Текст книги "Либерея. Четвертая история из цикла «Анекдоты для Геракла»"

Моисей поднял голову с вопросом: «А что это за язык такой, русский?». Но рядом никого уже не было…

– Блин, накаркал все-таки, – Сизоворонкин даже прикрыл глаза от солнышка, которое нестерпимым бликом отразилось от белоснежной кучи, нагребенной у высокого крыльца.

Кто встречал его на этом крылечке, рассмотреть сразу не получилось, потому что на широченных плечах Геракла повисли сразу несколько молодцев в серых кафтанах, островерхих шапках и сапожках с высокими каблуками, которыми, наверное, неплохо было отбиваться от разбойников – если, конечно, умеешь делать это. Лешка хорошо рассмотрел эти каблуки, когда молодцы полетели вверх тормашками после того, как он небрежно повел плечами. Вместо них были готовы прыгнуть другие – сразу пара десятков. А один – самый хитрый и коварный – бросился в ноги; в попытке сбить полубога резким толчком. Толчковая нога этого шустрика подвела – каблуки скользнули по утоптанному снегу, и молодец докатился до Сизоворонкина на спине, раскинув руки и ноги так широко, словно хотел обнять весь мир. За свое коварство он первым и поплатился.

Лешка, как оказалось, тоже был обут в сапоги; каблуки на них были не менее внушительные. Один из них – правый, кованый – тут же опустился коварному типу чуть пониже шелковой завязки на штанах. Молодец заверещал тонким криком, рождая русскую народную сказку.

– Сказка ложь, да в ней намек.

– Это ты про что?

– Про смерть Кощея.

– А поподробнее?

– Ну, если любому человеку разбить яйцо, то он, может, и не умрет. Но из строя выйдет надолго…

Остальные на мгновение замерли. И на этом лихая атака закончилась, потому что какой-то бородатый дядечка в собольей шубе негромко сказал с крылечка: «Будет вам!», – и окрестности заполнила звенящая тишина. Даже совсем не добрый молодец, сейчас свернувшийся на снегу в позе вполне развитого эмбриона, прикусил язык и не смел мычать. Лишь два звука нарушали сейчас эту тишину – чуть сиплое, заинтересованное дыхание бородача, которого Алексей видел когда-то в родном мире – в кинокартине «Иван Васильевич меняет профессию» – и ровные вдохи и выдохи полубога. Сизоворонкин первым решил, что меряться дыханием с пожилым дядечкой ему невместно и, скрипнув снегом, приветствовал даже с имитацией поклона:

– Здравствуй царь русский Иоанн Васильевич. Прими доброе слово от богов заморских, и их же волю.

– Волю? – проскрежетал на крыльце царь, и стрельцы опять подобрались, готовые скрутить наглеца.

– Каких заморских богов? – из-за спины Рюриковича выступил козлобородый священник в расстегнутой шубейке на длинной черной рясе.

Попу явно не было холодно, несмотря на морозец градусов в двадцать пять, не меньше. Судя по ярко-сизому носу, его согревала не только вера, а что-то еще, не имевшее никакого отношения к Граалю, но тоже вполне волшебное.

Из-за второго плеча самодержца выступил молодец с нахальными злыми глазами, тоже явно успевший согреться – вся грудь его была нараспашку. Сизоворонкин почему-то решил, что это Малюта Скуратов. И не ошибся. Потому что тот сверкнул очами, вытянул из ножен длинную кривую саблю, и воскликнул:

– Дозволь, государь – я его в темницы. Голову в одну, а все остальное – в другую.

– Погоди, Малюта, – повел плечом государь, и главный опричник тут же спрятался за ним, – пусть сначала соврет нам про богов.

У самого Алексея тоже была на боку сабля; пожалуй, даже, подлиннее, чем у Скуратова. Но он ее вытягивать не стал, предпочел просто соврать. А как не врать – царь повелевает.

– Много богам от тебя не нужно. Надобно мне попасть в твою библиотеку, да отыскать там особую книгу. А в ней – СЛОВО!

Гром на этот раз заставил рухнуть тонны снега с островерхих крыш дворца. Лишь сам Грозный изо всех, противостоящих сейчас посланцу богов, не дрогнул; напротив – протянул навстречу Сизоворонкину кулак. Кулак был внушительным, мосластым; явно битым не раз – о чужие рожи. Но Лешка этот экзамен успешно прошел. Он понял, что не грозит ему сейчас Грозный царь, а предлагает решить хитрую; практически неразрешимую задачу – прочесть витиеватую надпись на громадном перстне-печатке. Неразрешимую – потому что вряд ли в средневековой Руси нашелся бы толмач, умевший читать сразу и на древнееврейском языке, и на ассирийском. А Сизоворонкин умел – минут десять назад научился. Еще его, полубога, позабавило, что эта надпись вилась вокруг изображения глиняной корчаги – точно такой, которую так не хотел выпускать из рук еврейский пророк. Так что прочесть эту короткую надпись для Лешки не составило никакого труда.

Врач:

– Прочтите нижнюю строчку.

Мужчина:

– Не могу!

Врач:

– Э, батенька, да у вас близорукость…

Мужчина:

– Отлично! Всю жизнь был неграмотный, а теперь еще и близорукий!..

Сизоворонкин, напротив – и грамотой владел, и зрением не был обижен. Вот он и возвестил на всю площадь – сначала на заморских языках, а потом на том русском, к какому привыкли при дворе Иоанна Васильевича:

– Простите! Простите!.. Это, государь, – объяснил он, – пророк иудейский, Моисей, через тысячелетия просит у людей прощения за все те злодеяния, что успел совершить в своей жизни.

– Богохульник! – это из-за плеча царя взмахнул посохом монах.

– Постой, – остановил его лишь движением руки Грозный, – тебе врать время еще не пришло. Пусть продолжает. Про перстень он соврал складно.

– А чего продолжать? – пожал Сизоворонкин плечами, стянутыми ладным полушубком мехом внутрь, – сейчас идем, ищем книгу, и я тю-тю… Прямым рейсом на Олимп, на доклад верховному богу.

– Колдует, государь, – яростно зашептал за спиной владыки Малюта, – давай я его саблей. А то скажи – стрелами побьем.

Стрелы Алексей видел; и луки, в которых стрелы уже давно дрожали, и руки лучников, застывших в напряжении. Он поежился – больше от почти забытого морозца, чем от страха, и решил подлечиться – конечно же, Граалем. Сосуд теперь имел вид узкогорлого плоского кувшина, прообраза походной фляжки. Он сверкнул серебряным боком и застыл в наклоненном положении. Сизоворонкин опять вспомнил незабвенного Моисея; его любовь к «пиву». Алексей пил и пил, а царь дисциплинированно ждал. Лешка-Геракл понимал его. Сколько лет собирать библиотеку; точнее пополнять бабкино наследство, единственную в своем роде Либерею, и не знать, что там хранится неведомый артефакт. Лешка словно читал его мысли:

– Пусть чужеземец найдет КНИГУ. А как ею распорядиться… посмотрим! Постойте! Чужеземец ли? Вон как по-нашему чешет!

Он, очевидно, решил еще раз проверить незнакомца. Оглядев поочередно попа с царедворцем-палачом, он усмехнулся и молвил:

– А пойдем-ка, франка проведаем. Пусть ученый человек с посланцем франкского короля поговорит. Чтобы охальник лягушачий языка не забыл. Иначе как он при дворе брата нашего, короля франкского Людовика, рассказывать будет, чем его тут, в Александровской слободе потчевали, да каким забавам он нас, Русь дремучую, обучил?

И столько веселой кровожадности было в его голосе, что Сизоворонкину сразу стало понятно, почему этому – без всякого сомнения великому – царю в Отечестве до сих пор не поставили ни одного памятника. Малюта, опять явивший миру нахальное лицо, деликатно и предвкушающее захохотал, а поп стремительно начал креститься – так, что Лешка не успевал следить, правильно ли он это делает. Впрочем, в двуперстии, или трехперстии (если такие действительно существуют), он совершенно не разбирался. В бога не верил – до тех пор, пока не попал на Олимп.

Теперь же он был готов взбежать на крыльцо, но царь со своей малой свитой сам спустился вниз. Свита сразу же стала очень внушительной. К ней не присоединился лишь тот молодец, что до сих пор беззвучно скулил на снегу. Царь возглавил шествие. Монах с царедворцем взяли полубога в правильную коробочку – после того, как Грозный кивнул им: «Расскажите».

– Франк – это имя франку, – не очень складно начал Скуратов, – в слободу, ко двору государя, он прибыл нонешним летом. Зимой бы не доехал – замерз бы в своих бумазейных штанах и кафтане на рыбьем меху.

– Замерз бы, – кивнул поп, для наглядности стукнув зубами.

– Почему мне так холодно, Герда?

– Потому что ты злой, Кай.

– Я злой, потому что тут мороз минус сорок, а я в одной майке!!!

Сизоворонкин пожалел духовное лицо, хотя до минус сорока было далеко – протянул ему Грааль. Священник перекрестил узкое горлышко и припал к нему. Процессия остановилась. Потом – пока поп с выпученными глазами пытался отдышаться – волшебный сосуд оказался у Ивана Грозного. Лешка внимательно осмотрел, чуть ли не обнюхал, ладони и уста Скуратова. Человеческой кровью они не пахли. Тогда он разрешил и ему прильнуть к Граалю. А поп уже был готов снова подхватить кувшин. Пока государь с подельниками соображали на троих, Алексей вдохнул полной грудью свежий морозный воздух, набираясь и молодецкой удали, и этой самой свежести – словно чувствовал, что ее нужно запасти побольше. Мороз – как ему показалось – крепчал. Низкое уже солнце стало совсем багровым; словно именно оно вобрало в себя всю кровь, которая, если верить легендам, лилась кругом ручьями.

– Ледник. Ночь. Воет ветер. Туристы лежат в палатке. Холод-д-д-д-но оч-ч-ч-чень.

Руководитель видит – дело плохо.

– Сейчас мы будем заниматься аутотренингом. Представьте, что мы в пустыне. Палит солнце… Жара… Идет изнемогающий от жажды верблюд. Вот он идет-идет-идет, наконец, его силы кончаются, и он падает на раскаленный песок…

Голос с края палатки:

– И зззамерзззает…

Наконец Грааль опять оказался за пазухой Геракла, а повеселевший Малюта собственноручно открыл скрипучую створку, скрывавшую ход в какой-то подвал.

– Вот здесь тот верблюд и умер, – воскликнул про себя Сизоворонкин, отшатываясь от смрадного духа, который мощной волной вырвался на мороз.

Единственным достоинством подземной атмосферы было то, что она была теплой. Это же было и одним из недостатков – потому что в этой теплоте явно что-то гнило, и не первый день.

– А может, год! – уточнил Лешка, заставляя себя шагнуть вслед за Грозным в подземелье.

Опричники остались снаружи, образовав мощный заслон от всякого, кто рискнул бы полезть в отравленную атмосферу вслед за царем и сопровождавшими его лицами. Одно из них – Лешкино – было очень бледным. Ну, не был он любителем скотоводства! А если быть точнее – свиноводства. В закуте за толстыми железными прутьями на какой-то грязной соломе (или сене – в растениеводстве Сизоворонкин разбирался еще меньше) лежала громадная свинья! Нет – две! Нет – все-таки одна; потому что вслед за гигантским животным вскочил на ноги человек, до того мирно храпевший в обнимку с хавроньей.

– Слюбились все-таки, – захохотал Иоанн Васильевич.

Следом мелко захихикал, тряся козлиной бородкой, священник. Теперь его нос в свете факелов, торчащих на противоположной стене туннеля, был ярко-огненным. А Скуратов весело продолжал:

– На приеме у великого государя Франк скакал что твой петух… Перед курочками. Ну, мы его на постой и определили – к курочке-несушке. Варвара – на что опытная женщина (вся опричная сотня в том крест целовать готова), но выдержала с этим охальником только до утра.

– Что так?

– А! – махнул рукой однофамилец бывшего генерального прокурора (для Сизоворонкина – бывшего), – к вечеру этот жабоед – даром, что чуть не треснул пузом на государевом пиру – наловил в пруду лягушек и велел Варваре их изжарить. Вообще-то Варька боярская дочь. Из худородных, конечно, и обедневших.

– Репрессированных, – перевел Алексей.

Скуратов продолжил:

– Она и курицу никогда не жарила, а тут лягухи. Так она ими Франка по харе… по всем хоромам гонялась, пока у нее в руках одни лягушачьи лапки остались.

– Самый деликатес, между прочим, – чуть слышно – чтобы тоже не заработать по роже – пробормотал Алексей.

Бомж Витя теперь требует, чтобы его называли ВиктОр. А все потому, что вчера он съел лягушку…

– Вот именно, – что-то все же расслышал Малюта; он предвкушающее ухмыльнулся.

Опричник вдруг рухнул коленями прямо в жидкую грязь под ногами и запричитал по-бабьи так естественно, что Сизоворонкин явственно представил себе толстощекую крикливую тетку – любительницу поспать, пожрать и пое…

– Прости, государь-батюшка, не могу больше видеть этого ирода – удавлю. Я ведь женщина честная; свою бабскую долю знаю и блюду. Повеление твое исполнить пыталась со всем тщанием. Подмыла себя всю, как привыкла. Ни один молодец твоей опричной сотни не скажет, что я свое дело бабское с малым тщанием сполняю. И батюшка соврать не даст.

Сизоворонкин с царем повернулись к попу, лицо которого сравнялось цветом с носом. Таким – чуть смущенным, но в то же время еще более одухотворенным – поп полубогу понравился куда больше. Впрочем, он тут же принял неприступный надменный вид, опять став похожим на козла средней упитанности. Но Лешку он теперь своим показным благочестием обмануть не мог, а царь и до того, очевидно, знал про него немало, потому что только крякнул и подмигнул полубогу с откровенно блудливой улыбкой. Алексей поспешил опустить взгляд на Малюту, который запричитал с новой силой – еще визгливее и обличающее:

– Я даже, надежа-государь, на четыре кости стала, как нехристи-басурмане молятся – это мне тоже батюшка подсказал. А он, подлюка франкская, козел немытый и вонючий, соизволил только штаны свои снять срамные, да сапоги длинные, которыми, наверное, естество свое натирает. Лучше бы он, собака франкская, в них, в чунях кожаных, и остался. Потому, царь-батюшка, что я от их запаха чуть в обморок не грохнулась – как в тот раз, помнишь, Малютушка, когда ты меня первым еще в девах пользовал.

Тут опричник, видимо, понял, что ляпнул лишнее, и замолчал; голову покаянно он свесил уже раньше.

– Продолжай, собака, – царь пнул его сафьяновым сапогом в бок.

Лешка Малюте сочувствовать не стал, а вот Варваре, которую тот так талантливо изображал – очень даже. Потому что вспомнил свое недолгое проживание в студенческом общежитии. Вот там, в одной комнате с ним, жил подобный «франк». Поутру тот прогульщик и пьяница долго выбирал в углу, где стояли его носки – какие потише стучат об пол.

– Так с него, царь-батюшка, еще и воши сыплются, аки снег зимой. И больше всего – с естества.

– Это как ты, проказница, разглядела? – подыграл Скуратову царь.

– Дык он, государь, мной воспользоваться не восхотел. Сразу свою кочерыжку в рожу стал мне тыкать. Дык я и откусила бы ее, если бы она не смердела, аки крыса, сдохшая пару седмиц назад. Да там и кусать то нечего было, государь-батюшка. Вот!

– Хороший мой… Бедненький… Маленький… Малюсенький…

– Варвара, блин! Ну, кто ТАК возбуждает?!

Малюта, выходя из образа Варвары-красы, вскочил на ноги и, не отряхивая колен, показал всем свой мизинец – скрюченный и жалкий. Сизоворонкин предположил, что у настоящей Вареньки мизинчик был еще миниатюрней, и расхохотался – вместе с государем. Малюта в качестве поощрения за интермедию в лицах получил во временное пользование Грааль, а продолжил отсмеявший свое Грозный.

– Эту собаку, – он ткнул пальцем в жалкую фигуру Франка, – ко мне батогами пригнали. Так он еще пальцы гнул, козел надушенный.

– Это они, чтобы поменьше вонять, – подсказал Сизоворонкин.

– А! – махнул рукой царь, – сколько козла благовониями не поливай, все равно он козлищем останется.

При этом он почему то глянул на попа; Лешка принюхался – нет, от того если и несло чем, то разве что застарелым перегаром.

Доктор пациенту:

– Задержите дыхание

– А вы что, пукнули?

Франк за решеткой громко испортил воздух. Свинья немедленно отреагировала – прошествовала трусцой в дальний темный воздух, откуда тут же донесся звонкий шум струи, которая мало что могла добавить в «аромат» теплицы-темницы. Франкский посланник утруждать себя не стал; опростал мочевой пузырь тут же, едва не попав в длинное деревянное корыто, и заставив четверку исследователей подземелья с проклятиями отскочить от решетки.

– Вот, козел! – с выражением воскликнул Сизоворонкин.

– Вот-вот! – подтвердил Грозный, опять окинувший заинтересованным взглядом священника, – еще он врал, что у них, у франков, благородное сословье воду потребляет исключительно внутрь, и что баб надо потреблять везде, где господь бог своей милостью создал у них дырки.

– Тьфу ты, – не выдержал священник, удачно попав плевком в корыто.

– Мы его, охальника, конечно, помыли, – не стал осуждать попа государь, – веничками попарили. Орал так, что в самой Москве, наверное, слышали. Но Варька о нем даже слышать больше не хочет. А как же мы посланцу самого франкского короля почет и уважения оказывать будем – без женской-то ласки?

Он притворно вздохнул, и остановил грозный взгляд на священнике.

– Пришлось батюшке взять грех на душу. Окрестил он Хавронью, да еще и обвенчал с франкским боярином – прямо тут.

– Ну и как, – поинтересовался Сизоворонкин, – понравилось?

– Не знаю, как ему, – Иоанн Васильевич сверкнул веселыми глазами на священника, – а молодой семье очень даже понравилось. Не сразу, конечно. Дня три поголодали, а потом молодая жениха… то есть законного мужа уговорила.

Свинья как раз вернулась к корыту и «улыбнулась» гостям. Сизоворонкин такие зубы уже видел. Первый раз в детстве, в зоопарке, у лошади. А второй – в Британском музее, у леди, от которой он позорно бежал. Сейчас же Лешка понял, что франк, скорее всего, кардинально пересмотрел свои взгляды по поводу использования отверстий, созданных природой, или – если хотите – добрым дедушкой богом. Вряд ли он рискнул бы сунуть что-то в это зубастое рыло.

– А хочешь посмотреть?! – воскликнул Малюта, возвращая, наконец, кувшин, – щас мы тебе представление устроим. Принесем ведро помоев, которым возлюбленую пару из общего корыта кормим, маленько подразним, и…

– Крошка, ну давай…

– Я не могу, когда он смотрит.

– Кто?

– Кот.

Удар! «Мяу»…

– Все, он на кухне. Давай!

– Я не могу.

– Что еще?

– Хомяк…

– Он стоит в углу, из-за шкафа и ни фига не видит.

– Я хочу, чтобы он смотрел…

Сизоворонкин смотреть не пожелал. Он яростно замотал головой, так что опричник сразу шагнул назад: «Ну, не хочешь, так не хочешь. А мы уже насмотрелись». Теперь задал свой вопрос царь:

– Не хочешь поговорить, посланник богов? Покажи, что ты и по-франкски разумеешь.

– Разумею, – кивнул Лешка; он вспомнил толстяка, который двадцать лет безраздельно владел обжорной ипостасью Грааля; его старофранцузский язык.

Потом почему-то вспомнил другого француза, графа Монте-Кристо – в тот момент его жизни, когда тот еще не был графом, а сидел в темнице в замке Иф и жаловался на жизнь тюремному смотрителю. Алексей попытался вспомнить тот сочувствующий тон, с которым смотритель задавал вопросы Эдмону Дантесу, и спросил у существа, мало похожего на цивилизованного человека:

– У вас есть какие-нибудь жалобы, сударь? Предложения, пожелания?

– Есть, – кивнул франк, – скажите этим людям, чтобы поменьше чеснока в еду клали.

– И все!? – изумился Лешка, переводя столь скромную просьбу.

– Нельзя, – тут же отказал государь, – зимой без чеснока нельзя. Вот придет весна – заменим на травку; крапиву там, лебеду…

Узник понял без перевода; он только пожал плечами и опустил руку меж ушей хавроньи, которая на почесывание благодарно засопела. У ней, как понял Сизоворонкин, жалоб и предложений было еще меньше. Алексей еще поинтересовался, куда же делся толмач, что прежде переводил с франкского на древнерусский.

– Утопили, – равнодушно ответил Грозный, – в дерьме. Чтобы своим поганым языком франкскую ересь не разносил… Бабы и утопили, с Варькой во главе.

– Суровые тут у вас бабы, – покачал головой полубог, – почти как в Челябинске…

Попытка деда Семеныча почистить старый туалет во дворе окончилось полным провалом.

Царь со сподвижниками – духовным и светским – вежливо посмеялись. Уже на ходу, кстати. Сизоворонкин шел с ними по длинному извилистому ходу – к таинственной Либерее. Свод местами поддерживался каменными столбами. Особенно много их было в том узком коридорчике, где сквозь камень стен сочилась темная жидкость.

– Под рекой идем, – пояснил царь, не оборачиваясь, – случись что – обрушим своды, и ни одна собака не найдет наследство Софьи Палеолог.

– Так и не нашли, – вспомнил Лешка историю поисков библиотеки Ивана Грозного, – ни собаки, ни ученые.

Но об этом он говорить не стал. Только пробурчал:

– Как по кишке какой движемся… Вон – даже желудочный сок по стенкам течет.

О том, что обычно движется по кишкам – хоть человеческим, хоть свиным – он говорить не стал; и так все знали. Даже анекдота соответствующего вспоминать не стал. Вспомнил позже – когда процессия уперлась своей головой, то есть царем Всея Руси, и прочая, и прочая – в железную дверь устрашающей толщины. Замок на засове тоже мог привести в восхищение любого кузнеца – своим весом. Грозный извлек из недр своей шубы фигурный ключ и двумя руками – Сизоворонкин сам это видел – провернул его в недрах замка раз пять, или шесть.

Вынимал пудовый замок уже Скуратов. Он опустил неподъемную тяжесть на каменный пол и попытался открыть дверь. Щас!

Деревенские мужики, прикупив пару бутылок вина, устроились на завалинке. А открыть их без штопора не могут. Один другому и говорит:

– Вот видишь, Иван Афанасьевич, мы с тобой в глухой деревне живем, а проблемы-то у нас московские!

– Это какие, Федор Кондратьевич?

– Пробки, Ваня, пробки…

У Малюты Скуратова тоже не было штопора. Зато был полубог – живой, готовый к подвигам. Сизоворонкин отодвинул могучим плечом опричника, и рванул дверь. Та завизжала так, словно из дерева выдернули не меньше сотни ржавых гвоздей на двести пятьдесят. И открылась, являя взглядам книжное чудо. Лешка посторонился, уступая право первого шага государю, а потом шагнул следом за ним. Малюта с попом остались в дверях, и Алексей их опаску понял.

В царстве Либереи было ощущение ожившего чуда – совсем такое же, как в олимпийском чертоге. Здесь было на удивление сухо и чисто. Не ткали по углам паутину пауки; не выглядывали из-за сундуков вездесущие крысы. Тут и сундук-то был всего один. Все остальное пространство занимали громадные книги, пергаментные свитки, даже какие-то глиняные таблички.

У современного человека дома должно быть три телевизора, два компьютера и одна книжка.

Лешка это правило выполнял ровно на треть. Телевизор у него был только один, как и компьютер. И книжка тоже одна. Нет, не книжка – КНИГА. Всем книгам книга. Сборник анекдотов почти на тысячу страниц, подаренный дружной компанией на тридцатилетие Сизоворонкина. А тут их было… Он огляделся в восхищении, и упустил момент, когда Иван Грозный рухнул на колени перед тем самым сундуком. Который, кстати, был открыт еще до их триумфального появления в этом подземной пещере.

– Кто-то успел сказать: «Сезам, откройся!», – раньше нас, – сделал очевидный вывод Алексей, заглядывая поверх плеча самодержца.

Сундук был пуст.

– ОНА была здесь? – задал Сизоворонкин вопрос, на который уже знал ответ.

– Да, – глухо ответил Грозный, – книга, в которую даже моя царственная бабка не решилась заглянуть.

– А ты? – перестал церемониться полубог.

– А я попытался, – признался Иоанн Васильевич, – взял в руки, но открыть не смог. Не далась.

Они помолчали – вместе с попом и Малютой, которые вообще превратились в каменные столбы, очевидно понимая, на кого в первую очередь падет монарший гнев. Сизоворонкин спросил – прежде всего, затем, чтобы немного разрядить обстановку, в которой уже попахивало зевсовым громом:

– А как она хоть выглядит, КНИГА?

Царь, качаясь на коленях, мучительно медленно принялся описывать артефакт. И Лешка – вслед за Иваном Грозным и ишачком Иа – стонал:

– Мой любимый цвет!.. Мой любимый размер!..

Потому что монарх сейчас описывал именно его сборник анекдотов – кожаную тисненую обложку коричневого цвета; золотые (у Лешки медные) фигурные уголки; размер в журнал «Огонек» (Сизоворонкин специально мерил); содержание…

Нет – содержания царь не знал, а Алексей даже не смел представить, что послание богам – суть один большой похабный анекдот.

– А впрочем, почему бы и нет? – решил он, прикусывая губу до крови.

Это он так резво отскочил в сторону, чтобы не мешать царю устраивать дворцовые разборки.

Разница между плохим и хорошим ужастиком:

Плохой – это когда горы трупов, крови и кишок на весь экран, а тебе пофиг.

Хороший – это когда по зеленой солнечной лужайке весело бежит девочка, напевающая милую песню, а ты уже обделался от страха!

Вот с такой доброй улыбкой Иван Грозный и шагнул к двери. Алексей пожелал все троице счастья в семейной и личной жизни, и медленно истаял из пещеры. Вместе с Граалем, конечно.

Видимо, магия крови все же существует. Потому что материализовался Алексей именно в том месте, где все было залито его собственной кровью. Он облизал высохшую губу Геракла – в ней уже ничего не напоминало о недавнем укусе; отдаленное последствие его Сизоворонкин сейчас и наблюдал вокруг. Это бы тот самый пустырь, с которого Алексей махнул прямо на Олимп. Он стоял в полутьме перед двумя здоровяками, которые сейчас смотрелись достаточно жалко рядом с могучей фигурой полубога. Они, в свою очередь, стояли спинами к нему, и поджидали своего босса – криминального авторитета Камня. Тот подступал к ним вприпрыжку, не глядя под ноги, так что остановился, наступив правым башмачком прямо в темно-красную лужицу. Это тотчас вызвало глухую злобу в душе Лешки-Геракла. Хотя – казалось бы – не будь этого плюгавого Камешка («В презервативе», – хихикнул кто-то внутри), не было бы встречи с Артемидой и Афиной, Клеопатрой и Зенобией… Волнующий и воображение и плоть список можно было продолжать, но…

Камень уже злобно и удивленно смотрел на него. Сизоворонкин ответил не менее вызывающе; пока только взглядом. А охранники начали докладывать, глотая слова, и перебивая друг друга:

– Так это, босс… Это… Увезли му… ка. Скорая как раз мимо проезжала. Но бошку мы ему проломили капитально… Да, капитально…

– А это что за Геракл – в штаны накакал?!

Лешка еще успел пожалеть Камня; спросить: «Где твои мозги, парень?!».

– Ребята, объясните мне, что такое утечка мозгов?

– В твоем случае, Маша, это насморк.

В случае Камня мозги утекли внутрь организма, поближе к спинному коллеге. Потому что та злость, что зародилась в Сизоворонкине, была сродни легкому слабенькому ветерку рядом с всесокрушающим штормом, который помимо Лешкиного сознания двинул могучим кулаком по макушке Камня. Вот этот кулак действительно был каменным. Он вколотил человеческую голову по самые плечи – вместе с глазами, ушами, зубами, которые так и не успели процедить сквозь себя еще одно ругательство.

– Теперь уже и не успеют, – пробормотал опять Алексей, заглядывая внутрь человеческого тела в совершенно немыслимое отверстие.

Безголовый труп постоял еще пару секунд, а потом завалился назад – прямо к ногам стонущих в беспамятстве телохранителей. Мгновения, когда Геракл расправлялся с ними, Сизоворонкин не застал. Но сейчас, отмечая некоторое жжение в отбитых кулаках, он понял, что эти парни, если и доживут до больницы, то в охрану вряд ли когда-нибудь наймутся.

– Как быстрее успокоиться, если от раздражения и злости готов просто взорваться?

– Сделай глубокий вдох, сосчитай трупы вокруг себя, выдохни…

– Это не я! – в панике сообщил кому-то внутрь организма Лешка, сосчитав до трех… трупов.

– Не ссы, парень, – добродушно прогудел в ответ Геракл, – этот подвиг я возьму на себя. А сейчас… прощай!

В душе громадного тела, застывшего над троицей, прекратившей всякое шевеление, стало пусто, как никогда. Алексей понял, что полубог, с которым он практически сроднился, как с братом-близнецом, навсегда покинул собственное тело. А еще – что он покинул его с ликующим криком, словно вырвался, наконец, из постылого каземата.

Алексей очнулся от шока (минут через десять), решительно тряхнул головой и зашагал к дому, держась в ночных тенях домов. На нем сейчас был собственный джинсовый костюмчик, подкорректированный олимпийской магией. Но попадаться в таком виде – с мускулами, выпирающими из джинсы и свирепым выражением, которое не сползло с лица, даже когда Лешка терзался муками первого реального убийства – он не захотел. До дома, кстати, было совсем ничего – пара кварталов. И скоро полубог стоял у двери человеческой квартиры. Вполне себе ничего квартиры – однокомнатной и очень уютненькой. Алексей как раз недавно сделал евроремонт; поставил новые, надежные замки. Он похлопал по карманам – нашел в нагрудном фляжку-Грааль; в других перочинный ножичек Афины, и травматический пистолет Афродиты. Ключей не было. Он наудачу толкнул новую железную дверь, и удача улыбнулась ему. Дверь практически бесшумно отворилась. Сизоворонкин осторожно вступил в собственную квартиру.

– Как отличить осторожность от трусости?

– Очень просто: если боимся мы, то это осторожность; а если другие – трусость.

Дубликаты были только у двух приятелей Лешки; так же, как у него самого – их запасные ключи. Приходилось пользоваться, понимаете ли. Естественно, по предварительному согласию. Теперь же кто-то вторгся в его квартиру без всякого на то согласия хозяина. В тот момент, когда хозяина еще, быть может, до больницы не довезли. Этот кто-то – а именно один из двух приятелей, Гена Петров – и стоял сейчас в проеме двери, ведущей в единственную комнату Сизоворонкина. Сейчас эта комната должна была играть роль обиталища любви и страсти, потому что Генка, парень достаточно субтильного сложения (особенно рядом с Гераклом), был полностью обнажен. С его плеч и спины на ягодицы, и дальше – по ногам – на паркет, еще стекали капли, и целые струйки воды.

Алексей возмутился – приперся без спроса; принял ванну, заботливо обустроенную Лешкой для себя, любимого; да еще и не вытерся, как следует.

– Слушай! – обратился вдруг Генка к кому-то в комнате, не подозревая, что за спиной у него замерла громадная фигура, – вот что я вычитал в Лешкином талмуде.

И он начал цитировать ту самую книгу, ради которой Сизоворонкин вернулся в собственный мир:

Я тут увидел, что в аптеке продаются пачки презервативов по двенадцать штук и в подарок одна гигиеническая салфетка. Спросил друга:

– Зачем салфетка?

Услышал ответ:

– Ну, чтобы пот со лба вытирать!..

Кто-то хихикнул женским голосочком в комнате, и Алексей узнал, кого Генка Петров хотел поразить сегодня сразу двенадцатью артефактами. В анекдоте, конечно… В жизни ему хватило бы одного.

– А еще лучше – ни одного, – решил Сизоворонкин.

Он очень вовремя вспомнил, что ни на Синае, ни в Александровской слободе ему не встретилось ни одной особи женского пола. «А Варвара, свинья?», – задал вопрос кто-то ехидненьким голосочком в месте, которое раньше занимал Геракл. Но Лешка решительно отмахнулся от этого неизвестного, а заодно и от Петрова. Последнему он еще успел вручить бельишко, поверх которого угнездились большие семейные трусы в горошек. Книга уже была в руках хозяина, и тот, не заглядывая, процитировал другую страницу: