Текст книги "Декаденты. Люди в пейзаже эпохи"

Лепеллетье напечатал 300 экземпляров книги и «разослал ее “друзьям” Верлена и по редакциям различных изданий. Ни одно из них даже не упомянуло о книге и, тем более, не нашло уместным ее критиковать{41}41
  Уточним: 16 апреля в газете «Апель» («L’Appel») появилась рецензия друга поэта Эмиля Блемона.


[Закрыть]». В позднейших оценках разногласий не было. «Истинное чудо по выражению ощущений и соотношений, абсолютное мастерство в неверных ритмах – вот что составляет два главных достоинства этой книги. <…> Просмотреть книгу недолго: она коротка; читать ее долго: она велика. Слова в ней – фразы, строки – страницы»{42}42
  Ш. Морис; перевод В. Брюсова.


[Закрыть]. «Откровение для поэзии, первая книга вполне выраженного, но еще не искаженного символизма»; «Едва ли не каждое стихотворение этой маленькой книжки можно назвать перлом французской лирики»{43}43
  В. Брюсов.


[Закрыть].

Для Брюсова это «первая книга чисто-импрессионистической поэзии»: «В нервных, пленительно-музыкальных стихах Верлен рисует в ней картины своих скитаний по Бельгии и Англии, рассказывает свое прошлое, передает свои мечты. Эти стихотворения гипнотизируют читателя, как музыка, открывают целые миры утонченных раздумий, уводят воображение читателя, может быть, дальше, чем то думал сам поэт». Согласно Шенгели, сборник «полностью реализует “манеру Верлена”, доводя до высшей законченности то, что намечалось в предшествующих книгах: искусство сочетать неуловимые нюансы переживаний и облекать их в музыкально звучащее слово». Обломиевский считал, что здесь «достигает своего апогея метод очеловечения изображаемого, принцип уничтожения границ между внешним и внутренним мирами» в сочетании с «тенденцией к дематериализации действительности», в чем находил «декадентские мотивы»[116]116
  Обломиевский. С. 157, 170–171.


[Закрыть].

Но что говорить о вкусе коньяка?! Описывать стихи – неблагодарное дело. Особенно Верлена. Особенно «Романсы без слов». Посмотрим, как сражались русские переводчики с одним из самых непереводимых стихотворений книги.

«Романсы без слов» Верлена в переводе Валерия Брюсова (М., 1894). Первое русское издание стихов Верлена. Собрание В. Э. Молодякова

«Собрание стихов» в переводе Валерия Брюсова (М., 1911). Собрание В. Э. Молодякова

Начал Сологуб, едва принявшись за Верлена, 16–31 января 1893 года:

 
На сердце слезы упали,
Словно на улице дождик.
Что это, что за печали
В сердце глубоко упали?
 
 
Дождика тихие звуки,
Шум по земле и по крышам,
Сердцу в томлениях скуки
О, мелодичные звуки!
 
 
Слезы твои без причины, —
Сердце, ведь ты же боролось
С непостоянством судьбины!
Траур надет без причины.
 
 
Вряд ли есть худшее горе:
Даже не знать, отчего же,
Не примиряясь, не споря,
Сердце исполнено горя.
 

Второй вариант (7 августа 1893 года), по оценке Стрельниковой, «отличает нарочитая простота текста, столь характерная для поэзии Сологуба и в общем несвойственная творчеству Верлена, для которого эпитеты были одним из важнейших средств создания художественной образности». Интересно и другое ее замечание: «Своими стихотворениями Верлен побуждал не к мыслям, не к рефлексии, а к созданию ассоциаций, душевному переживанию стихотворений, созданию читателем проекции “на себя”. В данном случае переводчиком представлено именно свое прочтение верленовского произведения, отражены свои ощущения и свои ассоциации, возникшие при прочтении оригинала»[117]117
  Анализ см.: Стрельникова А. Б. Указ. соч. С. 87–91; далее цитируется без сносок.


[Закрыть]:

 
В слезах моя душа, —
Под проливнем селенье;
Унынием дыша,
О чем грустит душа?
 
 
Потоки дождевые
По кровлям, по земле!
В минуты скуки злые
О, песни дождевые!
 
 
О, слезы без причин
В душе, что провожает
Измены без кручин!
Мой траур без причин.
 
 
Вот горшее страданье:
Не знаешь, отчего,
Чужда очарованья,
Душа полна страданья!
 

В том же году, независимо от Сологуба, свою версию создал Брюсов, не сохранив рифмовку оригинала абаа. Он включил перевод в пьесу «Декаденты» и в первый выпуск «Русских символистов», придав ему программное значение:

 
Небо над городом плачет,
Плачет и сердце мое;
Что оно, что оно значит
Это унынье мое?
 
 
И по земле и по крыше
Шум неумолчный дождя;
Сердцу печальному слышен
Шум неумолчный дождя.
 
 
Плачет невнятно ненастье,
Сердца печаль без причин…
Да! ни измены, ни счастья —
Плачет оно без причин.
 
 
Как-то особенно больно
Так горевать ни о чем.
Плачу, но плачу невольно,
Плачу, не знаю о чем.
 

Прочитав, я уверен, этот перевод, Сологуб 12 июня 1896 года написал свой третий вариант, опубликованный годом позже. По мнению исследователя, его «отличают легкость восприятия на слух, формальная простота и благозвучие»:

 
Слезы в сердце моем, —
Плачет дождь за окном.
О, какая усталость
В бедном сердце моем!
 
 
Шуму проливня внемлю.
Бьет он кровлю и землю, —
Много в сердце тоски, —
Пенью проливня внемлю.
 
 
Этих слез не пойму, —
Не влечет ни к чему
Уж давно мое сердце.
Что жалеть, – не пойму.
 
 
Тяжелей нет мученья, —
Без любви, без презренья,
Не понять, отчего
В сердце столько мученья.
 

В книгу 1908 года Сологуб включил все три варианта как равноправные, но в обратном порядке. Вывод Стрельниковой: «Переводы I и II – это попытка донести смысл, в первом случае через звучание… во втором случае через отражение оригинала в личностном сознании переводчика. <…> Перевод III, самый первый по хронологии, представляет собой один из вариантов прочтения верленовского текста».

«Стихи» Верлена в переводе Федора Сологуба (М., 1908). Обложка первого издания. Собрание В. Э. Молодякова

«Стихи» в переводе Федора Сологуба (М.; Пг., 1923). Обложка второго издания. Собрание В. Э. Молодякова

В отличие от Сологуба, Брюсов остался доволен первоначальным вариантом, внеся в него для итогового издания небольшую, но заслуживающую внимания правку, – так работал мастер:

 
Небо над городом плачет,
Плачет и сердце мое.
Что оно, что оно значит
Это унынье мое?
 
 
И по земле и по крышам
Ласковый лепет дождя;
Сердцу печальному слышен
Ласковый лепет дождя.
 
 
Что ты лепечешь, ненастье?
Сердца печаль без причин…
Да! ни измены, ни счастья —
Сердца печаль без причин.
 
 
Как-то особенно больно
Плакать в тиши ни о чем.
Плачу, но плачу невольно,
Плачу, не зная о чем.
 

Для итогового издания Сологуба сделал четвертый вариант перевода (17 марта 1922 года), вернувшись ко второму, в котором «отражены свои ощущения и свои ассоциации, возникшие при прочтении оригинала»:

 
В слезах моя душа,
Дождем заплакан город.
О чем, тоской дыша,
Грустит моя душа?
 
 
О, струи дождевые
По кровлям, по земле!
В минуты, сердцу злые,
О, песни дождевые!
 
 
Причины никакой,
Но сердцу всё противно.
К чему же траур мой?
Измены никакой.
 
 
Нет горше этой муки, —
Не знаешь, почему,
Без счастья, без разлуки,
Так много в сердце муки!
 

Довольно Сологуба и Брюсова! – воскликнет читатель. Другие-то как переводили?! Ограничусь первой строфой более или менее известных версий – и да простится мне отсутствие текстов Александры Кублицкой-Пиоттух (матери Блока), Сергея Рафаловича и Сергея Френкеля.

Даниил Ратгауз:

 
Плачет в сердце моем,
Как над городом дождь.
Что же ночью и днем
Плачет в сердце моем.
 
 
Иннокентий Анненский:
 
 
Сердце исходит слезами,
Словно холодная туча…
Сковано тяжкими снами,
Сердце исходит слезами.
 
 
Илья Эренбург:
 
 
Сердце тихо плачет,
Словно дождик мелкий,
Что же это значит,
Если сердце плачет?
 
 
Борис Пастернак:
 
 
И в сердце растрава.
И дождик с утра.
Откуда бы, право,
Такая хандра?
 
 
Георгий Шенгели:
 
 
Весь день льет слезы сердце,
Как дождь на город льет.
Куда от горя деться,
Что мне проникло в сердце?
 

Остановимся здесь. Позднейший «русский Верлен» – явление иной эпохи.

Важнейшее событие тюремных месяцев – обращение Верлена к Богу, воплотившееся в книге «Мудрость» («Sagesse», 1881). Обойти вниманием это событие невозможно, но в его оценке и в оценке вдохновленных им стихов четко проявляется позиция пишущего, если таковая у него есть.

Что случилось с поэтом в узилище? Послушаем Брюсова, отношения которого с религией бесконечно далеки от навязывавшегося нам представления об атеисте, которому «трудно найти равных по силе неверия» или что-то в этом роде.

«Верлен в раннем детстве был, под влиянием матери, бессознательно набожным. В годы юношества и молодости, как все его сотоварищи, он был неверующим, немного вольтерьянцем, но тоже более или менее поверхностным. Никогда не задумывался он более серьезно над вопросами философскими и религиозными, и наивная, чисто народная вера в благость Божию всегда жила в глубине его души. Когда для него настали черные дни, ему было так естественно искать утешения там же, где обретали его сотни поколений до него… <…> В каждой тюремной камере на стене висело Распятие: Верлен каждый день встречал его глазами, так же как картинку, изображающую сияющее и истекающее кровью сердце… Эти изображения глубоко влияли на узника Верлена, напоминая ему забытые чувства детских лет. <…> Он попросил себе Евангелие{44}44
  В июне 1874 года, после получения решения парижского суда по иску Матильды.


[Закрыть] (точнее, катехизис. – В. М.); на другой день – духовника. В свое обращение Верлен внес ту же страстность, с какой он совершал всё в жизни. Он почувствовал себя великим грешником, он пожелал отказаться от всей прошлой жизни и начать новое существование».

Отдельное издание «Мудрости» вышло годы спустя после того, как написано большинство включенных в нее стихов, и открывалось предисловием (дата: Париж, 30 июля 1880 года), из которого Брюсов привел наиболее важные строки: «Автор этой книги не всегда думал так, как теперь. Он долго блуждал среди заблуждений современности, участвуя в ее ошибках и неведении. Вполне заслуженные страдания обратили его к Богу, и Бог даровал ему милость понять это предостережение… Сознание своей слабости и воспоминания о его падениях руководили автором при создании этого труда, являющегося первым публичным исповеданием веры после долгого литературного молчания». Никто не хотел печатать поэта с дурной репутацией, былые успехи которого забылись. Выпустил книгу за счет автора издатель католической литературы Виктор Пальмэ.

Верлен хотел «дебютировать заново» и рассчитывал на успех, но книгу встретили разгромными и издевательскими рецензиями. Согласно Птифису, продано было восемь экземпляров, поэтому издатель со зла отправил тираж в макулатуру. Зато потом французская критика объявила «Мудрость» вершиной творчества поэта, и эта оценка перешла во французское литературоведение. «Самая замечательная, самая оригинальная, самая самостоятельная из книг Верлена, – писал Брюсов. – <…> “Sagesse” создает как бы новый, во всяком случае основательно, в течение веков, забытый, род литературы: с нею воскресает к истинному, художественному бытию религиозная поэзия, бывшая в параличе с эпохи Возрождения». Сологуб считал «католические стихотворения» «малоинтересными, малохарактерными для Верлена» и не стал их переводить. Пастернак бегло заметил, что «Верлен в тюрьме написал одну из своих лучших книг»[118]118
  Пастернак Б. Поль-Мари Верлен (1944) // Верлен П. Лирика / Сост. е. Эткинд. М., 1969. С. 169–174.


[Закрыть]. «Вопреки общему мнению французской и, частично, русской критики книгу я нахожу довольно слабою. <…> В целом она производит тягостное впечатление», – заявил Шенгели, пояснив: «Могучий механизм стиха и слова в ней смазан приторно благоухающим елеем. <…> Что же касается “оригинальной” трактовки проблем спасения души и “воскрешения религиозной поэзии” (прямая отсылка к Брюсову. – В. М.), то это малоинтересная материя». Обломиевский, считавший «религиозные устремления» «антигуманистическими и в этом близкими декадентству», назвал книгу «первым шагом поэта к творческому упадку», мнение о ее совершенстве – «крайне тенденциозным и необоснованным». Мне же «крайне тенденциозным и необоснованным» представляется мнение, что «декадентское равнодушие [!] и безразличие к жизни [!], декадентская апатия [!] уживаются у героя “Мудрости” с оптимистическим ожиданием лучшего, с мыслью о надежде», но «сама надежда пронизана у Верлена настроениями декаданса», потому что «ведет поэта к Богу, к потустороннему миру»[119]119
  Обломиевский. С. 169–173.


[Закрыть].

Из сорока пяти стихотворений (во втором издании 49) сборника Брюсов перевел 18 (Сологуб – два для первого издания и еще пять для второго; Шенгели – четыре), отметив, что «замечательный мистический диалог, в ряде совершенных сонетов, между Богом и грешником, к сожалению, [он] не сумел (и отчасти не посмел) передать на русском языке». Приведу фрагмент «одной из вершин поэтического искусства Верлена», в которой, по словам Птифиса, «он входит в то состояние света мира и покоя, которое свойственно святым», в переводе Брюсова:

 
О Боже, Ты меня любовью ранил,
И эта рана вся еще дрожит!
О Боже, Ты меня любовью ранил.
 
 
О Боже, Ты меня постигнул страхом,
И след ожога – как гремящий гром!
О Боже, Ты меня постигнул страхом.
 
 
О Боже, я познал, что всё ничтожно,
И слава Божия вошла в меня!
О Боже, я познал, что всё ничтожно.
 
 
О пусть мой дух в Твоем вине утонет,
Пусть будет жизнь – хлеб Твоего стола!
О пусть мой дух в Твоем вине утонет.
 
 
.............................
 
 
О Господи, Бог святости и страха,
Бездонны пропасти моих грехов!
О Господи, Бог святости и страха.
 
 
О Господи, Бог радости и мира,
Мое неведенье, мой страх – томят!
О Господи, Бог радости и мира.
 
 
Всё это знаешь Ты, всё это знаешь,
И то, что я беднее всех других!
Всё это знаешь Ты, всё это знаешь.
 
 
Но, что могу, всё отдаю Тебе!
 

Стихотворение написано 15 августа 1874 года, в праздник Успения Пресвятой Богородицы, когда Верлен впервые причастился в тюрьме.

Там же создано другое замечательное стихотворение «Мудрости». Я снова выбрал перевод Брюсова (хотя у Сологуба, может быть, лучше) – из-за последних строк:

 
Небосвод над этой крышей
   Так высок, так чист!
Стройный вяз над этой крышей
  Наклоняет лист.
 
 
В небе синем и высоком
   Колокольный звон.
Чу! на дереве высоком
   Птицы тихий стон.
 
 
Боже! Боже! все так мирно,
   Просто предо мной!
Еле слышен, тихий, мирный,
   Ропот городской.
 
 
«Что ж ты сделал, ты, что плачешь,
   Много, много дней,
Что ж ты сделал, ты, что плачешь,
   С юностью твоей?»
 

Это лучший эпиграф ко всей жизни и поэзии Верлена. Брюсов взял их эпиграфом к собственной биографической повести «Моя юность».

4

Как жил поэт после тюрьмы? «Верлену предстояло создать себе новую жизнь. Он не мог без ужаса думать о том, чтобы вернуться в круг прежних знакомых, отвернувшихся от него в дни его несчастия. <…> Его страшил самый Париж, где он невольно должен был бы встречаться с людьми, которые знали его раньше». Он стал… учителем провинциальных школ, сначала в Англии, где не ведали о его скандальной славе, два года спустя во Франции – преподавал французский и английский языки, литературу, латынь, рисование. «Преподавал по наитию, как сердце подскажет, – пояснил Птифис. – Его принимали всерьез, его уважали». Не слишком умелый, но усердный педагог, тихий и замкнутый человек – коллеги не подозревали, с кем имеют дело.

Жизнь «доброго буржуа» (подробности – у Птифиса) продолжалась пять лет, пока ее течение не нарушил восемнадцатилетний Люсьен Летинуа – сын местного фермера и ученик католического коллежа в Ретеле, где учительствовал Верлен: «высокий, бледный юноша с наивным выражением лица, с какой-то небрежной, качающейся походкой». «Верлен был охвачен одним из тех порывов страстной дружбы, какие он испытывал ранее к Рембо, – осторожно выбирал слова Брюсов. – Летинуа внезапно стал для Верлена самым дорогим, самым близким существом в мире. На него он перенес всю ту жажду любви, которой было полно его сердце, способное к безумным увлечениям».

Что связывало их? В цикле (иногда его именуют «поэмой») «Люсьен Летинуа» в сборнике «Любовь» («Amour», 1888) поэт назвал его «сыном», поэтому в литературе укоренилось определение «приемный сын». Испорченный век увидел здесь гомосексуальный роман, подходящий биографии декадента: «приемный сын» всего на 16 лет моложе «отца» и на десять лет старше его родного сына. Цикл памяти Люсьена записали в гей-литературу. «Большинство гетеросексуалов, – заметил литературовед Джим Элледж об одном тексте Вирека, – полагают, что это стихотворение о сильной, дружеской связи между людьми одного пола, в то время как читавшие его геи видят собственную жизнь, воплощенную в библейских образах»[120]120
  Masquerade: Queer Poetry in America to the End of World War II. (Еd.) Jim Elledge. Bloomington, 2004. P. XXXI.


[Закрыть].

Точку поставил Птифис, назвавший соответствующую главу биографии «Люсьен Летинуа, или Жизнь в целомудрии»: «Многие биографы, более падкие на скандалы, чем взыскующие истины, без экивоков говорили, что Летинуа был “вторым Рембо” и что имел место “второй странный брак”. Ход и конец этой истории покажут нам, как они ошибались. <…> Их отношения были очень близкие, но в современном словаре нет слов, которые могли бы их описать: это была не дружба и не любовь, но некое сообщничество, одновременно братское и мистическое. Не понимая этого, Люсьен занял в сердце Верлена место его сына Жоржа, возможности общаться с которым тот был лишен, и даже, можно сказать, это была лучшая замена: вместо восьмилетнего несмышленыша Судьба предоставила ему юношу, который как раз подошел к критическому порогу, когда люди ищут смысл жизни, свое призвание, свой идеал. Прекрасно! Он вырвет его из лап этого века безверия и праздного веселья и сделает из него подлинного Француза и Христианина без страха и упрека. <…> Скажем, что в Верлене на благодатной почве латентной чувственности (ведь, по Платону, красота есть приманка, которую людям предлагает добродетель) вырос цветок почти подлинно духовной привязанности».

Весной 1879 года поэт попал в очередную передрягу: напился вместе с учениками и попался на глаза священнику из коллежа. Директор заявил, что отныне может держать его только без жалованья, за стол и квартиру, что было равносильно увольнению, но огласке происшествие не предал. Осенью Верлен увез Люсьена, с согласия родителей, в Англию и устроил в школу, где раньше преподавал, но сам нашел работу лишь за 300 километров от него. Люсьен почти не говорил по-английски, педагогом оказался никудышным, с учениками не подружился, зато согрешил с местной девушкой, что больно ранило Верлена. «В его глазах, – отметил Птифис, – он был “белая чистая лилия”, излучающая “невинность сердца и саму надежду”. И вот на тебе – миф рухнул, лилию растоптали, чистый дух оказался обыкновенным крестьянином, слабым и греховным, как все».

Пребывание Поля и Люсьена в Англии обросло легендами. «Верлен направился в Лондон, вероятно, в надежде повторить еще раз незабвенные часы, когда-то пережитые там с Артюром Рембо, – писал Брюсов, вдобавок перепутав хронологию. <…> —Новый спутник Верлена слишком отличался от его первого сотоварища. Люсьен Летинуа был юноша очень скромный, крайне благочестивый, добродетельный, чувствовавший себя не на своем месте в кафе и в притонах. Верлен, повидимому, делал попытки вовлечь его в мир ночных веселий, но тщетно». Какая картина!

В начале 1880 года они вернулись на родину. В гостях у семейства Летинуа поэту пришла в голову идея сделаться… фермером. Летинуа-отец идею поддержал и указал на продающийся неподалеку хутор. Выпросив денег у матери, Поль купил его и… оформил на Летинуа-отца. «Верлен отговаривался тем, – пояснил Брюсов, – что иначе его жена могла бы предъявлять какие-либо права на его доходы. Но все, знакомые с обстоятельствами, говорят, что сделано это было по настоянию семейства Летинуа». Те «занялись работой на ферме, а он мечтал и наблюдал за Люсьеном, таким послушным, таким прилежным, таким серьезным». Верлен помог ему сдать бакалаврский экзамен и проводил в Реймс на годичную военную службу. Возвращение Люсьена из армии совпало с финансовым крахом родителей, которые купили еще земли, наделали долгов и для их погашения продали приобретенную Верленом ферму. Брюсов и Шенгели повторяли расхожее утверждение, что супруги Летинуа просто прикарманили чужие деньги. Восстановив ход событий, Птифис показал их неудачливыми коммерсантами, но не злодеями. Поэт не держал на них зла, продолжал общаться и нашел службу для Люсьена в Париже, куда перебралось семейство. Они жили в разных концах города и периодически встречались до смерти Люсьена, который 7 апреля 1883 года двадцати трех лет от роду скончался от тифа на руках у Верлена. В могиле, как точно сказал Птифис, «погребенные навечно, лежали его наваждения, его счастье и большая часть его самого».

Провал «Мудрости» не охладил решимости Верлена найти надежный заработок. Попытка восстановиться на службе в мэрии после амнистии 1880 года коммунарам закончилась неудачей после получения из бельгийской прокуратуры ответа на запрос о его пребывании в стране. Лепеллетье открыл другу страницы газеты «Le Réveil», убедив коллег, что «странный господин, никому не известный, с растрепанной бородой, плоховато одетый» – великий поэт. Однако спрос был не на стихи (их печатали только журнальчики энтузиастов, даром или почти даром), а на зарисовки «живого Парижа». Верлен успешно овладел жанром: так сложилась изящная и трогательная книга «Записки вдовца» («Mémoires d’un veuf», 1886), изданная по-русски в 1911 году в переводе Семена Рубановича с предисловием Брюсова. Проза Верлена, писавшаяся ради заработка, осталась в тени стихов, но несправедливо признавать за ней лишь «историко-литературное и биографическое значение», как делал Шенгели. Беллетристические и драматические опыты можно оставить без внимания, но «Мои больницы» («Mes hôpitaux», 1891), «Мои тюрьмы» («Mes prisons», 1893) и «Исповедь» («Confession», 1895) и автобиографические очерки – «проза поэта», заслуживающая внимания, хотя верить их признаниям следует с осторожностью. Брюсов отметил: «Показания самого Верлена постоянно приходится проверять и пополнять на основании более “объективных” данных, сохранившихся документов и т. д. И оказывается, что многое происходило не совсем так, как то изображает “Исповедь”, с первого взгляда столь правдивая».

Особое значение приобрел сборник, название которого Брюсов перевел как «Отверженные поэты», но мы будем называть его «Проклятые поэты» («Les poètes maudits», 1884, 1888), потому что этот вариант прижился в России с легкой руки Анненского. В первое издание вошли очерки о рано умершем Тристане Корбьере, бросившем литературу Рембо и отдалившемся от «литпроцесса» Малларме. Во второе автор добавил посмертно открытую молодыми Марселину Дебор-Вальмор, широко известного в узких кругах Огюста де Вилье де Лиль-Адана и самого себя под анаграммой «бедный Лелиан»: Pauvre Lélian – Paul Vérlaine. «Проклятыми» стали называть поэтов, опередивших время и не оцененных при жизни – По, Бодлера, Лотреамона, Рембо, даже Вийона и Китса. Интереснейшая тема, но уведет нас далеко в сторону, поэтому ставлю точку.

Делом жизни Верлена оставалась поэзия. Он хотел не просто печататься, но публиковать стихи, тем более что нашел свою аудиторию. «Литературная молодежь того времени, – напомнил Брюсов, – была уже далека от спокойного, холодного идеала парнасцев. <…> Молодым поэтам показалось, что все их смутные мечты внезапно воплотились в определенные формулы, что всё, неясно тревожившее их, вдруг стало ясным и получило определенные очертания. <…> Появление Верлена среди молодежи было его первым литературным триумфом: почти сразу она признала в нем своего вождя». «Верлен показал, что французские стихи можно слагать без риторики», – отметил Симонс[121]121
  Symons A. Op. cit. Р. 213.


[Закрыть]. Да и символ веры уже имелся.

В 1874 году Верлен написал стихотворение «Искусство поэзии», восемь лет спустя опубликованное в журнале «Пари модерн» («Paris moderne»):

 
О музыке на первом месте!
Предпочитай размер такой,
Что зыбок, растворим и вместе
Не давит строгой полнотой.
 

«“Музыки, музыки прежде всего!” – восклицал Верлен{45}45
  «De la musique avant toute chose!»


[Закрыть]. А Брюсов переводил: “о музыке – на первом месте”. Канцелярски важно и неуклюже! Штабной писарь литературы!» – фыркал Тхоржевский[122]122
  Тхоржевский И. Указ. соч. С. 472.


[Закрыть]. И совершенно напрасно: Брюсов сам отметил, что «первая строфа могла быть переведена только приблизительно», и привел оригинал.

 
Ценя слова как можно строже,
Люби в них странные черты.
Ах, песни пьяной что дороже,
Где точность с зыбкостью слиты!
 
 
.............................
 
 
Одни оттенки нас пленяют,
Не краски: цвет их слишком строг!
 
 
.............................
 
 
Риторике сломай ты шею!
Не очень рифмой дорожи.
Коль не присматривать за нею,
Куда она ведет, скажи!
 
 
.............................
 
 
О музыке всегда и снова!
Стихи крылатые твои
Пусть ищут, за чертой земного,
Иных небес, иной любви!
 
 
Пусть в час, когда всё небо хмуро,
Твой стих несется вдоль полян,
И мятою, и тмином пьян…
Всё прочее – литература!
 

На стихотворение обрушился молодой критик Шарль Морис: «Кто такой этот Верлен, нападающий на рифму, словно она не есть великая гармония стиха?» Поэт ответил письмом в редакцию, критик пришел поспорить – и превратился в поклонника и пропагандиста поэзии Верлена, который посвятил стихотворение ему. Этюд Мориса «Поль Верлен» (1888) – первая серьезная работа о поэте.

Жизнь налаживалась. В конце 1882 года Верлен поселился с матерью в скромной опрятной квартире, где по вечерам принимал друзей-литераторов, а днем работал не только над заказной прозой, но и над стихами, составившими сборник «Когда-то и недавно»{46}46
  Вариант: «Давно и недавно».


[Закрыть] («Jadis et naguère», 1884). Тогда же он познакомился с 35-летним Леоном Ванье, выпускавшим «Пари модерн» и державшим книжный магазин. Ванье любил стихи и приятельствовал с молодежью, которая отвергла Парнас («шагов слонов и полетов кондоров в наших стихах не будет!»{47}47
  Намек на знаменитые стихи Леконта де Лиля «Слоны» и «Дремота кондора».


[Закрыть]) и искала «новый трепет». Для декадентов он стал тем, кем был Лемер для парнасцев, – «издавал лириков и жил этим ремеслом». Начиная с 1884 года Ванье выпустил почти все новые книги Верлена и переиздал все старые. В его каталоге – два собрания произведений Рембо с предисловием Верлена, «Послеполуденный отдых фавна» Малларме и стихи Эдгара По в его переводе, «Жалобы» и «Подражания Богоматери Луне» Жюля Лафорга, «Теплицы» Мориса Метерлинка, сборники Жана Мореаса, Лорана Тайяда и других декадентов и символистов, знаменитых и забытых.

Работавший в книжном бизнесе с пятнадцати лет Ванье был дельцом, а не меценатом. Дебютные поэтические книги, обреченные на коммерческий неуспех, он печатал за счет авторов, но делал им рекламу: выпустить сборник у «издателя Верлена» со временем стало престижно. Именно с Верленом связаны разные оценки Ванье – от «благодетеля» до «эксплуататора». Книга Доно «Интимный Верлен» (1898), выпущенная после смерти поэта и издателя (Ванье умер в конце 1896 года), имела целью морально реабилитировать второго и подтвердить права продолжавшей работать фирмы на сочинения первого. Поэтому, по словам Брюсова, «к [ее] показаниям надо относиться с осторожностью».

Издатель старался не давать Верлену денег без рукописи хотя бы одного стихотворения или нескольких страниц прозы. Кажется, что многие поздние стихи написаны наспех, чтобы сразу получить «монеты». Записок Верлена к Ванье с просьбами о деньгах и расписок в их получении так много, что они до сих пор встречаются на антикварном рынке – по ценам, которые даже в пересчете на тогдашние франки сделали бы поэта богачом. Ванье печатал всё, написанное Верленом, полагаясь на магию имени, а не на качество текста, и требовал писать еще. Он публиковал даже то, чему следовало бы остаться в кругу приятелей, например «Поношения» («Invectives», 1896), где, как заметил Шенгели, «собраны часто грубые, часто плоские и почти всегда несправедливые нападки на поэтов и других деятелей – плоды минутного раздражения или пьяного юмора».

В этой, казалось бы, наладившейся жизни Верлена подкараулила новая напасть. Летом 1883 года он рассчитался с Летинуа, отношения с которыми поддерживал и после смерти Люсьена: «…оставил несчастным старикам достаточно, чтобы те могли достойно провести остаток жизни (мадам Летинуа умрет через несколько месяцев, в начале декабря 1883 года), в обмен на принадлежащий им домик в Мальвале. Таким образом мадам Верлен приобрела недвижимость, состоящую из каменного деревенского дома с пристройками, двором и садом». «Мать ожидала увидеть грязную хибару и была поэтому очень удивлена, обнаружив небольшой прочный дом», – цитирует Птифис письмо поэта Шарлю Морису. Верлен поспешил в деревню, как только разделался с текущими делами, принялся украшать дом и приводить в порядок сад, затем засел за работу над стихами памяти Люсьена. Брюсов утверждал, что поэт решил вновь сделаться фермером и рассчитывал на доходы от этого занятия, но в биографии Птифиса о крестьянских трудах ни слова. Однако он вдруг сорвался: транжирил деньги матери, которую упрекал в скупости (та подарила ему дом, но без возможности заклада) и изводил скандалами, оказывал недвусмысленные знаки внимания местным парням, поил их и пил сам, так что оказался на плохом счету у жителей и полиции, куда уже обращалась мадам Верлен.

Развязка наступила в январе 1885 года, когда Матильда потребовала развода. Верлен помчался в Париж, в последний раз попытался отговорить ее, но безуспешно, поэтому приехал в деревню озлобленным, напился, а придя домой, обнаружил, что мать с вещами перебралась к соседям – семье бакалейщика Дава, с которыми подружилась. Дав «настойчиво советовал матери Верлена не уступать бессмысленным требованиям сына, которые должны были разорить их обоих. Верлена это вмешательство в их семейные дела выводило из себя». Он ворвался в дом Давов, потребовал, чтобы мать вернулась, а когда хозяева вмешались, выхватил нож и заорал, что убьет сначала ее, потом себя. Его скрутили и вышвырнули на улицу. Поскольку Давы в его отсутствие помогли мадам Верлен с переездом, сын подал жалобу на «незаконное вторжение». В ответ мать, по настоянию Давов, подала иск, обвинив сына в побоях и угрозе жизни. 8 февраля суд расторг брак Поля с Матильдой. 8 марта он продал дом едва ли за полцены. 24 марта состоялся суд по иску матери, которая дала уклончивые показания, не желая «топить» сына обвинением в физическом насилии. Зато Давы выставили его в наихудшем виде. Прокурор требовал строгого наказания «для самого гадкого представителя рода человеческого». Верлен каялся, ссылался на опьянение, но отрицал, что применял силу. «Для местных арденнских судей, – заметил Брюсов, – Верлен не был ни автором “Мудрости”, ни восходящей звездой французской литературы: они видели в нем просто буйного пришлеца в их страну, который в нетрезвом виде затевает ссоры с матерью». Красноречие адвоката смягчило приговор до месяца тюрьмы, который Верлен отбыл с 12 апреля по 13 мая, и штрафа 500 франков.

Выйдя на свободу, он оказался без дома, без денег и без матери, которая уехала к себе на родину и не отвечала на письма. Поначалу средств хватило лишь на сырую каморку, губительную для больного артритом, в одном из беднейших кварталов Парижа. Заработки позволили снять жилье получше и поселиться вместе с простившей его матерью, но после ее смерти 21 января 1886 года начался «новый и последний период его жизни, самый знаменитый и самый несчастный изо всех, пережитых “бедным Лелианом”». Брюсов сжато (за подробностями – к Птифису) и выразительно описал его: «С жалким скарбом, без лишних раздумий, переезжал он из одного отеля в другой, а когда безденежье окончательно лишало его крова, шел в одну из городских больниц, доступ в которые был ему всегда открыт, благодаря хлопотам некоторых влиятельных покровителей (и где он должен был воздерживаться от алкоголя. – В. М.). Деньги, и не особенно маленькие, которые выручал Верлен от своих книг и статей, он, по обыкновению, тратил с легкомыслием ребенка. Давнее пристрастие к абсенту обратилось у него в пагубную страсть, можно сказать, в болезнь, которая разрушала и его здоровье, и его талант. Гонорар, полученный от издателя, в один или два вечера исчезал в кассах того или другого кафе, в которых Верлен охотно угощал своих новых приятелей, и “бедный Лелиан” вновь оказывался нищим и вновь должен был принимать подачки богатых покровителей. <…> Естественно, что такой образ жизни должен был губительно повлиять на талант Верлена».