкин настроился на долгое молчание; Людмила тоже застыла в ожидании, и даже пятилетний Сашка с трудом, но воздерживался от шалостей, и от тех вопросов, которыми он забрасывал взрослого соседа утром. Молчание, впрочем, долгим не получилось. Кошкину представлялось, что сейчас в пятиэтажке идет ожесточенный торг; какое-то взвешивание, обследование лупой; чуть ли не обнюхивание и облизывание медальона Кассандры. Но часы на приборной доске внедорожника не успели отсчитать даже пяти минут, а расплывшаяся в довольной улыбке физиономия соседа уже показалась в скрипнувшей двери. В руках у Николая был самый обычный пакет, с каким сам Кошкин ходил в супермаркет – за хлебом, или простоквашей. «Лендкрузер» накренился на левую сторону, когда Николай ступил на подножку. Он ловко скользнул на руль; еще быстрее опустил на ноги Кошкина, прикрытые растянутыми трениками, пакет с логотипом магазинов «Дикси». Что-то достаточно внушительно стукнулось о коленки, и Николаич не выдержал – тут же засунул свой длинный нос внутрь.

Николай чуть извиняющимся голосом пояснил:

– Только тысячные, крупнее не было.

– И сколько… здесь? – прошептал Виктор Николаевич, разглядывая три зеленых «кирпича», разделенных на меньшие пачки резинками самых разных расцветок.

– Три миллиона, – буднично сообщил Николай, заводя внедорожник, – рублей, конечно. Я торговался, как тигр, но… Больше просто никто не дал бы. Мне.

Кошкин последнее перевел для себя: «Тебе бы вообще ничего не дали бы!». И он оценил услугу, потянул из пакета один «кирпич», собираясь так щедро оценить услугу соседа.

 
– …услади себе милое сердце
С радостным духом потом унесешь на корабль ты подарок
Ценный, прекрасный, который тебе поднесу я на память
Как меж гостями бывает, приятных друг другу…
 

– Нет, – даже замахал тот руками, отпуская руль, – это все твое. Я свое получил сполна, еще там.

Он опять схватился правой рукой за рулевое колесо, а левой махнул назад, на пятиэтажку, где, оказывается, жил безвестный миллионер. А Николай подтвердил это, объяснив и Кошкину, и жене, почему он так счастливо улыбался, выходя из дверей.

– Все, – выдохнул он, ласково прихлопнув ладонями по рулю, – мы ничего больше не должны, Людок. Весь долг за бизнес списали. Свобода!

Он опять отпустил руль, создав в который раз опасную ситуацию на дороге. Но историк на этот раз даже не вздохнул от такого вопиющего безобразия. Вернее вздохнул, но совершенно по другой причине. Он только теперь задумался над вопросом – как будет объяснять Валентине появление этой баснословной для их семьи суммы. Успокоился он только перед подъездом собственного дома – решив говорить правду, и ничего, кроме правды:

– Скажу, что нашел клад в дольмене. Николай подтвердит. А про Кассандру с Приамом.. и про деревянного коня…

Он помчался вверх по лестнице, подстегнутый понимающим возгласом Николая, который подхватил на руки Сашку, и придержал дверь перед Людмилой:

– Соскучился…

– Счастливый, – мысленно ответил ему Николаич, – ты еще не знаешь, что такое простатит…

Неделю Кошкин прожил как в волшебном сне. Валентина была мила, предупредительна; кормила его разносолами, совсем немного не дотягивающими до троянских. И из зала, где на столе появился самый новый на сегодняшний день компьютер, выходила на цыпочках, как только Виктор Николаевич садился в продавленное кресло. А в пятницу вечером его ждал настоящий сюрприз.

 
Ты ж мне теперь расскажи, ничего от меня не скрывая:
Что за обед здесь? Какое собранье? Зачем тебе это?
Свадьба ли здесь или пир? Ведь не в складчину же он происходит?
Кажется только, что гости твои необузданно в доме
Вашем бесчинствуют…
 

– О, Николаич! Заходи, – в собственную залу Кошкина пригласил сосед, Николай, – а мы тут в складчину сообразили отметить одно дельце прибыльное. От вас с Валентиной закусь, а мы с Людмилой и Сашком – вот…

Стол был накрыт в зале, а не на микроскопической кухне, и ломился от яств и бутылок, которые, как правильно понял Николаич, принесли с собой соседи. В последний раз праздничный стол в квартире Кошкиных накрывался в день рождения Валентины, и тогда соседей сверху не приглашали. А сейчас они все – и Николай, и Людмила, и особенно Сашок, широко улыбались дяде Вите. Мальчуган даже соскочил со стула и бросился к хозяину квартиры, словно к родному дяде, или даже… дедушке. Николаич понял, что его радость не наигранна; Сашка действительно рад его видеть. По крайней мере, сам Кошкин в его возрасте ни за что не оторвался бы так легко от огромного куска торта, который пацан только начал размазывать по щекам.

Казалось – живи, да радуйся. Но Виктор Николаевич радоваться не спешил. Даже не сел сразу за стол, на приготовленный для него стул.

– Я, конечно, рад видеть вас, – он подхватил на руки мальчика, – но что-то подсказывает мне, что здесь готовится заговор.

– Уже готов, – бодро вскочил с места Николай, – как пионер. И этот заговор не против тебя, Николаич. Это наш общий проект. Держи!

Он сунул в руку Кошкина бокал с янтарной жидкостью. Виктор Николаевич мазнул взглядом по столу, но бутылки со знакомой этикеткой не обнаружил. Зато там стоял коньяк не менее известной марки; тоже французской. «Камю» провалился в глотку даже мягче, чем «Хеннесси». А может, это пищевод уже привык к благородным напиткам – и здесь, и в рассыпавшейся в прах Трое. И это – признался себе Николаич – ему нравилось. Нравилось ощущать себя кормильцем семьи; нравилось находиться в центре внимания…

– Только чтобы при этом на тебя не смотрели такими крокодиловыми взглядами, – подумал он, опрокидывая в рот содержимое второго бокала, – кажется, прямо сейчас начнут меня есть. И первая – Валентина.

Супруга действительно начала первой:

– Витенька, – пропела она ласковым голосом, – а мы завтра на пикник собрались.

– Пикник, это хорошо, – возвестил захмелевший историк, – пикник – это замечательно! А куда?

– Как, куда?! – поразился такой несообразительности соседа Николай, – к дольмену, конечно!

Виктор Николаевич покивал головой. Его недогадливость была искусственной; больше того – он сейчас был уверен, что за прошедшую неделю сосед не раз смотался к мегалиту и нашел способ проверить все внутри него – даже на приличную глубину в земле.

– Но не нашел ничего, – усмехнулся еще шире Николаич – в глубине себя; он это хорошо навострился делать за время вынужденного сосуществования с Кассандрой, – потому что нужно было в школе историю учить, а не бицепсы качать…

Кошкин зримо представил себе, как сосед, изворачиваясь невероятным образом и напрягая жилы, ковыряется в дольмене, пытаясь добраться до самых дальних углов. Так когда-то – если верить легендам – безрезультатно катил к вершине горы свой камень Сизиф.

 
   …увидел, терпящего тяжкие
   Камень огромный руками обеими кверху катил он
   С страшным усильем, руками, ногами в него        упираясь.
   В гору он камень толкал… … и струился
   Пот с его членов, и тучная пыль с головы  поднималась…
 

Экскурсия к дольмену была копией первой, за исключением внушительного довеска – Валентины Степановны. Она, пожалуй, больше других чувствовала, что муж хранит в себе какую-то тайну; в прежние времена уже вырвала бы ее, даже без каленых клещей. И пыталась несколько раз приступить к этому увлекательному занятию – особенно, когда видела, как Николаич неосознанным движением руки поправляет пышную прическу, которой у него давно не было. Или не менее кокетливым жестом оборачивает вокруг себя растянувшуюся от многолетнего ношения футболку. Вообще-то Кошкин за последнюю неделю обзавелся несколькими обновками, вызвав недоуменные и чуть завистливые взгляды еще и на работе, но этой майке пока не «изменил», придав ей статус счастливого талисмана.

Вот и сейчас Виктор Николаевич снял теплую фланелевую рубаху и новенькие джинсы, которых в прежней, безденежной, жизни у него никогда не было. Николай понятливо хмыкнул, увидев под ними растянутые пузыри на старых трениках.

– Только это, – сразу предупредил его Николаич, – я больше макушкой о стенку не согласен. Чуть посильнее двинешь, и вместо клада достанете хладный труп. Так что я сам, напрягусь, и…

Сначала ему пришлось напрячься в другом месте – до простатита рук пока не дошло, хотя за эту неделю Кошкин не раз порывался съездить в платную клинику; даже расписание врача-уролога в интернете нашел. Поэтому сейчас он шустро смотался в густые кусты, которыми тут поросло все вокруг, сделал свое «дело», и вернулся к дольмену, где Валентина уже держала наготове туго свернутую подстилку – вспененный пластик, на котором сам Николаич недавно сидел, с благодарностью принимая из руки соседа стаканчик с коньяком – опять «Хеннесси». Коньяк сейчас грел Кошкина изнутри, и ничуть не помешал ему протиснуться в круглое отверстие. Но прежде, чем начать извиваться, подобно червяку, Николаич, как и неделю назад, чуть слышно прокричал в темнеющее отверстие свое персональное: «Сезам, откройся!», – теперь в виде отрывка из «Одиссеи»:

 
Быстро в пещеру вошли мы, но в ней не застали циклопа,
Жирных коз и овец он пас на лугу недалеком
Все внимательно мы оглядели, вошедши в пещеру
Полны были корзины; ягнята, козлята…
 

В рукотворной пещере, куда заглянул Николаич, конечно, ни циклопа, ни корзин со снедью не было. Ягнят и козлят тоже – иначе Кошкин просто не полез бы в тесный дольмен. Внутри, как он и предполагал, вместо камешков, прежде больно впивавшихся в ладони, его ждала вскопанная, а потом приглаженная; да еще и утрамбованная земля, по которой он и полез вперед, перебирая руками. Мягкое место, с трудом, но протиснулось – на этот раз без всякой помощи. Уже внутри Николаич развернулся, и закрыл отверстие собственной головой, явив честной кампании собственное лицо.

– Вы тут… сильно не переживайте. Я думаю, сегодня быстро не получится.

Вообще-то он думал, что не получится совсем – ни быстро, ни медленно. Что его недавнее путешествие в прошлое и довесок к нему в виде талисмана был ничем иным, как обычным обмороком и невероятным фартом в виде клада, который сотни лет ждал именно его. Теперь же, когда все тут было перекопано, и просеяно через мельчайшее сито…

На всякий случай Виктор Николаевич, укладываясь на расстеленную вдоль каменной стенки пенку, разразился вполголоса еще одной тирадой-ключом – словно у двери, ведущей в прошлое, было два замка:

 
– Взял он за правую руку пришельца, копье его принял.
Голос повысил и с речью крылатой к нему обратился:
«Радуйся странник! Войди! Мы тебя угостим, а потом уж,
Пищей насытившись, ты нам расскажешь, что тебе нужно!»…
 

Никто его угощать не собирался. Более того – пожелай Виктор Николаевич действительно поведать, что ему нужно в неведомом мире, где он все-таки оказался, вряд ли бы это у него получилось. Ощущения были знакомыми – рядом испуганно замерла женская сущность. Всего лишь на краткое мгновение. А затем женское тело рванулось что было сил из крепких рук, из-под мужского тела, пропахшего потом и чем-то еще, нестерпимо противным. Безрезультатно. Потому что тело это (мужское) было несравнимым с ее собственным – и Виктора Николаевича в нем тоже – и весом, и невероятными по размерам мышцами, и широкими ладонями, одна из которых зажала готовый исторгнуться наружу гневный и пронзительный женский крик.

– Тихо, Пенелопа, тихо, – шептали тем временем на ушко сухие потрескавшиеся губы, – ты что, не узнала собственного мужа? Или успела другим обзавестись?!

Женское тело обмякло – не потому, что силы кончились, или царица Итаки провалилась в обморок. Просто женщина, в тело которой подселился «мятежный» дух Кошкина, замерло вдруг в панике:

– Знает! Он все знает! И о Ксанфте, и о Далиде, и о…

Теперь Виктор Николаевич отключился от бесстыдного перечисления мужских эллинских (и не только!) имен; но совсем не от смущения – никогда не отказывался заглянуть в чужую замочную скважину, как бы грязно это не выглядело. Он решил на этот раз поверить слепцу Гоме

 
 Как ты блажен, Одиссей многохитрый, рожденный Лаэртом
 Ты жену приобрел добродетели самой высокой
 Что за хорошее сердце у ней, как она безупречна
  Как она помнит о муже законном своем Одиссее!
 

Сам же Кошкин решил проверить – насколько в этом, новом для себя теле работает приоритет его сознания. Работал великолепно; теперь уже Николаич, улучив удобный момент, когда ладонь, остро пахнувшая потом с легким привкусом навоза (!) оторвалась от «его» губ, пробормотал примиряюще и вполне спокойно:

– Ну, хватит, Одиссей. Задушишь ведь.

Ладонь тут же замерла, а потом принялась ползать уже по телу. Теперь Пенелопа с Кошкиным синхронно воскликнули внутри: «Ну и дела!». Царь Итаки сейчас шарил по женскому телу руками совсем не вожделенно; не останавливался ими в самых сокровенных местах! А главное – его собственное тело, большое и тяжелое, совсем не реагировало на некогда желанные прелести Пенелопы. Виктор Николаевич не дал хозяйке тела заполниться обидой и даже негодованием; точнее позволил, но в одиночку – без участия их с Одиссеем тандема.

– Царь Итаки! – воскликнул он, надеясь, что не слишком удивил Одиссея, – почему ты оказался здесь, в собственном дворце тайно, как тать? Почему не вошел в него светлым днем, героем, победителем Илиона, как все остальные цари Эллады?

– И много таких, победителей, ты знаешь? – сын Лаэрта сполз с женского тела и сел, ухватившись руками теперь за голову – словно она раскалывалась от боли, – все эти двадцать лет боги шептали мне, что все войско Эллады; все ее герои прокляты. И что Ахилл с Патроклом, и остальные мужи, сложившие головы на поле битвы, под стенами Трои, намного счастливее нас, выживших.

Сердце Пенелопы, сжавшееся от жалости, пересилило разум Виктора Николаевича; заставило ее броситься на грудь супруга. Царица едва не опрокинула его на спину; теперь уже царь хрипел, пытаясь оторвать на удивление сильные женские руки от своей шеи. Николаич проявил мужскую солидарность, пришел Одиссею на помощь, опять перехватывая контроль над членами. Но крику, что шел от сердца, препятствовать не стал.

– Муж мой, Одиссей, – вскричала она громким шепотом, понимая, что грубая мужская ладонь опять может перекрыть ей дыхание, – если бы ты знал, сколько слез я пролила, ожидая тебя; сколько холодных рассветов встретила в одиночестве на скале, с которой проводила тебя на эту проклятую войну.

– Ага, – читал Николаич в подсознании подтекст, – на войну, ради которой ты продал все фамильные драгоценности; даже знаменитый бриллиант моего отца, принесенный мной в приданое. Оставил с сыном-младенцем, без гроша в казне (это Кошкин уже сам перевел в понятный ему номинал), с подданными, у которых вечно болеющие бараны и «честные» глаза, с которыми они отказывались платить дань. А еще – холодное ложе, и тайные, подлые ласки с прислужниками…

– Но все это в прошлом, – воскликнула она чуть громче, – ведь ты – мой муж, мой царь – теперь здесь, дома. И с тобой в этот дворец войдет изобилие и счастье.

– Изобилие? – чуть смущенно хмыкнул царь, – я уже забыл, что означает это слово… за двадцать лет.

Теперь в голосе Пенелопы, пока еще не привыкшей, что малейший нюанс ее внутреннего возмущения становится понятным чужому разуму, прорезались такие знакомые Кошкину нотки; его драгоценная Валентина их обычно не скрывала:

– И где же ты был все эти годы, муж мой? Какие силы держали тебя вдали от родного дома, от жены, от детей?

– Каких детей? – тут же вскинулся царь Итаки, – или я оставил тебе не только Телемаха?

Пенелопа, молодец, отреагировала моментально:

– Вот именно, Одиссей, вот именно! Одного Телемаха. А я вся иссохлась без твоих ласк; лоно мое уже, наверное, не принесет тебе детей…

– Не принесет…

Николаич невольно пожалел этого мощного мужика, вздохнувшего могучей грудью так глубоко, что чуть не всосал в себя пламя единственной в светелке лампады. Одиссей заговорил медленно, тяжко, словно вгонял каждым словом гвозди в гроб семейного счастья:

– Великий Посейдон не дал нам проплыть и двух дней. Буря, которая разметала по морю эллинские корабли, разбила наш парусник в мгновение ока. Не знаю, выплыл ли кто из соплеменников; вернулся ли хоть один на Итаку (Пенелопа горестно покачала головой, и голос царя стал еще тоскливей)? Но сам я спасся; выполз, теряя силы, на каменистый остров. И провел там, среди камней и коз долгие годы.

 
 Плоский там есть островок, в стороне от залива,
 Не далеко и не близко лежащий от края циклопов,
 Лесом покрытый. В великом там множестве водятся козы
 Дикие. Их никогда не пугают шаги человека…
 

– Прям Робинзон Крузо, блин, – восхитился Николаич, вызвав безмолвный вопрос Пенелопы: «Кто это – Робинзон? И кто ты сам? Какие боги послали тебя на мою голову?».

– Ну, не только на голову, – усмехнулся Виктор Николаевич, огладив пышные формы сорокалетней женщины, заставив тем самым Одиссея замолчать в волнении, – но об этом потом. Не мешай слушать.

– Козы были для меня всем, – продолжил, наконец, царь, – и мясом, и молоком, и…

Он не договорил; чуть смутился.

– Ага, – чуть не расхохотался Кошкин, совсем не думая, что своим злорадством может нанести Пенелопе душевную рану, которая не сможет зарасти никогда, – ты поэтому засомневался насчет будущих детей? Еще надо посмотреть, кто кому больше изменял…

Царица Итаки оказалась выше и сильнее духом; пока Виктор Николаевич изгалялся в своих грязных измышлениях, она спросила:

– И как же ты спасся, возлюбленный муж мой?

Теперь Николаич поразился ей. Это «возлюбленный» было искренним; пронизанным верой в счастливое будущее. И он невольно поклялся этому будущему посодействовать – да хоть советом, с высоты знаний будущих веков. Никакой научно-технической революции устраивать он не собирался. Он, кстати, даже формулы пороха не знал… и знать не желал. А вот познания историка древнего мира…

– Корабль появился на острове, ставшим для меня домом на долгие годы, когда я уже не ждал его. Точнее, это был не корабль, а большая весельная лодка, ведомая морскими разбойниками.

– И ты?! – воскликнула Пенелопа.

– И я, – горько подхватил этот возглас Одиссей, – обрадовался больше, чем ты мне. И открылся им и душой, и телом, на которое тут же замкнули цепи. Так я стал гребцом на разбойничьей галере.

– Гребцом?! – ахнула царица, сама прикрыв рок ладошкой, – рабом?!!

– Да! – громыхнул Одиссей, – рабом! А потом и разбойником – до тех пор, пока наша галера не попала другим разбойникам в руки; точнее на абордаж. И опять Посейдон не оставил своего верного слугу… Ага, не оставил – привел на каменоломни. Там я узнал, и что такое бич надсмотрщика, и хлад камней, на которых спал короткими ночами.

– Это я тебе, парень, не завидую, – молча заметил Кошкин, вызвав такое же безмолвное «Ах»!» Пенелопы, – холодные камни вместо постели для мужского организма, это… Я вот свой простатит холю и лелею, а ты даже названия такого – «Омник» – не знаешь! Да… поносило тебя по свету, Одиссей! Откуда же тогда взялись сказки про великана Антифата, пожравшего пару твоих людей; циклопа, которому ты пронзил заостренным колом единственный глаз. Наконец, про Цирцею, что превратила твоих соратников в свиней, а тебя самого завлекла на ложе. Или это была не златокудрая Цирцея, и мужей она превратила не в кабанчиков, а в обыкновенных козлов?..

– Оттуда я тоже бежал, отправив к богам самого злобного из надсмотрщиков, – продолжил царь Итаки, – вот так, через годы и страдания, я добрался до родной Итаки сегодняшней ночью. На спартанском корабле, простым гребцом. Скажи – мог я появиться прилюдно; в этой одежде, в присутствии спартанцев, видевших меня униженным и оскорбленным? Теперь же (его голос почти загремел, а потом понизился до приемлемого), умастив себя маслами и расслабив члены в руках Полидевка, я выйду к своему народу героем в пурпурных одеждах…

– Не выйдешь! – остудила его порыв царственная супруга, – ни пурпура, ни Полидевка – ничего нет. Полидевк, твой массажист, возлюбленный супруг мой, умер больше десяти лет назад, а пурпур… Шелка твоих одежд истлели, а купить новые… извини, не на что!

– Не на что?! – вскричал Одиссей, страшный в гневе, – царю Итаки не на что купить новую одежду?

– Ты удивишься, – вымученно улыбнулась Пенелопа, – когда увидишь, каким скудным будет наш завтрак. А на обед – я этому тоже ничуть не удивлюсь – скорее всего, подадут твою излюбленную козлятину.

Николаич хотел было мелко захихикать, но пришлось ужаснуться – вслед за Одиссеем. Он понял, что и ему самому, вместе с царем Итаки, придется давиться сегодня мясом старого вонючего козла. Очевидно, эта мысль пришла и в царскую голову, потому что сын Лаэрта скорчил недовольную мину и воскликнул:

– Где же все богатства дома Лаэртидов; где золото и каменья, которые веками копились в казне царства?

– Золото? Каменья?! – в голосе царицы опять прорезались знакомые до боли нотки Валентины, – или ты забыл, как отдал их за доспехи для воинов. «Мужи Итаки не должны выглядеть беднее остальных эллинов» (она явно напомнила Одиссею его же давние слова). Где теперь те доспехи? И где те воины?! Без которых, кстати, слово царицы в Итаке почти ничего не стоит.

– Как и слово царя, – это уже Кошкин обрушил безжалостные слова на голову героя троянской войны, – слово против золота – кто одержит верх? И кто из твоих подданных, познавших сладость свободы и вседозволенности, добровольно пойдет опять под твою руку. Даже не так! – кто из них признает тебя, Одиссей, своим царем?!

– Но как же, – растерялся повелитель Итаки, – я ведь со многими из них вырос; знал их отцов и матерей. Да и меня признает каждый и здесь, во дворце, и за его пределами. А если не признают!..

 
…внутри его сердце рычало
Как над щенятами стоя бессильными, грозно собака
На человека рычит и готова кусаться
Так его сердце внутри от их непотребства рычало…
 

– Нет, возлюбленный муж мой, – это опять вступила в разговор Пенелопа, – если уж я тебя узнала лишь сердцем, но не очами…

– А родимое пятно?! – вспомнил Одиссей, – пятно на том самом месте!

Он задрал на себе хитон из простенького материала и принялся лихорадочно разматывать какую-то тряпку, накрученную на чресла. Пенелопа внутри общего тела хихикнула; Николаич видом царского мужского достоинства любоваться не пожелал, остановил Одиссея.

– Я помню этот знак, отличающий царей Итаки из рода в род, – чуть смущенно хохотнул он, выудив этот факт из памяти залившейся румянцем дочери Икария, – может, о нем слышали и твои подданные. И что? Будешь ходить, и показывать всем свой…

Одиссей опустил руки; хитон скрыл безобразие, которое хотел учинить царь.

– А вот этого – опускать руки – делать категорически нельзя!

Николаич сам удивился своему настрою и решительности. Он был готов поучать царя, чью мудрость и хитроумие великий Гомер прославит на века. Пока же сам царь сжимал до побеления кулаки и смотрел с непонятной для себя, и для Пенелопы, надеждой на жену, к которой – как понял только сейчас – и стремился все эти двадцать лет. Он шагнул к ней, принимая супругу в объятия уже нежные, полные страсти, какую испытывал разве что в их первую брачную ночь. И Пенелопа заплакала теперь уже от счастья, от того, что:

– Женское счастье – был бы милый рядом,

Ну, а больше ничего не надо…

Это цитировал уже Кошкин, проворчавший Пенелопе на внутреннее ушко: «Ну, вот – а ты женихи, женихи…».

– Кстати, насчет женихов, – встрепенулись в руках Одиссея Пенелопа вместе с Николаичем, – знаешь, сколько предложений руки и сердца было сделано мне за эти годы?!

– Итака… Остров им всем нужен был и царская корона, – безжалостно проворчал Одиссей.

Пенелопа не успела опять заполниться возмущением – что значит какой-то остров рядом с неземной красотой эллинки?! Кошкин опять перехватил инициативу, жарко зашептав в ухо склонившегося к супруге царя:

– Подарки! Если собрать все, что предлагали мне за корону царя Итаки, можно было бы купить два… Нет! Три таких острова!

 
Многоразумная старца Икария дочь, Пенелопа!
Кто из ахейцев какие подарки принесть пожелает
Те и прими. Отвергать, что бы кто не дарил, не годится…
 

Царь отстранил Пенелопу от себя и уставился ей в глаза долгим немигающим глазом. Наконец две царственные особы заговорщицки кивнули. Это движение скорее можно было назвать договором двух хитромудрых мужей; существуй на самом деле боги, они бы сейчас это утверждение подтвердили бы – ведь царю Итаки кивнул Виктор Николаевич Кошкин. Одобрили бы они, боги, этот безмолвный договор? Ни Кошкин, ни Одиссей такой вопрос задавать себе не стали. А слабо трепыхнувшуюся в душе Пенелопу Виктор Николаевич успокоил одной лишь фразой:

– Фамильный бриллиант тоже вернется к тебе, о, царственная дочь Икария.

Одиссей исчез в ночи, лишь усмехнувшись на вопрос жены, который догнал его, когда тяжелая дверь уже закрывалась за спиной:

– Где же будешь ночевать все эти дни, мой милый? Кто накормит тебя, кто омоет уставшие члены?

Кошкин тоже ухмыльнулся, но подсказывать царице ничего не стал. Если Гомер все-таки пользовался услугами неведомых подсказчиков, знавших всю правду о скитаниях Одиссея, то вариант был один – царь отправился сейчас к свинопасу Евмею. С этим человеком благородного рождения, но «подлого» занятия царю было о чем поговорить.

– Ну, хотя бы о проблемах животноводства, – усмехнулся Кошкин, – а если принять во внимание, что свинопас этот гнал самую крепкую на острове самогонку… А пока (теперь он обратился к Пенелопе), не пора ли нам познакомиться поближе, царица Итаки?..

Утром пораженные жители Итаки узнали, что их царица – богоравная Пенелопа – снимает траур о пропавшем супруге и объявляет «конкурс женихов». Кошкин, слушая в приоткрытое окошко светелки звонкий голос глашатая, с ехидством вспоминал похожее шоу на телевидении своей реальности. Только там – напротив – потенциальные невесты, готовые на все, обхаживали богатого жениха. Здесь же – это Виктор Николаевич твердо себе пообещал – никаких поползновений на честь «невесты» не будет; до самого финала, о котором знали лишь двое во всем мире. Даже мудрый Гомер не подозревал, как извратят его поэму два заговорщика.

– Телемах…, – прошептала царица.

– Нет! – твердо возразил ей Кошкин, опять принимая бразды правления телом в свои руки, – этот парень нам не помощник.

Парнишка, который остановился перед матерью, не смея поднять головы, ничем не напоминал того героя, которого описывал в своей бессмертной поэме Гомер. Телемах не был похож на своего знаменитого отца ничем. Это был юноша болезненной худобы, с совсем не широкими плечами. Ростом царевич тоже был невеликого – меньше и отца, и матери. Так что у Кошкина невольно зародилось подозрение, связанное с длинным перечнем мужских эллинских (и не только!) имен, который он подслушал в мыслях Пенелопы. Царица, привлекая к своей груди малорослого сына, разразилась гневной отповедью: