Текст книги "Декаденты. Люди в пейзаже эпохи"

Мы развертываем длинный свиток и, видя всё одни и те же песни отрицания, понимаем, что перед нами – душа, переполненная пыткой, что этот стих, блестящий, острый и холодный, как клинок, создан не для украшения. Мысли и образы закованы в тесные латы, в кратких стихотворениях, в сдержанных строках нет того лиризма, которым отличается чувство в первую минуту его возникновения, но это обманчивое спокойствие есть обманчивая и чудовищная тишина омута, в котором кружится скрытый водоворот; глянцевитый блеск водной поверхности пугает взоры, говорит о том, что в глубине нас подстерегает гибель. Это спокойствие сильнее того восторженного отчаяния, которое, выражаясь страстными воплями, находит в самом себе горькую усладу, находит известное удовлетворение в глубине страдания. Перед нами шаг вперед в определенной сфере психологических явлений. Страх начинается тоской и постепенно переходит в ужас, который сперва проявляется шумно, потом, увеличиваясь, делается тихим, как бы соединяется с сознанием, чтобы не выразить словами всей бездны отчаяния.

Но кто же он, этот загадочный певец тоски, порочности и смерти? Не является ли он сам чудовищем порочности?

Да, так говорили и говорят те ограниченные люди, которые не понимают, что бескорыстный поэт, останавливаясь на явлениях зла, останавливается не так, как они. Муза посещает только те сердца, где горит чистый пламень благородства.

Певец зла, уходя в болотные топи и бросаясь в черные пропасти, сохранял в своем сердце, незримо ото всех, источник молитв, благоговения и светлых слез. Находясь в преисподней, он грезит о белоснежной вершине, к которой неустанно восходит его бурный дух. Судьба предназначила ему полюбить всё, что люди ненавидят, для того чтобы он мог нарисовать тот темный фон, на котором более рельефно выступает идеальная мечта. Всё, на чем лежит каинова печать отвержения, понятно и близко этому странному художнику, именно в силу исключительности его нервной организации, в силу его отмеченности.

Есть натуры с детским сердцем, прозрачные, как ручей; они инстинктивно бегут от всего темного; их непосредственной наивности страшно всё отрицательное. Им хочется всегда видеть над собой лазурное небо, слушать серебристое пение жаворонка, смотреть на блестящих мотыльков.

Есть натуры иные. Они судьбою предназначены для страдания; их влекут к себе пропасти, пленяет нахмуренное небо, покрытое разорванными тучами; они чувствуют себя в родной стихии там, где дисгармония и смерть. Но еще вопрос, кто любит добро сильнее, первые натуры или вторые.

Одни смотрят на внешнее, другие стараются проникнуть вглубь явлений. Одни идут, удовлетворяются беглой картиной и проходят; другие останавливаются, страдают и сострадают, и пытаются разгадать вечное явление мирового зла, в какой бы форме оно ни проявлялось.

И если человек идет своим путем, задается своими особыми задачами, мы не можем отказать ему в глубоком сочувствии, хотя бы сами мы избирали иные пути, задавались иными жизненными задачами. Лишь бы высшая цель его совпадала с нашей, лишь бы у него было молитвенное отношение к Добру.

Кончим эти беглые строки стихами. Они не очерчивают вполне того поэта, которому посвящены, но они внушены его личностью, как она представляется нам, и во всяком случае отмечают одну сторону этой своеобразной индивидуальности:

 
Его манило зло, он рвал его цветы,
Болотные в себя вдыхал он испаренья,
   Он в грязной тине преступления
   Искал сиянья красоты.
Исполнен странного немого упоенья,
В вертепах низости, среди толпы чужой,
Скорбел он чуткою тревожною душой.
И там, где пьяное бесстыдство хохотало,
Циничной шуткою приветствуя порок,
   Он был от пошлости далек,
В его уме живом мечта мечту рождала.
Незримые цветы он собрал, – и венок,
   Венок печальный и позорный,
Он возложил на нас, украсив им себя.
   Он свет зажег в пустыне черной,
   Он жил во зле, добро любя»[43]43
  Стихотворения Бодлэра. М., 1895. С. III–IX.


[Закрыть].
 

Несколько лет спустя Бальмонт написал стихотворение «К Бодлеру», которое включил в сборник «Горящие здания»:

 
Как страшно-радостный и близкий мне пример,
Ты всё мне чудишься, о царственный Бодлер,
Любовник ужасов, обрывов и химер!
 
 
Ты, павший в пропасти, но жаждавший вершин,
Ты, видевший лазурь сквозь тяжкий желтый сплин,
Ты, между варваров заложник-властелин!
 
 
Ты, знавший Женщину, как демона мечты,
Ты, знавший Демона, как духа красоты,
Сам с женскою душой, сам властный демон ты!
 
 
Познавший таинства мистических ядов,
Понявший образность гигантских городов,
Поток бурлящийся, рожденный царством льдов!
 
 
Ты, в чей богатый дух навек перелита
В одну симфонию трикратная мечта:
Благоухания, и звуки, и цвета!
 
 
Ты – дух, блуждающий в разрушенных мирах,
Где привидения друг в друге будят страх,
Ты – черный, призрачный, отверженный монах!
 
 
Пребудь же призраком навек в душе моей,
С тобой дай слиться мне, о маг и чародей,
Чтоб я без ужаса мог быть среди людей!
 

Бальмонт задал тон трактовке Бодлера в России, повлиявшей на других интерпретаторов, единомышленников и противников. Однако еще в 1891 году Мережковский посвятил По и Бодлеру важный фрагмент главы «Новое искусство» в поэме «Конец века. (Очерки современного Парижа)», включенной в сборник «Символы» (1892), а ранее напечатал переводы трех его стихотворений:

 
Певец Америки, таинственный и нежный,
С тех пор, как прокричал твой Ворон безнадежный
Однажды полночью унылой: «nеvеrmоrе!»
Тот крик не умолкал в твоей душе; с тех пор
За Вороном твоим, за вестником печали?
Поэты «nеvеrmоrе», как эхо, повторяли;
И сумрачный Бодлер, тебе по музе брат,
На горестный напев откликнуться был рад;
Зловещей прелестью, как древняя Медуза,
Веселых парижан пугала эта муза.
Зато ее речей неотразимый яд,
Зато ее цветов смертельный аромат
Надолго отравил больное поколенье.
Толпа мечтателей признала в опьяненье
Тебя вождем, Бодлер… Романтиков былых
Отвага буйная напоминала в них…
 

В 1909 году, подводя итоги своей работы и раздумывая о русской судьбе Бодлера, Якубович с горечью писал: «В России в то время (1879 год. – В. М.) неизвестно было даже само слово “декадент”, и естественно, что в поэзии Бодлера я обратил внимание главным образом на то, что в ней было истинно поэтического, а к тем ее сторонам и чертам, которые впоследствии так незаслуженно прошумели и создали целую школу кривляющихся поэтов, отнесся с равнодушной снисходительностью, как к больным причудам и капризам великого поэта». Якубович махал кулаками после драки, поскольку «кривляющиеся поэты» к тому времени не только создали мощную литературную школу и вернули русской поэзии ее былую славу, но и на много десятилетий определили облик «русского Бодлера». Презрительно заметивший, что в России «двусложьем “Мельшин” скомпрометирован Бодлер», Игорь Северянин был несправедлив, но опыты символистов намного удачнее. Взявшись за «Цветы Зла» после ремесленных экзерсисов 1880—1890-х годов (Сергей Андреевский, Платон Краснов, Владимир Лихачёв, Сергей Головачевский), Бальмонт, Брюсов (в конце 1894 года – возможно, соревнуясь с Бальмонтом), Анненский, Вячеслав Иванов создали традицию русских переводов Бодлера. Ее продолжили Эллис (первый вариант его книги, изданный в 1904 году, Брюсов подверг разгромной критике), Гумилев, менее известные Александр Курсинский и Александр Булдеев. В то же время попытки работать по старинке, включая полные переводы «Цветов Зла» Александра Панова (1907) и Арсения Альвинга (1908){19}19
  Издание конфисковано духовной цензурой, тираж уничтожен (сохранились отдельные экземпляры).


[Закрыть], ценности не представляют[44]44
  Тимашева О. В. Реплики и комментарии к модели «русского Бодлера» // Соловьевские исследования. 2016. № 1 (49); Нехотин В. В., Резвый В. А. Шарль Бодлер в поздних переводах Арсения Альвинга // Литературный факт. 2018. № 10.


[Закрыть]. Символистская традиция повлияла и на позднейшие работы Вадима Шершеневича (его перевод «Цветов Зла», опубликованный лишь в 2006 году, является лучшим из полных), Бенедикта Лившица, Абрама Эфроса и Вильгельма Левика.

Афиша лекции Эллиса «Шарль Бодлер и его “Цветы Зла”» с чтением переводов Валерия Брюсова в Политехническом музее (Москва). 17 мая 1907 г. РГБ

25 августа 1923 года Брюсов написал стихотворение «Бодлер»:

 
Давно, когда модно дышали пачули
И лица солидно склонялись в лансье,
Ты ветер широт небывалых почуял,
Сквозь шелест шелков и из волн валансьен.
Ты дрожью вагона, ты волью фрегата
Мечтал, чтоб достичь тех иных берегов,
Где гидрами – тигр, где иглой – алигатор,
И тех, что еще скрыты в завес веков.
Лорнируя жизнь в призму горьких ироний,
Ты видел насквозь остова Second Empire{20}20
  Вторая империя (фр.).


[Закрыть], —
В салонах, из лож, меж кутил, на перроне, —
К парижской толпе припадал, как вампир.
Чтоб, впитая кровь, сок тлетворный, размолот,
Из тигеля мыслей тек сталью стихов,
Чтоб лезвия смерти ложились под молот
В том ритме, что был бой вселенских мехов!
Твой вопль к сатане, твой наказ каинитам,
Взлет с падали мух, стон лесбийских «épaves»{21}21
  Обломки (фр.).


[Закрыть] —
Над скорченным миром, с надиров к зенитам,
Зажглись, черной молнией в годы упав.
Скорбя, как Улисс, в далях чуждых, по дыму,
Изгнанник с планеты грядущей, ты ждал,
Что новые люди гром палиц подымут —
Разбить мертвый холод блестящих кандал.
Но вальсы скользили, – пусть ближе к Седану;
Пачули пьянили, – пусть к бездне коммун.
Ты умер, с Нево видя край, нам не данный,
Маяк меж твоих «маяков» – но кому?
 

Лучшего «словесного портрета» Бодлера на русском языке я не знаю.

Константин Бальмонт. «Гляди на Солнце, пока есть Солнце»{22}22
  Тексты Бальмонта цитируются по: Бальмонт К. Д. Собрание сочинений: В 7 т. М., 2010.


[Закрыть]

«Бальмонт, фигура резко характерная и во многих отношениях неповторимая, с головы до пят был человеком декаданса. Для него декадентство служило формой не только эстетического отношения к жизни, но – самой жизни, личной жизни поэта. Он существовал как бы в другом, нематериальном, выдуманном им самим мире, – в мире музыкальных звуков, шаманского бормотанья, экзотических красок, первобытной космогонии, бесконечных, набегающих одно на другое художественных отражений. Усвоенная Бальмонтом поза “стихийного гения”, которому “всё дозволено”, нарочитый эгоцентризм и маскарадный “демонизм”, открытое пренебрежение условностями общежития, узаконенными буржуазно-мещанской моралью, – всё это стало для него как бы нормой быта и поведения. Всеми доступными ему средствами он утверждал свое право на “свободу” и “безумие” (“Красота и безумие – сестры”, – твердил он вслед за Тирсо де Молиной), всё и вся оправдывая “ветроподобной душой поэта”. <…> Всё вместе это слагалось в некую легенду о Бальмонте, о распространении которой более всех старался сам Бальмонт, беспрерывно пополняя ее всё новыми и новыми подробностями»[45]45
  Орлов Вл. Бальмонт. Жизнь и поэзия // Бальмонт К. Д. Стихотворения. Л., 1969 (Библиотека поэта. Большая серия). С. 6–7; далее цитируется без сносок.


[Закрыть].

Так писал полвека назад Владимир Орлов, самый умный истолкователь поэзии русского модернизма в «идеологически выдержанном», кондовом «советском литературоведении» (настоящих ученых мы к нему не относим), представляя читателям семисотстраничный том стихов Бальмонта в большой серии «Библиотеки поэта» – первое посмертное издание на родине. Сделанный им выбор стихов не слишком удачен, тонкие и верные наблюдения соседствуют во вступительной статье с агитпроповской жвачкой и дежурными клише, резавшими взор и слух уже тогда, но состоялось главное: Бальмонт «вернулся в Россию – стихами».

Как правильно произносить фамилию поэта: Бальмонт или Бальмонт? Орлов в начале статьи специально проставил ударение «Бальмонт». Точку в долгом споре поставила обстоятельная статья Константина Азадовского: ударение надлежит делать на первом слоге[46]46
  Бальмонт: фамилия с двумя ударениями // Азадовский К. М. Серебряный век: Имена и события: Избранные работы. СПб., 2015. С. 316–341.


[Закрыть]. Вопрос закрыт.

1

Константин Дмитриевич Бальмонт родился 4 (16) июня 1867 года «под утро, в одну из прозрачных летних ночей»[47]47
  [Автобиография] (27 июля 1907) // Книга о русских поэтах последнего десятилетия: Очерки, стихотворения, автографы. СПб., 1909. С. 35–36; далее цитируется без сносок.


[Закрыть] в имении Гумнищи Шуйского уезда Владимирской губернии, за два с половиной месяца до страдальческой кончины Шарля Бодлера. Он был третьим из семи сыновей помещика и земского деятеля Дмитрия Константиновича Бальмонта (1836–1907) и его жены Веры Николаевны, урожденной Лебедевой (1843–1909), дочери военного инженера в генеральском чине. «У меня нет точных документов касательно моих предков, – писал Бальмонт. – Но, по семейным преданиям, предками моими были какие-то шотландские или скандинавские моряки, переселившиеся в Россию. Фамилия Бальмонт очень распространена в Шотландии»[48]48
  Константин Дмитриевич Бальмонт // Русская литература ХХ века. Т. 1. С. 68; далее цитируется без сносок.


[Закрыть]. Прерву цитату, чтобы дать слово второй (последней законной) жене поэта Екатерине Алексеевне, урожденной Андреевой, доброму гению и автору прекрасной книги, которую он в письмах называл «Катя милая»: «Фамилия не русская, хотя похожая на Лермонт[ов]. Но наши розыски с Константином Дмитриевичем, не из Шотландии ли она, ни к чему не привели. Был и во Франции род Balmont’ов (графы и маркизы). <…> Был и в Польше еще не захудалый род титулованных дворян Бальмонт. <…> Но нам с Бальмонтом достоверно известно было только, что прадед отца поэта – по фамилии Баламут – был сержантом в одном из кавалерийских лейб-гвардейских полков императрицы Екатерины II. <…> Прадед поэта Иван Андреевич Баламут был херсонским помещиком. И только внук его Дмитрий Константинович переселился во Владимирскую губернию»[49]49
  Мои воспоминания о Бальмонте // Андреева-Бальмонт Е. А. Воспоминания. М., 1997. С. 288–289; далее цитируется без сносок.


[Закрыть]. «Дед мой со стороны отца был морской офицер, принимал участие в русской турецкой войне (1828–1829 годов. – В. М.) и заслужил личную благодарность Николая Первого своей храбростью. Предки моей матери были татары. Родоначальником был князь Белый Лебедь Золотой орды. Быть может, этим отчасти можно объяснить необузданность и страстность, которые всегда отличали мою мать и которые я от нее унаследовал».

Дмитрий Бальмонт полвека отдал Шуйскому земству – избирался мировым посредником, мировым судьей, председателем съезда мировых судей, председателем уездной земской управы (восемь раз подряд!). «Человек очень приятный, умный, спокойный, – вспоминала невестка. <…> Он любил природу, тишину и семейный уют. Был страстный охотник. В деревне занимался хозяйством, в город (Шую, где имел свой дом. – В. М.) ездил только на службу. В Гумнищах он построил небольшой крахмальный завод, чтобы сводить концы с концами и дать своим сыновьям образование». В книге «В раздвинутой дали» (1929) сын зарисовал его в стихотворении «Отец»:

 
О мой единственный, в лесных возросший чащах,
До белой старости, всех дней испив фиал,
Средь проклинающих, среди всегда кричащих,
Ни на кого лишь ты ни разу не кричал.
 
 
.............................
 
 
И я горю сейчас тоской неутолимой,
Как брошенный моряк тоской по кораблю,
Что не успел я в днях, единственный, любимый,
Сказать тебе, отец, как я тебя люблю.
 

«Из всех людей моя мать, – вспоминал поэт в очерке «На заре» (1929), – высокообразованная, умная и редкостная женщина, оказала на меня в моей поэтической жизни наиболее глубокое влияние. Она ввела меня в мир музыки, словесности, истории, языкознания. Она первая научила меня постигать красоту женской души». «Вера Николаевна была женщина с большим темпераментом, умная, живая, властная, – дополнила Андреева. – С юных лет обожала чтение, музыку, поэзию. <…> Знала языки, особенно хорошо французский. Хозяйству и воспитанию детей не отдавала много времени. <…> Никогда долго не сидела на месте, носилась из деревни в Шую, Владимир, Москву… по делам, а если дел не было, придумывала их себе». Ее портрет – в стихотворении «Мать»:

 
Утром, чуть в лугах светло,
   Мне еще так спится,
А она, вскочив в седло,
   На коне умчится…
«Ты куда же в эту рань,
   Мама, уезжала?»
В губы чмок, – и мне, как дань,
   Ландышей немало.
 
 
.............................
 
 
И поздней, как дни, созрев,
   Меньше дали света,
Превращать тоску в напев
   Кто учил поэта?
 

По словам жены, «Бальмонт любил своих родителей, особенно мать, с которой никогда не переставал общаться[50]50
  «Кланяюсь гумнищенским черемухам…»: Письма К. Д. Бальмонта к матери: 1891–1909. Иваново, 2019.


[Закрыть]. Где бы он ни был, он писал ей, посылал свои новые стихи{23}23
  Вера Николаевна раскритиковала первые опыты десятилетнего Константина, из-за чего он вернулся к писанию стихов только в 17 лет.


[Закрыть]. <…> Лицом и белокуро-рыжеватой окраской волос он был похож на мать. На отца – чертами лица и кротким характером».

До поступления в гимназию Константин рос в деревне, описав эти годы в поэтичном романе «Под новым серпом» (1923) – лучше, чем там, не расскажешь. «Совершенно четко себя помню с 4-х, 5-и лет. Когда мне было пять лет, возник в сознании некий миг незабываемый, когда я почувствовал себя как себя – и с тех пор, внутри, ничего уже не меняется». «Детство Бальмонта было очень счастливой порой, которую он любил вспоминать, – рассказывала жена. – <…> Еще совсем маленьким следил он за всеми проявлениями природы на небе и на земле. Звезды, облака, весь мир животных, насекомых, растений захватывал его гораздо больше, чем жизнь окружающих людей. <…> Законы природы были единственные, которые он принимал безусловно. Закономерность и постепенность всех изменений, происходящих в природе, быть может, и внушили ему навсегда ненависть к произволу и насилию». «Люблю деревню и море, вижу в деревне малый Рай, – признавался Бальмонт. – Город же ненавижу как рабское сцепление людей, как многоглазое чудовище». Необычное детство для «декадента».

Отвечая на вопрос о «самых замечательных событиях своей жизни», Бальмонт назвал «внутренние внезапные просветы, которые открываются иногда в душе по поводу самых незначительных внешних фактов», и перечислил: «Первая страстная мысль о женщине (в возрасте пяти лет). Первая настоящая влюбленность (девяти лет). Первая страсть (четырнадцати лет). Впервые сверкнувшая, до мистической убежденности, мысль о возможности и неизбежности всемирного счастья (семнадцати лет)».

В пять лет Бальмонт с помощью матери выучился читать по-русски и по-французски и с тех пор всю жизнь читал запоем, глотая целые библиотеки на разных языках, коих он в общей сложности изучил семнадцать. В раннем детстве ему особенно запомнились три книги: чье-то «Путешествие к дикарям», «Хижина дяди Тома» и «Конек-Горбунок». «Первая научила меня жаждать путешествий. <…> Вторая рассказала мне, что кроме счастливого мира… есть уродливый мир гнета и страданий. <…> Третья научила детскую душу таинственности жизни. <…> Первые поэты, которых я читал, были народные песни, Никитин, Кольцов, Некрасов и Пушкин».

Любознательный, восприимчивый, мечтательный, но легковозбудимый и капризный книгочей оказался скверным школьником. «В младших классах блистал своими способностями и знаниями. Потом ему это скоро надоело, и он стал плохо учиться», – писала жена. Юноша думал пойти то ли «в народ», то ли к сектантам, а в шестом классе вступил в «противоправительственный кружок» (единственный дворянин в нем!). Неудивительно, ибо мать поэта, по словам невестки, «держалась самых передовых идей. Политически неблагонадежные, высланные всегда находили приют у нее в доме». «Деятельность кружка была весьма скромной, – констатировали Павел Куприяновский и Наталья Молчанова, – однако в Шуе рассматривалась едва ли не как “потрясение основ”»[51]51
  Куприяновский П. В., Молчанова Н. А. Бальмонт: «Солнечный гений» русской литературы. М., 2014 (Жизнь замечательных людей); далее цитируется без сносок.


[Закрыть]. Апофеозом революционных эскапад стали размножение на гектографе и расклейка по Шуе прокламации Исполнительного комитета партии «Народная воля» по поводу убийства в декабре 1883 года жандармского подполковника Георгия Судейкина.

Константина исключили из гимназии: формально отчислили «по болезни». Родители спасли его от обыска и ареста, а затем устроили во Владимирскую гимназию, о которой поэт вспоминал: «Кончил курс, прожив, как в тюрьме, полтора года под надзором классного наставника, в квартире которого мне было приказано жить. Гимназию проклинаю всеми силами. Она надолго изуродовала мою нервную систему». Его первую публикацию – три стихотворения в журнале «Живописное обозрение» (1885. № 48) – заметил только классный наставник, учитель греческого языка Осип Седлак, строго напомнивший, что гимназисты могут выступать в печати под своей фамилией только с разрешения начальства. Именно с этой даты Бальмонт вел отсчет своей литературной деятельности.

Тогда же юноша познакомился с властителем дум «передовой» России Владимиром Короленко и передал ему тетрадь (44 стихотворения и семь переводов из Николауса Ленау), которая сохранилась в архиве писателя. 23 февраля 1886 года Короленко ответил письмом, которое Бальмонт «хранил у себя с самыми заветными драгоценностями». Автор строго разобрал прочитанное и, отметив «несомненный талант», вдохновил на работу: «У Вас хорошие задатки, но нет еще поэтического содержания. <…> Вы еще не знаете, как благотворно иногда действует художественное воздержание. <…> Нужно читать, учиться, мыслить и, что еще важнее, – жить. А Вы ведь вовсе не жили… Очень хорошее дело переводы больших поэтов и прозаические работы»[52]52
  Цит. по: Андреева-Бальмонт Е. А. Указ. соч. С. 207–209.


[Закрыть]. «Художественное воздержание» было не для Бальмонта, но остальные советы и, главное, знакомство пригодились.

Осознав себя литератором, Бальмонт не сразу стал декадентом, ибо «в юности более всего увлекался общественными вопросами». Поступив в 1886 году на юридический факультет Московского университета, он вскоре познакомился с бывшим каторжанином-«каракозовцем» и будущим эсером Петром Николаевым, через год оказался среди организаторов студенческих протестов против нового университетского устава, попал под арест, после трех дней в Бутырской тюрьме был исключен и выслан в Шую. Здесь он не только читал книги и писал стихи, но, бывая во Владимире, сблизился с очередным кружком… и понял, что «кружковщина» претит его натуре. В 1888 году Бальмонт восстановился в университете, но через несколько месяцев покинул его под предлогом «нервного расстройства». Последней попыткой получить высшее образование стали несколько месяцев в ярославском Демидовском лицее юридических наук – с тем же результатом.

10 февраля 1889 года Бальмонт женился на дочери шуйского фабриканта Ларисе Михайловне Гарелиной. Женился вопреки воле родителей, знавших, от чего предостерегают сына. Лариса была не только красавицей, любительницей искусства и звездой любительской сцены, но, по словам Андреевой, «истеричкой с больной наследственностью от родителей-алкоголиков, неуравновешенной, подозрительной и болезненно ревнивой». Она же приохотила к «зеленому змию» мужа, который до конца жизни не избавился от пагубного пристрастия, хотя не раз пытался.

 
И пьянство дикое, чумной порок России,
С непобедимостью властительной стихии
Меня низринуло с лазурной высоты
В провалы низости, тоски и нищеты.
 

(«Лесной пожар»)

* * *

 
И крепко спят упреки,
И манят вновь и вновь —
Подкрашенные щеки,
Поддельная любовь.
 
 
И миг забвенья длится,
И царствует вино…
 

(«Рассвет»)

«В ранней молодости Бальмонт относился к вину с восторгом, как к божественному дару, источнику силы и вдохновения и воспевал ему хвалы, – вспоминала вторая жена. – Ужасное действие вина на себя, которое с каждым годом становилось зловреднее, он истолковывал различными случайными причинами: неприятностями, нервным переутомлением, расстройством. <…> Ни одно собрание у друзей, в редакциях, или ужины после выступлений его не обходились без выпивки. А так как такие собрания происходили очень часто, Бальмонту трудно было в компании пьющих удержаться от соблазна. <…> Бальмонт не выносил алкоголя ни в каком виде, ни в каком количестве. Это была его болезнь, его проклятие. Вино действовало на него как яд. Одна рюмка водки, например, могла изменить его до неузнаваемости. Вино вызывало в нем припадки безумия, искажало его лицо, обращало в зверя его, обычно такого тихого, кроткого, деликатного. <…> Крепкие вина, водка, абсент («фирменный» декадентский напиток. – В. М.) мгновенно лишали его рассудка. Но никакой сорт, никакое количество выпитого вина не сваливало его с ног. Напротив, чем крепче было вино, тем сильнее оно возбуждало и вызывало его на активность. <…> Ясно было, что это недуг. Но никто не мог мне объяснить его. Я обращалась ко многим врачам, невропатологам, психиатрам. Доктор Россолимо… объяснял состояние Бальмонта наследственным алкоголизмом (которого, кстати сказать, не было в семье Бальмонтов). <…> Россолимо читал публичные лекции о Гофмане, Эдгаре По и Бальмонте и объяснял их фантастичность, декадентство и вообще всю “упадочную литературу” и у нас, и на Западе вырождением этих писателей на почве их наследственного алкоголизма… Бальмонт присутствовал на такой лекции Россолимо, много смеялся». Смеялся не зря, потому что запойными были и многие «передовые» литераторы.

Конфликт Бальмонта с родителями означал временное прекращение помощи от них. На свадебное путешествие весной 1889 года (Кавказ, Закавказье, Каспий, Волга от Астрахани до Костромы) денег хватило, потом началась бедная и нервная жизнь в Ярославле, потом в Москве. «Начало литературной деятельности было сопряжено с множеством мучений и неудач. В течение четырех или пяти лет ни один журнал не хотел меня печатать». В 1890 году Бальмонт за свой счет издал в Ярославле «Сборник стихотворений» с посвящением «Л. М. Б.», состоявший из подражательных и порой беспомощных стихотворений, навеянных то Кольцовым и Никитиным, то Фетом, – кого там не было, так это Бальмонта. Публика и критика книгу не заметили, жена и приятели из «мыслящих студентов», по характеристике Орлова, «оценили ее как измену общему делу, как трусливое бегство от общественной борьбы в тихую заводь чистого искусства». Бальмонт уничтожил нераспроданную часть тиража, то есть почти все экземпляры, поэтому сборник очень редок. Печальная судьба постигла и его первый отдельно изданный перевод: в 1892 году книга норвежского критика Генрика Иегера о Генрике Ибсене была запрещена цензурой «за выступление против официального понимания христианства» и сожжена{24}24
  Сохранился экземпляр из библиотеки великого князя Сергея Александровича, московского генерал-губернатора.


[Закрыть].

Утром 13 марта 1890 года, тяжело переживая смерть новорожденной дочери от менингита и прочитав за ночь ходившую по рукам «Крейцерову сонату» Толстого, Бальмонт выбросился из окна своей комнаты на третьем этаже, разбил голову, сломал ногу и руку и больше года пролежал в больнице. Отношения с женой окончательно разладились, но сам поэт считал этот опыт важным для себя в психологическом, творческом и даже духовном плане.

Спас его профессор Московского университета Николай Стороженко, знаток западноевропейской литературы. Понимая, что молодому человеку нужны не только знания, но и деньги, профессор убедил мецената Козьму Солдатенкова поручить ему за достойный гонорар перевод «Истории скандинавской литературы от древнейших времен до наших дней» (1894) Фредерика Горна и «Истории итальянской литературы» (1895–1897) Адольфа Гаспари. «Эти работы были моим насущным хлебом целых три года и дали мне возможность желанные осуществить свои поэтические мечты», – с благодарностью вспоминал Бальмонт. Поэтические переводы (началась работа над собранием сочинений Шелли, принесшая славу и деньги) открыли дорогу в журналы и газеты, вплоть до респектабельно-либеральных «Вестника Европы» и «Русских ведомостей». Появились новые, важные знакомства, прежде всего с кругом петербурского журнала «Северный вестник»: Минский, Мережковский, Гиппиус, где он вскоре начал печататься.

Особое место среди них занял князь Александр Урусов, знаменитый адвокат, знаток литературы, театра и искусства, известный в Европе: его новаторское исследование «Тайная архитектура “Цветов Зла”» открывало изданный в Париже сборник «Памяти Шарля Бодлера» (1896) и считается вехой в изучении книги. В 1895 году Урусов профинансировал издание первых переводов Бальмонта из Эдгара По – «Баллады и фантазии» и «Таинственные рассказы». Шелли, По и Бодлер стали его «вечными спутниками», к которым добавились Блейк, Уитмен, Ницше и драматурги – старые испанские и английские, современные немецкие и скандинавские. От собратьев по символизму Бальмонта отличало невнимание к французской поэзии и к античности, хотя он увлекался мифами и фольклором «экзотических» народов. «Всё, что создано было гениального в области символической поэзии 19-го века, за немногими исключениями, принадлежит англичанам, американцам, скандинавам, немцам, не французам» – таков был его приговор[53]53
  Бальмонт К. Д. Горные вершины. М., 1904. С. 94–95.


[Закрыть]. Одним из «немногих исключений» оказался Бодлер.

Сам того не предполагая, Урусов решил и личную судьбу Бальмонта, еще состоявшего в браке, но уже решившего развестись с Ларисой. На праздновании своего пятидесятилетия 2 апреля 1893 года он познакомил «нашего милейшего поэта» с его ровесницей Екатериной Алексеевной Андреевой, барышней из купеческой семьи, где ценили образование, любили искусство и не жалели денег на общественные начинания. Об этом она подробно написала в мемуарах, как и об отношениях с Урусовым, в которых общность интеллектуальных интересов переплелась с духовной близостью, взаимным доверием и влюбленностью. «Я тогда была занята исключительно Александром Ивановичем, была влюблена в него без ума и только потому обращала внимание на Бальмонта, что его хвалил и ценил Урусов. А Бальмонт говорил, что его встреча со мной с первой же минуты решила его участь. <…> Бальмонт говорил мне о своей любви нежно и бережно, ничего не требуя и ничего не ожидая взамен. <…> Внутренне я уже знала, что хочу быть с ним и навсегда».

Оставим на время будущих супругов – в жизни Бальмонта начался еще один «роман». 27 сентября 1894 года в Обществе любителей западной литературы он познакомился с двадцатилетним студентом историко-филологического факультета Валерием Брюсовым. «Он тогда только начинал свою писательскую деятельность, – вспоминал Брюсов, – был жизнерадостен и полон самых разнообразных литературных замыслов. Его исступленная любовь к поэзии, его тонкое чутье к красоте стиха, вся его своеобразная личность произвели на меня впечатление исключительное. Многое, очень многое мне стало понятно, мне открылось только через Бальмонта. <…> Я был одним до встречи с Бальмонтом и стал другим после знакомства с ним»[54]54
  Брюсов В. Я. Автобиография // Русская литература ХХ века. Т. 1. С. 117–118; далее цитируется без сносок.


[Закрыть]. В наброске для книги «Русские символисты. Характеристики и наблюдения», задуманной по образцу «Проклятых поэтов» Верлена, молодой Брюсов, говоря о себе в третьем лице, рассказывал: «В первую же встречу друзья провели всю ночь, не расставаясь и блуждая по московским улицам. Небо в тот день послало им чудо. Вопросы жизни и смерти, мира и небытия уже были подняты, уже исчерпана исповедь души, когда Брюсов заговорил о высшем и лучшем наслаждении… это мерный зов колокола в тихий утренний час. И вот как в ответ на эти слова последние отзвуки городской жизни замерли и первый звонкий удар сменился звучным глаголом благовеста. Два друга стояли очарованные и неподвижные в дымке утреннего тумана»[55]55
  Русская литература ХХ века. Т. 1. С. 117–118; далее цитируется без сносок.


[Закрыть]. В дневнике прозаичнее, но не менее красочно: «Познакомился с Бальмонтом. После попойки… бродили с ним пьяные по улицам до 8 часов утра и клялись в вечной любви»[56]56
  Брюсов – Дневники. С. 19; далее цитируется без сносок.


[Закрыть]. Поэты часто обменивались стихотворными посвящениями и посланиями, но их разбору пришлось бы отвести весь объем этого очерка.

2

31 января 1894 года цензура дозволила сборник «Под северным небом», вышедший три недели спустя за счет автора. Отсчет поэтического пути Бальмонт начинал с него, хотя исключил при переиздании семь стихотворений[57]57
  Перепечатаны: Markov V. Kommentar zu den Dichtungen von K. D. Balmont: [T. 1]. Köln, 1988. S. 37–39.


[Закрыть] – не лучше и не хуже оставленных. «Первая ласточка новой весны, зябкий букет первых подснежников», – позже назвал ее Эллис, подчеркнув, что «сборник решительно отличается от своих литературных сверстников («Стихотворения» Н. М. Минского и «Символы» Д. С. Мережковского. – В. М.) тем, что, насколько в них смутные предчувствия, страстная до безумия жажда новых исканий и борьбы за новое credo преобладали над их чисто-поэтической, бессознательной, внутренне-музыкальной ценностью, настолько же этот опыт Бальмонта был прежде всего книгой поэзии, обладал преимущественно достоинствами истинно-поэтической, ценной безотносительно к направлениям и лозунгам прелестью, ароматом впервые для вечности расцветающей поэтической души»[58]58
  Эллис. Русские символисты. Томск, 1998. С. 47–48; далее цитируется без сносок.


[Закрыть].