Текст книги "Избранное. Том 2. Художественные очерки и заметки"

Равнение на прозу

В волгоградской литературе произошло весьма примечательное событие: роман Виктора Скачкова «Перевал» практически одновременно издается книгой и первые его главы появляются в очередном номере журнала «Отчий край» № 1(9). Откуда же такая востребованность в романе, напрямую посвященном волгоградским фермерам? Видимо, тема горяча и нова, как в новинку стране показалось само фермерское движение.

При всей внешней непритязательности письма, Скачков ухитрился построить сюжет настолько остро и даже трагично, что любо-дорого читать. Его фермеры ведут борьбу не на жизнь, а на смерть со старозаветными защитниками колхозно-совхозного строя и не всегда одерживают решительные победы. Как и главный герой романа Алексей Егоров, сбежавший в фермеры от готовой докторской диссертации к тем простецким друзьям-товарищам, готовым положить душу свою за обиженную веками небрежения нашу горемычную землю.

 
Хоть и Бога еще скрепя сердце простили
И сиянье вершин навели на него,
Только судьбы крестьян, их надежды простые
Не волнуют на свете уже никого.
 

Ан нет, волнуют! И недаром Егоров называет сотоварищи свою артель добротным именем – «Надежда». И противники завидуют ей, стреляют в нее и жгут всеми доступными им способами. Потому что извечная привычка к общинному землепользованию, воровству и поочередной лени еще долгие годы будет стоять на пути сельских подвижников. Что и происходит с героями скачковского романа.

На наших глазах фермерские хозяйства Волгоградской области достигли 20 % общего валового сбора зерна. Роман «Перевал» потому и будет иметь успех на селе, что бьет в самые узловые точки крестьянского житья-бытья. Кроме того, уж очень вкусно и задушевно рассказана в нем одна необычная любовная история. Впрочем, не будем предварять события, тем более что автор обещает нам в недалеком будущем подарить вторую книгу, где за перевалом откроются новые дали и горизонты.

Добротная проза наших волгоградских писателей доминирует и на других страницах последнего номера «Отчего края». Иван Маркелов к своему шестидесятилетию опубликовал в журнале небольшую емкую повесть «Матрешка». Из рядового житейского случая, проще сказать, из любовного треугольника, он сделал, как говорится в литературных кругах, конфетку, т. е. дал ряд запоминающихся характеров, неожиданную развязку, держал читателя в постоянном напряжении.

Небольшим писательским открытием можно считать образ Егора Арефьева, актера-неудачника, но в нужный момент с человеческим блеском сумевшего сыграть единственно необходимую роль. Хорош сосед рассказчика Василий Петрович, пенсионер-правдолюб, на таких совесть народная держится. И жену его Антонину Михайловну писатель сумел так убедительно нарисовать нам буквально в двух словах, что она запомнится надолго. Как и ее разухабистая частушка в духе нашего шутоломного времени, которую воспроизвожу для читательского удовольствия:

 
А у нас все четко-четко,
Четко, как за рубежом:
Все чечетка, все чечетка,
Все чечетка с пердежом!
 

Борис Екимов выступает в данном номере с тремя лирическими рассказами о природе и обычаях Тихого Дона. Екимов о своей малой родине всегда умеет рассказать тепло, проникновенно и грустно, у него хлебное поле – как живое, и печеный хлеб – как живой! А еще Борис Екимов вкусно пишет о донской еде. Не верите? А вот отведайте словесного варева: «На блюдо – парящие куски сазанятины; белейшего в разваре судачьего мяса, жирной пуповины леща. И, конечно, тяжелые сазаньи да лещевые головы. Поднимешь жаберную пластину, словно плотную крышку. И – сладкая слюна во рту. Словно из запечатанного горшочка пахнуло. Там – сладкий язык, жирные подглазья, дрожащий горячий мозг. Вот и ешь, захлебывая пахучим наваром. Это и есть донская уха».

Словом, проза в очередном номере «Отчего края» удалась на славу, как екимовская уха. После нее об остальных материалах журнала как-то рассуждать неохота. Разве что запомнился правдивый биографический очерк Татьяны Полончук о нашем земляке художнике Илье Машкове. Да пронзительно-распевные стихи Валерия Белянского. Все остальное меня как-то не воодушевило.

Но если честно признаться, а разве всего примечательного мало? Дай бог каждому номеру по хорошему очерку, приметной поэтической публикации, читабельному роману, мастерской повести и три превосходных лирических рассказа!

Июнь 1996

«Перевал» Виктора Скачкова

Виктор Скачков всегда жил селом, дышал селом и писал о селе. Его можно было бы с полным основанием причислить к так называемым представителям деревенской прозы, только у него нет того надрывного плача по уходящей сыромятной деревне, нет раздумчивых мудрых старух и неприкаянных сельских резонеров, любящих покалякать на завалинке. Мужики и бабы в произведениях Скачкова чаще всего из той породы, которую в народе обыкновенно называют двужильной. Поговорить они тоже любят и умеют, но предварительно вдрызг наработавшись. Одним словом, писатель больше всего любит людей дела, а на них с грехом пополам и стоит до сих пор наша русская деревня.

В новую книгу Виктора Скачкова вошли две его известные повести «Прасковьин хутор» и «Гришухина падина», которые нет нужды представлять читателю, ибо они в свое время получили достаточный общественный резонанс. А центральное место в книге занимает первая часть нового романа «Перевал», посвященная волгоградским фермерам.

Фермерское движение в России, спотыкаясь о чиновничьи пни и колоды, полегоньку крепнет и становится на ноги. Скачков просто не мог пройти мимо, не разузнав и не понюхав с чем его едят. Он на своей писательской и крестьянской шкуре испытал, что такое кредит, как его урвать с меньшими процентами, как обеспечить своих подельников зарплатой, горючим, водой для орошения, как собрать урожай и толково реализовать его. В сущности, обо всем этом и написан роман, поэтому посвящение фермерам выглядит как никогда кстати.

Роман замешан довольно круто, держит в напряжении читателя вплоть до трагического финала. Никогда еще, кажется, Скачков не пользовался элементами детектива, а тут очень умело и уверенно вплел их в романную ткань. А главное, не порушил правды жизни, ибо мы все знаем, что фермеров жгут, фермеров курочат, в фермеров стреляют. Потому-то нормальными фермерами становятся только деловые, работящие, хваткие люди, такие, как главный герой романа Алексей Егоров и его фермерская бригада со сладостным для русского уха названием «Надежда». Судьба Алексея Егорова довольно типична для фермерского движения, в рядах которого, а часто и во главе, стоят высокообразованные могутные люди. Алексей от почти готовой докторской диссертации бежал в село наперекор семье и к вящему удивлению друзей. Его порыв отнюдь не выглядит чем-то из ряда вон выходящим: мы знаем подавшихся в фермеры и докторов наук, и бывших секретарей обкомов той партии, которая долгое время была единственной и направляющей. И дело свое Алексей Егоров разворачивает на наших глазах всеми правдами и неправдами, без которых сегодня не обойтись любым деловым людям.

Героям «Перевала» не позавидуешь. Их тоже жгут, им на орошаемые поля не дают воду, на них натравливают лихих чеченцев, им черной неблагодарностью платят бывшие колхозные властители, вплоть до умышленного убийства. Но Скачков рисует своих фермеров такими сочными резкими мазками, что у читателя не возникает ощущения обреченности их существования, наоборот, кажется, что они ни в воде не потонут, ни в огне не сгорят.

Егорову, его помощнику Рогожникову, богатырю Храмову, Пашке Дрозду в романе противостоят председатель колхоза (ныне акционерного общества) Ребров и его подручный Дробилин, ловко ввернувшийся в егоровскую «Надежду». И вот тут-то для читателя начинается самое интересное. Конечно, писатель с завидным знанием дела описывает сельскохозяйственные работы: культивацию, полив, рост хлебов, даже современные банковские операции, но мы-то с большим нетерпением и волнением следим за людскими судьбами. А они разворачиваются ох как непросто!

Егорову, этому жгучему поджарому красавцу, благополучно наставляет рога его жена, оставшаяся в городе. Разоблаченная, она якшается с иностранцем и в конце концов уезжает с ним в Германию вместе с егоровской любимой дочуркой. А в Егорова влюбляется дочь его тайного супротивника Дробилина Полина, потерявшая мужа-военного на таджикской границе. У них развивается бурный роман, поощряемый большинством персонажей романа, за исключением отца Полины. И когда у героев вроде бы все налаживается, когда бывшая жена Егорова по зову своего все-таки русского бабьего сердца сама предлагает вернуть дочку на родину к егоровским родителям, когда выбита отсрочка выплаты денежного кредита, убран первоклассный урожай, докуплена необходимая техника, Дробилин берет ружье и выходит на большую дорогу подкараулить Егорова, не зная, что с тем в машине едет его собственная дочь Полина. Звучат два выстрела…

В романе есть просто отлично выписанные главы и куски. Например, когда отец Егорова, старый профессор-сельскохозяйственник, приезжает к сыну в его тмутаракань и рассматривает в избе хозяйские немудреные снимки, повествующие о жизни горемычного крестьянского рода. О, сколько этих снимков на Руси в такой простой и бережной оправе!

Хорошо поданы в романе практически все женщины, многопланово и сочувственно. Та же банковская подруга Егорова Лиза на поверку отнюдь не выглядит пустой взбалмошной бабенкой, она мучится, мыслит, жалкует, она, в конце концов, заморочена страстью!

Роман так или иначе освещает многие больные и насущные вопросы нашего сегодняшнего бытия. Настоящее и будущее деревни, национальный вопрос в связи с разбрызгиванием русского народа по углам бывшего Союза, состояние власти на местах и другие реалии нашей жизни занимают ум и чувства скачковских героев. Судят они направдок, с излишним перехлестом, и, по мне, все чрезмерно политизированы. Меж тем деревню все реже и реже волнуют эти вопросы. Впрочем, все происходящее в романе отодвинуто от нас двумя-тремя годами, а тогда село кипятилось куда круче.

Роман поэтому и называется «Перевалом», что вся страна, и фермерское движение в том числе, находится на перевале, откуда можно свалиться в пропасть или выйти на широкую спокойную равнинность вольготной жизни.

В некотором роде роман Виктора Скачкова может послужить неплохим пособием для начинающих и уже заматеревших фермеров. Автор как бы подсказывает им, как надо выпутываться из любых неприятных положений и ситуаций. Там вовремя в любовь сыграть, там машину семенного зерна подарить, там посидеть за рюмочкой с нужным человеком. Что поделаешь, на перевале мы еще, на перевале!

1996

Утоли мои печали…

Среди всех волгоградских поэтов Михаил Зайцев не похож ни на кого, что, впрочем, и должно быть присуще всякому неподдельному поэту. Но все же многие имеют общих учителей и кумиров, либо одинаковую тягу к песенному началу стиха, более или менее затейливую образность. Зайцев же держит свой стих в резкой узде, не «перекармливая» его излишними сдобами, постоянно нацелен на мысль, но не дает ей растекаться по древу, безжалостно рубит концы у любых сокровенных благоглупостей. Скуп, афористичен, изредка – насмешлив. Словом, у поэта, может быть, короткое, но глубококолодезное дыхание.

И несмотря на это, душа поэта Михаила Зайцева, опять же как и положено, является главным предметом его пристального исследования. Пусть его иногда заносит в некий патриотический раж, в какую-то будто изначальную и только русскую березовость, но он постоянно возвращается к ней, к своей кровоточащей, как и у всех добрых людей ныне, тоскующей и плачущей душе:

 
И полетели птицы над землею!
И зерна под землею проросли!
А что мне делать со своей душою,
Оторванной от неба и земли?!
. . . . . . .
Избитая, задерганная, в дыме,
В отрепьях – вновь о счастии грустит.
И тычется в ладони, шепчет имя,
Глазами просит верить и простить.
 

Среди поэтов моего поколения у Михаила Зайцева было больше всего оснований стать в творчестве этаким комсомольско-напористым бодрячком. Ан душа не повелела, и он с ней облегченно согласился. Поэтому и назвал книгу избранных стихов вроде бы просто, но неожиданно емко и очень по-русски – «Печаль». А наша печаль всегда светлая, не безнадежная, и нам все-таки есть кому ее нести. Михаил Зайцев точно знает адреса: жене любимой, другу детства, шоферу Ивановичу, просто Ивану – любителю бани, конечно же – родимой матушке – извечной покровительнице российской поэзии.

Двадцать с лишком лет работает в ней, печалуется, прощается и снова ищет встречи поэт Михаил Зайцев. Живет, как и все мы, ожиданием некоего чуда от жизни, от природы, от Бога. Он правильно надеется, что посетит же оно в конце концов дом поэта – нашу Родину:

 
И смеялась речка, и журчала,
Пела птица в солнечном лесу,
Короб счастья мне наобещала!
Как его до дома донесу?!
 

1996

На крылечке обжитого дома
Поэт-хуторянин Николай Милованов написал книгу

В своей довольно уже долгой литературной жизни я мало встречал людей столь же поэтически одаренных, как заядлый хуторянин из Алексеевского района Николай Милованов. Всю жизнь он проишачил в колхозе то свинарем, то скотником, то просто куда пошлют, являясь по сути в первую очередь поэтом.

Стихи Милованову не было нужды выдумывать, выделывать, нафантазировать. Они жили внутри него и около, шуршали подвянувшим сеном, палой листвой проплывали по сумеречному Бузулуку, целовальной метелью зазывно голосили у закуржавленного окна, ошалелым от весеннего солнышка ручьем щекотали подмышки близлежащего оврага. Ему оставалось только записывать их в промежутках щадящего отдыха от кромешной крестьянской работы.

Более всего удивляет и привлекает в миловановских стихах какая-то детская непосредственность, вероятно, происходящая от ясного взгляда на мир, или, другими словами, – простодушная естественность. Он меньше призывает, еще менее лукаво мудрствует, никогда не ехидничает, он чаще всего любуется:

 
Придирчивым ветром разбиты
Изменчивых рек зеркала,
И клонятся к волнам ракиты,
Касаясь обломка весла.
 

Про грозу вроде бы ничего не сказано, но она явственно ощутима в этих словах, как на картине Саврасова.

Живи Николай Милованов поближе к культурным центрам, имей мало-мальски литературное образование и вдоволь свободного времени, кто знает, возможно, имели бы мы сейчас всероссийски известного поэта. А могло бы случиться наоборот – излишки культуры напрочь убили бы в нем поэтический дар.

Не будем гадать на мякине. Без всяческих оговорок и скидок на социальное положение стоит порадоваться новой книге Н. Милованова, удивиться с нежностью тому, что он напел за свою творческую жизнь.

В конце концов, судьба у Николая стремительно выравнивается. Он стал членом Союза писателей России, готовит к изданию новую книгу.

И еще один удивительный факт. Мы с Миловановым почти земляки и родились тютелька в тютельку в один день – 29 марта 1948 года. Случается же такое…

1997

«Вздыхают бабки на дрючках…»
Несколько слов о состоянии поэзии в глубинке

При нынешнем состоянии отечественной поэзии, когда интерес к ней в перестроечные и прочие годы начисто испарился, может показаться смешным разговор о поэтах в наших позабытых богом райцентрах. Их и в добрые-то лета никто не баловал вниманием, кроме районных газет, да и то по великим советским праздникам, а сейчас им осталось только набрать в рот воды, да помалкивать в эдакой неразберихе. Знаменитая французская пословица «Поэты рождаются в провинции, а умирают в Париже» в применении к нашим условиям приказала долго жить.

В самом деле, ежели даже кумиры былых времен, вроде Евтушенко с Коротичем, подались за благополучный «бугор», то на что может рассчитывать самодеятельный поэт из какой-нибудь Березовки со школьной тетрадкой скромных стихов о родном крае в любой самой наидемократической редакции? И мне, по правде говоря, куда обидней за него и стыдно за русскую литературу, на глазах отвыкшую привечать сирых птенцов своих, и раньше не баловавшую их державным вниманием, а ныне бросившую на произвол судьбы. А между тем я уверен, что грядущее возрождение русской поэзии придет не из-за «бугра» или московских приватизированных кабаков, а из тех же Березовок, Дурновок и Урюпинсков, где сохраняется в своей неизбывной первозданности самовитое русское слово. Им можно щеголять, на нем удобно материться, но петь его – лучше всего!

Конечно, поэзия способна сама защитить себя, но и от помощи необходимой не отказывается со времен мецената. И хорошо, что такие меценаты все чаще и чаще появляются в нашей глубинке.

И если Нижне-Волжское книжное издательство умудрилось за последние годы не издать ни одного поэтического сборника, нещадно заваливая рынок низкопробными «Анжеликами» и «Клеопатрами» – и это при наличии в Волгограде большой группы истинных поэтов, то сборники стихов сегодня постоянно выходят в Волжском, Камышине, Урюпинске, Елани, Новоаннинском и других славных и безвестных райцентрах нашей области. Причем выходят с помощью и на средства различных предприятий, молодежных объединений, кооперативов и АПК. Качество изданий очень разное, художественный уровень стихов чаще всего весьма невысокий, но сам факт издания перевешивает их многочисленные недостатки.

Уж не знаю, достоинством или недостатком самодеятельных поэтов следует считать их неизбежную похожесть, тематическое однообразие. «Мой край», «Мой милый край», «Мой уголок земной», «Сторона ты моя луговая», «Мелодии родного края», «Родные песни», «Край хоперский мой», «Запахи родины», «Хопер ненаглядный», «На излуках Бузулука» – вот только малая часть типовых названий стихов в подвернувшихся мне двух сборниках урюпинских и новоаннинских поэтов. С молоком матери поэты из глубинки всосали ту нехитрую мысль, что без «милого края», будь он трижды обруган критикой, делать на страницах районной газеты нечего. И эту унылую привычку перенесли и на страницы поэтических сборников. Дивиться грех, если помнить, что до недавнего времени большинство книг волгоградских профессионалов привычно открывались стихами о Мамаевом кургане.

Нужно признать, что из рассматриваемых здесь сборников мои земляки-новоаннинцы сильно уступают во всех отношениях группе урюпинских поэтов. Новоаннинцев в книжке можно различить только по фамилии, а так они скроены по одной незамысловатой колодке, с общим выражением авторского лица. И неважно, кто сочинил следующие строки – Борис Меньших, Александр Пустошкин или Полина Гуляева, они удивительно точно, а по сути абсолютно неправильно, выражают какое-то общее устоявшееся мировоззрение:

 
Люблю я степные просторы,
Где воздух прозрачен и сух,
Где хлебное поле, как море,
Где тишь и раздолье вокруг.
 
 
И если я утром погожим
По улице нашей пройду,
Пошлю я улыбку прохожим,
В ответ я улыбку найду…
 

Такими провинциальными отрыжками социалистического реализма с его неизменными хлебными морями и встречными улыбками нас кормили многие десятилетия аж до такой сытости, что впервые в России смертность превысила уровень рождаемости. И в то же время самодеятельных поэтов оправдывает какая-то незамутненная детскость души, с которой, вероятнее всего, и начнется новый интерес к поэзии.

Главная беда всех местных сборников стихов – это полное отсутствие хоть сколько-нибудь сносного редактирования. Уж на что солидно выглядят урюпинцы в своей 256-страничной книжке, ан многие ее ляпсусы и провалы обусловлены одной-единой незаметной сносочкой: «Издается в авторской редакции». Институт редактуры никак нельзя путать с цензурой, без редактора в СТА, например, никогда не выйдет в свет ни одна порядочная книжка, да и у нас прежде редактор охранял автора хотя бы от благоглупостей. Ни один бы редактор не доставил удовольствия Наталье Герасимовой назвать свое стихотворение «Вздыхают бабки на дрючках», зная, что за это в конце концов вздрючат его, а не автора.

«Авторская редакция» со многими урюпинскими авторами сыграла отнюдь не беззлобную шутку. Я достаточно равнодушно отношусь к Ленину, но и у меня подкатывает к горлу тошнота от описания Борисом Рубанским его памятника у Смольного:

 
Стоит Ильич…
         В кулак зажата
крепко,
Знакомая любому
с детских лет,
Рабочая,
поношенная кепка,
Но кепки той
для нас
дороже нет!
 

Думаю, любая прихоперская березка дороже самому Рубанскому всех миллионов ильичевских кепок, которые он тискает на всех площадях и сквериках наших городов и весей. Кстати, лживость стихотворных песнопений в честь наших вождей подтверждается и тем, что чаще всего восхваляются их памятники, портреты, шалаши и прочие атрибуты официального существования.

Будь у сборника в составителях посторонний человек с мало-мальским вкусом, не было бы в нем столько од Урюпинску и Хопру, городу, конечно, знаменитому на чистейшей в Европе реке. Вон одна бойкая черноглазая хохлушка долго стеснялась выходить замуж за моего двоюродного брата, узнав, что он проживает в прославленном Урюпинске. Но, увы, без смеха уж очень приторным патриотизмом звучат ну хотя бы у Ильи Сложеникина плясовые наивные строки:

 
Гляну влево-вправо —
Бархат стелют травы,
А роса свой бисер
              ткет в живой ковер.
 
 
И зачем мне нравы
Забубенной славы,
Если есть Урюпинск
                   и родной Хопер.
 

Пейзажные стихи у большинства авторов книжки тоже отдают неизбывным школьничеством, будто все они писали сочинение на одну тему: «Природа родного края». Вот только примет именно хоперской природы с вкраплением многоцветной казачьей речи не видно совсем, звучат общеизвестные слова про ту или иную пору календарного года с набившими оскомину дежурными приметами:

 
Голубые мартовские дали
Засверкали снеговой слезой,
И на теплых родниках проталин
Первоцветы брызжут бирюзой.
Старой ивы вздрогнувшие косы
Уж ласкает легкий ветерок,
Под разлив капели стоголосой
Вновь весна приходит на порог.
 

Николай Заблоцких «Весна»

И все же в урюпинской книжке есть поэты, я бы сказал, с определенными профессиональными навыками, с неординарной тематикой, с необходимым для поэзии богатым словарным запасом, да просто начитанные люди. К ним бы я отнес в первую очередь Юлию Сухорукову и Всеволода

Ромула. И пусть стихи последнего афишированно театрализованы и, вероятно, при исполнении требуют зычного голоса, но читаешь какие-нибудь две строчки: «Когда в хрустальной глотке небосклона заплещет шелест крыльев журавлей…», то понимаешь, что написаны они человеком в поэзии далеко не случайным.

А Юлия Сухорукова, отдав должное в начале своей подборки Мамаеву кургану, завершила ее честными, с некоей лукавинкой стихами, посвященными своим собратьям по перу, которые я цитирую здесь, ибо они многое объясняют в наших самодеятельных поэтах:

 
Разноголосы, разноталанны,
Разноначитанны,
Противоречьями, временем, планами
Густо пропитаны.
 

И все же… Поэзия живет в глубинке. Ею дышат и выражают себя сотни трепетных человеческих душ – не худших душ в многоликом нашем сообществе. И это хорошо!

Не могу не удержаться, чтобы не укорить напоследок писательское начальство Волгограда, которое больше занято презентациями своих творений, демонстрациями собственных сомнительных успехов, чем развитием литературного творчества в подведомственном «околотке». Раньше для поэтов-районников и областные семинары проводили, и выездные, специальные сборники выпускали, рекомендовали в областные газеты. А сегодня? «Парнас» с третьесортной творческой тусовкой, на которой восседают лепечущие детки ближнего начальства, само начальство и прочие мухордые любители телевизионного кадра?

Пора, пора вспомнить о дарованиях из глубинки, приложить усилия к огранке самородных талантов. Я душой голосую за них, поскольку сам – поэт деревенский, которому повезло попасться на глаза М. Агашиной, Ф. Сухову и Ю. Окуневу. В нынешние времена, боюсь, и я вздыхал бы, как упомянутые «бабки на дрючках».

1997