Текст книги "Боярский сын. Часть первая: Владимирское княжество"

– Есть еще палачи опытные, – усмехнулся он так, что огоньки в глазах парней тотчас же потухли, – вот тут я, пожалуй, своим уровнем ведения полевого допроса могу похвалиться. Учили, да.

– Дядька, я бы побегал еще.

– Так побежали, – ничуть не удивился предложению парня казак.

– Один… ну, или с тобой, вдвоем.

– Со мной! – тут же решил дядька Миша.

Не добавил: «И это не обсуждается!», – но боярич хорошо понял недосказанное. И принял, кивнув.

Казак же, крикнув парням: «За Серко приглядите!», – припустил за воспитанником. Догнал, не сбивая дыхания, и спросил – когда полянка уже скрылась за редкими деревьями и подлеском:

– Куда бежим-то, боярич?

– До Черной балки. Там не видать никому будет, да и не слыхать. Да мы недолго. К завтраку по всякому вернемся.

– Кто б сомневался…

Это дядька проворчал, уже отстав на пяток шагов. Прежде всего потому, что лес с каждым шагом густел и темнел, и тропа стала такой узкой, что приходилось уворачиваться от наросших веток. А дядьке еще и от тех, что тревожил на бегу Шубин. Сосны сменялись березами, потом осинами, а когда тропа нырнула в овраг, непонятно как народившийся посреди леса, вокруг остался лишь темный ольшанник, да редкие столетние дубы.

Боярич в детстве бегал сюда с парнями – клад искали. Да и не только он один. Судя по взрытой на склонах, словно огромными кротами, земле, и нынешнее поколение мальчишек кладоискательством не брезговало. А все потому, что два века назад тут действительно что-то нашли. Что именно? Тут версий было даже не десятки – сотни.

Так что бежать тут надо было сторожко, поглядывая под ноги. Кто-то из искателей клада поленились подняться на склоны оврага, и копали прямо тут, на тропе. Ну, или имели на этот счет «самые точные сведения». Но долго Боярин бежать не собирался. Выбрал первое же расширение тропы, где можно было размахнуться, да выбрать цель по душе.

– Точнее, для ножей. Вот сейчас все шесть и испробую.

Первый «блин», как говорится, вышел комом. Как и второй тоже, и третий. Николай в своей наивности и непонятной уверенности думал, что первый же нож, пущенный его рукой, полетит точно в цель, и вонзится чуть ли не на все лезвие. Щаззз! В широченный дуб, у которого корявые ветки начинались почти от самой земли, он конечно, ножом попал. Плашмя. Второй зацепился лезвием и, не выдержав собственного веса, упал в траву; рядом с первым. И так раз за разом. Николай уже готов был услышать за спиной ироничное хмыканье наставника. Но тот молчал. И даже – показалось парню – искренне пытался помочь ему; хотя бы своим безмолвным участием.

Пришлось сбегать за ножами три раза по шесть, пока что-то начало получаться. Да тут бежать-то было, всего десяток саженей. Вот раньше, когда Николай (когда-то давно, уже забывать стал за давностью лет) только начинал это дело, счет таких попыток шел на тысячи. Сначала стоя вот так, как сейчас боярич, в удобной стойке; потом в разных немыслимых позах; а потом и в движении. И тысячи – это с учетом того, что у него неведомые наставники определили самый настоящий талант к метанию всяких железяк. И не только к этому.

– А талант, как известно, не пропьешь, – гордо равправил парень плечи, когда что-то начало получаться, – даже медовухой. И квасом.

И только когда все шесть ножей, которые пока представляли острейшие, и хорошо сбалансированные железяки, один за другим вонзились в круг шириной не больше ладони, он перешел к тому, ради чего, собственно и решил сделать тренировку тайной.

Первый же нож, заряженный Силой, пробил в дубовом стволе воронку глубиной как раз в длину лезвия. А из нее еще и дымок не слабый такой повалил. Но разгораться сырая и плотная дубовая древесина не спешила. Да и ольховая тоже – когда стволики, которые парень едва мог обхватить ладонями, буквально разрывало в том месте, куда он целил, и попадал.

– Ну, и хватит, – решил он, – или тут скоро ни одного дерева целого не останется… кроме дубов.

Дядька согласно кивнул. Николай же, поворачиваясь в сторону, откуда они прибежали полчаса назад, едва не согнулся от приступа острой боли в животе. Но – перетерпел; заставил себя прогнать ее, посчитал просто легким голодом перед завтраком. А потом и подлечил себя на бегу, вытянув из перстня немалую такую порцию Силы.

Парни ни о чем не спрашивали. Не сказал хозяин – значит, так и надо. Хотя чувства свои до конца пригасить не могли. Ну, ничего – еще четыре версты до дома что хочешь потушить могли. И лишние мысли – в первую очередь.

Боярич с дядькой после такого насыщенного утра, конечно без остановки помчались в баню. Казак разве что задержался, чтобы передать повод Серко сыну. Но и там, в подвальном «царстве» долго не плескались. Смыли, так сказать, трудовой пот, и потопали наверх; по разным адресам. Теперь Николай казака к столу звать не стал. Не по чину. В главной столовой зале пищу принимать могли только особы благородного происхождения. И революцию в одной, отдельно взятой боярской вотчине, он устраивать не собирался. Тут и без него, считай, кто-то переворот был готов совершить.

– А вот интересно, – думал он, шагая к столовой; чистый и готовый к приему пищи – еще как готовый! – как тут князья Великие, и все прочие без революций обошлась? Или не обошлась? Просто они бескровными были. Верхи, что называется, не хотели, не хотели, а потом вдруг и захотели. А у низов и спрашивать не стали.

Это он про реформы Великого князя русского Ивана восьмого, который два века назад своей волей свободу крестьянскому люду объявил. И не только объявил, но и силой своей поддержал. Были, конечно, волнения среди помещиков, да бояр. Да даже среди князей удельных, которых после того осталось всего восемь – по числу княжеств. Москва то девятая, наособицу. Кого тишком придушили, кого в Сибирь, на «стройку» века, которая до сих пор еще не закончена, отправили. Вместе со свободными крестьянами, кстати. Но большую часть запугали, а потом и убедили, что так будет лучше. Для всех. Что землю у помещиков никто не отбирает, а крестьянин свободный работать будет лучше как бы не в несколько раз. Пусть и на аренде.

Бояричу Шубину это еще отец рассказывал. И на цифрах (самых общих, но все же) показывал, что с арендованных земель он прибыли имеет куда как больше с гектара, чем с тех, которые холопы обрабатывают.

– А чего ж тогда все холопы не разбегутся? – поинтересовался тогда Николаша, которому было лет тринадцать, – после, как срок клятвы закончится?

– А потому, сынок, – ответил ему батюшка, – что не каждый этой свободы жаждет. Кому легче при хозяине быть. Который и накормит, и обогреет, и крышу даст. Ну, и защитит, конечно. Это, почитай, чуть ли не самое главное. Потому свободные этой самой свободой и кичатся, а холопы – хозяином добрым. Но это, сынок, ты сам поймешь… когда за своих холопов отвечать будешь…

За завтраком, который у самого Николая состоял из целой горы кушаний, а у Анфисы Никаноровны… тоже из горки, но небольшой, в основном овощной да фруктовой, они перекинулись только общими фразами. И опять на французском языке. Единственное – женщина пыталась ненавязчиво править его произношение. Николай послушно повторял за нею – когда это позволял набитый рот. Но и позже, за чаем, ничем новым она Шубина порадовать не смогла.

– Работаю, Николай Ильич, – вроде как повинилась она, кивая с благодарностью девушке-подавальщице, – пока ничего не нашла.

– Ну, и ладно, – кивнул Николай, – пора, пожалуй, в Церковь собираться.

– Пора, – вздохнула женщина; она, кстати, давно приняла православие.

Тут боярич немного лукавил. Сам он еще полежал полчаса на кровати, погонял по жилам Силу. Потом и три ножика из шести имевшихся в наличие зарядил, да небольшую толику в кристалл добавил. А чтобы в ходе службы в животе опять не засосало, еще раз пробежался до кухни, и выпросил у бабы Нюры полдюжины пирожков. Которые там же и съел, запив теперь горячим отваром из трав. Это неведомое прошлое Николая, опыт взрослых мужей подсказал, что раньше бывшая баронесса фон Штамберг не соберется.

И вот они стоят в храме, наполняясь не понарошку благолепием. Боярич впереди, заслоняя многим своей могучей фигурой батюшку Иоанна. Повторяет за ним молитвы в полголоса; крестится, когда надо. И все это непринужденно, без всякого сопротивления в груди. И не устал ведь ни разу, хотя служба была ой, какая длинная. А когда закончилась, повернулся, чтобы убедиться – лица просветленные не только у него, но и у многих, если не у всех. И у Анфисы Никаноровны, которая стояла на шаг позади него.

Любили батюшку Иоанна в селе, да деревнях. Потому как сам он истово верил во Всевышнего… ну или верили, что он верил. Это внутри него старые отъявленные циники и безбожники попытались взять голос. Да так и не смогли. А потом Николай шагнул вперед, вынимая из кармана тяжеленький мешочек с серебром. Так принято было, от боярских родов. От князей – золото, а от простого люда медью Церковь принимала подношения. Разные, конечно, вариации могли быть, но в основном традиций придерживались.

– Батюшка, – начал Николай.

И почувствовал спиной, и всем естеством, что толпа позади отхлынула, чтобы не мешать разговорю хозяина окрестных земель с богом. То есть, с настоятелем храма, конечно, а через него… В горле что-то схватилось, и Шубин почему-то не мог вымолвить ни слова. Кто-то ехидненький опять вылез в душе: «Ну, прямо как в школе». Но это помогло и справиться с волнением, и проглотить тугой ком в горле. Первым заговорил все же священник.

– Знаю, сын мой, – проговорил он, кивая бояричу как-то… сурово, что ли, – и о горе твоем великом, и благодати, коей одарил тебя Бог наш. Илью Николаевича до самых сороковин ежедневно поминать в молитвах буду, да и после того – в каждый праздник. Больше него на моей памяти для Церкви нашей никто и не сделал. От чистого сердца шло. Даже…

Тут отче свою гладкую речь прервал, и замолчал, уставившись на парня. Что уж там увидел, Николай так и не узнал. Но результатом было то, что настоятель вынул из недр своего обширного одеяния крестик. Совсем маленький и обычный; как бы не медный, да на простом шнурке. И протянул его бояричу: «Носи!».

Ну, парень и повернулся, поклонившись разом и батюшке, и иконам в богатых окладах, которые тут появились тоже стараниями не в последнюю очередь боярина Ильи Николаевича Шубина.

– Ага, – все же прорвался изнутри Фома неверящий, – хороший обмен – мешок серебра за медный крестик.

Николай даже не стал затыкать его. По образовавшемуся живому коридору он вышел на высокую площадку, от которой вниз сходили семь ступеней. У этой паперти никогда не стояли нищие; в вотчине их просто не было. Николай повернулся было, чтобы перекреститься на надвратную церковь, и… замер. Что-то резало глаз так, что… Что-то? Нищие! Которых тут отродясь не видели. Сейчас же один из них, что стоял впереди остальных, тянул вперед руки. Не для подаяния – как бы он получил с верхней ступени, что отстояла от площади, разделявшей храм с замком, метра на три? И руки у него были не пустыми; держали самый настоящий самострел, он же арбалет. С которого как раз сорвалась короткая оперенная смерть.

Глава 9

Время, казалось, застыло. Ощущения эти, вполне реальные, хотя и необъяснимые с точки зрения материалистической науки, были для Николая не внове. Но если прежде полет пули, или снаряда он не мог отследить даже в таком вот, тягучем пространстве-времени, то короткий оперенный болт, брошенный вперед силой тонкой бечевы, или пружины, никак не сравнимой с реакцией полноценной навески пороха, он отслеживал с того самого мгновения, как тот сорвался с арбалетного ложа. И вполне мог шагнуть в сторону – хоть вправо, хоть налево. Но позади боярич чувствовал едва слышимое дыхание Анфисы; за ней выплескивалась из церковного придела наружу плотная толпа, в которой отравленный болт мог найти не одну жертву.

– Отравленный! Да он весь пропитан, или просто покрыт какой-то буро-зеленой дрянью, к которой я не прикоснусь ни за что на свете. Даже если болт этот сгорит весь в огне!

Вопреки только что протиснувшимся сквозь зубы словам навстречу летящей смерти он как раз и выставил обе ладони – так, словно пытался поймать и оттолкнуть от себя что-то объемное, тяжелое. И впервые на широкой аудитории показал суть своего Дара. Хотя… искры, окутавшие ладони, и вытянувшиеся вперед цилиндром примерно десяти сантиметров в диаметре, да длиной в полметра, не больше, могли видеть сейчас лишь те самые четверо псевдонищих, которых картинка эта явно озадачила и смутила. До того состояния, которое называют оторопью. Вот в нем они и пребывали, пока болт медленно – на взгляд Николая – пробивал слой за слоем электрической энергии, обгорая при этом до чистого металла, и исторгая в воздух ядовитые даже на вид миазмы.

Потому, наверное, никто из них не успел среагировать на движение Шубина. А тот, дождавшись, когда острие болта замрет в каких-то миллиметрах от парадного камзола на его груди, прыгнул на две ступени вниз. Перепрыгнул через неопасную теперь железку, услышав, как та звякнула за его спиной о камень, и грудью своей оттолкнул, развеял в пространстве ядовитое облачко. И все это, вынимая, и бросая ножи. Вперед, в намеченные уже цели. Таких было четыре, и три самые опасные. Первый стрелок, пытающийся зарядить свое оружие быстрее, чем до него допрыгнет разъяренный враг, и двое его «коллег», которые свои самострелы – тоже компактные, и определенно очень мощные – держали под лохмотьями не заряженными.

– Боялись застрелить самих себя, – оскалился в ухмылке парень, выбирая, куда всадить очередной нож в четвертую, последнюю жертву.

С тремя первыми было все понятно – никаких шансов. Даже погруженные на кончик острия, артефактные ножи, заряженные электричеством под завязку, выжгли бы в живой плоти куда как больше, чем в плотной дубовой древесине. Этим же трем метательные ножи вошли в грудь почти на всю длину лезвия. Пыхнуло негромко – явно и вся ударная сила, и звуки ушли внутрь тел, образовав там такое… Шубин предпочел об этом не думать, и не смотреть. Пока.

Последний, с виду совсем молодой парнишка, тянул из своего балахона какую-то длинную железку. Саблю, шашку, меч… Не вытянул, потому что нож чистого металла вонзился в бицепс той самой руки, которая все дергала, дергала и никак не успевала… Боярич смял парня, словно несмышленыша. Действовал на инстинктах – повалил на камень, переворачивая лицом вниз; оторвал от лохмотьев, оказавшихся на удивление крепкими и совсем не вонючими, длинный клок ткани, и зафиксировал руки противника за спиной. Включая раненую, конечно. Потом и ноги. А когда примерился к ножу – чтобы вытянуть, не повредив какой-нибудь важный сосуд и не потерять пленника, рядом уже стояла, склонившись, Анфиса.

– Вы зачем здесь, Анфиса Никаноровна? – встретил ее недовольным голосом боярич, – платье в крови запачкаете.

– Платье – ерунда, – отмахнулась баронесса, – отстирают. Вам же, Николай Ильич, надо, чтобы этот паренек живым остался?

Только теперь Шубин вспомнил, что Анфиса владеет слабеньким, но Даром. Который позволяет, в том числе, и людей лечить. Учитывая же почти законченное университетское образование, то…

Он поднялся с камня; точнее, со спины парня; отошел к трупам. За ножами, прежде всего. Которым, как он убедился сегодняшним утром, подобное обращение ничем не грозило. Даже подтачивать не пришлось. Как вот сейчас – прикладывать какие-то усилия, чтобы вытянуть лезвия из плоти поверженных врагов. Да они там, в образовавшихся обгорелых «кратерах» просто болтались.

– Вот! – заявил он громко, поднимая последний, третий нож над головой, – пригодился батюшкин подарок. Артефакт!

И ведь не соврал, ни в одном слове. Тут он круто повернулся к тому телу, которое успело «отличиться» в сражении единственным выстрелом.

– Куда?! – рявкнул он дядьке, который склонился над самострелам, что уронил убивец, – не сметь! Отравлено там все.

– Угу, – кивнул казак спокойно – словно воспитанник уже давно привык вот так покрикивать на него, – сейчас все в лучшем виде обделаем, Николай Ильич. Не сомневайтесь!

Он подозвал по именам сразу восьмерых мужичков; пятерых подчиненных, да еще троих холопов покрепче. Другая пятерка бывших казачков сейчас несла караул в замке. Велел тащить трупы в подвал – по двое на каждого. Живого туда же, в особую комнату. Вернее, велел ждать там, куда он пленного определит. При этом дядька поминутно оглядывался на боярича – словно просил подтверждения своим действиям. Николай послушно кивал. Но, когда казак остановился рядом, негромко спросил:

– А мы в праве… вот так? Может, следовало стражу княжескую дождаться, и только потом?

– Вправе, Николай Ильич. Дело рода!

А тут и Анфиса Никаноровна подошла, протягивая парню последний нож, с которого уже оттерла кровь.

– Михаил Васильевич прав, боярич. По всем законам. И с пленным можешь поступить, как на то твоя воля будет. Хоть на воротах замка повесь. Разве что…

– Разве что?… – повторил за ней Николай, ожидая продолжения.

– Разве что Тайная стража самого Великого князя вмешается. Но и тогда – могут испросить лишь для допроса. А потом вернуть; в том же виде, каком получили. Так что, если хочешь выпытать у него что, поспеши.

– Выпытать? – как-то радостно оскалился боярич.

Настолько «радостно», что Анфиса Никаноровна даже отступила на пару шагов. А казак рядом, державший оружие злоумышленника, завернутое в невообразимый ком каких-то тряпок, вдруг попросил, чуть поклонившись:

– Дозволь, Николай Ильич, прежде мне пленника допросить. Есть у меня слова, которым он отказать не сможет.

Боярич подумал, но потом кивнул:

– В моем присутствии, дядька.

Недоверия не было. Было здоровое любопытство, и желание поучиться у опытного казака. На том и порешили. Взяли только паузу, чтобы переодеться. Шубин же еще успел забежать на кухню; понятно для чего. Вообще-то его стал напрягать такой вот крохотный запас Силы.

– Ну, или нерациональное его использование, – думал он уже за столом, – но самое главное – первый бой с применением Дара я выиграл. И не объяснишь ведь людям, что нескольким из них сегодня спас жизнь. Вот точно уверен – такие вахлаки подобрались, что «открыли бы огонь» на поражение. По площадям, так сказать. Ну, кто, зачем и почему, скоро выясним, надеюсь. А вот что предпринять в ответ, с наличными силами? Разве что самому, да ночью, диверсию какую. Но тут проблема – не знаю, как скрыть все от Одаренных. Может, тут такие «Шерлоки Холмсы» вместе с «Натами Пинкертонами» бродят, что только держись! Да еще и с законами пока… на слабую троечку. И это еще со шпаргалками; от дядьки, да Анфисы. Дров бы не наломать. Но и сдачи дать надо обязательно. Как-то так.

В подвале было холодно. И пусто. Последнее – в той клетушке, в которую поместили пленного. Шубин по ходу, в коридорах, «включил» три фонаря в экономичном режиме. В камере же такового не было. Зато был подсвечник с тремя свечами, которые нещадно трещали, но света от этого добавляли немного. Так что дядьке, которому пришлось нести это тяжелое (могло сойти за оружие) средство освещения, пришлось почти наклониться, чтобы рассмотреть самому, и показать бояричу с Анфисой Никаноровной лицо пленника.

Скуластое, с едва пробивавшимися усиками; в танцующем пламени свечей какое-то резко вырезанное, оно показалось Николаю чем-то смутно знакомым. Парнишка спал. Ну, или умело притворялся. И вскочил только тогда, когда казак гаркнул ему – чуть ли не в самое ухо.

– Встать! Когда к тебе важные персоны пожаловали, – продолжил дядька вполне спокойно, даже ласково, – а скажи ка вьюнош, не казацкого ли ты роду?

– Казацкого, – отчего-то повесил голову парень, – только в казаки не поверстан еще…

– А знаешь ли казака такого – Мишку Буденного?

Николай аж крякнул про себя, еще пристальней вглядевшись в лицо казачка.

– Как не знать, – парень так и не поднял головы, – батя это мой, Михаил Семенович.

– А ты значит?

– А я Семка, то есть Семен…

– Неужто тот самый Семен Михайлович? – еще раз ахнул про себя Николай, – герой гражданской войны, которой здесь не было? Или потомок его, в каком-то поколении.

– Ну, и расскажи нам, сын Михаила Буденного, какого лешего ты позором его голову седую покрыл?

– И ничего я не покрыл, – дернул рукой, и тут же скривился, явно от боли, казачок, – и батька еще совсем не седой. Что попался, то да – виновен. А на операцию я по договору попал, да приказом сотника. Это чтобы до казака настоящего дорасти, как по правде.

– Ишь ты, – усмехнулся дядька Михаил, – сотника! Но об нем потом. Давай сначала про договор. Это с кем же такой паскудный договор казаки заключить умудрились?

– То вопрос не ко мне, дядька, а к старшине, – лицо парня стало еще смурнее, – но имя сказать могу. Помещик здешний, граф Стрешнев Борис Николаевич – слыхали?

– Слыхали-слыхали, – кивнул дядька Миша, – а вы к нему каким боком?

Николай меж тем тихо охреневал:

– И что вот так – даже одной иголки под ноготь не засадили; и косточки не сломали, не говоря уж о пытке огнем. А казачок и раскололся. Может, он засланный?

– Да мы уже тут полгода, считай, живем, всей станицей. Свой круг образовали; сотня целая.

– Постой-постой, – не выдержал все же боярич, – это кто же ему, графу этому, разрешил целую сотню в дружину взять?

– Какая дружина? – теперь казачок смотрел как-то… с вызовом, что ли, – мы сами по себе. Деревеньку граф от арендаторов освободил, да нам отдал. Теперь, считай, мы у него арендаторы. Все честь по чести. Налоги платим. Ну, а если что…

– Понятно, – в один голос проговорили боярич с дядькой.

Анфиса молчала; стояла темной тенью у двери.

– И зачем же казачьему кругу, – тут дядька почти издевательски усмехнулся, – под руку благородному идти? Да обычными крестьянами? Может, еще и в холопы кто записался?

– Нет! – гневно выкрикнул казачок, – вы, дядька… а не то…

– Ты говори, говори, – ласково предложил казак, – ну или докажи, что слова свои обидные зазря вашим казакам говорю?

– А вот и зазря, дядька! Сотник наш, дядька Петр Хитрован, крест с графом целовал с большими, как их… перш-шпек-тивами, вот!

Он победно улыбнулся, иа Дементьев поощрительно кивнул ему – продолжай:

– Великий князь наш, батюшка, передел по России задумал. Вместо восьми княжеств как бы не целая сотня будет. Вот Стрешнев этот Суздальским князем и станет. Говорил, что с древности его предки там на престоле сидели. Вот тогда он нас в свою гвардию и возьмет. И будет на этой земле новое войско казачье…

– Ага, – кивнул про себя Николай, у которого перед глазами вдруг появился такой «гламурный» казак двадцать первого века – с широченными атласными шароварами, нагайкой, чубом и орденами на полгруди, – Владимирское войско.

– И что, Семка, об этом у вас на каждом углу трындычат?

– Да не, дядька, – вдруг засмущался парень, – то только со старшиной граф говорил. Ну, а я рядом… вот так…

– А Хитрован ваш…. знал я одного такого, – усмехнулся дядька, – один крест с графом целовал, или вся сотня сподобилась?

Казачок явно почувствовал какой-то подвох в вопросе старого казака; как-то весь подобрался, но кивнул:

– Один…

– Ай Петька, ай молодец! – дядька Миша даже по ляжке себя хлопнул явно в непритворном восторге; который тут же сменился каким-то шипящим, полным злости и… какой-то жалостью, – а вот тебя, дурья твоя башка, Хитрован под нож подставил. И тебя, и батьку твоего, и весь род твой казацкий! Понимаешь ли?

– Нет, дядька, – покачал головой казачок, явно не впечатленный ни смыслом произнесенных Дементьевым слов, ни тоном, каким они были произнесены.

Больше того – он выпятил насколько возможно грудь, чуть поморщившись от явно прострелившей при этом болью раны, и… ничего произнести не успел. Потому что дядька уже без злости; исключительно с горестным участием добавил:

– А о том, несмышленыш, Петька Хитрован тебе не доложил, что убивать ты, вместе с убивцами графа Стрешнева идешь боярича Шубина, Николая Ильича? Вот его, – чуть поклонился казак в сторону Николая.

– А то! – усмехнулся юный представитель рода Буденных, – хорошо разглядел – и там, у Церквы, и здесь уже.

– И о том сказал, что боярич наш еще шестнадцати лет не достиг, да сирота… с третьего дня. Больше того – последний в роду?

– Н-нет, – с запинкой произнес едва слышно парень.

А потом, буквально содрав с лица усмешку вдруг завыл, словно волчонок загнанный в угол – тонко и тоскливо. Так, словно прощался с жизнью…

Казачка приказом боярича перевели в каземат потеплее. Да еще и покормить его Николай велел – под молчаливый и одобрительный кивок казака. Сам же все в той же кампании направился на уже облюбованный балкон, где почти силой усадил дядьку за стол с самоваром. После того, как Анфисе Никаноровне помог, да сам уселся. Аппетита как такового не было – недавно перекусил. А вот любопытство буквально грызло внутри. А еще стал нравиться здешний обычай – вот так неторопливо, прихлебывая чаек с плюшками, обсуждать самые насущные проблемы.

Для троих же главенствующих лиц в замке такой была проблема под именем граф Стрешнев Борис Николаевич.

– Рассказывайте, – велел боярич, отпив горячего и пряного от трав настоя, и предлагая собеседникам самим выбрать очередность докладов.

– Знаю такого, – первым начал дядька, отодвинув от себя пустой бокал, – и слышал и видел. Но последнее – еще в турецком походе, давешнем, еще до германского.. Граф Стрешнев тоже участвовал, по правде, с дружиной. Сам же он Одаренный. Батюшка твой, Николай Ильич, рассказывал, что Силой Воздуха владеет, но не сказать, чтобы очень впечатляющей. Но это тогда было, а как сейчас…

– И что, – перебил его Николай, – батюшка про всех дворян тебе рассказывал; про то, кто чего стоит?

– Про тех, кто в походе был, из соседей наших, рассказывал, – кивнул казак, – не только мне, но и старшине дружины своей. Чтобы наперед знали. И, получается, не зря.

– Ну, и как он там, граф этот, геройствовал?

Казак задумался ненадолго, потом помотал головой:

– Нет, не слышал про такое. И в германском походе был, но поперед своей дружины не лез. Но там уже как воевода, что Великим князем был поставлен, граф Воротынский Василий Михайлович, определит, так дружины и действовали. Батюшка твой, Николай Ильич, тоже в сабельные атаки не ходил, однако без него, считай, кровью большой дружина русская умылась бы. Это сам воевода признал. И Великий князь одарил.

– А что здесь, дома, граф Стрешнев ничем не отличился?

– Того не знаю, – пожал плечами Дементьев, – как сейчас понимаю – большой скрытности владетель был. Это же надо – целую станицу казачью под руку взял, а я про нее ни сном, ни духом. Прости, боярич!

Наставник встал и, отодвинув стул, поклонился, едва не задев лбов бокал, из которого пил чай третьего, по счету, вкуса здесь.

– Садись, – кивнул ему боярич, – а вы, Анфиса Никаноровна, ничего не слышали про графа?

– Нет, – баронесса пожала плечами под легкой накидкой, что надела поверх платья, – ничего такого. Мы с Ильей Николаевичем обычно совсем другие проблемы обсуждали. Сплетни великосветские его мало интересовали. Я же… Хотя…

Она встрепенулась, и застыла; прямо с чашкой в руках. Явно вспоминала что-то. Быть может давнее, и на то время малозначительное. Наконец, отмерла, и не совсем уверенно заговорила:

– Был такой слух, не очень благозвучный для графа Стрешнева. Лет пять тому назад взял он третьей, младшей женой баронессу нерусскую. Фамилию не помню, врать не буду. Но там история совсем некрасивая произошла – с убийствами и пожарами. Так что, считай, облагодетельствовал граф сиротку. Можно сказать, бесприданницу взял. Потому что земли отторгнуть граф никак не мог, а из имущества, говорили, ничего и не осталось. Вот как-то так, Николай Ильич. Больше ничего и не слышала про графа Стрешнева Бориса Николаевича.

– А о том, что он потомок князей Суздальских? И про грядущие изменения, о которых нам казачок Семка Буденный поведал?

– О том тоже в первый раз услышала, – покачала головой Анфиса, – но про князей Суздальских могу посмотреть в архиве.

– Посмотрите, Анфиса Никаноровна, – покивал боярич, – очень вам обязан буду. Но о главном не забывайте, о чем с вами договаривались.

Дядька явно сделал стойку – как боевой пес. Хотя вида и не показал. Николай же в последнее время хорошо читал чувства людей, переходящие в намерения. Но ничего рассказывать дядьке не собирался. Пока. Напротив, горел желанием услышать от него побольше о том, что было недоговорено в камере с таким «знакомым» по прошлым воспоминаниям пленником. И Анфиса, кажется, поняла это. Как и то обстоятельство, что теперь она в компании лишняя. А то ж – магиня Разума, хоть и слабенькая.

– Если я не нужна, Николай Ильич, – встала она со стула теперь без сторонней помощи, и склонив голову, – я бы пошла, поработала в библиотеке.

– Было бы просто замечательно, Анфиса Никаноровна, – улыбнулся ей парень, в своей «дремучести» позабыв соскочить со своего сидячего места, – если какие новости интересные будут, сразу же сообщите. Договорились?

– Договорились, Николай Ильич.

Изобразив что-то вроде книксена, ученая дворянка удалилась. Дядька же, так и не севший на свое место, и сейчас проводивший ее поклоном, явно глядел на воспитанника с одобрением. Ну, и с некоторым удивлением тоже.

– Да садись уже, – махнул ему боярич, – да рассказывай.

– О чем?

– Обо всем, – буквально припечатал его Николай и словом и взглядом, – в первую голову о том, чего так испугался сынок Михаила Буденного.

– Как скажешь, Николай Ильич. Мишку-то Буденного я давно знаю, как и Хитрована, Петьку. В соседних станицах росли. Не сказать, что дружили, или враждовали особо, но с Буденным нас в казаки поверстали в один год. Так что…

– И кто лучшим был? – спросил Николай, вспоминая эпизоды из прочитанных книг.

– Как-то разошлись, – развел казак руками – осторожно, чтобы не снести на пол посуду со стола, – в конных дисциплинах Мишка посильнее оказался, а на земле я и его заломал, и всех остальных. За то первую свою шашку в награду и получил. Мишке же седло, да сбруя с серебрянными бляхами досталась.

– Ну, ладно, историю потом вспоминать будешь. Хотя и интересно, что там говорить, – чуть польстил тщеславию наставника Николай, – расскажи лучше, чего так казачок испугался. Я уж подумал, что он вообще в рев ударится!

– А и ударился бы, – посерьезнел казак, – ничего в том невероятного нет. Потому что он один из главных законов казачьих преступил. И не считать тут, что его тот же Хитрован, или сам граф на подлое дело подбил.

Николай и сам вспомнил несколько эпизодов из книг. Там, вроде, говорилось, что единственных сыновей в казацких семьям в смертельные походы не посылали.