Текст книги "Смерти нет"

VIII

В какой-то день я, как обычно, подъехал к кладбищу и увидел на его воротах объявление, гласившее о том, что ритуальным мастерским срочно требуется художник. Не раздумывая ни минуты, я скорым шагом направился к административному зданию.

В своем кабинете меня принял инженер Копылов.

– Выпиваете? – он пристально и, как мне показалось, подозрительно рассматривал моё лицо. – А то, знаете ли… – начальник долго подбирал слова и выдвинул главный, на его взгляд, критерий профпригодности работников ритуального сервиса, – пьяницы нам не нужны. С художником, работавшим до вас, руководству пришлось расстаться.

– Они, к сожалению, никому не нужны, – заметил я и подумал, что алкоголь – неизбежное дополнение к такому ремеслу. Как, например, молоко для маляра.

Инженер сказал, чтобы я завтра пришел с документами и повёл знакомить с коллективом.

– Ну наконец-то, Владимирыч, – он обернулся к Копылову. – Новый художник в могилу не упадёт? – захохотал ваятель.

– Я его уже предупредил, – нахмурился инженер. – Это – бригадир, – сказал он мне и кивнул на скульптора, – ваш прямой начальник.

Бригадир сперва показался мне грубым, даже резким. Одет он был в выцветшую, некогда чёрную робу и чёрную беретку. Огромного роста, лицо широкое, красное, глаза чуть навыкате, с тяжёлыми набрякшими веками. «Очевидно, любит выпить», – подумал я. Но оказалось, я ошибался.

– Виталий, – протянул мне руку Калошин. – Ты не обижайся, у нас тут такая история весной приключилась. Почти детективная…

Скульптор положил на гранитную плиту рукавицы и, приготовившись к рассказу, сел на них. Копылов раздражённо махнул рукой и пошёл к выходу. В воротах остановился и сказал, очевидно, обращаясь ко мне:

– Завтра в восемь я жду вас с документами в моем кабинете.

– Еврей. Но в остальном человек неплохой, – представил начальника Калошин, когда тот скрылся за оградой.

– Мне тоже доводилось встречаться с неплохими людьми, не все из них были евреями. Но самое удивительное заключается в том, что иногда мне попадались и плохие люди. Эта группа также не принадлежала к единому этносу, – я полез в карман за сигаретами. Видимо, Калошин убеждён в том, что все беды от евреев. – Англичанина как-то спросили, почему у них в стране нет антисемитизма? Он ответил, мол, лишь потому, что мы не считаем себя хуже евреев.

– Это я так, к слову, – скульптор зачем-то надел и тут же снял пылезащитные очки, протёр их о рубашку и слегка прищурившись, покосился на меня: не соратник. – Копылов ввёл дурацкое правило – в рабочее время не употреблять спиртные напитки, но кто его придерживается? Да, Коля?

Подошедший плотник радостно закивал и сел рядом с бригадиром.

– Поэтому вечером – по просьбе родственников, конечно, – мы поминаем погребённых за день людей. Бывает, что за день Юрка с Червоном – это наши копачи – приносят пять-шесть бутылок водки. Твой предшественник, надо отметить, тоже не дурак был выпить, всё к шкафчику подходил, да наливал себе по соточке. Порой и засыпал за написанием эпитафий. Мы его прозвали Бронзовый Лоб. Краска-то на ленте не сразу высыхает, а художника от алкоголя обычно в сон клонит. Вот он головкой и промакивал свежий текст, – пояснил прозвище коллеги Калошин. – Бывало, проснётся, а на лбу две-три бронзовые буквы сияют. Однако смывал быстро, ибо для Копылова это была улика. Когда инженер уходил, коллектив дружно садился за стол и скорбел по умершим, – ёрничал ваятель. – Беспечальные ежевечерние, а порой и ночные тризны вскоре избавили весь коллектив от элементарной трудовой дисциплины, что насторожило нашего инженера. – Калошин задумался, вспоминая. – Думаю, в тот мартовский вечер Бронзовый Лоб всё-таки немножко перебрал, так как свалился в вырытую для завтрашнего захоронения могилу и благополучно там уснул. К сожалению, вода, которая была на дне ямы, ночью замёрзла. В природный физический процесс оказался втянут и плащ художника – его полы намертво примёрзли к земле-матушке.

Ближе к утру – видимо, от холода – Бронзовый Лоб проснулся и, конечно, не сразу смекнул, в чём дело: какие-то тёмные неведомые силы не позволяли ему принять вертикальное положение. Несчастный стал взывать о помощи и так как голосом обладал достаточно громким, то люди, возможно, его и слышали. Но кто же рискнет пойти ночью на кладбище? Тем более, на такие вопли. Страшно… Так и проорал до рассвета. Представь: раннее утро, ещё темно. Редкие прохожие, чтобы сократить путь к фабрике, идут через погост. – Калошин, сопровождая повествование жестами и мимикой, имитировал предполагаемые действия художника. – И вдруг отчаянный вопль: «Помогите!» Самые отважные, опасливо озираясь, двинулись на крик. Но он раздавался из могилы! Вдвойне страшно… Однако самые смелые из них всё же спасли Бронзового Лба от неминуемой гибели, вызволив его из злополучного плаща, – ваятель сделал паузу и полез в карман за сигаретами. – Художник даже не заболел, но о ночном происшествии кто-то доложил Копылову, и теперь… – бригадир развёл руками и посмотрел на меня. Его энергичная розовая физиономия расплылась в улыбке. – Вот он теперь и лютует; тебя, наверное, тоже спрашивал, выпиваешь ли? Не смущайся, он у всех интересуется. Пойдём, покажу рабочее место.

Утром возле мастерских было как никогда оживленно. У кладбищенских ворот стояло несколько автомобилей: милицейский «газик» и машины родственников эксгумируемого покойника. Ждали судмедэксперта из краевого управления внутренних дел. Никто из работников кладбища не знал истинной причины извлечения трупа из захоронения. Копылов на вопросы подчинённых пожимал плечами и однозначно отвечал: «не знаю». И это было похоже на правду. Он подошел к Юрке с Червоном и с подозрением заглянул им в глаза – трезвы ли?

– Лопаты захватите, – инженер явно волновался.

– Ага, а мы думали, детские совочки надо брать, – буркнул Червон.

Вскоре на белой «Волге» прибыл и судмедэксперт. Ворота закрыли и никого на территорию кладбища не впускали. Процессия из пары десятков человек направилась к месту захоронения Самвела Арутюняна.

– Пошли, – кивнул мне Калошин. В его голосе звучала непоколебимость человека, не раз участвовавшего в эксгумации.

– Не, как-нибудь в другой раз, – я помотал головой. – Зрелище, по моим убеждениям, явно не будет способствовать вдохновению.

Я вспомнил сотворённый Калошиным многометровый монумент на въезде в город. Статично-унылый столп, бетонной головой упирающийся в высокое кубанское небо, народ беззлобно прозвал Фантомасом. Скорее всего, ваятель в то время не истязал свое вдохновение отрицательными эмоциями, и воплощение оказалось бледнее, чем замысел.

С другой стороны, чужая смерть, как справедливо заметил мой знакомый психиатр, невероятно притягательна. Я задумался. Прошло немало лет, а три искажённых предсмертным ужасом лица до сих пор не стёрлись из моей впечатлительной памяти. Праздное любопытство на долгое время лишило меня не только сна, но и покоя. Беззаботным юношей, о, как давно это было, я раскатывал на велосипеде по тенистым улочкам нашего городка. Был тихий летний вечер, и всё вокруг дышало умиротворением и покоем. Днём прогремела гроза, и чистый воздух трепетал среди запахов левкоя и жасмина. По-детски неосознанная радость бытия наполняла мое существо. Около незнакомого частного дома я заметил скопление людей и подъехал поближе. Оказалось, здесь кто-то умер. Бросилось в глаза, что многие женщины плакали, и даже некоторые мужчины неловко утирали слёзы рукавом рубашки и, сжав зубы, бормотали ругательства. На обычных похоронах такого не заметишь: там, как правило, гости более сдержанны в проявлении своих эмоций. Я заглянул во двор. Под раскидистой кроной грецкого ореха тревожно краснели три гроба: один стандартного размера, а два – поменьше. Чуть поодаль, подчёркнуто обособленно, стоял ещё один, чёрный. Он был закрытым. Вдруг от толпы отделилась какая-то женщина и стремительно подбежала к этому гробу. Что-то громко неразборчиво причитая, она принялась неистово колотить кулаками по его крышке. Двое мужчин взяли её под руки и, прилагая некоторые усилия, оттащили в сторону. Но женщина успела несколько раз плюнуть на гроб. Прибывающие зеваки интересовались у присутствующих, что же здесь произошло. С блестящими от возбуждения и слёз глазами и со скорбным пафосом посвященного, соседка-старуха, вероятно, в который уже раз принялась рассказывать трагедию, разыгравшуюся на этой тихой улочке. Её сюжетом, вероятно, заинтересовался бы и сам Шекспир. Драматизм произошедшего я мог понять тогда только с внешней, страшной и жестокой стороны, но по прошествии лет неоднократно пытался разобраться в глубинных схемах этой жуткой истории.

Истоки её были банальны и стары как мир. Жила-была одна ничем не примечательная семья: муж, жена, двое детей – очаровательные мальчик и девочка. Родители работали, дети ходили в школу. Внешне всё казалось благопристойным и обыденным. Но муж вдруг стал ревновать жену. А может, и не вдруг: супруга работала официанткой в ресторане. То она со службы придёт позже обычного, то губы накрасит ярче, чем следует. А бывало, что её и на машине к дому подвозили. «Всё есть у ревности, лишь доказательств нет». Начались сцены, а потом и побои. Дети, разумеется, становились на сторону матери, под горячую руку попадали и они. Враги человека – домашние его. После очередного вечернего скандала женщина, прихватив сына и дочь, убежала ночевать к подруге. На следующий день они вернулись – не будешь же жить в чужой семье. Но ночь, проведённая ими вне дома, стала для мужчины невыносимым испытанием, а для женщины и детей роковой.

Глава семейства стал тихим и спокойным, но только внешне. Ревность жадно съедала остатки его помутневшего разума. Под утро она, закончив последнюю трапезу, подала ему в руки топор… Женщина умерла без мучений – супруг зарубил её во сне. Несчастные дети, видимо, проснувшиеся от шума, погибли при попытке выскочить в окно. Затем убийца взял нож, вышел на улицу и, покуривая папироски «Беломор», стал дожидаться первого трамвая. Судя по количеству окурков возле скамейки, это заняло довольно много времени. О, такого долгого ожидания я не пожелал бы и врагу! Но трамвай всё же появился и некогда, надо полагать, счастливый отец и муж, воткнув себе в живот нож, бросился под грохочущее транспортное средство. Ревность умерла, но, словно корыстолюбивый ростовщик, прихватила с собой четыре души, в том числе две невинные. Порядок мира оказался весьма сомнительным, но претензии предъявлять было уже некому…

Я стоял, потрясённый рассказом старухи, и мысли мои не могли сложиться в хоть какую-нибудь устойчивую конструкцию. Они лишь вопили: «Жизнь, почему ты так жестока?» Моё сознание и детская впечатлительность могли на несколько дней быть поражены видом погибшего животного, а тут… Богу я тогда вопросов не задавал, да, впрочем, и сегодня стараюсь особо не беспокоить, полностью полагаясь на Его промысел. Сказано же: «В жизни будете иметь много скорби, но мужайтесь».

Мне захотелось взглянуть на бедных детей, которые были, скорее всего, ненамного младше меня. Я прислонил велосипед к забору и, с трудом поборов ужас перед покойниками, вошёл во двор и медленно приблизился к гробам. Жена убийцы лежала спокойная и умиротворённая, всем своим видом показывая, что об участи своих детей она ничего не знает. Хорошо, если было именно так! Я перевёл взгляд на стоявшие рядом маленькие гробики и отшатнулся – настолько изувечены были детские лица. У изголовий стояли большие портреты. Весёлые глазки, улыбки, задорные вихры… «Посмотрите, люди! Вот такими мы были…»

– Господи, какие молодые… – причитали стоящие рядом старухи. Но молодыми они уже не были, потому что мёртвые – существа без возраста. Страшных фильмов тогда я ещё не смотрел, но увиденного и услышанного мною в тот вечер хватило едва ли не на всю оставшуюся жизнь. Едва передвигая ноги, я попятился к выходу и чуть не наткнулся на стоящий в стороне гроб с убийцей. Чёрный параллелепипед источал неописуемый животный ужас. Там, внутри, находилось жуткое существо, исчадие ада, совершившее поступок, не укладывающийся в замысел самой жизни. Самая подлая проделка дьявола заключается в том, что он убедил нас, будто его не существует.

Снова ощутить холодящий душу восторг страха? Я прислушивался к своим мыслям, но ноги уже шли по растрескавшемуся асфальту, ведя меня липовой аллеей вглубь кладбища. Люди подошли к могиле, и представитель прокуратуры что-то сказал Копылову. Инженер кивнул стоящим поодаль Юрке с Червоном.

– Начинайте.

Могильщики убрали с холма венки с ещё зелёной хвоей и не успевшими полинять бордовыми ленточками; раскачав, вытащили деревянный крест. Молодая красивая женщина в чёрном, видимо, вдова, громко заплакала, и армянские мужчины, строго контролирующие проявления своей скорби, увели её в сторону. Все остальные стояли притихшие и, как мне показалось, несколько настороженные, поглядывая на потревоженную могилу с испугом. Озлобленно зашуршала под лопатами копачей уже успевшая подсохнуть земля. «Удивительно, – подумал я, – столько захоронений видели здесь собравшиеся, так почему мы так взволнованы сейчас, когда тревожим покой одного из мертвецов? Может, надеемся на чудо, на то, что тлен не коснулся этого человека? Или допускаем мысль, что Самвела Арутюняна там больше нет? Скорее всего, ни то, ни другое. Тогда почему с таким кощунственным любопытством мы вглядываемся в чужой гроб или могилу, созерцая смерть, вернее, её результат? Наверное, люди хотят знать, что будет с ними за гранью этого мира, когда последний вздох их растает. Бессмысленно задавать вопросы, на которые нет ответов», – я вздохнул и по тропинке побрел к мастерским.

– Василий, ты почему ушёл? – Калошин о край стола открыл бутылку пива и с жадностью припал к её горлышку. – Страшно стало? А представь, каково мне было ночью на новосибирском кладбище? – он присел на табуретку.

– Глупо бояться того, кто уже не может причинить тебе зла, – ответил я.

– Беспримерная смелость, – ухмыльнулся скульптор и обвёл кистью руки периметр комнаты. – Здесь. А ты попробуй сходить туда в полночь, – он ткнул бутылкой в окно, за которым маячили кресты. – Знавал я одного такого смельчака, царствие ему небесное, – Виталий спешно, искажая до неузнаваемости крестное знамение, потыкал себя сложенными в щепоть пальцами. – Все вы боитесь ночного кладбища. А мне после Новосибирска уже ничего не страшно.

– Да ладно, успокойся. Не для меня, наверное, такое зрелище, – я приготовил для надписи очередную ленту и распрямил её на столе. – Ну, что там было?

– А было там очень интересно, – оживился Калошин. – И лежал там вовсе не армянин.

– А кто же, узбек?

– Возможно, – хмыкнул ваятель. – Когда они вляпались на своей машине в КАМАЗ, – а дело было в другом городе, – то всё, что осталось от тел, сразу отвезли в морг, и все эти фрагменты сложили в гробы. Уж не знаю, кто из родни был на опознании и в каком состоянии, но останки Самвела в цинковом гробу отправили во Владик, где жил другой погибший, а лже-Самвела похоронили у нас – родственники, видимо, по этическим или религиозным причинам не стали открывать гроб, – Калошин вытер пот со лба. – Понимаешь?

– Перепутали? – дошло наконец до меня.

– Ну конечно! – рассказчик обрадовался моей сообразительности.

– А как же во Владивостоке узнали, что там не их покойник?

– Во Владик цинк прибыл только позавчера, и дома родня, словно что-то почувствовав, решила гроб вскрыть, – Виталий развёл руками. – А на нашем кладбище, как ты знаешь, похороны дальневосточного покойника уже состоялись. Вот и закрутилась канитель, – он поставил под стол пустую пивную бутылку.

– И что же теперь?

– Как что? Поменяются, естественно.

– За чей счёт? – не унимался я.

– За твой, – вспылил вдруг ваятель. – За свой, конечно.

Он, кряхтя, поднялся со стула и шаркающей походкой усталого человека пошёл к двери. Пить каждый день – невероятно утомительное занятие.

IX

На отшлифованной гранитной плите я выбивал резцом портрет пожилой женщины. Я был знаком с покойной – семья Валентины Тимофеевны, так звали умершую, жила недалеко от меня. Со дня её смерти минуло уже много лет, но только теперь внуки решили увековечить облик бабушки в камне. Длинная жизнь предполагает долгую память – то, что не смогли или не захотели сделать дети женщины, сделали её внуки. Родственная любовь через поколение, особенно если вы не живёте под одной крышей, бывает значительно сильнее прямой. Родители всю свою жизнь, в любом возрасте, настойчиво предлагают воспользоваться плодами их поражений, а после смерти укоризненно смотрят на нас с обелисков.

Соседи за глаза называли её лагерной сукой. Сама же Валентина Тимофеевна считала, что прожила жизнь хоть и нелёгкую, но значимую, а главное, полезную для людей. Характер у неё был тяжёлый, в деда, сурового кубанского казака. Ей всегда хотелось, чтобы она непременно была права. Если же случалось иначе, то Валентина Тимофеевна приходила в неописуемую ярость, и в ход шли не только ненормативная лексика и проклятия, но и подручные предметы, в основном посуда. На её неправдоподобно крохотной голове выделялись лишь достаточно широкие скулы; все остальные части лица являли собой верх невзрачности. Маленькие, колючие, кажется, серые глаза были посажены близко друг к другу и гнездились под белёсыми неровными бровями. Тонкие длинные губы хищно змеились на желтоватом рыхлом лице. Даже редкая жизнерадостная мимика Валентины Тимофеевны вряд ли могла придать её облику хотя бы некоторую приятность. Но людям, видевшим эту женщину в гневе, физиономия моей соседки запомнится надолго. Сотрудники, – она работала мелким управленцем в солидной организации, – зная крутой нрав коллеги, по возможности старались избегать прямого общения, но как быть домашним? Она с невероятной настойчивостью пыталась навязать окружающим всевозможные советы, нравоучения и домыслы. Валентина Тимофеевна дважды была замужем, и оба её мужа покинули сей бренный мир (кто бы сомневался?) от инфаркта. От каждого брака, с интервалом в одиннадцать лет, у неё родилось по дочери. Воспитанные в крайней строгости девочки росли замкнутыми и нервными. Зачастую мать не чуралась и физического наказания. Прожив такую долгую жизнь, Валентина Тимофеевна исковеркала судьбу своим дочерям.

Чёрное гранитное крошево осыпалось на фартук, падало на пол, хрустело под ногами. Ширина и глубина борозд на плите создавали определённую игру света и тени, и на гладкой поверхности камня постепенно выявлялся портрет умершей женщины. Работа настолько увлекла меня, что я совершенно потерял счёт времени. Я взглянул на часы – скоро двенадцать. Сегодня придётся доказать Калошину свою «беспримерную смелость» и пойти домой через кладбище в полночь. Можно, конечно, перемахнуть через забор и оказаться на территории фабрики детских игрушек, но там немедленно поднимут лай собаки, разбудив тем самым своего сторожа. Объясняй потом, кто ты и с какой целью в столь поздний час преодолел ограждение.

Я собрал инструменты и, закрыв мастерскую на ключ, направился к выходу. Полночь, нависшая над погостом, была безветренная и звонкая, её слезящиеся глаза уставились на меня из мрака. Огромное ультрамариновое небо мириадами оранжевых точек настороженно вглядывалось в город мёртвых. Отовсюду доносились различные по интенсивности и тембру звуки: шуршание мышей, визг кошачьих драк, вскрики и шум крыльев ночных птиц. Какие-то едва слышные вздохи переплетались и наслаивались друг на друга в сумраке погоста. «Вовсе не страшно, – подумал я, успокаивая себя. – Словно ты идёшь по вечерней безлюдной улице». И вдруг, будто в ответ на мои мысли, всё смолкло. Стало не просто тихо, а пронзительно безмолвно. Я остановился, поражённый такой внезапной метаморфозой, и почти физически ощутил тошнотворное присутствие ужаса в мерцающей темноте аллей. Оглядываться по сторонам и вовсе не хотелось – с размытых мраком портретов на обелисках я чувствовал взгляды умерших людей. «Что тебе здесь надо в полуночный час? Или ты забыл, что это наше время? Мы ведь не ходим к вам днём». Я поспешно закивал, хотел достать сигарету и закурить, но дрожащие пальцы не справились, и спички с неимоверным грохотом рассыпались по асфальту. Я зажмурил глаза и… услышал чьи-то шаги. Хотел повернуться и бежать назад, в мастерскую, но ноги стали словно ватными и не слушались меня, а сжавшееся в трепетный комочек сознание стремительно переместилось в кроссовки. Я медленно повернул голову на звук, и среди могил, в зарослях кустарника увидел смутный человеческий силуэт. Боже мой, кто это? Словно в ответ на мой вопрос там щёлкнула зажигалка, и её огонь зажёг тонкую церковную свечу. Удвоенное пламя на миг осветило человеческое лицо. Я едва не вскрикнул от удивления: силуэт оказался Людмилой, женой гробовщика Николая Белошапки. С одной стороны, я сразу испытал значительное облегчение – всё-таки знакомый человек, но с другой – мгновенно возник естественный вопрос: что она делает на кладбище в полночь? Я притаился за жасминовым кустом и стал наблюдать за женщиной. Она бормотала, читая какую-то бумажку, и с зажжённой свечой ходила вокруг могилы. Судя по неубранным с холмика венкам, это было недавнее захоронение. Я внимательно присмотрелся к могиле – на этом месте позавчера нашёл последний приют, утонувший в озере местный алкаш и хулиган Сашка Белый. Колышущийся язычок пламени вскоре потух, но убывающая луна давала достаточно света, чтобы я мог видеть женщину и её странные манипуляции. Присев на корточки, Людмила отодвинула один из венков и руками зарыла свечной огарок в землю. Мне стало ясно, что жена плотника совершала какой-то магический обряд. Я вздохнул. Уже в том, что человек призывает магию для воплощения собственных интересов, мало хорошего, но тут ничего не поделаешь – люди всегда хотят, чтобы многие события шли по их сценарию, чего бы это ни стоило. Но такие поступки не всегда приносят желаемые результаты, да и соприкосновение с колдовством вряд ли идёт человеку на пользу.

Когда-то от меня ушла любимая женщина и, видя мои продолжительные страдания, знакомые посоветовали обратиться к бабке-ворожее. Я хмуро усмехнулся нетрадиционной рекомендации и продолжал топить кручину в горьком вине. Но однажды пришёл день, когда я всерьёз занялся поисками крюка в потолке. Уже не помню, кто меня взял за руку и отвёл к колдунье. Звали её бабкой Евдокией, но за глаза нарекли Овчаркой, и старуха, обладая нравом крутым и решительным, оправдывала свое прозвище. Высокая, статная, с лицом морщинистым от долгой и трудной жизни, с цыганщиной в тёмных пронзительных глазах, взгляд которых редко кто выдерживал, бабка Евдокия в колдовских делах могла делать всё: привораживать-отвораживать, наводить и снимать порчу, сглаз, проклятие. Она лечила травами, вправляла вывихнутые суставы, заговаривала болячки, гадала на бобах и картах. Люди поговаривали, что бабка Евдокия могла сделать заговор и «на смерть», если принесёшь ей землю со свежей могилки. Местные Овчарку боялись, старенький домик её обходили стороной и обращались только в случае крайней необходимости.

С незапамятных времён жила она одна, и никто не знал, есть ли у неё родственники. Покосившееся строение с черепичной крышей, видевшее, как утверждала хозяйка, последнего российского императора, настороженно прикрывали раскидистые кроны дикой акации. У ворот бабки Евдокии всегда толпились люди; некоторые из них приезжали к ворожее даже из других городов. Страждущие знахарской помощи посетители занимали очередь ещё с вечера, а ночью, прислонившись к стволам огромных деревьев, забывались коротким тревожным сном.

Отстояв почти сутки в очереди, я переступил порог таинственного дома. Всё это казалось никчемным и даже глупым, но моя воля в тот период была настолько парализована, что я безропотно подчинился постороннему решению. Внутри помещения было чисто, но как-то сумрачно. Передний угол занимал большой киот с иконами, перед которыми теплился пурпурный огонёк крохотной лампадки. Икон было очень много, куда больше, чем в обычном доме верующего человека. И были они непростые, хорошего старинного письма. Запах опрятной старости перемешивался с благоуханием ладана и лекарственных растений. Завешенные плотной материей окна совершенно не пропускали солнечного света. Серые стены, освещаемые тусклым пламенем горящей на столе свечи, были сплошь увешаны ароматными пучками трав. Впервые в жизни я видел настоящую колдунью. Старуха коротко взглянула на меня тёмными глазами, и будто сердце кто-то взял холодными, влажными пальцами. Я сделал шаг назад.

– Забыть женщину хочешь али соперника убрать? – ворожея лениво ворошила на столе игральные карты.

Я хотел что-то ответить, но, к своему удивлению, издал лишь несколько нечленораздельных звуков. Моё сонное сознание успело зафиксировать пронзительный, настойчивый взгляд.

– Понятно, – кивком головы Овчарка указала мне на дверь. – Завтра на рассвете с чёрным петухом приходи.

– С живым петухом? – прохрипел я.

– Болван, – зевнула старуха. – Не удивительно, что от таких недоумков бабы сбегают. С живым, конечно.

Едва взошло солнце, я уже был во дворе у колдуньи, где топтались десятка три страждущих. «Снова полдня дожидаться придётся», – усевшись под старую яблоню, тоскливо подумал я. Хотя ярко светило солнце, и всё сверкало красками августовского дня, от этой идиллии почему-то становилось печально и даже тревожно. Может быть, причиной была непонятная тишина, стоявшая вокруг. Не слышно было привычных звуков загородной жизни: кудахтанья кур, мычания коров, собачьего лая. Вдруг стало сумрачно. Утро, ещё несколько минут назад светлое и ясное, потускнело и сделалось серым. Подул прохладный ветерок. Затхлым, сладковатым запахом потянуло с кладбища. Я невольно съёжился и поднялся из-под дерева. Сидевший в сумке петух, словно предчувствуя скорую смерть, встревоженно забился. Со скрипом открылась дверь, и на порог вышла старуха. Прихрамывая на одну ногу, Овчарка приблизилась ко мне и коротко бросила:

– Пойдём со мной.

Мы обошли дом и оказались возле дощатого покосившегося сарая. Колдунья ногой поправила толстое полено и протянула мне руку.

– Здравствуйте, – сказал я.

– Птицу давай, придурок.

От удара топором голова петуха отлетела в сторону, а тело, трепеща крыльями, ещё долго билось в конвульсиях. Рубиновые струйки крови, мягко скользя по чёрным перьям, стекали в эмалированную миску. Бабка Евдокия, отбросив в сторону затихшую наконец тушку, налила полстакана горячей дымящейся крови и добавила туда немного кагору. Поставила зелье на пенёк и, встав на колени, что-то прошептала над ним.

– Пей, – она протянула мне стакан.

С неимоверным отвращением, едва сдерживая рвотные спазмы, я выпил слегка пахнущую кагором тёплую кровь убитой птицы. Допив до дна, я бросил стакан в жухлую траву, сел на пенёк, пару минут назад служивший плахой, и закурил.

– Нечего чужим добром разбрасываться, – пробурчала Овчарка и, подняв стакан, заковыляла к дому. – Завтра приходи, – добавила она, обернувшись в дверях.

– Опять кровь пить? – ужаснулся я.

– Упырём станешь, – ухмыльнулась знахарка. – Да с собой захвати гвоздь с кладбища.

– А где же я его возьму?

– Я ж говорю – болван! – старуха возмущённо всплеснула руками. – Из лавочки вытащи или из штакетника на погосте. Не из гроба же, – осклабилась Овчарка.

Ржавый согнутый гвоздь я расшатал и выдернул из ветхой оградки в самом дальнем – чтобы никто не видел – углу кладбища. Я отдал его бабке Евдокии, а она вернула мне его через сутки.

– Сделай так, чтобы твой соперник дотронулся до него рукой, – колдунья протянула мне завёрнутый в чёрную тряпицу гвоздь.

Не задавая больше никаких вопросов, я взял таинственный предмет и попятился к выходу.

Этим же вечером, дождавшись, когда мой ненавистный конкурент подъедет к дому нашей общей зазнобы и скроется в её подъезде, я засунул гвоздь в замок дверцы его автомобиля. Надо было еще проследить, чтобы к ржавой страшной железяке никто не прикоснулся раньше разлучника. Я ходил возле машины и отгонял от неё гулявших во дворе детей. Наконец, радостно насвистывая мотив известной песенки, сластолюбец вышел из дома и достал из кармана ключи от автомобиля. Свист внезапно прекратился, а гвоздь, брошенный счастливым любовником, ударился об абрикосовое дерево и срикошетил в кусты.

На следующий день мой соперник пропал. То есть, он исчез совсем. Машину обнаружили на берегу реки, а её хозяин словно испарился. Через несколько дней водолазы обследовали дно водоема, но безрезультатно. Его искали родственники, коллеги по работе, милиция. Однако бросалось в глаза, что мою бывшую подругу вовсе не терзал факт исчезновения нового возлюбленного – с лицом весьма жизнерадостным и, я бы сказал, счастливым, она выходила из дома и куда-то бежала. Видимо, в институт. Меня это обстоятельство несколько обнадеживало: не все шансы потеряны, и она ко мне ещё вернется. Жили мы с ней в одном дворе и виделись ежедневно. Но, как оказалось, девушка спешила вовсе не в институт. Как-то законная жена моего конкурента (да-да, он оказался связан брачными узами), чтобы хоть как-то отвлечь себя от горя, поехала повозиться на дачу и обнаружила там известную нам парочку в весьма фривольном виде. Исчезновение было инсценировано хитроумным любовником, чтобы ввести в заблуждение собственную жену. Сведениями о дальнейших его планах я не располагал, ибо сразу утратил интерес к своей бывшей зазнобе. Над всеми героями этой истории, равно как и над незадачливой, на первый взгляд, ворожеей можно было бы посмеяться, если бы не одно «но». Спустя несколько дней я сидел на лавочке и читал газету. Приближалась гроза. Солнце скрылось за тёмно-лиловыми тучами, под порывами ветра закачались ветки деревьев. Раскаты грома нарушили тишину, и крупные капли дождя стали падать на пыльный асфальт. Я поспешно свернул газету и поднялся, чтобы идти домой, но едва успел сделать несколько шагов, как на скамейку с неимоверным грохотом рухнуло старое абрикосовое дерево и разнесло её в щепки.

После этого, знакового для меня, случая, я не только перестал пытаться манипулировать тонкой материей, но старался избегать даже разговоров о магии и колдовстве.

И вот судьба вновь уготовила мне встречу с неведомым. Но несмотря на очевидную таинственность пережитого, страх куда-то улетучился. Возможно, потому, что недалеко от меня находилась Людмила. Мне стало интересно: а боится ли она? Я уже собрался уходить, но увидел, что в нескольких шагах от могилы Сашки Белого зашевелились кусты, и мелькнул силуэт ещё одного человека. Его было трудно с кем-либо спутать – в густых зарослях бузины скрывался сторож-горбун.