Текст книги "Избранное. Том 2. Художественные очерки и заметки"

Сокровенный человек
К Послесловие к 70-летию Виктора Политова

Пусть не пугает вдумчивого читателя платоновский заголовок моих краткосрочных заметок о судьбе замечательно-горемычного донского писателя Виктора Политова. Ибо, вспоминая о нем, я так и не нашел более точного определения, нежели «сокровенный».

Виктор Политов никогда не рисовался ни в жизни, ни в творчестве, не думал о своей литературной исключительности и гордился только рыбацкой удачливостью. В то же время был непосредственным и смелым с юных лет. Еще в пацанстве разворотил и покалечил руку, раскурочивая какой-то снаряд, а их в донской степи валялась после войны тьма-тьмущая. И ничего, свыкся, и управлялся неправою рукой не хуже здоровой.

Когда начал писать прозу, то первые опыты послал не абы кому, а прямо Виктору Астафьеву и Евгению Носову, едва ли не лучшим тогда писателям-деревенщикам. Они оценили политовское бесстрашие, его простодырное на первый взгляд, но самовитое казачье слово, его не выдуманных, а выхваченных прямо из текущей жизни, как угольки из тлеющего костра, героев. И горячо поддержали его первую повесть, которая, кстати, называлась «У затухающих костров», и я редактировал ее в 70-е годы прошлого века.

Но первоначальной, иногда неразделимой, но извечной любовью Виктора Политова была поэзия. В 1968 году в одно каникулярное гостевание в Волгограде мне попалась на глаза его небольшая книжка стихов «Моя река», изданная в почившей ныне серии «Первая книжка поэта». Я сразу почуял такую родную душу в его насквозь нашенских простодушных стихах:

 
…А у нас и куреня, и хаты,
И степя задумчиво тихи.
Сколько слез и крови в них вобрато.
Сколько в них головушек лихих!
А в степных курганах блекнут кости.
Ковыля колышется волна.
Приходили всякие к нам гости.
Пошумели. Будя. Тишина…
 

Это «Пошумели. Будя» исполнено такого внутреннего русского достоинства, что даст сто очков вперед всяким псевдопатриотическим восклицаниям о памятниках и мемориалах. По воспоминаниям вдовы рожака станицы Усть-Медведицкой Галины Политовой, Виктора всегда огорчало, что как поэт он менее ценим и известен, чем прозаик. Чуткий и прямой Виктор Астафьев так писал о нашем земляке в книге «Зрячий посох»: «Виктор Политов начинал со стихов и по сию пору не бросает их писать, да едва ли когда-либо и расстанется с ними… Писатель, поработавший в поэзии, остается и в прозе поэтом – он точнее в выборе выразительных средств, цельнее в интонации и ритме прозы, лаконичней в письме…».

И Виктор Политов навсегда остался в первую очередь поэтом Дона, любви, рыбалки, исцарапавшей душу и тело минувшей войны, нашей громогласной – ибо так! (а не как пишут – негромкой) – казачьей природы. И сокровенный человек, проветривающий душу в хуторе Березки, вырыдывал почти по-блоковски безумные стихи: Идут дожди, холодные и злые. Россия в пасмурной грязи. И низко тучи грозовые, А там хоть мертвых вывози. По лагерям, по зыбким тропам Всходила, Русь, на плаху ты, И снежные кружились хлопья – Твои надгробные цветы…

И все-таки как наогляд откровенного казачьего прозаика Политова чтили куда больше. И в Союз писателей принимали за повести, а не стихи, чем он откровенно огорчался. Меж тем прозаиком был первостатейным. Когда прихотливая судьба занесла его на несколько лет житья-бытья в Саратов, мнящий себя культурной столицей Поволжья, то тамошние литераторы относились к нему с почтенным придыханием, и тогдашний редактор весьма моднящегося журнала «Волга» давал зеленую улицу политовским повестям.

Про себя я думаю, что саратовские посиделки оказались Виктору ни к чему. Он облегченно и как всегда неприкаянно вернулся на родину, даже не в райцентр, а поселился в престарелом хуторе Березки, рыбалил, потихоньку доводил до ума повести и, как в молодости, кипел стихами. При начавшемся в последние годы литературном забвении, хулиганстве и раздрае его талант скоро оказался невостребованным.

Мы с превеликим удовольствием перепечатывали в «Отчем крае» его автобиографическую повесть «Река и звезды», чтобы хоть малой копейкой помочь замшелому рыбаку. Его неприхотливое повествование без малейших выдумок и затей падало на душу, а у самых впечатлительных выжимало украдчивые слезы. Любой кусочек его прозы звучит так просто, серьезно и нежно, что можно и не даваться диву, а читать и впитывать: «Долго-долго шел я по лесу. А когда лес кончился, то слева и совсем недалеко увидел хутор Новоалександровку. Тут я бывал, и не раз. Здесь живут Васька и Мишка, и сестра Нина с матерью. Хорошо все-таки, когда кругом родня. А до дома еще идти и идти! Далеко в синей дымке виднеются придонская круча и крохотные домики на ней. Ноги сами собой повернули меня на хутор. Перебрел по колено Протоку. В Протоке вода светлая, родниковая, она никогда не разливается…».

И душа Виктора Политова при всей его внешней грубоватости всегда оставалась светлой и родниковой. Он не умел врать и подлаживаться к кому бы то либо. Вот только с Иваном Даниловым, другим славным донским бытописателем, у них существовали ревнительные отношения. Иван и в прозе, и в жизни выглядел этаким козырем манским, а Виктор слагал и держался попроще и поестественней. Они с младых ногтей знавали друг друга, работали на одном донском литературном поле и потому частенько подтыривались и переругивались, впрочем, без всякой злобы. Лично я не могу назвать Виктора Политова своим близким другом, но мы приятельствовали долгие годы. Когда он еще с матерью жил за серафимовичскою церковью, я при наездах останавливался у него, однажды зимою даже прожил с десяток дней. Мы упивались своими и чужими стихами, дишканили казачьи песни, бродили по заброшенному монастырю, превращенному в пионерский лагерь, навещали его любимую протоку – Малую Медведицу. Конечно, рыбалили. Виктор слыл рыбаком от Бога, и часто у ног моих на мерцающем синевой льду сгибались в три погибели довольно сытные щучки и красноперки. Я горделиво волок их до дому на таловом кукане, как будто сам спроворил, а позади меня довольно и щербато щерился Виктор…

Да нет же, нет, наверняка мы были добрыми друзьями, которых у Политова числилось превеликое множество. От мала до велика весь Серафимович знавал его и любил. И никакой «зеленый змий» не хватал политовскую жилистую глотку…

Потом было саратовское сиденье, потом – возвращение и почти монашеская, но с российскими загулами жизнь в Березках.

В последние годы я редко встречался с ним, он начисто отринул города, а до его хутора добраться – даже не семь верст киселя хлебать. Все же Политова не забывали, слали ему весточки, заглядывали в неказистый курень журналисты и телевизионщики. Борис Екимов в своих странствиях по области не объезжал Березки.

Но жилось Виктору до того постыло и одиноко, что он посмел наложить на себя руки. Не первый и не послед-ний, ежели вспомнить волгоградскую писательницу Надежду Малыгину, московскую поэтессу Юлию Друнину, замечательного поэта из Ростова-на-Дону Бориса Примерова…

В этом году Виктору Политову исполнилось бы семьдесят лет. Его погубило нынешнее время. Местные власти спохватились и что-то хотят сотворить в честь памяти поэта, повествователя и рыбаря. Но опять же из воспоминаний Галины Политовой хочется привести мудрое письмо Евгения Носова: «Я твои книжки чту, как хороших друзей. Сейчас такие открытые строчки, несмотря на гласность, редки, как и хорошие люди. Так что ты не сетуй и не ленись, а давай пиши: это не тебе нужно, это нужно миллионам немых, которым Богом не дано за себя сказать…».

Этим все и сказано. И Бог, надеюсь, простил за все недописанное и недопетое Виктором Политовым, на что откликалась его донская душа!

* * *

…Вот какие взвешенные мысли бродили в моей голове, когда мы подъезжали к Серафимовичу, сиречь станице Усть-Медведицкой на праздник 70-летия Виктора Политова. Все ж таки в гости собрались и решили почтить память одного из неприкаянных певцов Дона. И знаете, получилось очень хорошо, по-простецки и трогательно…

Я не любитель описывать званые и торжественные встречи, но Политова поминали так достойно, что иногда подкатывал ком к горлу. Ему, его рукописям и рыбацким пожиткам отвели в музее А. Серафимовича целую комнату. Она оглоушивает уже тем, что Виктор не нажил ничего, кроме заскорузлых штанов и фуфаек, переписки с литературными учителями, потрепанных и зачитанных до дыр книжек да допотопной пишущей машинки. А может, так и жить должно было российскому литератору?

И низкий поклон всем тем, кто из последних сил собрал и сохранил немудреное политовское наследство, сплошь женщинам без должностей и рангов: Галине Политовой, Людмиле Кищаковой, Татьяне Полован, Людмиле Петровой, Людмиле Прохоровой, Александре Карякиной.

Вечером 21 апреля в просторном зале РКДЦ от народа было не протолкнуться. Читали и пели стихи Политова, рыдала на скрипке и пела талантливая девочка Мадина Суванова, демонстрировали свои работы художники и фотографы. Наши волгоградские поэты не ударили лицом в грязь, выступили благодарственно. И не жеманясь вкушали потом сытнейшие рыбные пироги, и за полночь простужались на крутом донском откосе…

Перед отъездом мы навестили политовскую могилку на кладбище в его любимом хуторе Березки. Кладбище просторное, насквозь пропитанное предгрозовым запахом полыни, горьким и неповторимым. Таким, каким была и вся его неприкаянная, честная и в конце концов прекрасная жизнь.

А неподалеку стоял 150-летний курень, крытый ветхим чаканом. Обмазанный красной донской глиной, насупленно суровый. Рядом надували почки посаженные Виктором просторусские груши и яблоньки. Знать, кроме душевного и здравосмысленного слова, Политов оставил на земле и еще кое-что самозабвенно-природное. Как и щедро-причудливая земля, породившая его. Июнь 2005

Пристрастность
К 70-летию Валентина Леднева

Как ни банальна истина, что каждый поэт – дитя своего времени, от нее просто так, походя, не отмахнешься. Поэты редко пишут в расчете на вечность, дела и чаяния современников больше будоражат их. И все-таки есть ведь что-то роднящее всех настоящих поэтов разных эпох, стран и народностей. Это такое состояние духа, заставляющее выражать свои мысли в наиболее гармоничной и емкой форме, то есть поэтов роднит сама поэзия.

Мы как-то безропотно привыкли считать Валентина Леднева поэтом ближнего боя, мгновенно откликающимся и расталдыкивающим нам текущие мгновения действительности. В самом деле, и он как дитя своего времени писал поэму о приснопамятном Гидрострое и разоблачал американских империалистов с присущим ему напором. Да и не мог не разоблачать, судя по его комсомольско-летчицкой биографии.

Но поэт Валентин Леднев был всегда пристрастен, а пристрастность поэта и есть его мировоззрение. И чем дальше, тем больше пристрастность Леднева не сообразовывалась с социалистической действительностью, отчего идейный, без малейшего лукавства коммунист Леднев не раз был гоним и преследуем сотоварищами по партии.

В 60-е годы, когда слава Евтушенко достигла своего апогея и он чуть ли не считался первым межконтинентальным поэтом, Леднев обронил такие строчки:

 
Мне не надо выдумывать, как Евтушенке,
Опереточной злости и мнимых врагов…
 

Это сейчас абсолютно ясно, что лучшей характеристики мнимо опальному любимцу президентов и генсеков не придумать. А 20 лет назад, будучи редактором первой избранной книги Леднева, я посоветовал снять ему сии стихи, бросающие тень на новоиспеченного лауреата Государственной премии. Леднев ухмыльнулся как-то по-мефистофельски длинно и согласился: «Ну что ж! Поживем – увидим!». Каюсь, Валентин Васильевич, увидели!

Иногда, задумываясь о Ледневе, жалею, что не видел его в молодости. Я застал его остепенившимся, в кресле ответственного секретаря Волгоградской писательской организации. Кресло, между прочим, не совсем удобное и скорей костлявое, но как-никак все-таки чиновничье. А поэтическая молодость Леднева уже к тому времени обросла легендами. В ней было и московское купание голяком (сейчас бы сказали – нудистское) вдвоем с известной поэтессой в фонтане на площади Пушкина, и развеселый хмельной поезд поэтов Москва – Волгоград, когда Смелякова и Луконина с литературным молодняком воротили вспять с волгоградского перрона, а за всех пришлось отдуваться одному Ледневу, и знаменитые рыбацкие вылазки, и многое другое, о чем знают только близкие друзья поэта.

Я это к тому, что поэтическое развитие Валентина Леднева происходило живописно и задорно, как и положено всякому истинному поэту. А Смелякова с Лукониным он чтит как учителей, друзей и прекрасных поэтов. Пристрастно чтит. Ибо, содержа свой стих с присущим им порядком и достоинством, изъясняется по-своему.

А изъясняется Валентин Леднев без каких-либо недомолвок и так называемого подтекста, предпочитая называть вещи своими именами. Кажущаяся излишней простота речи сопровождается таким экспрессивным душевным напором, что стих зачастую становится афористичным. Леднев безбоязнен как в жизни, так и в поэзии. Иногда он берет самые затертые и досужие слова, но расставляет их в таком единственно возможном порядке, что они поневоле начинают светиться и превращаться в необходимую мысль:

 
…где-то солнце прижмет наши глотки в июле,
где-то снег в январе заметет нас до плеч,
где-то глупые звонкие шустрые
пули попытаются нас по пути подстеречь.
Будем в выси тянуться до сердцекруженья,
падать в бездны, губами едва шевеля.
Но спасемся на нитке того притяженья,
коим нас от рождения держит земля!
И настанет пора – мы вернемся к гнездовью,
виноватый поклон той земле отдадим…
Вот, пожалуй, и все, что зовется любовью.
Остальное – под ветром растаявший дым.
 

На первый взгляд Леднев насквозь публицистичен и в таковом качестве свыкся сам с собою. Мне ж его лирика представляется не менее примечательной, а по исполнению даже куда более изящной и мастеровитой. Множество поэтов сочиняют лирику как бы для себя, Леднев же всегда нацелен на читателя, поэтому его лирика часто приобретает черты эпичности. Небольшое стихотворение «Савроматы», по сути дела, таит в себе все необходимые черты целой поэмы:

 
…В небе звезды затевали
ослепительную вьюгу,
от кострища отзывали
савроматову подругу.
И ушли они бок о бок
в духовитый сумрак лета,
в лабиринте дальних тропок
заплутались до рассвета…
. . . . .
Прошумел над этой парой
ветер времени веселый —
были гунны и хазары,
скифы, половцы, монголы.
Возникали тут державы —
в пыль и пепел уходили,
Тех ладоней – левой с правой —
все ж они не расчленили.
И теперь хочу сказать я:
не мешайте им проститься,
хоть у них рукопожатье
двадцать шесть столетий
                                  длится…
 

Я не останавливаюсь подробно на сатире Валентина Леднева – это поистине сатира с насупленными бровями, на его юморе, ехидно добродушном, вроде: «…повернулось счастье задом, хочет, видимо, поспать». Он написал и опубликовал два романа, на мой взгляд, чрезвычайно осерьезненных. Словом, для своих 70 лет уроженец приволжского села Оленье потрудился на славу.

Но главное – Валентин Леднев остался действующим поэтом. В нынешней российской неразберихе он по привычке отдал сначала дань боевой публицистике, а потом создал большой цикл умиротворенных лирико-философских стихотворений. Вот и получается, что, несмотря на все вывихи и загогулины поэтической судьбы, Леднев остался упрямо неизменен в своих пристрастиях, в поисках правды, сохранении чести, любви к земле и Родине.

В чем могут убедиться любители поэзии, прочитав его последние стихи.

Август 1994

Соленый арбуз для генерала Калашникова

Мать родила его в сенцах простой алтайской избы, едва успев занести в них два ведра первейшей колодезной воды и повесить на гвоздь шаткое коромысло. Он был у нее десятым ребенком, а потому родился в рубашке, предвещавшей счастливую судьбу.

Судьба взаправду отвалила ему в полной мере столько счастья и горя, что их с лихвой хватило бы на целое воинское подразделение. В тридцатые годы его семья была раскулачена и выслана с Алтая в Сибирь, откуда он, чуть оперившись, дважды сбегал на малую родину. Во второй раз искусно подделал казенную справку с печатью, получил временный паспорт и спас тем самым свою жизнь, а заодно и будущую славу русского оружия.

В детстве мечтал стать поэтом, несколько стесняясь, писал стихи всю жизнь, в 1940 году даже участвовал в слете молодых армейских литераторов в Киеве. А создал самое известное и распространенное в двадцатом веке стрелковое оружие АК-47, знаменитый автомат «Калашников»!

Этот автомат, прихватив фамилию создателя, давно уже живет самостоятельной жизнью. Он изображен на национальных гербах шести стран и на государственном флаге немаленькой африканской страны Мозамбик как символ борьбы за свободу. Его вместе с Кораном кладут в люльки новорожденных детей чеченские сепаратисты, он остается последней надеждой безусых русских парней, бросаемых очертя голову во все горячие точки бывшего Союза, его же любовно во всех заварушках поглаживают перед телекамерами разноплеменные наемники: «Калашников» прокормит!».

А Михаил Тимофеевич Калашников отстраненно называл АК-47 «воплощением творческой энергии народа», хотя, по сути, он сам, отец и создатель, воплощает собой российский народ в его самых высших проявлениях, нравственных, физических и духовных. Он, двадцатишестилетний сержант с неполным средним образованием, подарил миру в далеком 47-м автомат, который по оценкам военных специалистов вряд ли будет превзойден по всем параметрам и в первой половине двадцать первого века!

Михаил Тимофеевич Калашников, генерал-майор, Главный конструктор, доктор технических наук, президент Союза российских оружейников, дважды Герой Социалистического Труда СССР, кавалер ордена II степени «За заслуги перед Отечеством» за № 1, лауреат Ленинской и Государственной премий и прочая, прочая, прибыл из Ижевска в Волгоград на празднование 55-летия Сталинградской победы не просто почетным гостем, а за литературной премией «Сталинград»! Все-таки на склоне лет, когда он вышел из сверхсекретного небытия, повидал полмира и весь мир поглядел на него, он решил отдать дань Слову и написал о себе и о своем своенравном детище простую и глубокую книгу «от чужого порога до Спасских ворот». На мой взгляд, и автор, и его книга сделали честь нашей литературной премии и повысили ее престиж. А сам великий оружейник при вручении диплома волновался несказанно и по-детски был растроган!

Мало сказать, что Волгоград принял Калашникова хорошо. Не было на нашем гордом и горьком празднестве человека популярнее. Любой ветеран считал за честь приветствовать его, сфотографироваться с ним, просто издали поклониться ему. И он был доступен каждому – от приставленного шофера до губернатора, от коридорной в гостинице до космонавта Валерия Корзуна, подставлявшего ему для удобства начертания автографа собственную спину. Удалось и мне в неофициальной обстановке пообщаться с Михаилом Тимофеевичем, покалякать о том о сем. Журналисты ему уже изрядно поднадоели, но к своему благоприобретенному писательскому званию он еще не привык и относится к нашему брату-литератору вполне по-дружески.

Небольшого роста, сухонький, востроносый, но весь ладный, жилистый, с легким пуховым хохолком поседелых волос, генерал Калашников неуловимо напоминал кого-то из давней школьной хрестоматии или учебника. Я намекнул ему об этом. Он сначала поморщился, но, видя мою искренность, пояснил:

– Об этом уже писали! Когда я был в Швейцарии, на перевале Сен-Готард, то швейцарцы нашли, что я обличием похож на самого Суворова. Они-то молодцы – русских солдат помнят, память о Суворове берегут. Ну и мне польстили!

Грешным делом, я думаю, швейцарцы попали в самое яблочко! Конечно, Михаил Тимофеевич не Вильгельм Телль, а вот на суворовские портреты, на суриковского Суворова обличьем очень даже смахивает. И непритязательностью, скромностью в быту, солдатской аккуратностью тоже. Он охотно поселился в заштатном гостиничном номере, не выказав ни тени неудовольствия. А когда устроителям праздника намекнули, что с приездом Калашникова в любую страну в честь его над российским посольством поднимают наш флаг, и конструктору предложили хороший номер, переселялся с извинениями, дескать, спасибо, а то ведь гостей у него бывает завсегда много, надо, чтоб места всем хватило.

И впрямь, гости у Михаила Тимофеевича не переводились. Заходили ветераны в чинах и без, под хмельком и абсолютно тверезые, обнимали его за щуплые плечи, благодарили за чудо-оружие, без которого они бы не выиграли битвы под Сталинградом и до Берлина бы не дошли, целовали, плакали… Оружейник кланялся, благодарил, поддакивал, смущался, провожал. Потом объяснял недоумевающе:

– Вот так всегда! Ставят меня в неловкое положение, делают творцом победы. А объясни им, что я начинал войну простым танкистом, в октябре 41-го был тяжело ранен под Брянском, семь суток выходил из окружения, валялся в госпитале в Ельце, где по ночам в забытьи мне снился мой автомат, который я все-таки после войны изобрел и довел до ума, ни за что не поверят, скажут: не того Калашникова им подсунули, как не раз со мной уже бывало. Да и обижать фронтовиков неохота, вот и беру грех на душу, признаюсь в том, чего не содеял, а людям оттого легче.

– Михаил Тимофеевич, так в каком же звании вы войну закончили?

– Как в каком? В таком же, что и начинал воевать, – старшим сержантом. Помню, Василий Алексеевич Дегтярев, «гранд» советских оружейников, генерал, герой, перед повторным испытанием образцов наших автоматов так и сказал, осмотрев мой: «Сержант нас обскакал!». И попросил не посылать на полигон свой образец. Такое признание в его устах дорого стоило! Ведь у меня в ту пору собственного КБ не было.

– А как же вы все-таки до генерала дослужились?

– Американцы подсобили! Однажды они написали то ль с восторгом, то ли с издевкой, что русский сержант вооружил в одиночку весь Варшавский блок. И посыпались на меня звания, как из дырявого мешка. Просыпаюсь поутру старшим лейтенантом, вечером засыпаю капитаном. Вызывает меня из Ижевска в Москву министр обороны Дмитрий Федорович Устинов «стружку снимать» – и у него на пороге я уже «товарищ майор». Так и доскакал до генерала!

Генерал призадумался, ушел на минуту в себя, в сокровенное прошлое, потом, очнувшись, встряхнул своей перисто-облачной головой и спросил простецки-лукаво, опять нечаянно напомнив собой петушистого Суворова:

– А говорят, в ваших краях арбузы похуже и пожиже астраханских?

Меня захлестнула волна необъяснимого местнически-патриотического восторга:

– Да вы что? Да у нас!.. Да в Быковых Хуторах в тыщу раз слаще и круче астраханских! А соленые волгоградские арбузы и в целом мире сравнить не с чем, вы сами убедитесь!

– Ну-ну! – продолжал тихонько усмехаться генерал. – Соленые арбузы я очень люблю! У меня брат мой их изумительно в кадушке замачивает. Я у него в гостях по целому арбузу один съедаю! – похвастался Михаил Тимофеевич.

Я покрылся холодным потом, понимая, что ухнулся впросак. Через пару часов мы должны были принимать Калашникова сотоварищи в волгоградском Доме литераторов, а местонахождение прославленных мной соленых арбузов определялось с трудом, поскольку уже вечерело. Пришлось стать на уши всем волгоградским писателям, чтобы достать слегка помятое крутобокое чудо заволжских степей к немудреному дружескому столу.

И когда после первой стопки я, осмелев, торжественно провозгласил: «Соленый арбуз для генерала Калашникова!» – и наша умница-разумница писательская буфетчица Ирочка внесла на большой тарелке искусно разрезанный, но сохраняющий видимую целостность бледно-полосатый арбуз и с поклоном поставила его перед генералом, у него от запаха этой сладковато-солоноватой сыти загорелись глаза. Он как-то по-детски изумленно всплеснул руками и счастливо засмеялся:

– Ну-у, теперь я под арбуз мно-ого рюмок выпью! И весь стол сразу засмеялся и заплакал от умиления! И все остальные праздничные банкеты в честь 55-летия победы под Сталинградом, на которых присутствовал Михаил Тимофеевич, куда более роскошные, затейливые и торжественные, все же не шли ни в какое сравнение с нашим, литераторским, рядовым, зато с соленым арбузом! После этого беседовал со мной Калашников гораздо откровенней и вольготней, книгу свою подарил, красивую и строгую, как и его знаменитый автомат. Правда, в отличие от автомата, разбредшегося по всему миру в неисчислимом количестве, издана она тиражом всего в четыре тысячи экземпляров и на глазах становится раритетом. Что поделаешь, большая часть человечества еще не приравняла перо к штыку, как того желал Маяковский. Кстати, любимым поэтом Калашникова был и остается Николай Алексеевич Некрасов за его русскость и невымышленное народолюбие.

Нынешние чересчур «досужие», как называет их оружейник, журналисты постоянно задевают его многозначительным вопросом: а не испытывает ли сам конструктор угрызений совести от того, что его оружием убивают сегодня в мире тысячи людей, в том числе и русских? И тут всегда в насквозь добродушном алтайском мужике Калашникове просыпается нечто напоминающее его сурового лермонтовского однофамильца, что-то строго сержантское, а может, и генеральское – какая разница! – и он отвечает, насупясь:

– Я создавал свои автоматы и пулеметы для защиты Отечества, когда оно было единым и великим! И не моя вина, а беда политиков, коль воюет моим оружием сейчас кто ни попадя. И довелось бы начать все сначала, не отступил бы ни на шаг от предназначенного мне Богом пути!

Кстати, конструктор Калашников является чрезвычайно лакомым куском для всех российских партий, объединений и тусовок. Особенно генерал Лебедь заманивал его в свои ряды. Однажды в Москве прислал в гостиницу порученца-полковника с майкой, на которой черным по белому было начертано что-то вроде: «Лебедь – патриот и надежда России!».

– Стар я уже в таких майках при народе щеголять! – ответил Калашников лебедевскому соратнику, и тот понятливо откозырял.

А группа депутатов из ЛДПР однажды в аэропорту сулила Михаилу Тимофеевичу златые горы и личный самолет в придачу, если он отдаст свой голос за Жириновского. Он им тоже, непонятливым, растолковал:

– Я три часа вместе с вами жду, когда государственный самолет заправят, а на личный-то вовсе горючим не напасешься!

С тем и отстали настырные госдумовцы.

За внедрение и массовость, никогда и нигде не слыханную, своего автомата Михаил Тимофеевич не получает дополнительно ни копейки. Как-то судьба свела его в Вашингтоне с творцом тоже весьма знаменитой штурмовой винтовки М-16, стоящей на вооружении американской армии, конструктором-самородком Юджином Стоунером. Они друг другу понравились, на одной из военных баз близ Вашингтона вместе постреляли, Калашников – из М-16, мистер Стоун – из «калашка», причем с одинаковым успехом. Так вот, американский оружейник получает один доллар за каждую изготовленную винтовку! Ему самолет заиметь – раз плюнуть, что он и делает. А нашему Левше из Ижевска остается только отшучиваться…

Впрочем, этому генерал огорчается мало. Родина наградила его, чем могла, а ему, по русскому свойству натуры, лишнего не надо. Дачка вот у него под Ижевском больно легонькая, щитовая. Но сейчас он с помощью ижевских водочников возводит себе рубленую, толстопятую!

Михаил Тимофеевич достал из холодильника затейливый стеклянный сосуд в виде солдатской фляжки. На этикетке изображение генерала во всех регалиях, сбоку и на колпачке – гравюра его автомата, внизу – зазывная надпись: «КАЛАШНИКОВ». Продукт, скажу я вам, отменной крепости и очистки и достаточно убойной силы. За сии водочные атрибуты и каплет в год по чайной ложке Главному конструктору энная денежная сумма на дачное строительство, конец которому не столь уж близок…

Напоследок я любовался генералом на приеме у губернатора в честь 55-летия победы под Сталинградом. Звучали тосты разной страстности и воодушевления, зачитывались приветственные адреса из высоких и средней руки инстанций, сменяли друг друга на эстраде ветераны из Москвы, Киева, Севастополя, Минска. Огромный зал ресторана «Волгоград» гудел, как разворошенный улей, чокался, выпивал, закусывал, плохо вслушиваясь в горделиво-печальные слова. Тут объявили, что слово имеет генерал Калашников. И зал мгновенно замер, тысяча людей расступилась перед сухоньким человеком в синем костюме с двумя геройскими звездами, а потом разразилась неистовой овацией. Ибо все чувствовали, что сейчас будет говорить именно та самая творческая энергия русского народа, которой так не хватает нам все последнее суматошное десятилетие!

Потом генерала принимали в донские казаки, дарили ему зачем-то плетку, поскупившись на казачью шашку, все желали сфотографироваться с ним на память, а один дюжий Герой Советского Союза все стремился зацеловать его взасос. Весьма достойно и уважительно чокнулся с Калашниковым наш губернатор Николай Кириллович Максюта. Но, чтобы не разобрали народного конструктора на болты и гайки, пришлось его с превеликим трудом умыкнуть в номер…

Утром Михаил Тимофеевич готовился к отъезду. Мы бегали по коридору в поисках картонных коробок, ибо подарков генерал из Волгограда увозил уйму и они никак не помещались в его багаж. Особенно много набралось книг. Глядя, как ловко, по-солдатски он упаковывает наши книжки, и памятуя о том, что разные заезжие знаменитости всегда старались «позабыть» дареную литературу в гостинице, дабы не тащить ее за тридевять земель, я робко поинтересовался:

– Михаил Тимофеевич, неужто вы собираетесь самолично прочитать всю эту прорву?

– А как же! – удивился лауреат премии «Сталинград». – Потом передам в музей моего имени, который начали строить в Ижевске. Правда, сейчас дело застопорилось. Мы стали строить музей своими силами, но Виктор Степанович Черномырдин на празднике 50-летия моего автомата рассудил, что музей должен принадлежать всей России. И профинансировать из центра пообещал. Да только воз и поныне там. Надеюсь, все уладится. Поэтому и коплю подарки для музея. Всю квартиру завалил. Книги прочту обязательно! И постараюсь каждому написать. Я был депутатом Верховного Совета семи созывов, так ни одно письмо не оставил без ответа. Людей люблю уважать! С недавних пор меня стали буквально заваливать письмами, и хоть криком кричи, а отвечать надо!

И генерал поведал забавную историю. С того же недавнего оружейного праздника досужие журналисты в некоторых изданиях так расписали горемычную жизнь самобытного конструктора, что диву даешься. Живет, мол, он один как перст, сам себе неизменную яичницу готовит, сам белье стирает. (У Михаила Тимофеевича есть дети и внуки, да и не нуждается пока старый солдат в особом призоре). Как узнали про то наши сердобольные российские бабы всех возрастов и наций, невмоготу им стало терпеть одиночество прославленного генерала. Засыпали они печального оружейника письмами с боевой готовностью разделить его незавидную участь. Которые покрасивше, видать, фотографии присылали, а которые подурней – больше напирали на свою щемящую душу.