Текст книги "Детство 2"

Тринадцатая глава

Во дворе дома што-то праздновали, и до меня было дело только Саньке, Фире и немножечко тёте Песе. Дружок вгляделся было тревожно мне в лицо, но я тока улыбнулся кривовато – устал, дескать, да переутомился. Он и отстал. Не то штобы поверил, но знает уже, што если я сказал нет, то ето таки нет, а не таки да, но потом.

На Хитровке ещё пояснил ему, што есть тайны чужие, узнатые по случаю, и если их сказали мне, то ето не значит, што и я могу их кому-то переговорить. Да и свои тайны тоже бывают такие, што и лучшему другу обсказать не хочется. Санька-то, он наивный ещё.

Фира явно хотела закатить мне немножечко концерта, што не взял её с собой, но смотрю, обжегшаяся на покойном муже тётя Песя притянула дочку к себе и отшептала. Умная баба! То есть так себе простодырая, но по житейски иногда, как с мужиками себя вести, понимает.

* * *

– Фира, доченька! – Женщина успела перехватить девочку за руку, пока та не подошла со своим любопытным што к почти еврейскому мальчику, – Иди-ка сюда!

– Доча! – Выговаривала она негромко, приобняв за плечико, – Я таки понимаю, шо выедать мужу мозг, это национальный спорт еврейских женщин, и мы в нём таки преуспели! Но ты таки подожди, пока он не станет мине любимым зятем, а тебе хорошим мужем, да и потом подожди!

– Ма-ам, – Недовольно протянула та, – ну шо ты говоришь?! Какое выедать? Так, поинтересоваться слегка, где он был, и почему без меня!

– Фира! Мальчики, даже если они мужчины, устроены несколько иначе, чем девочки. И это я не о том, шо у кого между ног выросло или вросло!

– Папеле твой тому примером, – В голосе Пессы Израилевны послышались ностальгические нотки, – Он тогда не со мной встречался, а той дурной Двойрой, которая потом за Либензона замуж так и не вышла, хотя всё у них и было, да и стала с горя суфражисткой!

– Образование, – Назидательно сказал мать, вытирая Фире нос исключительно в педагогических целях, – это не всегда разум, а очень часто и наоборот! Вот захотелось ей докопаться со своим што до твоего будущего папеле. И так захотелось, што невтерпёж! Почему да через кого ты такой хмурый да насупленный? А папеле твой подумал, да и решил, шо если такое уже до свадьбы, то оно ему надо? И выбрал меня!

– А ты? – Полюбопытствовала Фира, подавшись вперёд и жадно вбирая многовековую ближневосточную мудрость.

– И я да, – Кивнула мать, – но таки не сразу и не с разбега!

– А было то тогда што?

– Да ничего хорошего, – Пожала плечами Песса Израилевна, понижая голос от любопытства соседей, – но и не так, штобы ой-вэй! Обычный грабёж на полтора рубля. Пострадали не столько финансы твоего папеле, сколько его гордость и немножечко лицо. И это, я тебе скажу, таки ой! Мужчины через гордость половину поступков совершают, а тут вот прямо заело!

– Семнадцать лет, – Ностальгический вздох, – такой возраст, когда мужчины начинают ходить, растопырив локти и позвякивая теми колокольчиками, которые между ног. Всего-то убытка на полтора рубля, а трагедии было на всю тысячу!

– Так што, доча, – Она поцеловала девочку в лоб, – если видешь у мужчины такое лицо, то таки не лезь! Покрутись рядышком, штоб он видел, как ты за него заметила и переживаешь, но в душу в ботиночках лезть будешь после свадьбы, и только по большому надо!

* * *

– Што празднуем? – Губы будто сами произнесли, не хочется ни думать, ни делать вот ничегошеньки. Апатия такая вот, што лечь и не вставать. Но страшно! Понимание имеется, што там во снах прийти может.

– Моте по случаю вино досталось, – Охотно поделилась Фира, поглядывающая на меня со знаком вопроса в глазах, – и как-то так получилась, што к его вину добавилась чья-то рыба, и вот оно на праздник и вышло. По случаю хорошего дня!

– Поешь, золотце! – Сунулась ко мне тётя Песя с тарелкой разново, но несомненно вкусного, – Лицо на тебе ушло куда-то от усталости, так ты поешь, верни его обратно! Понимаю, шо пока неохота, но еда – первое лекарство от почти всех напастей!

Поел от вежливости, а не от хотения. Еда казалась вся одного вкуса – хоть ставрида, а хоть и баклажаны с орехами. Вата во рту кислая. От тово и ел через силу, отговорившись желанием сплясать.

Не думать! Не вспоминать! Ноги сами несли меня под скрипичные напевы, перетанцевал со всеми женщинами нашево двора, включая девяностодвухлетнюю склочную бабку Рахиль, скрюченную в три дуги.

Танцевал с женщинами и один, а потом мужчин вызывал на танцевальные переплясы. Батлы, значица.

Такой себе заводила, што всех превсех ухандокал в танцах, да и себе ноги мало не до колен стоптал. Зато и не думал! Ноги разболелись страшно, но пока танцевал – ну вот ни единой мысли!

Остановлюсь, и вот они. Девки те. То молодуха, которая «Ванечкой» всех насильников скопом, то та – с волосами до колен рекой, и перехваченным до самово позвонка горлом.

«– Надо што-то делать!» – Бьёт в виски злая мысль раз за разом, а опыт жизненный подсказки не даёт, што же именно.

Дяде Фиме Бляйшману сказать? А кто поручится, што он и сам не… потому как што там Ёсик плюётся и рожи делает, ето ни разу не показатель. Ето Ёсик и есть, со своим разумением на здесь и сейчас, а не по жизни вообще до самого финала. Сам дядя Фима, он вряд ли да, но вот рядышком вполне себе может быть. Не участвует, но знает.

Один из тех троих точно идиш, ручаться могу! А кем он там кому в жидовской общине, ето такой себе вопрос, значимый. Может оказаться и так, што ево зароют живьём да проклянут покойника, а может, и просто пожурят шалуна и попросят больше такое не творить, а если и да, то хотя бы подальше.

А зароют меня. Во избежание. Может даже, с искренним сожалением в больших и грустных идишских глазах.

В полицию? Верил бы ей, так вот ей-ей! Несмотря на проблемы все с документами, побежал бы! А так нет, насмотрелся уже на Хитровке, наслушался.

Важного господина может и послушают, а от меня если и не отмахнутся, то и поспешать не станут. А если так, то и всё! Потому как не только полицейские господа информаторов среди ворья имеют, но и наоборот тоже верно! Причём в Одессе наоборот как бы и не верней!

Плясал, пил разведённую вином воду и думал, когда останавливался. Плохо получалось-то.

Допраздновались сильно заполночь, но таки угомонились. Санька, он сразу почти и засопел, даже на топчан усесться толком не успел. Садиться, начал, да так в приседе и обмяк, я ему даже ноги разул да закинул.

Я хоть и не шибко трезвый от вина, и усталый так, што прямо ой, а не могу.

– Господин если. Важный штоб, а ещё лучше иностранец.

И хожу, хожу… А потом глазами за полку зацепился книжную, да и задумался што-то. Мопассан! Точно!

Купил недавно потрёпанную книжечку у матросика с французского парохода, совсем задёшево. Трубы горели у болезново, а денег ну ни шиша! В карты проигрался, как он мне зачем-то поведал. Так думаю, што и книжечка может быть не ево, а так сказать, позаимствованная. Но я себя тогда умствованиями не утруждал, а просто взял, и купил!

Взял книжицу ету, да тетрадку с карандашом, и ну компиляцией заниматься! Так-то французский знаю свободно, но не так штобы изысканно, всё больше по матушке. То есть не больше, а лучше, прям ажно до изысканности.

А нужно, штоб полицейские поверили, што господин ето пишет, из самых што ни на есть образованных, да лучше не наших. Тогда-то небось зашевелятся! Любят у нас иностранцев поперёд своих.

До-олго сидел! Правил написанное, да не раз и не два, потом набело переписал чернилами уже, и тоже не с первого раза вышло.

Глянул на часы да на календарик отрывной, где восходы и закаты указаны, так ого! Через полчаса светать начнёт! Можно и сбегать, значица. Сейчас никто мальчишке на улице не удивится, на рыбалку потому как самое время.

Бегом и сбегал, хотя и тяжко было. Ноги, то ладно! Поясницу ломит сильно, как бы почки не застудил. Ладно, отлечусь… потом.

Кинул письмецо куда надо, да и назад. И чувствую, накатывает. Только и успел, что во дворе до нужника дойти, да воды чуть не полчайника выпить. С лимоном.

Коснулся головой подушки, и бац! Будто по голове ударили.

Часа через два всего и проснулся, от движения неловкого. Ворохнулся, а в пояснице и внутри такое ой, што прям совсем ой! Раз только было так, когда мастер, будь он неладен, ногой в бок засадил со всей своей хилой дури. Думал уснуть дальше, но не тут-то было – ни в едином глазу! Спать хочу, а хренушки!

Встал еле-еле, сходил куда надо, да и хожу, как деревянный человечек. Ни согнуться, ни разогнуться толком, ни даже повернуться из стороны в сторону. Хуже даже, чем после мастера.

Посидел с книжкой, пока Фира не спустилась, на завтрак звать. Подождал я, пока Санька умоется, да и наверх. Ногу на ступеньку занёс, да и передумал.

– Знаешь, я наверное внизу завтракать буду, во дворе.

Тётя Песя вниз слетела, закудахтала встревожено. Смешно немного, и немножечко, ну вот саму малость, приятно! Не часто обо мне заботятся, непривычно.

– Тётя Песя! – Прервал я её вокруг меня, – Не надо таки доктора! Доктор нужен, когда ты не знаешь што, или не умеешь как! А я таки знаю и умею, и на што мне дорогой дяденька с дипломом? Выслушать через трубочку, взять за визит и прописать то, што знаю я сам как бы не получше ево?

– Если ты думаешь за деньги, – Начал тётя Песя с лицом жертвенным и одухотворённым.

– За деньги у меня есть, я думаю исключительно за свои нервы и потраченное на зря время, тётя Песя! Бабка Санькина знахаркой была, – Санька закивал быстро, – не из самых громких, зато из настоящих. Не ети, которые наговоры-заговоры да бормотанья всякие, а которые травами лечат. Да мы пастушили, тоже мал-мало научились интересным вещам.

– Я на Привоз, – Деловито сказал Чиж, – рубля… да полтора, штоб с запасом. Не знаю точно, какие травы из почечных здесь растут, а то среди них и дорогие есть!

– Я с тобой, – Решительно подхватилась Фира.

– Да я и сам…

– Ты сам в травах разбираешься, – Поддержала дочку тётя Песя, – а не как торговаться, и кого!

Спорить Санька не стал, согласившись на помощь. Поели тут же, во дворе, куда при Санькиной помощи спустили еду.

Виденное вчера на свету будто отодвинулось чуть назад, приглушилось. Не так, штоб совсем и навсегда, а будто вода большая за плотиной плохонькой таится. Может быть таки ой, и даже совсем ой, но потом.

* * *

Вскрыв письмо, полицейский бегло пробежал его глазами и сморщился брезгливо. Снова! Сколько прожектов, доносов и писем от психически нездоровых людей проходит через канцелярию одесского полицмейстера!

Написано на хорошем французском, но излишняя литературность и неаккуратность почерка, свойственная исключительно низшим слоям населения, прямо таки кричат, что писал никак не француз, а кто-то из аборигенов Одессы.

Мнящий себя тонким знатоком человеческих душ, адъютант живо представил жидовского мальчишку с томиком французской классики и словарём. Сидит, поганец, злорадно поблёскивает выпуклыми глазами-маслинами, и мнит себя… да кем-то там… неважно.

Зевнув, он небрежно скомкал письмо, а затем и конверт, отправив их в корзину для бумаг.

– Катакомбы, подземные ходы, похищенные женщины, – Полицейский покачал головой и снова тягуче зевнул, – тоже, Дюма из Молдаванки!

На мгновение ему пригрезилось, как он раскрывает преступную сеть, и вот уже лично губернатор жмёт ему руку и благодарит…

– Вот же! – Негромко засмеялся полицейский, покосившись в сторону корзины для бумаг, – Ерунда ведь, а зацепило! Может и выйдет неплохой репортёр лет через пять!

Четырнадцатая глава

– Водочки мне для начала, – Деловито сказал бывший мировой судья угодливо склонившемуся перед ним неряшливому половому с битой рожей, – стопочку! Да смотри! Не лафитничек, а то с него начну, да на нём и закончусь!

Аркадий Алексеевич в задумчивости постучал пальцами по липкому от грязи столу, прислушиваясь к хотениям капризного организма.

– Да-с! – Решил он наконец, – Стопочку, и к ней огурчик такой – маленький и пупырчатый, да на вилочке. Есть?

– Для Вас, – Выдохнул половой перегаром и больными зубами, мотнув давно не мытой головой, тщательно расчёсанной на пробор, – найдём!

– После горячего похлебать, – Продолжил Живинский, – хоть щец, хоть ушки, лишь бы не сидеть потом в ретирадной! А уже потом – лафитничек, да запотевший штоб! Со льда! Ну и к нему всякого закусить. Живо!

Половой испарился, и через полминуты перед судьёй стоял покоцанный подносик со стопочкой и огурчик, наколотый на вилку с отчётливыми жирными следами от пальцев. Выдохнув, Аркадий Алексеевич опрокинул в себя водку и прикусил огурец, всасывая сок и блаженно закатывая несколько припухшие выцветшие глаза с обилием красных прожилок на жёлтом белке.

Посидев так недолго и чувствуя, как похмелье потихонечку отступает, Живинский открыл глаза и потянулся блаженно. Хор-ро-шо!

Сквозь табачный дым и кухонный чад, уходящий к высоким сводчатым потолкам, едва пробивается свет газовых рожков, а отродясь немытые окна служат скорее деталью интерьера, чем источником света. Полы присыпаны опилками и песком пополам с разным сором самого сомнительного вида.

– Ушица, – Подоспел запыхавшийся половой, увернувшись от разодравшихся было посетителей, – свеженькая!

Аркадий Алексеевич кивнул благосклонно и приступил к трапезе, заодно оценивая находящихся здесь женщин, пребывающих в разной степени алкогольного опьянения. Чтоб далеко не ходить!

После ушицы последовал лафитничек и блюдо с закусками. Постоянные посетители не мешают трапезе уважаемого человека, давая насладиться едой и хором из отставных солдат с оркестром из ложечника, гармошки и бубна.

 
Сво-во праздничка дожду-ся.
Во гроз-на му-жа вцеплюся!
Во гроз-на му-жа вцеплюся,
Насмерть раздеруся!
 

– Ай маладцы! – Орал какой-то подвыпивший молоденький деловой, отплясывая трепака под музыку, – Как выводят!?

Вышибала с большой дубинкой и физиономией, как нельзя лучше подходящей под скандальную теорию Дарвина, кивал и притоптывал в такт несуразно большой ступнёй, наслаждаясь концертом.

– А подать музыкантам… – Плясун пошарил по карманам, и не найдя искомого, отправился на экспроприацию к соседнему столику. Благородного разбойника там встретили в кулачки, но за него вступились товарищи.

Началась было драка, но в её эпицентр скользнул вышибала, обрушивая на зачинщиков тщательно выверенные удары обмотанной в тряпьё дубинки. К нему присоединилось и несколько посетителей из постоянных, и конфликт быстро прекратился.

– Хлеб, – Захихикал Живинский, позвякивая горлышком лафитника о стопку и побулькивая, – и зрелища! Чем не Рим!

Ободрившись после водочки, он стал рассматривать женщин уже не отвлечённо, а с вполне определённой целью. Взглядом знатока судья отсеивал негодных.

– Пойдём-ка! – Поманил он не слишком трезвую фемину, показавшуюся ему чуть побойчее и поинтересней прочих.

– Извольте! – Несколько невпопад ответила женщина, подойдя вихляющейся походкой и склонившись так, что полные груди вывалились из расстёгнутого корсажа, – Рупь с полтиной по-простому, а за трёшечку любые фантазии!

Подёргав за крупные отвислые соски, Живинский захихикал мелко и согласился.

– Трёшечка! И отработаешь по полной, уж будь уверена!

Флигель по летошнему времени полупустой. Добрая половина его обитателей подалась на гастроли по провинциальным городам, и на нарах похрапывает только вусмерть ужравшийся Ермолай Иванович, да постанывает в горячечном бреду избитый мещанами за шулерство Игнатий Фебович.

– Ну-с, – Скинув с себя одежду, Живинский задвигал бёдрами, – я буду старым, но похотливым лесным сатиром, а ты прекрасной испуганной нимфой. Только не слишком-то убегай, у меня колени больные!

Поиграв в догонялки с хохочущей нимфой, и всласть полапав оную за интересные места, привычного отклика в организме Аркадий Алексеевич не дождался.

– Давай по-французски, что ли! – Чуточку раздосадовано сказал судья и уселся на нары, расставив ноги.

– Что старинушка невесел? – Присела фемина между ног, – Хуй головушку повесил?

Ролевые игры и французские изыски не помогли, и Аркадий Алексеевич чувствовал себя раздосадованным и немножечко, самую малость – преданным. Поглядывая на старого боевого товарища, не желавшего стоять по стойке смирно, несмотря на все старания женщины, он только вздыхал и мрачнел с каждой минутой.

– Ну всё! – Решительно сказала наконец проститутка, – У меня уже челюсти сводит! Давай трёшку, да я и пошла!

– Деньги за результат, – Возразил судья, тронув пальцем некогда стойкого бойца.

– За результат… – Проститутка вскочила и упёрла было руки в боки, готовая к сваре, но почти тут же просветлела лицом, найдя выход из неудачно сложившейся ситуации. – Да будет тебе результат! Шпанская мушка… доплатить только придётся! Вперёд!

– Заплачу, заплачу, – Оживился Аркадий Алексеевич, доставая деньги под жадным взглядом проститутки, – Давай!

За шпанской мушкой приободрившийся Живинский принял кокаин, и процесс пошёл. Стоя на четвереньках, фемина исправно подмахивала и отпускала дежурно страстные реплики, долженствующие показать необыкновенные возможности клиента, старательно отрабатывая гонорар. Внезапно судья навалился на неё всем телом, дёрнулся, да и замер.

– Кончил? – Поинтересовалась фемина, но не дождалась ответа. Извернувшись, она выбралась из-под тела, и увидела остекленевшие глаза.

– Да никак… – Опытная проститутка проверила пульс и весьма равнодушно отнеслась к его отсутствию. Не первый и даже не десятый, чего уж там волноваться!

Зато… она кинула взгляд на прочих обитателей флигеля, но они по-прежнему пребывали в бреду – один в горячечном, второй в алкогольном. Вытащив деньги из одежд покойника, она пересчитала их и едва не завизжала от свалившегося в руки богатства.

Щёки её раскраснелись, зрачки расширились, а дыханье участилось. Воровато оглянувшись, проститутка метнулась к двери, просунула ножку табурета в щеколду, почти тут же приступив к тщательному обыску комнаты.

* * *

Тётя Песя вместе с Фирой прямо посреди двора делают жару, варя на медленном огне варенье в большом медном тазу. Иногда они машут полотенцами, отгоняя злых ос, норовящих покончить жизнь самоубийством в одуряюще пахучем сиропе, и наглых соседских детей, лезущих куда не надо с желаньем ухватить чужого вкусного.

– Я до города пройтись, – Сообщаю им, поправляя купленную таки соломенную шляпу.

– Почки всё, – Интересуется тётя Песя, мешая деревянной ложкой, – или ещё таки ой? Я к тому, шо если не всё, то без большого надо далеко гулять не стоит.

– Нормально, тётя Песя! Через несколько дней думаю снова начать тренироваться.

– А где Санечка? – Интересуется Фира, относящаяся к нему несколько покровительственно, несмотря на обратную разницу в возрасте, – До художника своего пошёл?

– Угу. Всё, я тоже пошёл. Зайти куда-то за купить нужно или так?

– Так гуляй, – Отмахнулась тётя Песя, – не хватало ещё мужчин за своим надом посылать!

Наглаживая по дороге встреченных знакомых котов, я потянулся до выхода из Молдаванки. Без цели, просто пошляться.

Танцы и акробатика пока сильно мимо, как и вообще всякая беготня. Остаются книжки, гитара, шахматы и немножечко Фира. Ну и карты вечерами во дворе. Тоже интересно. Когда ум на ум, блеф на блеф, а когда и шулерское всякое можно. Как заранее договоримся. Да не на деньги играем, потому как промеж соседей такое глупо, а так, на шелбаны да на глупости всякие.

Санька у своево художника пропадает целыми днями. А приходит когда, то только и слышно – пропорции, свет, тень… Ну или байки художницкие пересказывает. Пропал человек! Ну да лишь бы на здоровье.

А я вот днями по городу от безделья шатаюсь, но опасливо, всё больше по центральным улицам, даже в переулки заглядываю, только если народу там много, и штоб обязательно женщины тёточного возраста, из самых крикливых по мордам лиц. Спокойней так.

Жду. И газеты читаю, всё больше криминальную и полицейскую хронику, происшествия всякие.

Я же не один и не два детектива прочитал! Знаю што такое облава, про улики там всякое. Даже отпечатки пальцев! Ну ето, правда, больше оттудова ещё.

Письмо отправил, да подробное ведь! Карту, где щель в ету катакомбину искать, саму пещеру намалевал как умел. А я, между прочим, умею! До Саньки сильно далеко, но понятно вполне. Преступников етих словесно и портретно – как смог, с акцентированием на особые приметы.

Где?! Выследить, схватить, провести облову… где?! А нету пока, отчево я весь как на иголках и боюсь, отчаянно боюсь не только за себя, но ещё и за Фиру с Санькой. А ну как?! Ети – всё могут!

– А вот и ответ, – Прошептал я помертвевшими губами, глядя на обезьяна у Ришельевской[21]21
  Она же Потёмкинская.


[Закрыть] лестницы, ручкавшевося с городовым вот прямо вась-вась! Такие себе лучшие приятели, што чуть не сослуживцы.

Он ето, он, ручаться могу! Орангутанг натуральный, только што в одежде, таких даже в большом городе не вдруг встретишь. Фигура, манера двигаться, подёргивание плечом такое себе характерное. Он!

– С-суки! Вот значица как…

Постоял я так, поглядел, ножик в кармане нащупал, да и за ним. Не бездумно, а нормально так, как положено. Жизнь Хитровская, она мал-мала учит такому, да из прошлой жизни такое всякое иногда выныривало. Не разберу только, через картинки киношные или через свою жизнь? Запутанно помню, значица.

Обезьяна легко вести, потому как фигура, да и не таится ни разу. От лестницы до порта, и по пути с морячками общается такой себе по-свойски. Если не знать точно, то такой себе торгаш по мелочи с немножечко контрабандой. В Одессе таких через второго на третьего, никого не удивишь.

Многие здесь так живут, а ещё больше тех, кто вроде как и чиновник или конторщик, но иногда и не совсем, если своё надо прижмёт. Подрабатывают себе в карман. С использованием служебного положения.

Веду я ево, и вроде как даже не в горячке, а мысль такая крутиться, што ето жить не должно. Потому как если он в живых останется, то до конца жизни мне девки те во снах приходить будут.

– Не он… оно! Не человек ето потому как, – Шепчу я, скользя поодаль. Мне ведь не только ети, как их… контакты! Мне он нужен в месте уединённом. А потом ножиком. Небось не будет ждать от мальчишки мелково! А я умею так, штоб не ждали. Научили.

Не севодня если, так присмотреть пока, где он тут крутиться, да с кем. Может, ещё кого узнаю.

Часа два ево вёл, никак не меньше. И ножик через карман всё время нащупываю, што изнутри к брюкам прикреплён. Штоб если што, то не упустить.