Текст книги "Отрочество"

Тринадцатая глава

– Болваны! – длинная указка хлёстко бьёт парте, – Боже, каких идиотов я вынуждена учить! Родители ваши… а-а, как же вы мне надоели!

Слушаем беснующуюся классуху с отупелым равнодушием. Монологи такого рода повторяются с удручающейся регулярностью, а попытки справедливцев дать отпор натыкаются на слаженное сопротивление не только всей педагогической «стаи товарищей», но и родителей. Людей из нас делают! А мы, сволочи такие, не ценим!

Оскорбления цикличны и удивительно однообразны, повторяясь раз за разом. Наизусть уже. Сперва – вызов к доске заведомо слабого или неготового ученика, потом длинное, тягучее «как бы вытягивание», больше похожее на плохо замаскированный моральный садизм. Оскорбительные, но-как-бы-воспитательные вопросы, на которые в принципе нельзя дать нормальный ответ, и наконец – монолог.

Низенькая её фигурка в форме клизмы подрагивает у учительской кафедры. Взмах указкой… в такт содрогаются массивные жирные бёдра, обтянутые обкошаченной мятой юбкой, с лица падает капля пота. Взмах… уводя глаза вниз, натыкаюсь взглядом на жирные ноги без чулок, густо покрытые щетинистыми чёрными волосками.

Мерзость. Неуважение к себе и нам. Ноги эти, вечно немытые перхотные волосы, затянутые в сальный пучок на макушке. Перхоть на воротнике и плечах, запах пота.

Учёба, когда невнятное бормотание у доски, без какой-либо оглядки на происходящее в классе, сменяется периодами буйной, истеричной активности. А ведь математика, а не какая-нибудь история, где достаточно просто прочесть учебник. Основа основ, царица наук.

Ненавижу! Школу эту, учителей с их фактическим нежеланием учить и круговой порукой, бесконечные стрелки и разборки после школы!

Желание вырваться из этого болота. Яркое, неугасимое!

Я…

… смог.

Сорбонна! Сам, без каких-либо связей и денег. По вечерам учился, ночами. Аттестат зрелости, полученный в чужой стране. Смог! Поступил. Вырвался.

А другие не смогли. Не хуже. Просто – поверили. Обвинениям в тупости, никчёмности, постоянным кликушеским пророчествам о грядущем алкоголизме. Не выплыли.

Слабые? Отчасти. А ещё – сложно выплыть, когда тебя постоянно – по голове. Сама жизнь, в лице учителей, вусмерть замотанных родителей, и просто – российская действительность. Сорбонна, университет Париж-юг, факультет механики и автоматизации. Студент!

Погладил тёплую под солнцем колонну Сорбоннской церкви. Смог! Доказал.

А… кому? Задумываюсь, и понимаю, что уже неинтересно писать бывшим одноклассникам и пацанам с раёна. Хвастаться. И они мне тоже – неинтересны. Может, матери? Может… потом, как-нибудь.

* * *

Некоторое время не мог понять, кто я и где. До чего детально! А эмоций! Вот зачем мне эта Ольга Михайловна? Нет бы чего полезного по инженерной части, но там в час по чайной ложке присыпается.

Поворочался без сна, и отщёлкнул часы. Рассвет скоро, ну да и не засну больше.

Умылся наскоро, зубы почистил, да и бегом до моря, провожаемый редкими взбрёхами собак и здоровканьем тётушек, вышедших кто за водой, а кто и на рынок.

Плавал чуть не час, до ломоты во всём теле и посинения, а потом назад, всё так же бегом.

– Доброе утро, – поздоровалась тётя Песя, выйдя из нужника, – не спится?

– Шалом, – вяло отозвался я, – да вот…

Она понятливо закивала и не стала тревожить расспросами. Браты уже встали, и оба два такие себе натужно-бодрые, через явную силу. У Мишки от страха лицо ажно чуть не в прозелень идёт, но бодрится.

Санька получше, но тоже – губы в улыбке растягивает, а на такую улыбку каучуковую даже и глядеть страшно. Подозреваю, што и я не лучше.

– Ну што? В здоровом теле? – подмигиваю я, и сам понимаю – хреново вышло. Ну да браты подыграли, растянули губы в улыбке. И физкультура!

Мишка, он хоть и не может толком одну ногу трудить, но тоже занимается. Я давно ему всякое показывал, а в Одессе когда, то и вовсе! Цельный комплекс составил, специально под него.

Ну и Федул Иваныч тоже – ого! Здоровый мужчина, и спорт вообще одобряет. У них в мастерской гиря стоит, пудовая, так они с Антипом нет-нет, да и подойдут. Чуть не пятьдесят разиков мастер выжать может, вот те и портняжка! Чуть не самый сильный во всех улочках и проулочках вокруг Трубной.

Завтракали через силу, хотя тётя Песя женщина вполне себе понимающая, и расстаралась как раз на такой случай. Такой себе супчик рыбный, сильно восточный. С пряностями, травами и таким запахом, што и у умирающего аппетит пробудит.

В другой раз бы оно и с превеликим нашим удовольствием, а сейчас и не лезет. Нервы, эти их! Два часа до условленного срока не знали, как и чем себя занять. Измаялись! Когда выходить пришла пора, так Мишка ажно чуть не вприпрыжку побежал.

«– Лучше ужасный конец, чем ужас без конца[17]17
  Фердинанд фон Шилль; 6 января 1773, Вильмсдорф – 31 мая 1809, Штральзунд – прусский майор, участник Наполеоновских войн, национальный герой Германии.


[Закрыть]» – выдало подсознание.

Мишку почти тут же увели, готовить к операции. Но и нас не вдруг отпустили, а накапали сперва чего-то на спирту.

– Лауданум[18]18
  Опиумная настойка.


[Закрыть], – пояснил доктор, отмеряя капли, падающие в мензурку, – надёжное снотворное и успокоительное.

Я проглотил, заворожённый необычной посудой, и только потом подсознание принялось выдавать всякое нехорошее. Про наркоманов и распространителей.

Как назло, такая пакость полезла, што куда там успокоиться! Но ушёл, потому какую ещё гадость поверху зальют, сказать не могу, но заранее сцыкливо.

Нехорошо как-то настойка легла, неправильно. Организм сонный, а мозг и так-то за Мишку переживает, так и ещё и подсознание картинки наркоманистые подбрасывает в костерок моих кошмаров.

Так и ходил до самого конца операции, все улочки и переулочки вокруг Еврейской больницы истоптал. Окна считать принимался, на количество камней булыжных множил. И ведь понимаю, што со мной прямо-таки сильно ой, но остановиться не мог.

Поклялся только, што наркотики – никогда! Сам не буду, и близким всем настрого накажу. А то ишь! В аптеках без рецептов!

«– Надо, кстати, компанию против…» – Мелькнуло в глубинах, да и угасло.

Санька за мной хвостиком таскался, но вялый, за компанию больше, а так бы пристроился где-нибудь на лавочке. И бубнил, бубнил што-то… От этого его бубнёжа у меня волосья дыбом даже там, где и не выросли пока, и желание всем этим героинщикам от медицины успокоительно ректально ввести. С передозом! Неужели не понимают?

Оббегаю в очередной раз больницу, Гришин на крыльце. Благодушный, усталый, с папироской.

– Ну?!

– Всё хорошо, – и улыбается, показывая изрядно проеденные зубы, – насколько это вообще возможно.

Я кепку сдёрнул, голову вверх, а у самого – слёзы. Неловко даже стало. Вытирал пока, доктор деликатно отвернулся, будто высматривая што.

– А… можно? – я сунулся было ко входу.

– Что ты! – всполошился врач, заступая вход, – Какие посещения! Может быть, завтра к вечеру. Не раньше! И на неделю, не меньше, в больнице ваш брат останется, под наблюдением.

– Да, да… – кепку к груди, – если што-то ещё надо…

– С лихвой уже! Кхм… – смутился он, вспомнив за жадность коллег, граничащую с вымогательством.

– Ну… только скажите!

– Только скажите, – эхом отозвался Санька, – я… всё!

Хотели выразить отдельную благодарность заезжему хирургу, вышедшему из больницы, но тот отмахнулся только брюзгливо, и укатил в гостиницу на свистнутом санитаром извозчике.

– Зато хирург от Бога, – философски заметил санитар, с блаженным видом доставая папироску, – а в таком деле лучше етак, чем когда душа-человек, но так себе как спициалист.

– Хотя етот, – он сплюнул попавшие в рот крошки табака, – очень уж собака как человек! Но дельный, етого не отнять. Не извольте беспокоиться за брата, господа хорошие, всё в лучшем виде будет!

Добежал до дома поесть, и сказать за всё хорошее, но долго не усидел. В голову такое – раз! И вступило. О кресле на колёсиках для Мишки. Ему ж теперь не одну неделю выздоравливать, понимать надо. Не просто перелом, а ногу ломали да резали!

Недели две теперь, а то и месяц, вообще ногу трудить нельзя, какие там костыли! Их черёд после придёт.

Ума хватило, с тётей Песей мыслёй поделиться. Та лоб похмурила, да и выдала, где такое в Одессе вообще может быть.

… – хрень! – подытожил я вечером после умывания перед ужином, замотав Саньку и Фиру до чуть не полного обезноживания. И настроение, ну вот никакое!

Все такие кресла, што либо дорого-богато, либо дёшево-хреново. По деньгам-то ладно! Потяну. Но все, вот до единого все модели – громоздкие. В таких только со специальным человеком разъезжать, ну или самому если, то здоровым нужно быть.

В смысле – обезноженным, но с силой в руках. А никак не мальчишкой только после операции! – Бат-коляски[19]19
  Модель колясок, известных с 1783 года, и на тот момент самая передовая. В 1881 г. конструкцию коляски дополнили внешним ободом меньшего диаметра, дабы колясочник мог самостоятельно крутить колёса на улице не (слишком) пачкая руки.


[Закрыть] вроде ничево, – неуверенно возразил Чиж, подвигая стул к накрытому столу.

– Ага! Для прогулки по парку, когда раненого героя таскает по дорожкам медсестра, – надыбился я, не садясь пока, – А по городу умаешься, да и самому если… што, будто не пробовал?

– Ну, пробовал, – хмуро отозвался брат, – тяжко.

– Ладно, не серчай… сам видишь, ерунда какая.

– Ну вот взял бы, да и сделал, – не сразу отошёл Санька.

– Хм…

– Неужто возьмёшься? – поразилась молчащая до того Фира.

– А? Угу… я так прикинул, што в этих колясках лишнего много. Вполне себе надёжные и даже комфортные, но очень уж неподъёмные! Для начала… – я поглядел на огрызок карандаша, невесть откуда взявшегося в руке. А, Фира… вот и листок… – спасибо!

– Для начала, – повторил я, – парусина, – оно хоть под жопой, хоть за спиной, так и ничуть не хужей деревяшек.

– А если порвётся? – заинтересовался Санька.

– Так не сразу! – парировал я, – А заменить и недолго! И дёшево. Потом…

На листе бумаги начал появляться набросок будущей коляски – начерно, грубо пока. Но вот ей-ей! Даже и так видно уже, што – получается! Может и не лучше бат-колясок, но в своём роде, как лёгкие…

«– И дешёвые» – вылезло подсознание.

… вполне годные.

– Надо будет патентовать, – подытожила тётя Песя, не прерывавшая до этого момента наш разговор, – Я таки понимаю, шо ты не последний шлемазл, и догадаешься об этом без старой мине, но напомнить считаю надом!

– Хм… – считать себя шлемзлом отчаянно не хочется, но признать таки надо, шо местами и да! Не догадался. В смысле, потом бы до мине точно дошло, но это могло бы стать сильно потом, потому как работать привык во дворе, перед чужими глазами. И вообще, не скрываясь. А народ здесь хоть и да, но таки ушлый не в меру, и до денег такой себе нюх, шо не у каждой охотничьей собаки имеется! Со всем уважением обкрадут, и даже с немножечко приязнью.

– Я таки всё понимаю за деньги и науку, – тётя Песя решительно убрала со стола бумаги и начала раскладывать еду, – но давайте об этом немножечко потом, и лучше бы завтра!

Четырнадцатая глава

– Цирк с конями приехал, – засмеялась тихохонько Фира, глядя на дядю Гиляя, устроившего во дворе превеликий шум и беспорядок. Как-то так получилось, што вот – въезжает извозчик, с подножки экипажа легко соскакивает массивная фигура опекуна.

А потом – разом! Закаруселило вокруг! Санька вокруг опекуна щенком весёлым прыгает, разрумянившаяся тётя Песя встречает, и чуть не весь двор вокруг гомонит. Такое себе ай-на-нэ при встрече цыганского барона, только на жидовский лад.

Владимир Алексеевич елью рождественской в центре двора высится, и только хоровод вокруг. Разом со всеми успевает говорить, сувениры раздаёт, на вопросы отвечает, с извозчиком спорит о достоинствах донских лошадей.

Я степенно, как и положено взрослому, подошёл… и взлетел в воздух! А потом ещё!

– Сикилявка! – меня опускают на землю, – Напружинь руку!

– Песса Израилевна! Кормить и гонять! – не отпуская напружиненный бицепс, говорит опекун истово закивавшей женщине, – Эка тощая оглобля! Правда, жилистый, этого не отнять. Хотя насчёт гонять, он и сам себя загоняет, но кормить, хоть бы и через клистир! А то знаю его привычки – не есть, как заучится иль заработается.

– А ты, – он поворачивается к Фире, – да никак ещё больше похорошела? Ну, не красней!

– Хая! – взмах могучей длани, – Поспрашивал по тому делу, вот!

Рубин, а в девичестве Коэн, благодарно принимает письмо, а дядя Гиляй не останавливается, такой себе смерч по двору закружился.

Извозчик коня вожжами тронул, а сам оглядывается через плечо то и дело. Интересно! Так и уехал с повёрнутой шеей, ухмыляясь в густую бороду.

За богато накрытым столом байки, размахивание руками, пученье глаз… но культурно! Никаких тебе чавканий при этом, брызганий и спешки. Вот как, а?!

Умял чуть не больше всех нас, и по животу себя похлопал с довольным видом.

– Не был бы я счастливо женат… и подмигивает зардевшейся Фириной мамеле.

– Да ну вас, – и ручкой от него отмахивается этак кокетливо, а сама глазами стреляет. Такая себе крепость, с открытыми воротами и чуть не проломами в стенах.

– Ну-с! Господа хорошие, – напившись чаю, он поглядел на нас с Санькой, – рассказывайте!

Ну мы и наперебой! Про якобы падение Мишкино с сарая. Врём! И опекун понимает, што мы врём, и мы понимаем, што оно понимает… Искорки только в глазах, насмешливые и понимающие.

Вроде как правила игры такие – врать в подобных делах, преуменьшая перед родителями реальную опасность. Ну или опекунами, дедушками-тётушками, не суть.

Вот и в нашем случае – он думает, што всё понимает, и на самом деле Мишка сломал ногу несколько более авантюрно. А про плановую операцию, загодя продуманную и осуществлённую – не в курсе. Гм… наверное.

– Значит, баббит? – он поднял коляску на стол в мастерской, и начал внимательно рассматривать конструкцию, – Интересное решение. Складывается?! Хм…

Немного повозившись, дядя Гиляй легко сложил коляску и разложил обратно. Взвесил на руке, поставил на пол, и с некоторым сомнением надавил на сиденье ладонью.

– Ну, для детей…

– А вы сядьте!

– Н-да? – и такой себе вопрос ехидный в глазах!

– Ручаюсь!

– Ну… – без лишних слов он опустил своё массивное тело на сиденье, придержав сперва часть веса на подпружиненных ногах, – хм…

Приподнял ноги, поставив на подножку, и раскачался в кресле. Прислушался к ощущениям и проехался по мастерской туда-сюда.

– Сколько, говоришь? – поинтересовался он.

Называю цену, и добавляю:

– Это именно детали и материал, без учёта стоимости труда. При массовом же производстве цена должна стать значительно ниже.

– Да и квалификация, я гляжу, особо не требуется… так?

– Так.

– Умная женщина, – отозвался опекун, и я не сразу понял, што оно говорит о тёте Песе, – значит, патентовать?

– Ага! – я с готовностью передал бумаги, – В нескольких вариантах расписал. С баббитом, с шарикоподшипниками, ну и так… всякое. Основные принципы.

– Перевести твои наброски в полноценные чертежи, оформить техническую документацию должным образом, и уже потом патентовать. Н-да… интересно живём!

– И… – смущаюсь немножечко, но чортово подсознание! – Можно как-нибудь так, штоб через Швейцарию закольцевать? Ну… генеральный патент и всё такое…

– Понятия не имею, – честно ответил дядя Гиляй, – но скорее всего да, только зачем?

– А война? – неловко жму плечами от собственной нехорошей меркантильности, но отступаться не намерен, – будут враги кресла выпускать? А деньги? Если я представитель враждебного государства? Я так понимаю, шо выплат либо вообще не будет, либо заморозят до конца войны, притом с неясными перспективами.

– Хм…

– Да не жадность! – вспыхиваю порохом на упрёк… которого, собственно, и не было. И уже спокойней… – просто зачем дарить врагам свои деньги? Я лучше их на благотворительность здесь потрачу, ну или ещё как-то, но не в чужую штоб пользу.

Владимир Алексеевич покивал раздумчиво этак, и мне снова – неловко! Вот почему, а? Вижу ведь, што они ни разу не в упрёк, да и што плохого-то? А совестно почему-то, будто деньги эти не вполне честные. Вот почему, а?!

Даю сам себе обещание, што часть, и немалую, на благотворительность выделю, и немножечко успокаиваюсь.

Мишка иссера-жёлтый, и весь его загар сошёл, как и не было. Тощий стал, руки-ноги-палочки, живот до хребта впал, и только глаза по-прежнему ясные, живые.

– Вот, – сказал он смущённо Владимиру Алексеевичу, когда его пересадили на кресло, – зато теперь хромать не буду.

Опекун выразительно глянул на нас с Санькой, и хмыкнув, покатил Пономарёнка к выходу. На улице Мишка зажмурился от солнца, отвык уже. Глаза сощурил, на лице улыбка… да так и задремал.

– Мы разве здесь? – сонно удивился он новой квартире.

– Переехали, – негромко отозвался Санька, – со второго этажа на первый, штоб коляска твоя проезжала. Тут и порожек всево ничево, а на второй этаж всё ж таки высоковато.

– Спасибо, – негромко, но очень выразительно отозвался Мишка, и снова закрыл глаза.

Доктора сказали, што выздоравливает он быстро и уверенно, но пока так – утомляется за пять минут разговора, и в дремоту.

– И за такое ещё и доплачивать! – покачала головой зашедшая к нам тётя Песя, поджав губы с самым непримиримым видом, – Ханна совсем как не русская! Содрать двадцать пять рублей за временный переезд самой сибе в лучшие условия, это таки совсем нет слов, кроме нехороших! Шоб у неё в животе месили и пекли сдобную халу, а из задницы выходила только маца!

– Да ладно, тёть Песь, – примирительно сказал Санька, – мы сами согласились!

– Согласились, – фыркнула неутихомиренная тётя Песя, – Да штоб у неё все сыновья ислам приняли, и мать-жидовку прокляли, а дочери христианство, да в монастырь ушли девственницами, замаливать грехи своей мамеле!

Замахав руками, Санька выскочил на улицу, фыркая от сдерживаемого смеха.

Из патентного бюро вернулся ближе к вечеру, вымотанный чуть не наизнанку.

– Дядя Гиляй до Косты пошёл, – ответил я на немой вопрос Саньки, – собрались… куда-то. Официально – на ночной лов рыбы.

– Зная этих двух, – тихонько отозвался не спавший Мишка, – это может как обычная рыбная ловля, так и взятие на абордаж сторожевого судна османского флота.

Санька захихикал, потом поперхнулся и задумался, нахмурив лоб.

– Да ну, абордаж… – нерешительно протянул он, – хотя…

– Ре… – засмеялся я, не в силах выдавить слова, – репутация! А?!

Отсмеялись, и я начал делиться впечатлениями.

– Жуть! Сижу там, и понимаю, што ничево не понимаю!

– Мине вопрос задают…

«– Будете заказывать патентный поиск?»

… а на это глазами только лупаю.

– А это… – начал Мишка.

– Проверяют по базам в России и в других странах, нет ли уже где такого же или похожего патента, – поясняю ему.

– О!

– Ага! Потом разъясняют, знамо дело, но в речи ихней половину разъяснений разъяснять приходится. Термины, ети их мать, профессиональные. Потом снова…

«– Выберете процедуру патентования»

– … да пояснять начинают, какие они бывают, а там тоже нюансы. Заявку на изобретение составлять, формулу изобретения.

– А это как?! – удивился Санька, – Там чертежи, как их в формулы перевести?

– Оказывается, можно. Ну то есть, это только называется формулами, так-то они не вполне математические! Помогают вникать и составлять, да вообще помогают, ничего плохого не скажу. Но пока вникнешь, ажно мозги через уши вытечь норовят.

Ёсик на проведать зашёл. Важный такой, при костюме потеет, да при часах из дутого цыганского золота.

– Шалом! – и такой весь, будто чуточку свысока. Снизошёл, значица.

– Иосиф! – и руку Мишке. Пожали, потом за здоровье разговор, немножечко за Одессу, и к мине.

– Я, – говорит, – зла на тибе не держу. Умный человек без ограничивающих его цепей может достигнуть гораздо большего.

Говорит, и говорит… глупости ведь с банальностями пополам, но вид такой важный, будто не иначе как Моисей с горы Синайской вещает. Тросточку напоказ, с рукояткой в виде голой изогнувшейся женщины, да то часы потеребит, то брелочки. Перстенёк аляповатый, восточного типа, в глаза тычет. Успех!

Наконец ушёл, да важно так – живот вперёд, носки в стороны, тросточкой поигрывает. Такой весь, што не сразу и поймёшь – то ли мелкий купи-продай и панамщик, то ли всё это сразу, да немножечко дешёвый сутенёр. По-совместительству.

Только переглянулись мы с Санькой ошарашено. Нормальный ведь мальчишка был! Куда што делось?

Ребята потом знакомые, молдаванские. Не так штобы и друзья, но вполне себе приятели.

– Шалом, – и на Мишку косятся. Знакомы уже, так чшто ручкаться и зряшно тревожить не лезут, – вы таки в футбол как?

Я дёрнулся было, да на Мишку виновато кошусь.

– Иди, – и рукой машет, – у меня теперь завидок нет, сам через пару месяцев мяч буду гонять.

– В другой раз! – я решительно сел.

– Иди! Оба идите, – и улыбается, да искренне так, – я сейчас всё равно спать хочу.

– А если, – перебил он ещё не начавшееся возражение, – беспокоитесь за меня, то пусть Фира спустится. У неё сейчас по графику занятия, так с книжкой можно и здесь посидеть. Без мелких даже спокойней.

– Ну…

– Всё, всё, ступайте!

До-олго играли, чуть не до затемна! В Дюковском парке у нас уже местечко есть, вроде как и наше. Не гоняют! Даже и зрители бывают, и подчас немало.

Солидные такие господа. Стоят, болеют! Орут иногда што-то подбадривающие. Такие все знатоки, а сами…

– Ты што остановился-то, – вернулся за мной Санька.

– Да так, думаю… думаю – несправедливо, што меценаты есть только у людей искусства. Спорт – в массы!

* * *

– Шустрый какой, – Дмитрий Фёдорович отодвинул донесение агента из окружения Голядевой, – и здесь успел отметиться? Даже любопытно… а впрочем, нет! Решила Анна Ивановна найти мальчишку, так ей и карты в руки. Можно даже и поспособствовать.

Трепов потянулся было за ручкой, завизировать, но нависнув над бумагами, задумался, и решительно отложил её в сторону. Отточенный ум царедворца, привыкший к интригам, перебирал варианты, подыскивая наиболее оптимальный. Безопасный для него лично.

– Никаких бумаг! – негромко пропел он на манер арии, и встал, потянувшись всем своим сильным телом, – Никаких следов!

Решив в самое ближайшее время выразить своё благорасположение почтенной вдове сотрудника МВД, московский обер-полицмейстер обрёл самое благодушное настроение. Справится!

Анна Ивановна опытный… хм, сотрудник, пусть и негласный. Благорасположение обер-полицмейстера, да собственные связи? Достаточный ресурс для человека с её-то опытом. Найдёт.

Натура она увлекающаяся, может и увлечься. И пожалуй, это было бы к лучшему.