Текст книги "Декаденты. Люди в пейзаже эпохи"

«Ты поэт – надо делать книгу». Эти слова Николая Гумилева, обращенные к жене, хочется услышать каждому, кто пишет стихи. Верлен «дозрел», но «своих денег не было, тем более, что семейные дела шли все хуже и хуже, а после смерти отца, умершего 30 декабря 1865 года, и совсем расстроились. Но тут два счастливых обстоятельства, которых так мало встречается в биографии Верлена, явились ему на помощь». Сначала появился «издатель, согласившийся взять на себя труды и хлопоты по напечатанию и распространению книги» за счет автора – Альфонс Лемер, воплотивший идею Банвиля «издавать лириков и жить этим ремеслом». «Счета» у автора не было, но выручила замужняя кузина Элиза Дюжарден, ранее отвергшая любовь поэта (вдохновленные ею стихи вошли в сборник). Она «согласилась ссудить Полю маленькую сумму денег, нужную ему для литературного дебюта. Верлен с торжеством отнес рукопись и деньги Лемеру, и издание былo решено».

Заглавие его первого сборника «Сатурнические поэмы»{33}33
  Названия книг Верлена приведены в переводе Брюсова. Варианты: «Поэмы сатурналий» (Сологуб), «Сатурнические стихотворения», «Сатурновы стихи».


[Закрыть] («Poèmes saturniens», 1866) заимствовано из стихотворения Бодлера «Эпиграф к отверженной книге», предназначенного для переиздания «Цветов Зла»:

 
Брось эту книгу сатурналий,
Безумных оргий и тоски!{34}34
  Перевод Эллиса.


[Закрыть]
 

Верлен родился в субботу, которая считалась днем, посвященным Сатурну. «Книга открывается стихами к “мудрецам прежних дней”, – объяснил Брюсов, – которые полагали, что родившиеся под знаком Сатурна обладают беспокойным, но безвольным воображением, подавляющим в них усилия рассудка, кровью, горящей в их жилах, как лава, вечно напрасно гонятся за своим идеалом, встречают много горя в жизни». Вот они в переводе Георгия Шенгели – третьего творца «русского Верлена» после Брюсова и Сологуба:

 
Воображенье их (бесплодные сады!)
Усилья разума к нулю немедля сводит;
В их бледных жилах кровь летучим ядом бродит,
Как лава жгучая беснуясь и бурля —
Их скорбный идеал мертвя и пепеля!
 

По мнению Брюсова, в книге «отражается беспутная юность поклонника бодлеровской поэзии, который не столько развратен, сколько старается казаться таким». Критик Шарль Огюстен де Сент-Бёв посоветовал автору «не брать за исходную точку Бодлера, чтобы идти еще дальше»[101]101
  Цит. по: Donos Ch. Op. cit. Р. 35.


[Закрыть]. Назвав «Сатурнические поэмы» «резонатором чужих голосов», Шенгели отметил: «Характерные, собственно верленовские черты явственно проступают и в этой книге. Повышенная внимательность к словесной музыке, поиски новых ритмов, свободный синтаксис и прихотливое размещение фраз в рамках строк, разговорный язык, не чуждающийся жаргонных оборотов, наконец, закрепление неуловимых настроений и ускользающих деталей, – всё это уже есть в данной книге и делает ее крупным явлением “новой поэзии”»[102]102
  Статья и примечания Шенгели цитируются без сносок по: Верлен П. Избранное из его восьми книг, а также юношеских и посмертно изданных стихов, в переводе, с предисловием и примечаниями Георгия Шенгели, с добавлением фотографий и портретов Поля Верлена / Сост. и послесл. В. Перельмутера. М., 1996.


[Закрыть]. Это верное, хотя и не полное описание того, чему учились у Верлена русские символисты. Сравним переводы «Осенней песни», сделанные Брюсовым (слева) и Сологубом (впрочем, это поздняя версия):

 
Долгие песни О, струнный звон,
Скрипки осенней, Осенний стон,
Зов неотвязный, Томный, скучный.
Сердце мне ранят, В душе больной
Думы туманят, Напев ночной
Однообразно. Однозвучный.
 
 
Сплю, холодею, Туманный сон
Вздрогнув, бледнею Былых времен
С боем полночи. Ночь хоронит.
Вспомнится что-то. Томлюсь в слезах,
Всё без отчета О ясных днях
Выплачут очи. Память стонет.
 
 
Выйду я в поле. Душой с тобой,
Ветер на воле О, ветер злой,
Мечется, смелый. Я, усталый.
Схватит он, бросит, Мои мечты
Словно уносит Уносишь ты,
Лист пожелтелый. Лист увялый.
 

«Сатурнические поэмы» «прошли совершенно незамеченными в “большой публике”. <…> Но “старшие”, те, чьим суждением Верлен дорожил, приняли книгу очень благосклонно. В ответ на разосланные экземпляры Верлен получил множество писем, наполненных похвалами и ободряющих его. В том числе были письма от Сент-Бёва, Теодора де Банвиля и самого Виктора Гюго. Но надо сказать, что Гюго почитал долгом посылать несколько лапидарных приветственных строк всем молодым поэтам, доставлявшим ему свои книги. Год спустя, когда Верлену случилось быть в Брюсселе, он воспользовался этим, чтобы представиться великому изгнаннику, и Гюго в разговоре не преминул процитировать несколько строк из “Сатурнических поэм” – удовольствие, которое он тоже доставлял всем своим посетителям». Рассмеется ли теперь читатель на фрагмент из воспоминаний Шенгели о первой встрече с Брюсовым: «Он поразил меня, безошибочно продекламировав несколько строк из разных стихотворений. Ведь книжку я ему послал полгода назад, и он не мог знать, что я к нему приду. Что за божественная память!»[103]103
  Валерий Брюсов (1946) // Шенгели Г. Иноходец: Собрание стихов. Повар базилевса: Византийская повесть. Литературные статьи. Воспоминания. М., 1997. С. 449.


[Закрыть]

Поэты, группировавшиеся вокруг сборников «Современный Парнас», Верлена заметили, но книга продавалась плохо. Следующий сборник – брошюру «Подруги» («Les amies», 1867) с шестью сонетами на лесбийские темы – напечатал в Бельгии тиражом 50 экземпляров издатель Бодлера Огюст Пуле-Маласси под псевдонимом и с фиктивными выходными данными, чтобы избежать суда. Восемь авторских экземпляров задержали на таможне и вернули издателю, но дело попало в прокуратуру Лилля, и суд все равно был. Вместе со вторым изданием «Обломков» Бодлера 6 мая 1868 года книга была приговорена к уничтожению во Франции, издатель, остававшийся вне досягаемости правосудия, – к штрафу и году тюрьмы. Вместе с брошюрами «Женщины» («Femmes; 1890) и «Мужчины» («Hombres», 1904) «Подруги» образуют «эротическую трилогию» Верлена.

Следующую книгу, «Изысканные празднества»{35}35
  Варианты: «Любезные праздники» (Сологуб), «Любовные празднества» (Шенгели), «Галантные празднества».


[Закрыть] («Fêtes galantes», 1869), встретили похвалы избранных, включая Гюго, и равнодушие прессы и публики. «Верлен довольно близко к сердцу принимал неуспех своих книг, – писал Брюсов, познавший и замалчивание, и травлю. – Он горько упрекал друзей, не желавших или не имевших возможности поместить о его сборниках сочувственные отзывы в журналах. Ему в те годы хотелось литературной славы, и он считал, что имеет все права на нее». И сам объяснил: «Эти изящные стихи были слишком тонки для того времени, которое впервые начинало интересоваться романами Золя. <…> Трудно было расслышать нежный лепет теней, проходящих “в старом парке”, и веселый смех воскресших маркизов, вновь надевших пудреные парики. <…> Стихи Верлена как бы перенесли в мир поэзии образы Ватто, Буше, Фрагонара». Последние фразы – отличная характеристика изящной «парнасской» книжечки, вдохновленной работами Эдмона де Гонкура об искусстве времен Людовика XV и открытием в Лувре галереи Лаказа, посвященной той же эпохе. «По цельности композиции это наиболее законченная книга Верлена», – заметил Брюсов, добавив, что для переводчика она «представляет почти неодолимые трудности изысканностью выражений, строгостью форм, изяществом стиха». Тем интереснее! Вот «Лунный свет», одно из наиболее характерных стихотворений сборника, в переводе Сологуба, опубликованном в мае 1907 года:

 
Твоя душа, как тот заветный сад,
Где сходятся изысканные маски, —
Разряжены они, но грустен взгляд,
Печаль в напеве лютни, в шуме пляски.
 
 
Эрота мощь, безоблачные дни
Они поют, в минорный лад впадая,
И в счастие не веруют они,
И, песню их с лучом своим свивая,
 
 
Луна лесам и сны, и грезы шлет,
Луна печальная семье пернатой,
И рвется к ней влюбленный водомет,
Нагими мраморами тесно сжатый.
 

Полгода спустя свой перевод под названием «Сияние луны» напечатал Брюсов, с работой Сологуба, несомненно, знакомый:

 
К вам в душу заглянув, сквозь ласковые глазки,
Я увидал бы там изысканный пейзаж,
Где бродят с лютнями причудливые маски,
С маркизою Пьеро и с Коломбиной паж.
 
 
Поют они любовь и славят сладострастье,
Но на минорный лад звучит напев струны,
И, кажется, они не верят сами в счастье,
И песня их слита с сиянием луны,
 
 
С сиянием луны, печальным и прекрасным,
В котором, опьянен, им соловей поет,
И плачется струя, в томлении напрасном,
Блестящая струя, спадая в водомет.
 

В феврале 1922 года, готовя переработанное и дополненное издание переводов[104]104
  Хронология по: Стрельникова А. Б. Ф. Сологуб – переводчик поэзии П. Верлена: автореферат диссертации. Томск, 2010. С. 164–170.


[Закрыть], Сологуб, изучивший брюсовского Верлена с карандашом в руках[105]105
  Филичева В. «Соединение наших переводов могло бы быть полезно» (Ф. Сологуб и В. Брюсов в работе над переводами П. Верлена) // Текстология и историко-литературный процесс: IV Международная конференция молодых исследователей: Сборник статей. М., 2015. С. 131–140.


[Закрыть], сделал новый вариант, сохранив из прежнего всего две строки:

 
Твоя душа – та избранная даль,
Где маски мило пляшут бергамаску.
Причудлив их наряд, а все ж печаль,
Звуча в напеве струн, ведет их в пляску.
 
 
Амура мощь, безоблачные дни
Они поют, в минорный лад впадая,
И в счастие не веруют они,
В лучи луны романсы облекая.
 
 
И льются в тихий, грустный свет луны
Мечтанья птиц среди ветвей и взлеты
К луне светло рыдающей волны,
Меж мраморов большие водометы.
 

Какой из трех лучше? Не берусь судить. А еще есть переводы Шенгели (начало 1940-х), Анатолия Гелескула (конец 1960-х), Игоря Булатовского (конец 1990-х). Найдите, сравните – и попробуйте решить сами.

2

Позднейший образ бомжеватого бродяги заслонил от нас Верлена 1860-х годов, ведшего хоть и не добропорядочную, но вполне буржуазную жизнь. Днем – необременительная служба в столичной мэрии, вечером – богемные удовольствия. «Частые отлучки Верлена на всю ночь, его возвращения домой в нетрезвом виде приводили в отчаяние его мать, с которой он жил на одной квартире. <…> “Ты опять пьян, Поль!” – восклицала она, всплескивая руками». Всё было ужаснее, чем писал Брюсов, и творилось это постоянно. Птифис привел свидетельство гостившей у Верленов знакомой: «В пять утра он явился домой пьяный, выхватил из отцовской коллекции оружия саблю, кинжал и огромный охотничий нож и закричал, что сейчас убьет мать! <…> Он вопил, как сумасшедший: “Дайте мне денег!”».

«Между тем в глубине души Верлена жило неодолимое влечение к иному кругу чувств, к тихой нежности, к мирным радостям домашнего очага. <…> Верлен, взрослый ребенок, путавший “Цветы Зла” и “Цветы мая”, ждал, жаждал любви, истинной любви, которая не приходила». И вот в июне 1869 года любовь нечаянно нагрянула в облике шестнадцатилетней Матильды Моте, сводной сестры приятеля. В эту «ничем не замечательную буржуазку»{36}36
  Г. Шенгели.


[Закрыть] поэт влюбился без памяти. Подробную – и совершенно обыденную – историю влюбленности, сватовства, ожидания, помолвки, свадьбы и «гнездышка» можно прочитать у Птифиса. Нам интереснее другое – перемены, происходившие в его душе, и их поэтический результат.

«Первая встреча, повидимому, решила всё, – писал Брюсов, опираясь на свидетельство Лепеллетье, «наперсника любви Верлена». – То был, действительно, тот “удар молнии”, о котором любили говорить старые романисты. Матильда Моте была первая, и едва ли не единственная, любовь, прошедшая через жизнь Верлена. Этот циник с головой фавна, этот верный любовник абсента, старость которого прошла среди продажных женщин самого последнего разбора, был “однолюб”, как самый наивный из романтиков. Искатель мистического “голубого цветка”, он лишь раз в жизни прикоснулся к нему и, цинически воспевая в своих позднейших поэмах “неверности” своих возлюбленных, сам был более верен единственному чувству своей жизни, чем Новалис или Шелли, образы которых мы так привыкли сравнивать с ангелами».

К моменту знакомства Матильда уже слышала, что «мсье Поль» – поэт, причем великий, и читала его стихи. Результатом нового прилива вдохновения стал сборник «Милая песенка»{37}37
  Варианты: «Добрая песня» (Сологуб), «Добрая песенка» (Шенгели).


[Закрыть] («La bonne chanson», 1870) – свадебный подарок невесте и обещание «новой жизни» с отказом от греховных привычек старой, «история внутреннего перерождения героя, когда омраченная душа становится радостной»[106]106
  Обломиевский. С. 156.


[Закрыть]. В книгу, которую Брюсов определил как «переход от поэзии чисто-описательной… к поэзии личного чувства», вошло одно из самых «верленовских» стихотворений, которое переводили М. Давидова (1893), И. В. (в подписи только инициалы. – В. М.) (1896), Ратгауз (1896), Эллис (1904), Ольга Чюмина (1905), Владимир Ивановский (1909), не говоря о позднейших работах. Первый вариант перевода Брюсов опубликовал еще при жизни автора, в октябре 1894 года, во втором сборнике «Русские символисты»:

 
Луной прозрачной
Лес озарен.
От каждой ветки
Исходит стон,
Чуть долетая.
 
 
О, дорогая!
 
 
Зеркальной гладью
Недвижен пруд;
Ив силуэты
Не шелохнут
Его водою.
 
 
Мечтай со мною!
 
 
Глубоко-нежны
О счастьи сны
Как будто сходят
Из вышины,
Где мир сиянья!
 
 
Вот час мечтанья!
 

В пьесе Брюсова «Декаденты» (1893), опубликованной лишь недавно[107]107
  Современная драматургия. 2014. № 1. С. 222–235 / Публ. А. В. Андриенко; далее цитируется без сносок.


[Закрыть], поэт Поль Ардье читает своей невесте Лили Тиссо именно этот текст.

Еще 13 июня 1893 года стихотворение перевел Сологуб:

 
Белая луна
Сеет свет над лесом.
Звонкая слышна
Под его навесом
Песня соловья…
 
 
Милая моя!
 
 
Ветер тихо плачет
В ветках над рекой,
А внизу маячит,
Отражен водой,
Темный ствол березы…
 
 
Вспомним наши грезы.
 
 
Сходит к нам покой
Нежный, бесконечный
С тверди голубой,
Где сияет вечный,
Тихий звездный строй…
 
 
В этот час ночной.
 

Соревнуясь с Сологубом, Брюсов в январе 1903 года напечатал новый вариант, ставший окончательным:

 
И месяц белый
В лесу горит,
И зов несмелый
С ветвей летит,
Нас достигая…
 
 
О, дорогая!
 
 
Там пруд сверкает
(Зеркальность вод!)
Он отражает
Весь хоровод
Кустов прибрежных….
 
 
Час сказок нежных.
 
 
Глубокий, полный
Покой и мир
Струит, как волны,
К земле – эфир
Весь огнецветный…
 
 
О, миг заветный!
 

Итоговая версия Сологуба, 16 марта 1922 года:

 
Ночной луною
Бледны леса,
И под листвою
Все голоса
Несутся, тая…
 
 
О, дорогая.
 
 
Пруда отсветы —
Стекла разлив.
Там силуэты
От черных ив
И ветра слезы…
 
 
Вот час для грезы.
 
 
В дыханьях нежных
Идет покой
С высот безбрежных
Горы ночной,
Где звезд мерцанья…
 
 
Час обаянья.
 

По наблюдению Анны Стрельниковой, первый вариант сологубовского перевода «во много раз превосходит по динамике поздний. <…> В переводе 1922 года Сологуб пытается воссоздать верленовскую неподвижность в изображении пейзажа, обусловленную точечностью, мгновенностью впечатления: он опускает глаголы или заменяет их существительными и прилагательными»[108]108
  Стрельникова А. Б. Указ. соч. С. 100–101.


[Закрыть]. В поздних переводах из Верлена, по мнению Минны Дикман, «обнаруживается характерное для переводческой теории и практики тех лет стремление к буквализму. В ряде случаев Сологуб перерабатывает переводы, приближая их к подлиннику, и нередко ухудшает. Новый перевод, вербально точный, буквально передающий ритмический рисунок подлинника, уступает первым редакциям в поэтической верности»[109]109
  Дикман М. И. Поэтическое творчество Федора Сологуба // Сологуб Ф. Стихотворения / Сост. М. И. Дикман. Л., 1975 (Библиотека поэта: Большая серия). С. 70.


[Закрыть]. В «буквализме» упрекали Брюсова, но оба варианта его перевода дальше от оригинала, чем у Сологуба.

Вопрос о том, кто из двоих лучше перевел Верлена, напоминает детский вопрос: кто сильнее, слон или кит? Шенгели, соревновавшийся с обоими, писал: «Брюсовские переводы несравненно выше сологубовских, несмотря на некоторую “жесткость”: им присущ тот неуловимый колорит “подлинности”, который свидетельствует о глубоком вживании в оригинал и искупает многие несовершенства. У Сологуба – досаднейшие промахи в понимании как поэтического смысла, так и образов и даже выражений оригинала, не говоря уже о неприятной игривости и умильности тона». Недоброжелательный к Брюсову Иван Тхоржевский, переводчик французских поэтов, заявил: «Когда Брюсов попробовал перевести мелодического Верлена, его переводы оказались, – рядом с отличными переводами Сологуба да и других, – мертвыми, бескрылыми, стопудовыми»[110]110
  Тхоржевский И. Русская литература. Париж, 1946. С. 472.


[Закрыть]. Ранее работу «брата Валерия» раскритиковал Бальмонт: «Его переводы любимого им Верлена, которому он всегда подражал, никуда не годятся, как и другие его переводы суть лишь ученическая старательная перепись, внешний рисунок без души»[111]111
  О переводах (1932) // Бальмонт К. Д. Автобиографическая проза / Сост., подг. текста, вступ. ст., прим. А. Д. Романенко. М., 2001. С. 577.


[Закрыть]. По мнению Волошина, знатока французской поэзии, Сологубу «удалось осуществить то, что казалось невозможным и немыслимым: передать в русском стихе голос Верлена. С появлением этой небольшой книжки… Верлен становится русским поэтом»[112]112
  Русь. 1907. 22 декабря. С. 3 // Волошин М. А. Собрание сочинений: В 13 т. / Под общ. ред. В. П. Купченко, А. В. Лаврова. М., 2003–2015. Т. 6. Кн. 1: Проза 1906–1916 годов. Очерки, статьи, рецензии. С. 107–110.


[Закрыть]. В итоговом издании своих переводов Брюсов признал, что Сологубу «удалось некоторые стихи Верлена в буквальном смысле слова пересоздать на другом языке, так что они кажутся оригинальными произведениями русского поэта, оставаясь очень близкими к французскому подлиннику».

Не дерзая делать выбор, я привожу разные версии еще и потому, что порой один перевод не может исчерпать всё богатство оригинала. Брюсов поместил варианты переводов в примечания для придания академизма изданию, призванному «дать русскому читателю более или менее полное представление о жизни и творчестве» Верлена. Сологуб – обозначивший первое издание переводов на контртитуле как «книгу седьмую» своих оригинальных стихов – решал иные задачи (издание 1923 года ближе к ознакомительному «брюсовскому» типу). «Я переводил Верлена, ничем внешним к тому не побуждаемый. Переводил, потому что любил его», – заявил он в предисловии, заметив: «Выбор стихотворений, сделанный по моему личному вкусу, может показаться довольно случайным. Как и всё в жизни, подчиненной капризам своенравной Айсы{38}38
  Айса (Атропос; Атропа) – в древнегреческой мифологии одна из трех мойр (богинь судьбы); перерезает нить жизни, служит символом неотвратимой судьбы и смерти.


[Закрыть]. Но есть, я думаю, в этом выборе и влияние ее суровой сестры{39}39
  Лахесис (Лахеса) – мойра, «дающая жребий» – определяющая судьбу человека.


[Закрыть], которая под пестротою случайностей вечную устанавливает свободу в ее земном обличии неизбежной необходимости». Поэтому варианты переводов он привел подряд как равноправные: можно так, а можно этак (в издании 1923 года варианты выделены в особый отдел).

Рецензент «Русского богатства», самого антимодернистского журнала, раскритиковал переводы Сологуба («всё сухо, категорично, без вдохновения») и осудил включение в книгу вариантов, сочтя их черновиками: «Перевод ведь не проба сил переводчика, а самостоятельное художественное произведение: иначе он не нужен. Перевод должен не только давать известное представление о подлиннике; он должен замещать подлинник в сознании читателя (тезис, чуждый Сологубу и категорически неприемлемый для Брюсова. – В. М.). <…> Эти сочетания стихотворений-синонимов совершенно неуместны; вместо того, чтобы сгущать впечатление, они его разжижают»[113]113
  Русское богатство. 1907. № 12. С. 175–177.


[Закрыть]. Поэту и переводчику Юрию Верховскому идея Сологуба понравилась: «Особенно поучительны переводы, дающие в двух или трех вариантах одну и ту же пьесу. Иногда несколько вариантов и художественно равноценны, и одинаково нужны: черта, случайно ослабленная в одном, оттеняется другим»[114]114
  Речь. 1908. 28 февраля. С. 3.


[Закрыть]. «Сологубовские варианты не являются ступенчатым приближением к оригиналу, и определение их в качестве черновиков не подтверждается фактами – констатирует современный исследователь. <…> – Сологуб делает новый перевод, не отменяя тем самым предыдущий как сам по себе состоявшийся и завершенный»[115]115
  Стрельникова А. Б. Указ. соч. С. 84–85.


[Закрыть].

24 июня 1870 года Поль Верлен и Матильда Моте заключили брачный контракт и через пять дней собирались венчаться, но невеста заболела оспой, затем заболела ее мать, так что церемония состоялась только 11 августа. Между этими событиями вышла «Милая песенка», удостоившаяся 17 июля рецензии Банвиля. Через два дня Франция объявила войну Пруссии. Всем стало не до стихов, о чем 9 августа с грустью писал автору хваливший его Леконт де Лиль, так что книга разделила судьбу предшествующих. Верлен огорчился, но куда больше его страшила перспектива призыва в армию. Служащие мэрии и префектуры в мирное время призыву не подлежали, но тут война…

«Медовый месяц Верлена был омрачен неудачами французского оружия, которые поэта трогали весьма живо. <…> Под влиянием одушевления, охватившего тогда все общество, Верлен не захотел воспользоваться теми правами, какие предоставляло ему его положение чиновника, и записался в ряды Национальной гвардии. Таким образом, к его служебным обязанностям присоединились обязанности военные, и его день был поделен между думой (мэрией. – В. М.) и укреплениями, где происходило учение добровольцев. На долю семейной жизни оставалось времени немного».

Рассказ Брюсова, восходящий к книге Шарля Доно «Интимный Верлен», необходимо прервать и поправить. Республиканца Верлена воодушевило свержение Наполеона III, но в Национальную гвардию он записался лишь по настоянию Матильды, которая, по словам Птифиса, «превратившись в ярую патриотку, обвиняла его в трусости». Поэта направили в 160-й батальон в Рапе-Берси – из всех героев нашей книги только он один попал под знамена. «Его обязанности заключались в том, что он должен был через ночь с ружьем наперевес стоять на часах в форте, облаченный в шинель, треуголку и сапоги». Пока ночи были теплыми, служба даже забавляла Верлена, благо не на передовой. Потом стало холодно, он заболел бронхитом, но получил лишь короткий отпуск и решил «закосить»: в мэрии ссылался на воинский долг, в батальоне – на служебный, а сам с женой наносил визиты друзьям и знакомым. Расчет на то, что о нем забудут, не оправдался: за ним пришли на дом и отправили под арест на двое суток за уклонение от службы. Верлен назвал это своей «второй темницей» после школьного карцера. Настоящие тюрьмы были впереди…

В канун Рождества его повысили до младшего управляющего и прибавили жалованье. Однако пруссаки уже осадили и обстреливали Париж. В городе стало голодно, холодно и страшно. Вопреки обещанию Верлен начал выпивать, супруги ссорились, брак оказался под угрозой. 29 января 1871 года было подписано перемирие. 1 марта немцы вошли в Париж. 18 марта Национальная гвардия отказалась разоружаться, и в столице началось восстание. Правительство во главе с Адольфом Тьером и большая часть чиновников покинули город и переехали в Версаль. Верлен остался в Париже – «главным образом, вероятно, по своему наивному непониманию политического смысла совершившихся событий», как считал Брюсов. Он продолжал ходить на службу в мэрию, «где его ждало привычное кресло, знакомая чернильница, но уже другие сослуживцы. Сам того не ожидая, он оказался на службе у Коммуны (провозглашенной 28 марта. – В. М.). Ему как литератору поручили просматривать газеты и вырезать статьи, касающиеся Коммуны. Сочувственные он должен был складывать в один конверт, враждебные – в другой. Он и делал это со всей добросовестностью». Как Брюсов в Комиссариате по регистрации произведений печати в 1917 году или в Книжной палате годом позже.

Служба в мэрии спасала от мобилизации, а версальцы как противник были куда опаснее немцев. «21 мая правительственные войска вступили в столицу, начался бой на улицах; пылали дома и целые кварталы; коммунаров расстреливали сначала десятками, потом сотнями и тысячами… Тут только Верлен осознал то положение, в каком он оказался. По свидетельству Лепеллетье, им овладел безумный, чисто животный страх. <…> 24 мая он нашел поэта спрятавшимся в темной комнате, откуда он ни за что не хотел выйти. Он только умолял, чтобы с ним оставалась беспрерывно их горничная, потому что вдвоем “менее страшно”. Тщетно друзья убеждали бедного Поля выйти на балкон – взглянуть на поразительное, единственное зрелище, какое представлял Париж, объятый пламенем». Верлен – не Нерон, даже если не он поджигал город.

Советские авторы придавали «довольно большому участию» поэта в событиях особое значение и критиковали буржуазных собратьев за недооценку его важности. Служба в мэрии «директором бюро прессы» во время Коммуны и личное знакомство с некоторыми ее вожаками, вроде Луизы Мишель, написавшей приветственные стихи на свадьбу своей ученицы Матильды Моте, или прокурора Рауля Риго, некогда товарища по пансиону, позволяли выдать декаденту Верлену «свидетельство о благонадежности» и объяснить позднейшие «пессимистические мотивы» и «уход в сферу частной жизни» реакцией на поражение Коммуны, как в случае с Бодлером и с революцией 1848 года. События больше повлияли на жизнь Верлена, опасавшегося преследований, чем на творчество. Он не выходил из дома, бросил службу, желая, чтобы власти забыли о нем, а в середине июня уехал с женой к ее родственникам в деревню. Обошлось – властям было не до него. 30 октября у четы Верлен родился сын Жорж, позднее служивший в парижском метрополитене (вспоминается сын другого классика, работавший на парковке). «Тут в жизнь Верлена вторгнулось новое и зловещее влияние Артюра Рембо». Делаю паузу, ставлю строку точек. Историю читайте в следующем очерке.

.............................

3

Арестованный брюссельской полицией 10 июля 1873 года Верлен был помещен в дом предварительного заключения, затем в тюрьму, в общую камеру. Поэту грозило тяжелое обвинение – покушение на убийство Рембо. Судебные медики осмотрели его, в весьма унизительной форме, на предмет следов гомосексуальных контактов и таковые не отрицали. «По счастию Верлен успел поручить матери послать несколько писем и телеграмм друзьям с известием о постигнувшем его бедствии. Один из первых откликнулся Виктор Гюго. <…> Несмотря на бессодержательность [его] письма, оно принесло реальную пользу Верлену. Начальник тюрьмы увидел, что имеет дело не с обыкновенным убийцей, и проникся некоторым уважением к арестанту, у которого столь знаменитые друзья. Верлена перевели в отдельную камеру, разрешили ему прогулки и позволили получать обед из ресторана».

Следствие складывалось не в пользу Верлена. Из парижской полиции на запрос ответили, что арестованный – поэт и коммунар (значит, помнили), бросивший жену и ребенка и сбежавший с молодым человеком «известной безнравственности». У местных стражей порядка сведения были не лучше: пьяница и завсегдатай притонов. Вдобавок прошел слух, что жена добивается развода из-за «предосудительных отношений» Верлена с Рембо. Дипломаты хлопотать за соотечественника не стали. «Франции не было дела до автора каких-то, никем не читаемых сборников стихов», – грустно заключил Брюсов.

Суд состоялся 8 августа. «В сущности никакого серьезного “проступка” Верлен не совершил. Рембо (на следствии. – В. М.) от всякого обвинения отказался и дал показания, вполне благоприятные для своего друга. <…> Единственным прямым нарушением закона было то, что Верлен без установленного разрешения носил при себе револьвер и выстрелил из него во время ссоры… Но против Верлена было общественное мнение, утверждавшее, что он стрелял в своего юного друга в порыве “противоестественной ревности”. Против Верлена были темные слухи о его жизни, будто бы наполненной всеми формами разврата, терпимого и противозаконного, пьянством и выходками, оскорбляющими мирную жизнь добрых буржуа. И прокурор всего решительнее настаивал именно на “поведении” обвиняемого». Приговор: два года тюрьмы (мог получить и три) и штраф 200 франков – Брюсов назвал «исключительным по своей суровости», Птифис «вполне нормальным». «Во всяком случае приговор этого суда, определенно говорящий лишь о “покушении на убийство”, должны помнить все те, которые до сих пор повторяют старую легенду, будто Верлен был осужден за преступление против “общественной нравственности”», – отметил Брюсов, добавив: «Верлен, как позднее Уайльд, отбыл свое наказание полностью». Потому что тогдашний читатель именно об Уайльде и подумал бы.

Кассационный суд отклонил апелляцию, и 25 октября Верлена перевели в тюрьму города Монс. У одиночного заключения было одно достоинство – предусмотренное законом сокращение срока. О тюрьме узник писал… с восторгом, поскольку там о нем «заботилась Судьба»:

 
Мне не забыть, как жил я в лучшем из дворцов,
В пленительной стране потоков и холмов…
 
 
.............................
 
 
Дверь под замком всегда, стол, стул и небольшая
Кровать, где можно спать, весь мир позабывая,
Достаточно светло, достаточный простор:
Вот много месяцев что знал мой скорбный взор.
 
 
.............................
 
 
То был желанный мир, мир подлинный, высокий,
Та жесткая кровать, тот стул мой одинокий!
 
 
.............................
 
 
Дни одиночества делил я равномерно
Между молитвою и книгами…{40}40
  Перевод В. Брюсова.


[Закрыть]
 

«Надо представить себе то постоянное нервное волнение, в котором жил Верлен последние два года, чтобы понять, почему тишина тюрьмы показалась ему благодеянием, – объяснял Брюсов то, во что читателю верилось с трудом. – После встречи с Рембо вся жизнь Верлена была рядом мучительных столкновений, тяжелой, ему несвойственной борьбой. Он разошелся ради Рембо с прежними друзьями, он ради него же разошелся с женой, которую любил, по-своему, но искренно и глубоко, и, наконец, он потерял и самого Рембо. <…> К этому должно прибавить беспрерывное возбуждение от алкоголя и бессонных ночей, унижения бедности, которые приходилось переживать Верлену, оскорбления самолюбия, мучимого литературными неуспехами и злыми нападками газет… Что же удивительного, что в одиночной камере бельгийской тюрьмы Верлен почувствовал себя почти счастливым: он мог здесь одуматься, опомниться, вновь найти себя, свое едва ли не потерянное “я”».

Тюремные будни Верлена описаны в «Моих тюрьмах» и у Птифиса, поэтому на деталях восемнадцатимесячного заключения останавливаться не будем. 16 января 1875 года мать встретила сына у ворот узилища, откуда он в сопровождении двух жандармов был доставлен на французскую границу, и отвезла в деревню к родственникам поправлять здоровье. У него появились первые признаки артрита – болезни, которая свела его в могилу наряду с алкоголизмом, стенокардией, застарелым сифилисом и начинавшимся диабетом.

Во время пребывания в тюрьме в жизни Верлена произошло несколько важных событий. Начнем с внешних.

В апреле 1874 года Матильда через суд добилась отдельного проживания, раздела имущества, исключительного права опеки над сыном и уплаты алиментов. Фактически это был развод. В 1878 году Верлен пытался возобновить отношения с ней и дважды виделся с сыном – но тщетно. Развод был официально оформлен в мае 1885 года (жена возбудила дело вскоре после принятия 27 июля 1884 года закона, разрешающего развод), но в январе следующего года Матильда подала в суд за неуплату алиментов на бывшего мужа, только что получившего наследство от матери. По мировому соглашению она уплатила долги Поля и забрала наследство (20 тысяч франков) в счет невыплаченных алиментов. 30 октября 1886 года Матильда вышла замуж за Бьянвеню Огюста Дельпорта – на этом мы с ней прощаемся. Однако на обложке ее мемуаров, посмертно изданных в 1935 году, стояло «бывшая мадам Поль Верлен».

В марте 1874 года вышел сборник «Романсы без слов» («Romances sans paroles», 1874), написанный во время скитаний с Рембо – тени Артюра и Матильды витают над страницами; корректуру автор держал в тюрьме. Брюсов рассказал историю книги, имевшей для него особое значение: «О том, чтобы найти ей издателя, теперь нечего было и думать: имя Верлена было слишком опозорено для этого. Приходилось печатать ее на счет автора. Хлопоты по изданию книги взял на себя Лепеллетье, который, едва ли не один среди всех друзей Верлена, поддерживал с ним сношения, весьма затруднявшиеся тюремной цензурой писем. К тому же некоторые обстоятельства личной жизни (служба в Национальной гвардии во время Коммуны. – В. М.) заставили Лепеллетье в ту пору переехать жить в провинцию. В маленьком городке департамента Ионны, Сансе, где он сотрудничал в провинциальной газетке, Лепеллетье и напечатал первое издание “Романсов без слов”, в скромной, плохо обставленной типографии. Лепеллетье постарался выбрать, насколько можно было, более красивый шрифт, купил ватмановской бумаги, но это не помешало тому, что книга получилась довольно неуклюжая». Думаю, Брюсов вспомнил типографию Э. Лисснера и Ю. Романа в Крестовоздвиженском переулке, где печатались его первые книги, включая перевод «Романсов без слов»: дешевая бумага (какой там «ватман»!), заурядный, хотя удобный в чтении, шрифт, старомодные, впору эпигонам Надсона, зато бесплатные заглавные буквицы.