Текст книги "Полное собрание сочинений. Том 6. У Лукоморья"

Хива

Отечество

У меня дома рядом с самоваром и глиняными грузинскими кувшинами стоит кумган из красной кованой меди. Этот восточный кувшин на моих глазах ковал старик хивинец. Он сидел на базарной площади в маленьком закутке. На земляном полу горел огонек. Старик подсыпал из ведерка древесный уголь, трогал латаный мех, и молоток начинал весело прыгать по медной раскройке. Рядом такой же работой был занят молодой парень.

Стук молотков, запах гари, запах жареной рыбы в чайхане по соседству… Два дня я бродил по Хиве со странным чувством, что вижу сон. Хива… Почему-то казалось раньше, что города нет сейчас на земле, что он был когда-то давно – Хива, Хивинское ханство… А он есть. Он живет тихо и незаметно, не поминаемый ни в сводках погоды, ни в списках награжденных и отличившихся…

Так выглядит город сверху.

Старые крепостные стены.

Купола бань.

* * *

Сначала я увидел Хиву с высоты. Мы делали съемку, и маленький самолет пролетал чуть выше самого высокого минарета. Хорошо было видно стену с башнями и бойницами. Стена, как серый кушак, плотно обтягивала муравейник старых построек. Казалось, разорвись этот пояс, и город разбежится по пыльной равнине. Так бы и случилось, наверно, если бы город рос. Так ушла в свое время за кремлевскую стену Москва, так вылезли из крепостных стен многие старые города. У Хивы рядом тоже растет новый двойник. Но древний пояс стены не разорван, он плотно держит все, что сохранило для нас очарованье средневекового города. Хиву как будто принесли нам в подарок из глубины времен.

В самолете я иногда забывал съемку, так интересно было разглядывать плоские лабиринты крыш, купола, похожие на бритые головы, башни и минареты, дворцы и домишки. «Вон место, где продавали рабов!», «Ханские бани!..», «Недостроенный минарет!» – кричал на ухо летчик, хорошо знавший Хиву. Синими красками сверкали стены и купола. Но общий цвет у города – глиняно-серый. Позже, проходя по кривым улочкам и площадям, я увидел: город сделан из глины. Глинобитные стены домов и дувалов, глиняный необожженный кирпич положен в стены дворцов. Человеку, прожившему безвыездно в таком городе, казалось, наверное: весь мир сделан из глины. В дождливом месте земли город не простоял бы и десяти лет. Тут же, в сухой Азии, Хива стоит тысячу лет и, кажется, может простоять столько же.

За старой стеной до сих пор сохраняют себя древние минареты.

Я не взялся считать хивинские памятники, потому что весь город – памятник. (Так к нему, к счастью, теперь и относятся.) Есть постройки не очень древние. Есть ушедшие от старости в землю. Есть дворцы, покрытые глазированной плиткой, и есть убогие хижины, двери в которые, впрочем, почти всегда украшены резьбой. Из многочисленных памятников запомнилась усыпальница мастера-скорняка, силача, борца и поэта Пахлаван-Махмуда, жившего шестьсот пятьдесят лет назад. Народ так почитал эту могилу, что ханы завещали хоронить себя рядом с поэтом.

Морщины резьбы по дереву.

Осталось в памяти о Хиве вечернее чаепитие в домике хивинского старожила Юсуп-ака Ташпулатова. (На полу – чистое красное одеяло, гора лепешек. Самовар. Тихий разговор под пение сверчка.) Запомнилось лазание по винтовой лестнице на верх минарета. Запомнился крик муллы, созывавшего стариков на молитву, и чей-то молодой голос, певший вечером в темноте грузинскую «Сулико».

Особенно запомнилась хивинская ночь. Любой город ночь изменяет неузнаваемо. Тут же совсем теряешь ощущение времени. Где ты? Как ты попал сюда? Кривая улица ведет то вправо, то влево. Черные, непривычные силуэты строений. Кто-то кашлянул на другом конце города – слышно. Слышно: кто-то идет в темноте, шаги гулко отзываются в нишах дворцов. Где-то стрекочет швейная машинка, кто-то зовет собаку. Петляешь, петляешь по закоулкам и вдруг узнаешь силуэт трактора «Беларусь». Как он ухитрился проехать в такой тесноте? А это что за гора? Да это ж стена! Карабкаешься по не остывшему после жары глиняному откосу. Под лунным светом средневековый город сверху кажется синим. Сверкают голубые чешуйки на минаретах, плывет под крышами пахучий дым от костра – прямо под стеной во дворе девчонка с матерью пекут лепешки: накалили шар глиняной печи и теперь швыряют в отверстие тесто. Вместе с теплым воздухом кверху поднимается запах свежего хлеба.

Нынешняя Хива состоит из не похожих друг на друга двух городов. Старый город и новый. Новый для туристов большой ценности не представляет, но удобен для жизни – зеленый, прохладный, чистый. В городе швейная фабрика, ковровая фабрика, завод бытовой утвари. Но доходы с этой промышленности показались бы мелочью, если б пустить в оборот большой капитал старой Хивы. В разговоре о доходности туризма мы уже не раз вспоминали фразу миллионера Ротшильда, будто сказанную им при посещении Суздаля: «Дайте мне этот город на тройку лет, и я удвою свой капитал». Может быть, нам стоит расспросить Ротшильда, как это сделать? «Капитал Хивы» пока что дает очень немного. И это понятно, если гостиница города может приютить всего двадцать пять человек, а гостиница в стольном Ургенче (по соседству с Хивой), кажется, сто. Несмотря на это, приехать в Хиву все-таки надо. Пару дней можно перебиться у добрых людей или даже раскинуть палатку за городской стеной. И я уверен, не заслужу хулы за то, что заманил глянуть на город.

* * *

Звонкий кумган у меня на столе. Щелкнешь ногтем – гудит, как колокол. А сработан кумган почти из полосок старой-престарой меди – принесли кузнецу дырявую посуду, сделанную, должно быть, еще при первых ханах Хивы. Из нее старик и скроил кумган: «Нету меди, сынок».

Страна наша ежегодно производит много тонн меди. Понятно, что металл очень нужный, что это – провода, обмотки моторов. Но, может быть, можно хотя бы одну-две (!) тонны выделить на кумганы. Не ради посуды. Ее у нас вон сколько прессуют из алюминия! Ради древнего мастерства, которое вот-вот может угаснуть. А ведь оно тоже входит в «капитал старой Хивы». Если посчитать, то денежку, взятую у туриста за тот же кумган, можно с выгодой обернуть в ту же медь, нужную для моторов. Так ведь, наверное, надо хозяйствовать?

Фото автора. 19 мая 1968 г.

Тобольск

Отечество

Он мне понравился прямо с дороги. «До города – на трамвайчике», – сказали у самолета. Я поискал глазами трамвайный путь. Оказалось, речной трамвайчик. У пристани множество лодок. И тут же на воде – самолет. Ты первый раз видишь самолет на поплавках. На трамвайчике тебе объясняют: в этом краю на воду легче садиться, потому что воды больше, чем суши.

С реки ты в первый раз и видишь Тобольск. Ты видишь белые облака вдалеке, и среди них плывет что-то, заставляющее тебя вспомнить сказочные города в детских книжках. Кипенно-белые постройки на высоком темном мысу. Крепостная стена с башнями и бойницами, церкви, дома – все так высоко стоит на земле и так величаво плывет навстречу, что ты уже не можешь глаз отвести.

Почти час плывет белый город навстречу из синего далека. «Пушки с пристани палят, кораблю пристать велят», – шутит капитан катера, хорошо понимая настроение приезжего человека.

А потом ты идешь по городу, по деревянным половичкам-тротуарам, сквозь которые проросла трава. По улице пастух гонит стадо. Мычание, скрипы ворот. Деревянные дома стоят в глубине палисадников в гущине облепихи, черемухи и берез. Как в деревне, пахнет пылью и молоком. Встречные ребятишки тебе, незнакомому человеку, вежливо говорят: здравствуйте. У пристани, на пятачке асфальта, танцуют парни и девушки. Клочок асфальта – новость для города, и подошвы молодых тоболяков скребут его под гитару с такой же радостью, с какой приезжий из мира, залитого сплошь асфальтом, ставит ногу на деревянный, пружинящий тротуар.

Жилой Тобольск – внизу, под горой. А вверху, на бугре, куда попадаешь по деревянной уже (более длинной, чем одесская) лестнице, стоит белая древность, при лунном свете еще более величественная, чем днем. Гостиница тоже тут, на горе. Новая постройка украшена неоновой вывеской. Это тоже новинка, на которую вечерами собирались глядеть любопытные…

Был Тобольск когда-то в Сибири самым главным и самым большим городом. Это была столица всех земель, начинавшихся от Урала и уходивших за дальний Иркутск. Это был единственный город в России, принимавший послов наравне со стольной Москвою. И вот получилось: живет теперь город тихим и незаметным, потому что оказался в стороне от новых путей. Жизнь с грохотом и огнями катится где-то южнее, а он застыл. Город не производит ничего, что бы заставило его помянуть где-нибудь далее среднего Иртыша. Солит рыбу, чинит речные пароходишки, из звериной кости, добытой в размытых иртышских кручах, режет недорогие вещицы. Удивительный город! Как будто берегли его где-то в коробке и вот открыли, смотрите – 18-й век!

Белый город, кажется, плывет в облаках.

Молодым ребятам это не нравится. «Вот найдут нефть, все переменится…» Старикам древняя тишина вполне по душе. А приезжий открывает для себя целый мир. В ожидании нужного самолета мне надо было только заночевать. Но я, рискуя основным делом, не мог улететь, не разглядев хорошенько Тобольска. Так иногда бывает при встрече со стариками. Присядешь на завалинке на минуту – глядишь, до вечера не ушел.

Тобольску почти четыреста лет. В 1587 году наскоро, чтобы закрепить победу Ермака над ханом Кучумом, разобрали речные суда и из этого леса поставили крепость Тобольск. Всем известная по картине Сурикова битва казаков с ханом Кучумом случилась тут, подле одной из круч Иртыша. В этих местах Ермак и погиб. Над кручей в березняке, недалеко от кремля, стоит памятник Ермаку – строгая четырехгранная пирамида.

Тобольск долгое время был деревянным. Несчетное число раз горел. Снова строился. Пожары наконец заставили наместников просить царя о строительстве каменном. Довольно быстро выросли на мысу кремлевские стены, церковь и колокольня, гражданские службы. В сплошь деревянной Сибири это была первая каменная постройка. Можно представить себе, какие чувства владели человеком, выросшим в этих местах, когда он, выйдя из дебрей, видел каменный кремль, перед которым и сегодня стоишь в радостном изумлении.

Тобольск закрепил за Россией пространства, пройденные землепроходцами, и стал центром бескрайних земель. Религия, войско, ремесла, торговля, администрация – все нашли в Тобольске удобное место, и город стал великим городом. Через него ехали на восток послы и купцы. Его не могли миновать географы, путешественники.

Город сохранил следы былого величия, следы богатства материального и духовного. Даже самая бедная улица хранит следы вкуса и фантазии плотников, некогда рубивших и украшавших Тобольск. Резные ставни. Наличники. Коньки на крышах. А на одной из улиц вдруг видишь терем. Да, именно таким я представлял терем по сказам – резное крыльцо, кружевные карнизы, башни, оконце в крыше. Вот-вот на крыльцо в собольей шапке выйдет боярин или молодуха в праздничном сарафане. Подхожу. В окошке действительно лицо молодухи… кассира – терем принадлежит театру.

В этом здании помещался тобольский театр.

Здешний театр – один из самых первых в России. Давностью может похвалиться и местный музей, и архив, работать в который приезжают соискатели степеней докторских и кандидатских из многих городов российских и нероссийских. И, кажется, никто из них не пожалел о затраченном времени – в архиве ценнейшие документы времени допетровского, времен Петра, когда в Тобольске работали пленные шведы, и более поздних времен, когда город был и центром культуры, и местом ссылки.

Тобольск вырастил для России химика Менделеева, художника Перова, поэта-сказочника Ершова, автора бессмертного «Конька-Горбунка». Любопытно: Ершова в гимназии учил отец Менделеева, Ершов же, в свою очередь, стал учителем юного Менделеева-сына. В Тобольске жил композитор Алябьев. Не по своей воле тут побывало много людей, составлявших славу России. Первым ссыльным в Сибирь считают церковный колокол, звонивший в Угличе в день убийства младенца-царевича. Борис Годунов, как говорит летопись, повелел сечь плетьми колокол и после того отправить в Тобольск.

Людей, неугодных царям, побывало тут множество: Радищев, Чернышевский, Достоевский, Короленко. Тут отбывали ссылку многие декабристы. Их имена я прочел на черных могильных плитах за городом. Ирония: ссылку сюда испытал и последний из русских царей. В 17-м году он жил тут с семьей.

В музее среди ядер, пищалей, щитов и кучумовских стрел стоит камень с могилы сибирского хана: «Сия жизнь – один час, а потому употребим ее на дела». Посетитель музея: и тоболяк, и приезжий обязательно замедляет шаги возле этого камня. Из приезжих я видел больше всего бородатых парней в грубых сапогах и плащах – геодезисты, геологи. Земли вокруг, несмотря на давнее присутствие человека, разведаны недостаточно, и, может быть, желанная нефть, открытая по соседству, в Тюмени, отыщется и тут, под Тобольском. Тогда мы будем свидетелями пробуждения долго спавшего старинного города. Железная дорога, которой так не хватало, ветвясь по Сибири, на этот раз не миновала Тобольска. Недавно сюда пришел первый поезд…

Города могут обретать новую молодость. И тогда они становятся особенно привлекательными. Седина прошлого и кипение молодой жизни – лучшие украшения любого поселения на земле. Пожелаем этой судьбы Тобольску.

Фото автора. 26 мая 1968 г.

Двое на лошади

Я встретил их на горной дороге недалеко от Пржевальска. Внизу, в долине, глухо и часто, как в старых часах, куковала кукушка. Белым цветом, похожим на цветы европейской вишни, цвела рябина. Даже тут, наверху, недалеко от снегов, было жарко, пахло нагретыми травами – было время, когда с горных лугов в долину на стрижку спускались стада овец.

В голове одной из отар я увидел двоих ребятишек. Мальчишек наблюдать всегда интересно. Тут же был случай особый. На рыжей кобыле сидели двое. Кроме того, поперек седла лежал заболевший ягненок. А сзади навьючено было столько всего, что я с любопытством спросил: «А что там у вас?» Сзади были привязаны детская люлька, палатка, посуда с кумысом, черный котел, ружье, ведро, лампа, туго свернутая кошма, походная печка. Все было хорошо перевязано и покачивалось вместе с телом рыжей кобылы и с двумя седоками. Сзади на веревке к седлу была привязана еще одна лошадь, почему-то совсем не навьюченная. Она на ходу успевала хватать пыльную траву, веревка натягивалась, и тогда младший из седоков сердито поворачивал голову.

Два брата – Кенен и Болот Токрашовы вместе с матерью и отцом спускались с лугов в долину. Пылила по дороге отара овец голов примерно в тысячу. Отец подгонял, вычесывал из кустов отставших ягнят. Мать, сидя на лошади, держала спеленатую в красное одеяло дочку. А двое старших сыновей – Кекен и Болот везли имущество. Семья жила в палатке в горах. И вот пришла пора стрижки, и отару спускали к реке, в село Теплоключенки. В этот день семья прошла двадцать пять километров. Кто ездил на лошади по горам и знает каменистые подъемы, спуски и шумные речки, тот поймет, почему я, бросив свои дела, пошел с ребятишками. Я просто влюбился в двух всадников. Старшему было девять, младшему – семь. Встреча в горах с человеком, обвешанным фотоаппаратами, была для них неожиданной.

– Дядя, ты, наверно, шпион, – простодушно сказал младший, Болот.

Я улыбнулся и сказал, что прилетел из Москвы.

– А-а, это, наверное, для телевидения, – сказал старший.

Ребятишки признались, что в горах соскучились по телевизору.

– До самой ночи не ляжем спать…

– Это если бабушка и сестра телевизор не поломали, – сказал старший.

Я все время снимал и подивился достоинству, с каким держались мальчишки. Никакой позы. По-взрослому четкие ответы на все вопросы. Младший придерживал больного ягненка и понукал привязанную сзади лошадь, старший прокладывал путь отаре и вежливо поддерживал разговор.

Я спросил, не знает ли он стихи: «Однажды в студеную зимнюю пору…»?

– Это про мальчика и про лошадь?.. Знаю, нам учительница читала.

– А есть книжка про старика и про лошадь…Лошадь Гульсары называлась.

Этой книжки Кекен не читал. Но когда я сказал, кто написал книжку, мальчишки в один голос сказали, что знают Чингиза Айтматова.

– Его по телевидению показывали…

Так за разговором мы незаметно прошли несколько километров. Отец ребятишек выгонял из кустов овец, не давал отаре разойтись в просторных местах. Мать на своей лошади бережно везла дочку. И два брата на умной, спокойной лошади ехали впереди. Я сделал около сотни снимков мальчишек, стараясь не пропускать живописных поворотов горной дороги. Но выбрал самый первый из снимков – когда младший из ребятишек спросил:

– Дядя, а ты не шпион?

Фото автора. Киргизия. 1 июня 1968 г.

Многоликое лето

Один и тот же календарь висит в избе подмосковного лесника, в юрте казаха и в доме на Диксоне. Всюду вчера наступило календарное лето. Отрывая листок, я подумал: лето при нашей большой земле не везде одинаково. Припоминая поездки, я мысленно побывал на крайнем юге и крайнем севере.

Помню слова туркмена: «Лето – когда пойдет кызыл-су». Кызыл-су – значит красная от размытой глины вода. Она идет, когда начинают таять снега на горах. В это время созревают хлеба, пестревшие цветами пески превратились в пустыню. Лето крайнего юга.

В это же время на крайнем севере солнце уже не прячется. Белые ночи. Тепло. Но в заливах еще синеют льды. Весенние свадьбы у перелетных птиц. Первые корабли робко вышли из гавани. Но это скорее весна. Лето наступит дней через двадцать, когда тундру покроют цветы, когда чередой пойдут корабли. И можно будет купаться в маленьких прогретых солнцем озерах.

Июнь. Подмосковные вечера.

В Сибири приход лета для меня всегда связан с запахом дыма. Сушь. Начинают гореть леса…

К июню из Краснодара самолеты везут клубнику. В Молдавии созрела черешня. А в подмосковных лесах зацвели ландыши – безошибочная примета: пришло лето.

Странный июнь на Байкале. Кругом уже лето. А на озере лед. И холод такой, что ночью надо надевать шубу. Сопки кругом зеленые, а у воды кусты и деревья не смеют выбросить листья…

Ужас! Человек на поляне. Мама, ты где?!

Началась великая забота о потомстве. Все ли из выводка сумеют выжить до осени и стать на крыло?

В лесах сейчас увидишь бесчисленные оттенки зеленого цвета. Все уже распустилось. Но не потемнело еще, не запылилось. Зелень надежно укрыла лесную жизнь. А жизнь к июню полна великого таинства. У птиц и зверей подрастает потомство. И где-нибудь на лесной тропинке вы можете неожиданно встретить лисенка или енота, которые ослушались матери, отправились в одиночку бродить по зеленому миру.

Еще поет соловей. Но песен будет теперь все меньше и меньше. У всего живого в природе наступило время семейных забот.

Лето на Крайнем Севере.

А к людям пришла пора «великих миграций» – летние отпуска. Вчера мы целый вечер просидели с соседом над картой, выбирая для него речку, по которой лучше всего совершить путешествие на плоту.

Фото автора. 2 июня 1968 г.

Три паруса над песками

2 июня под вечер пастухи в приаральских Каракумах увидели странное зрелище. По пескам у горизонта плыли три белых паруса. Пустыня с жарким, струящимся, как вода, воздухом может обмануть человека, и пастухи разбудили дремавшего в юрте старика Асана Бахмырзаева.

– Мираж?

Старик долго разглядывал горизонт, протирал глаза ситцевой тряпочкой:

– Нет, не мираж.

Новости в пустыне расходятся непостижимо быстро. Уже на второй день в приаральских песках было известно: «Три чудака из Москвы идут по пустыне на тележках под парусами».

Первый раз о парусах и колесах я услышал в прошлое лето.

– Сумасшедшие, – сказал я, когда узнал о затее. – Это ж пустыня.

– Ну что ж, – сказал Эдуард Назаров, – пусть на этот раз будет пустыня.

Я не мог ничего возразить, потому что давно уже знал Эдуарда. Штурман подводной лодки, ставший способным инженером, обошел с рюкзаком Север, в одиночной байдарке под парусом и на веслах плавал в Аральском море. Я подружился с ним на Камчатке, куда он по доброй воле прилетел с шутливым девизом «покорить пару вулканов». Один вулкан мы покоряли с ним вместе – восемь дней сидели в засыпанной снегом палатке, но одного вулкана капитану третьего ранга показалось мало. Дождавшись отпуска, опять улетел на Камчатку. Я получил от него телеграмму: «Видел землю с вершины Ключевской сопки». С этим успехом можно было поздравить – в нашей стране всего десятка четыре людей видели землю с вершины Ключевского вулкана.

В пустыню теперь собралось четверо. Я познакомился с мастером спорта по парусу инженером Владимиром Талановым, инструктором по туризму Геннадием Галиуллиным и подполковником, таким же заядлым, как все остальные, землепроходцем кинооператором и гитаристом Сысоевым Игорем.

– Для путешествия на яхтах надо иметь как минимум яхты…

– Мы их сделаем.

– Сумасшедшие, – сказал я уже с большой долей симпатии.

Кто в своей жизни пытался сделать хотя бы хорошую ручку для молотка, может понять, что значит построить яхту. Надо иметь опыт конструкторов, чтобы придумать эту «тележку», способную двигаться без мотора, надо было стать кузнецом, слесарем, сварщиком, токарем, столяром, такелажником.

– Сумасшедшие, – сказал я с любовью, когда увидел в подвале странные тележки, похожие на кузнечиков и на первые самолеты-«этажерки».

Я попросился посмотреть, как начнется любопытное путешествие.

Яхты в разобранном виде, продукты и снаряжение погрузили в товарный вагон, и мы попрощались, чтобы встретиться через неделю на берегу Аральского моря.

Картина пустыни.

Эдуард Назаров.

Геннадий Галиуллин.

Владимир Таланов.

В тот же вечер в редакции я разыскал французский журнал и еще раз убедился: сумасшедших на свете не так уж мало. Бригадный генерал Дю Бусе рассказывал о переходе колесных парусных яхт через Сахару. Генерал руководил путешествием, в котором, кроме французов, принимали участие англичане, американцы, бельгийцы. Дули ошеломительной силы ветры. Спортсмены за 32 дня преодолели три тысячи километров. Караван сопровождали машины с грузом и снаряжением, два легких самолета, по радио генерал Дю Бусе держал связь с воинскими гарнизонами, расположенными в пустыне. Из двадцати яхт благополучно закончили путь только восемь. Читая подробности перехода, я понял: наша доморощенная экспедиция, у которой не было ни машин, ни самолетов, ни радио, может быть только первой разведкой в пустыне.

На берегу Арала я увидел красную и голубую палатки, три белых паруса и четверых черных облезлых людей.

После объятий и после того, как бутылка из-под армянского коньяка была закинута далеко на бархан, я как следует оглядел лагерь. Недельное сидение в песках планировалось, надо было привыкнуть к походной еде, к солнцу, сделать доводку яхтам.

Сидя на месте, человек даже в пустыне обзаводится живностью. У входа в палатку в банке из-под фасоли жил волосатый тарантул, названный почему-то Фролом. В корзине скреблись два ушастых ежа, по лагерю бегал котенок, а в самом центре на капроновой нитке по кругу ходила большая, очень серьезная черепаха…

Все готово к «отплытию». Нет самого главного. Нет хорошего ветра. Нельзя даже опробовать яхты. Три паруса только чуть вздрагивают, не способные двинуть с места колеса.

Прошел еще один день, и еще. Ветра нет. Остается только вздыхать и искать хоть какое-то занятие. Я ухожу в пустыню фотографировать. Эдуард садится у яхты с дрелью и молотком. Геннадий начинает потрошить сазанов, которых утром привозит нам любопытный глухонемой рыбак. В палатке сонно бренчит гитара. Капитан экспедиции Володя Таланов зачем-то берется перекладывать целлофановые пакеты с едой.

– Гена, это что, молоко?

– Нет. Кажется, это капуста.

Белый порошок в пакете в конце концов оказывается «голубцами ленивыми с вермишелью». Институт консервов снабдил ребят экспериментальной едой, взяв слово, что они будут учитывать съеденное и взвешиваться. В первую неделю сушеная пища разнообразилась аральскими сазанами, все равно экспедиция в общей сложности похудела более чем на пуд.

Вечерами мы собираемся у костра, топливо для которого в виде небольших шариков нам поставляют верблюды. Когда умолкает гитара, слышны пустынные звуки и шорохи. Пески, спавшие днем, пробуждаются, как только солнце опускается в аральскую воду. Отголоски загадочной жизни приходят прямо к костру. Котенок Кешка то и дело выгибает спину горбом и фыркает в темноту. На всякий случай мы надеваем ботинки и одежду потяжелее – вчера у костра поймали черного паука-каракурта, который невидимой капелькой яда может свалить даже верблюда.

Большие теплые звезды висят над пустыней. У горизонта плывет огонек – автомобиль. В море тоже движется огонек – рыбаки на моторном боте возвращаются с лова в Аральск. И в небе красные огоньки – самолет из Ташкента. Налицо все моторные преимущества века. Все движутся. И только мы сидим, как древние моряки, ожидаем попутного ветра.

Пустыня не так безжизненна, как кажется в знойный день. Чуть спала жара – из щелей, из норок выползают тысячи живых тварей. Бежит пустынный ежик…

Звезды. И звуки невидимой жизни. Религиозных людей пустыня располагает к молитве. Был бы бог, в такие ночи наша молитва была бы о ветре.

Ветер!!! Хороший северо-западный ветер! В десять минут свернуты палатки. В багажники на яхтах втаскиваем капроновые бидоны с водой, ящики сушеной еды, спальные мешки. И вот уже Володин парус наполнился ветром. Минутный зевок, и яхта с номером «2» показывает, для чего она создана. Одна, без человека яхта, как лепесток большого цветка, с места быстро понеслась по песчаной косе к барханам. Уверен, что наш капитан никогда в жизни не бегал так быстро. Ему удалось догнать и «взнуздать» яхту. На лице радость – от того, что догнал, и от того, что это трехколесное существо способно бежать.

Вот уже три паруса, как три большие белые ладони, вздрагивают под ветром. Теперь только чуть изменить угол, и, кажется, мы поедем. Поехали!! Мы едем! Чувство этой минуты знакомо разве что парашютисту, когда над головой открывается купол. Говорят, парашютисты в эту минуту поют. Мы тоже заорали от возбуждения. Чуть скрипит алюминиевый хребет длинноносой тележки, шуршит, мнется под шинами песчаная корка, слышно, как монотонно стрекочет в песках какая-то птица. Все пятеро чувствуем себя слегка опьяневшими. Мы с Игорем, на ходу протирая объективы от пыли, убегаем к барханам, чтобы сбоку заснять бегущие по пескам паруса. Необычайно красивы! Сидящий под парусом человек одной рукой крутит баранку, направляя переднее колесо, другая рука на веревке от паруса. Облупленные черные лица ребят счастливы. Правда, скорость могла быть побольше. Но яхты сильно нагружены, и слабоват ветер. Все-таки километров семнадцать-двадцать за час проходим. Идем по ровным плотным пескам, по бородавчатым, покрытым колючками дюнам и потным солончакам. Любая машина в этих местах завязнет. От нас же на топкой, белой от соли земле остаются три легких следа. Идти по качкам, однако, не сладко. Дюраль скрипит угрожающе, яхта местами становится, как норовистая лошадь, того и гляди подвернет ногу и кувыркнется. При всех заботах мы все-таки успеваем увидеть больших ящериц, сидящих, как птицы, на верхушках кустов, видим, как стремительно бегут наперерез парусам коричневые сайгаки и прячутся в норки суслики.

…извивается змея эфа.

Пятьдесят километров за три часа. Для начала большего мы не желаем. Но на заходе солнца попадаем в ловушку. Более километра не мы на яхтах, а яхты на нас поочередно едут по буграм, покрытым колючками… Палатки ставим в темноте и «верблюжье топливо» для костра собираем с фонариком. Похлебав «ленивых голубцов с вермишелью» и посчитав ссадины и ушибы, ложимся спать.

Начало есть. Утро могло обрадовать кого угодно, только не нас. Прохладно, солнечно. Два десятка верблюдов, сгорая от любопытства, мнутся вблизи от палаток. Суслик посвистывает. Желтая птичка уселась на мачту, тоже свистит. И мы грустно свистнули – ветер за ночь переменился, из попутного сделался встречным. После чая палочкой на песке чертим разные выкладки, держим совет. Итог: 1. Придется маршрут приспосабливать к ветру. 2. Максимально разгрузить яхты, чтобы пытаться идти по дюнам. Для нас с Игорем этот пункт драматический. Перечисляется снаряжение, резервный запас еды, который надо выложить из багажников. И главное – придется сойти и двум пассажирам. Немного грустно, но что сделаешь. Прощальный чай. Прощальная песня. Прощальный снимок – трое ребят остаются ждать попутного ветра.

Мы с Игорем, уложив как следует рюкзаки и, обнявшись с ребятами, уходим искать дорогу, по которой между Аральском и Бугунью изредка ходят машины. Прицел у ребят – Бугунь. Это вторая после Аральска населенная точка маршрута. Далее будут Нукус, а потом по Каракумам в сторону Красноводска. Это программа-максимум. Есть еще запасный маршрут. Бугунь покажет, за каким ветром надо будет идти.

Человек так устроен, что ему обязательно надо когда-нибудь в первый раз, переборов страх, пройти темную комнату, переплыть речку, одному остаться в лесу ночевать, покорить гору, переплыть океан, отправиться в космос. Эта цепь испытаний, которым человек добровольно себя подвергает, не будет иметь конца. Вот почему надо с симпатией отнестись с ребятам, ждущим теперь в пустыне попутного ветра. В их затее есть и житейски приближенная цель. Колесные яхты все больше и больше привлекают спортсменов. Говорят теперь даже о первенстве мира по «сухопутному парусу». Бескорыстный труд – сконструировать и испытать сухопутные парусники – дело почетное и похвальное.

Таким колесам предстояло катиться под парусами.

Ветер. Есть ветер!

«Северо-западным ветром прорвались через дюны в Бугунь. Выдержали. Укрепляем передние вилки. Будем двигаться на Казалинск, Кзыл-Орду. Таланов, Назаров, Галиуллин».

Главные трудности впереди. Пожелаем ребятам попутного ветра.

Благополучно закончили маршрут и вчера вернулись в Москву трое ребят, совершивших путешествие по пустыне на колесных яхтах под парусами. Напоминаем имена путешественников: Эдуард Назаров, Владимир Таланов, Геннадий Галиуллин. Вчера же ребята побывали у нас в редакции. Вот короткий разговор с ними.

– Здоровье, самочувствие?..

– Целы, невредимы. Отпуск кончился, завтра на работу.

– Скажите все, что хочется сказать.

– Ну что ж. Маршрут пройден благополучно. Правда, этот маршрут запасной. Первый, значительно более длинный путь с финишем в Красноводске неподходящие ветры пройти не позволили. В Каракумах мы прошли по маршруту: Аральск – Бугунь – Камышлыбаш – Новокозалинск – Тюратам – Кзыл-Орда. Всего с зигзагами пройдено около тысячи километров. В пути были месяц. Это не значит, конечно, что все время шли. Больше приходилось стоять в ожидании ветра. Средняя скорость – двадцать километров в час, но бывало по пескам и кочкарникам ползли со скоростью пешехода. На ровных такырах скорость достигала восьмидесяти километров в час. Это хорошая скорость, она доставляла нам много радости.