Текст книги "Музыка призраков"

Самолет накренился вправо, и Тира успела заметить блеск покрытой золотом крыши поодаль, у реки. Может, это королевский дворец? Тогда река – Тонлесап? Образы старого Пномпеня теснились в памяти: ярусы монумента Независимости, поднимавшиеся над круглым основанием подобно лиловому пламени гигантской свечи, Ват Пном, сверкающий под полуденным солнцем, территория дворца, усеянная блестящими павильонами и резными беседками, напоминавшими, как казалось Тире в детстве, небесный град, и Тонлесап, полноводная от муссонных ливней. Самолет круто пошел вниз и с легким толчком коснулся земли. Сердце Тиры замерло. Старуха рядом с ней всхлипнула.

– Вот мы и дома, – сказала она мужу, беря его за руку. Старик положил сверху свою ладонь, еле сдерживая слезы – у него дрожал подбородок. Тира с силой прижалась лбом к стеклу, чувствуя свою беспомощность в присутствии столь откровенного проявления чувств. За много лет она выучилась заглушать эмоции звуками чужого языка; даже ее имя сократилось в более привычную для американского уха форму – Тира вместо Сутиры. Она американка, Камбоджа ей уже не дом.

Самолет плавно катился по рулежке, однако сердце Тиры готово было выскочить из груди. Стараясь успокоиться, девушка крепче обняла спортивную сумку, где лежало все самое ценное – паспорт, немного наличных, пара кредиток, деревянная шкатулка с пеплом Амары и письмо Старого Музыканта.

«Дорогая юная леди, не знаю, как начать…» Тира столько раз перечитывала эти строки, что запомнила слово в слово. «Мне столько нужно вам сказать…» Пространство между строк недлинного послания резонировало невыразимой печалью – пустые параллельные линии скорби. «Я знал вашего отца». Тира представила, как ручка замерла над бумагой, пока автор обдумывал следующее предложение, лихорадочно перебирая в голове все, что хотел ей сказать. «Мы с ним были…» Фраза зачеркнута решительной прямой линией, будто ошибка непоправима и не заслуживает снисхождения. Тиру тронула честность этой детали. «В последний год перед падением режима Пол Пота мы вместе были в Кампонгтхоме, в «школе» Слэк Даек. В тюрьме. Как я выжил там, я не знаю. Почему я вообще выжил? Этот вопрос и сейчас не дает мне покоя…» Самолет замедлил ход, поравнявшись с терминалом, и в больших стеклах появилось изогнутое отражение корпуса лайнера. «Увы, я старик и вскоре встречусь со своей смертью…» Тира почувствовала, как заглушили мотор и самолет приготовился к полной остановке. «Я не знаю, сколько у меня осталось времени и осталось ли вообще… У меня хранятся три музыкальных инструмента, принадлежавших вашему отцу. Он хотел бы, чтобы они достались вам. Он бы обрадовался, что часть его по-прежнему жива, пусть хоть в этих инструментах». Мысленно Тира услышала звуки отцовского садива. Отчего-то из всех инструментов, на которых он играл, ярче всего запомнился звук этой старинной лютни. Может, потому, что все детство она слушала, как отец пытался овладеть искусством игры на садиве? Тира помнила песню – не название, а мелодию, каждая нота как падение капли предрассветного дождя на выдолбленный бамбук. Девушка закрыла глаза, и мелодия омыла ее изнутри.

Кто-то постучался у входа в хижину. Старый Музыкант открыл глаза. В дверном проеме стоял почтенный Конг Оул, закрываясь от мелкого мягкого дождика маленьким черным зонтом.

– Простите, что явился незваным, – извинился настоятель. Голос старого монаха был неожиданно глубоким и властным для человека такого тщедушного телосложения. – Я пришел просить вас участвовать в церемонии. Пришла молодая пара, супруги Раттанак, вы их знаете. У них болен сын, просят провести для него обряд благословения.

Старый Музыкант помнил Раттанаков и их сынишку.

– А что с Макарой, почтенный настоятель?

– Лоух пралунг. Родители считают, что призраки выманили пралунг их сына из тела в лес, и хотят с помощью подношений – пищи и музыки – призвать заблудшую душу обратно в тело. Я хотел спросить, не сыграете ли вы на садиве?

– Конечно, почтенный.

Настоятель нахмурился:

– Я говорил с доктором Нарунном. Он считает, что у мальчишки наркозависимость, и рекомендует отправить его в хороший реабилитационный центр, желательно международный. Я передал его мнение родителям. Они подозревают, что сын действительно употреблял «сумасшедшие лекарства», как они называют наркотики, но считают, что истинный корень проблемы – в заблудившейся душе. – Немного оживившись, настоятель добавил: – Мы назначили церемонию через десять дней, как раз на день рождения Макары. Благоприятный момент для церемонии перерождения, вы не находите?

– Да, настоятель.

Конг Оул перевел взгляд на дальний угол бамбуковой койки, где поверх гобоя и барабана лежал садив, точно инструменты о чем-то неслышно перешептывались.

– Вам следует знать, что я уведомил мисс Сутиру – общая ступа готова. Я отправил письмо уже некоторое время назад, но ответа до сих пор не получил. – Настоятель поколебался. – Возможно, ее дух тоже заблудился – унесся слишком далеко и не слышит вашу просьбу. Если это вас утешит, старина, я считаю, эти инструменты вверены именно вашему попечению с целью помочь преодолеть новое ниспосланное испытание.

– Вы очень добры и мудры, настоятель. Положусь на вашу прозорливость.

Конг Оул пристально поглядел на собеседника и вытянул руку, проверяя, моросит ли дождь.

– Вот бы мне достало прозорливости понять, когда разойдутся тучи… Ну, оставляю вас наедине с вашими грезами.

Снова оставшись один, Старый Музыкант попытался представить ее в этой обстановке – ее, чье присутствие он ощущал последние месяцы так же явственно, как чувствовал рядом призрак ее отца все эти годы. Выпрямившись, он оглядел обширную территорию храма, различая далекое скорее памятью, чем глазами. С востока границей служит Меконг, с запада территорию отсекает шоссе. Посередине возвышается вихара, прямоугольный молитвенный зал, окруженный просторной верандой с белыми колоннами. Высокие двойные тиковые двери по обе стороны вихары выкрашены в коричнево-красный цвет и расписаны по трафарету глянцевыми золотыми лотосами. Старый Музыкант почти не удивился, узнав, что все постройки лежали в руинах, когда Конг Оул пришел сюда в середине восьмидесятых. Старый Музыкант слишком хорошо знал, что большинство буддистских храмов Камбоджи вместе с церквями, мечетями и другими культовыми сооружениями при красных кхмерах были превращены в склады, пересыльные центры и тюрьмы. Он лично был свидетелем первых таких трансформаций, предпочитая смотреть сквозь пальцы, как молодые товарищи отрубали головы священным изваяниям и сбрасывали с пьедесталов статуи Будды или использовали их в качестве мишеней, упражняясь в стрельбе. Много раз он хотел признаться настоятелю, какую роль играл при прежнем режиме, но ему всегда казалось, что он уже прощен, прежде чем он успевал открыть рот.

– Я потерял всех до единого членов семьи, – сказал ему старый монах. – Я остался в монастыре, в духовном братстве не столько для поклонения богам, сколько для того, чтобы почитать покойных.

Когда, совершая поездку на лодке по Меконгу, Конг Оул наткнулся на территорию оскверненного Ват Нагары, его внимание привлекли остатки лестницы среди гор щебня и деревянных обломков. Эта полусгоревшая лестница, ведущая в никуда, глубоко тронула настоятеля. Он сразу же взялся за восстановление Ват Нагары.

– Из праха куда нам было двигаться, иначе как вверх? Нам предстояло восстать из пепла.

За вихарой и павильоном для кремаций Старому Музыканту со своего места было видно мемориальные ступы, а за ними – высокую стену с воротами, выходившими на шоссе. Старый баньян отделял ступы от поляны, где проводились торжества и церемонии. В сезон засухи земля была бурой и голой, но сейчас высокая трава, известная своей цепкостью корней, ковром покрывала склоны до самой воды. Песчаный берег почти совсем был скрыт полноводным от сезонных дождей Меконгом: бетонная лестница с балюстрадой в виде нагов наполовину ушла под воду: головы кобр исчезли, и только изогнутые хвосты оставались на виду.

Высокие деревья тропического жасмина затеняли территорию. Ветви прогибались, как гамаки, подкрепляя народное поверье, что в ветвях жасмина любят селиться лесные духи и призраки, привлеченные благоуханьем. Насчет призраков Старый Музыкант уверен не был, но очень любил неземную красоту цветов. Лепестки опадали непрерывным потоком, облекая ступы и дорожки в цветной саван. Они не держатся за жизнь, эти цветы: едва раскроются тычинки и жасмин окажется во всей красе, лепестки перестают цепляться за стебель и опадают на землю умирать. Это цветочное сошествие казалось еще более проникновенным и значительным на фоне красиво выведенных черной краской строк похоронного смоата – стихов, протяжно распеваемых а капелла, на двух вертикальных полосах белой ткани, висевших у первых колонн павильона кремаций:

«Когда увянут эти цветы,

Так и тело мое ждет неизбежный конец».

Мысль, что даже нечто столь прекрасное, как цветок жасмина, выполняет свое предназначение, принесла Музыканту утешение: его час обязательно пробьет.

Он снова поглядел на первые ворота, затем на вторые – ничего. Ни звука, ни силуэта. Надежда уходила, и ее шаги тяжело отпечатывались у него на сердце.

И случилась интерлюдия, пауза мелодического мерцания. Он почти слышал звук солнечного света, который, отражаясь от лепестков и листьев, падал на мягкую землю попурри нот, воскрешавших в памяти палисандровые плашки изящно изогнутого ксилофона королевского придворного ансамбля. Старый Музыкант снял листья банана, которые защищали от дождя его запас дров, и отложил в сторону. Шла неделя после Пчум Бена, дня поминовения предков, и дожди лили почти непрерывно, словно небо тоже вспоминало этих вечных странников, изгнанников загробного мира, скорбя по ним с новой силой. Земля, не успевавшая просохнуть от одного дождя до другого, казалась сумрачной, пропитанной смутной тоской.

Рядом с поленницей, под маленькой пластиковой занавеской, прямо на земле стояла жаровня, напоминавшая разрезанную вдоль бутылочную тыкву, – большее углубление для огня, а меньшее и более мелкое для золы. Присев на корточки, Старый Музыкант подтянул к себе почерневшую жаровню и пучком прутьев, связанных сухой лианой, начал выгребать пропитанную влагой золу, похожую на густое тесто. Если тучи разойдутся, церемония призывания духа Макары пройдет сегодня на закате. К закату земля подсохнет, и процессия сможет обойти вокруг храма.

Старый Музыкант прикрыл глаза, продолжая работать метелкой из прутьев. Вокруг гудела и бурлила жизнь. Он давно научился сразу улавливать окружающую обстановку, как другие угадывают жанр и тональность песни по первой фразе. Учитывая, сколько его били по голове в Слэк Даеке, чудо, что он вообще слышит. А сейчас он слышал все. Целый оркестр насекомых гудел где-то под поленницей. Метрах в сорока ревел вздувшийся от дождей Меконг. Прячась под крышей одного из ближайших павильонов, геккон скрипуче повторял:

– Тиккайр! Тиккайр!

На севере, со стороны города, послышался гром. В дальнем углу храмовой территории что-то со свистом рассекло воздух, и послышался дружный шелест листьев, разом падающих с большой высоты. Что-то с глухим толчком ударилось о землю, словно подчиняясь команде грома. Сухая пальмовая ветвь, предположил Старый Музыкант. Недалеко от него два юных послушника на ступеньках своей кот – деревянной хижины на сваях – нараспев, как буддистскую дхарму, заучивали английский урок:

– Меня зовут мыстер Браун. Как вас зовут? Меня зовут мыстер Смыт…

В оранжевых облачениях, но с голыми руками и плечами, этим сочетанием обнаженной кожи и ткани они напоминали Старому Музыканту пару гекконов с оранжевыми пятнами, которых он однажды видел под карнизом своей хижины. Он так и ждал, что послушники скажут: «Тиккайр!», но они без остановки повторяли одно и то же:

– Как поживаете? Спасыбо, хорошо. Спасыбо.

Старый Музыкант не сдержал улыбки: большинству камбоджийцев трудно даются некоторые английские звуки. «Смыт» мог быть легко произносимым кхмерским именем, но никак не мистером Смитом. Глядя на него, нищего старого музыканта, обезображенного и полуслепого, люди, разумеется, не догадывались, что когда-то он бегло говорил на английском. Интересно, примут ли эти мистер Смит и мистер Браун в оранжевых рясах его помощь, если он предложит? Или отнесутся скептически, как часто молодежь к старикам? Он их не винил – юность всегда недоверчива и полна сомнений. Они унаследовали жестокий мир, у них не может не возникать вопросов. Он у них как минимум под подозрением.

– Кде вы живете? Мой доум возле рынька. Мой доум возле рьеки.

Дом, хотел поправить он. Рынка, реки.

В Демократической Кампучии он заставил себя забыть большую часть английского, который учил в молодости, но сейчас, когда английский слышался повсюду, он с каждым днем вспоминал все больше и больше с быстротой и легкостью, изумившими его самого. Часто слово или фраза нарушали течение его мыслей – так камень разбивает гладь пруда, – пуская рябь по поверхности памяти. Так в памяти всплыло английское выражение, которое выучил во время своего недолгого пребывания в Америке осенью шестьдесят первого, в бытность студентом университета, – сердечные струны. Этому выражению его научила женщина, которую он любил.

– Оно могло бы стать прекрасным английским аналогом садиву, – сказала она, положив голову на его обнаженную грудь, когда они лежали на узкой кровати в студенческом общежитии. – Но у твоей лютни только одна струна, единственная.

Она была преподавательницей английского. На уроке он всячески демонстрировал свою способность расслышать «с» в конце слова, что не давалось остальным студентам его группы. Для него этот едва различимый присвист, похожий скорее на вздох, чем на шипящий согласный, означал не просто множественное число, но и множественность мыслей и идей, эхо разнообразия. Лежа в его объятьях, она рассказывала, что означает это выражение и как его использовать в предложении.

– Ты – мои сердечные струны, – сказал он, обнимая ее еще крепче, уверенный в том, что означает любовь. Они были знакомы всего несколько недель. В то время женщины носили короткие, жесткие от лака начесы, но у преподавательницы были длинные мягкие кудри. Высвободившись из небрежного пучка, они падали ей на спину, когда она вбегала в класс. Сильф, рожденный ветром, – была его первая мысль. Он не сомневался – стоит легонько дунуть на рассыпавшиеся ночью локоны, как она поднимется в воздух и улетит, а волосы будут развеваться за ней плащом. Она была невероятно красива.

– В английском неважно, что вы студенты, а я преподаватель, – сказала она при первом знакомстве с классом. – Все обращаемся друг к другу на «ты». Никакой иерархии, не нужно говорить мне «ник гру» – «досточтимый учитель» – или другие уважительные обращения, которые так любят в Камбодже. Мы здесь, чтобы учиться и познавать себя с помощью другого языка, иного ритма мыслей и чувств. Называйте меня Чаннара!

Больше, чем ее красота, его взволновало и одновременно заставило оробеть ее красноречие. Восемнадцати лет, моложе своих студентов, она обладала уверенностью, какую редко встретишь в камбоджийке, тем более такой юной. Сперва он принял ее самообладание за надменность, обусловленную социальным статусом, но вскоре пришел к выводу, что это скорее результат заграничного воспитания. Дочь кадрового дипломата, который много лет проработал старшим советником в посольстве Камбоджи в Вашингтоне, она выросла в Соединенных Штатах и говорила на английском так же чисто, как на кхмерском и французском. Той осенью, поступив на первый курс колледжа, она узнала, что группа выпускников профессионально-технических школ из Пномпеня ищет дополнительных занятий, чтобы быстрее овладеть английским. Она сказала об этом отцу и, с его разрешения, вызвалась быть их преподавателем.

– Язык – это не просто средство общения, – сказала она очарованной группе, когда они приступили к занятиям. – Это дорожная карта в будущее страны, средоточие общих стремлений народа.

На «языке демократии» она объяснила равенство между «ты» и «я», словно честность и справедливость начинались с равенства местоимений. Именно тогда он в нее и влюбился, в эту теводу в плаще волнистых волос, доходивших до пояса.

У Старого Музыканта закружилась голова. Он попытался сосредоточиться на чистке жаровни от золы, но воспоминания неподконтрольно врывались в сознание, как лучи света, мешая смотреть. Голоса смешивались, ускорялись, и он вдруг понял, что не может отличить один от другого. Они реальны или существуют в его воображении? Мистер Браун и мистер Смит все еще твердят свой урок? Он медлил взглянуть, зная, что если резко открыть глаза, станет больно от света. Однако сомкнутые веки трепетали сами по себе, силясь разомкнуться. Он снова зажмурился, но, к полному своему смятению, увидел изменившийся ландшафт – ожившую фантазию. Лужицы дождевой воды, разной формы, блестели под полуденным солнцем. Осколки озера? Где он? В какое время его занесло? В чье сознание он вторгся? В висках стучала кровь. Мягкие толчки частых, быстрых шагов. Он узнал их. Он слышал, как она бежит к нему.

– Тевода расколола зеркало, папа! – заявила дочь, игнорируя настойчивые просьбы своей няньки вернуться в детскую и лечь на тихий час. Она остановилась в нескольких дюймах от Старого Музыканта, одновременно светящаяся и телесная, будто причудами слабеющего зрения он воплотил часть своих воспоминаний в живую девочку.

– Папа, ты видел? – На улице бушевала тропическая гроза: вспышка молнии рассекла небо. – Зеркало разбилось, папа, и тевода плачет! – Девочка казалась очень огорченной, и отец решил – вот почему она никак не может уснуть. Он принялся объяснять про атмосферное электричество, влажность и конденсат, преобладание юго-западного ветра и особенности муссонов. Но это ее не успокоило, и он, как всегда, сдался перед детским воображением, заговорив шутливо сердитым тоном, как это тевода, такая мудрая и всезнающая, не предвидела, что зеркало, упав с неба, непременно разобьется о землю. Дочка воскликнула:

– Папа, ну ты не понимаешь! Она его нарочно сбросила! Ей захотелось поглядеть на себя отсюда!

Его поразил ход мыслей дочурки, ее способность переходить от одного явления к другому, недетская проницательность и способность воспринимать выходящее за пределы ее маленького мирка несносных нянек и тихого часа. Дочка смотрела на него, ожидая ответа, и ему захотелось протянуть руку и коснуться ее, убедиться в ее реальности и телесности. Она выглядела так же, как всегда – юной, и пропитанный влагой солнечный луч сияющим ореолом окружал ее белое хлопковое платье. Вдруг Старого Музыканта осенило, что она и есть тевода, воплотившийся дух, смотрящий в осколки своего разбитого зеркала – разлетевшегося на части мира.

– Теперь ты видишь, папа? – вопрошала она, повторяя те самые слова, прозвучавшие в другой жизни, где они были вместе.

Он кивнул. Да, вижу. Слепой, но вижу.

Она имела в виду рай.

– Ты видишь рай, папа?

Старый Музыкант открыл глаза. Она исчезла. Мгновенно и без следа, как солнечный зайчик. Ее присутствие было не больше блеска стрелы, пронзившей его глаза, заново ослепив. Скорбь, всепроникающая и лучезарная, расцвела в его груди, и Старый Музыкант вновь увидел храмовые постройки, золу и жаровню. Он сказал себе, что она приходила, что какая-то ее частичка по-прежнему рядом, продолжает существовать вместе с ним. Достаточно простого взгляда на эти крошечные резервуары, на эти блестящие жидкие зеркальца, испещрившие почву, чтобы увидеть ее снова.

– В своей слепоте, – пробормотал он вслух, – я вижу тебя в раю.

Миннеаполис, Миннесота. Инородность этих слов напоминала о расстоянии, которое он когда-то преодолел. Старый Музыкант пытался представить, как все там выглядит, где это на карте, далеко ли от Вашингтона. Осенью шестьдесят первого у него не было возможности толком повидать Америку: первый семестр закончился вестью о смерти его отца, пришлось срочно лететь в Камбоджу на похороны. Дома он обнаружил, что мать от горя тоже заболела, и, несмотря на ее уверения, что она прекрасно справится сама, он не смог ее оставить. Он был единственным ребенком, и после кончины отца за матерью некому было ухаживать. Поэтому он принял мучительное решение отказаться от учебы в Америке, во всяком случае сейчас. Может, ему снова дадут стипендию… В этом нет ничего невозможного – получил же он первую, не зная толком английского!

Он учился на четвертом курсе в Институте искусств и торговли и вскоре должен был стать квалифицированным резчиком по дереву (его специальностью было искусство вырезания традиционных кхмерских музыкальных инструментов), когда ему и еще нескольким однокурсникам предложили двухгодичный языковой курс с погружением на грант американского правительства. Весной шестьдесят первого они записались на интенсивный курс, который вел индус из Бирмы, и к осени достаточно освоились в языке, чтобы уверенно подняться на борт самолета компании «Пан Американ». Сперва они полетели в Гонконг, оттуда в Гонолулу и, наконец, в Америку, о которой он так долго мечтал: одни только бесконечные асфальтовые дороги будили в нем неистощимый оптимизм и надежду.

Откуда ему было знать, что через несколько месяцев он будет ехать по этим же дорогам в обратном направлении – в аэропорт, чтобы улететь, не имея возможности вернуться, к безрадостным перспективам, в страну, которую он, соприкоснувшись с реальностью, начал считать застрявшей во времени, замкнувшейся в непроницаемом коконе. Он запретил себе думать о Чаннаре, своей любви, с которой пришлось разлучиться, и о своем разбитом сердце. Попрощаться было невозможно – он не мог смотреть ей в глаза. Смирившись с неизбежным – необходимостью ухаживать за матерью, он не осмеливался говорить о своих планах и желаниях, но про себя поклялся: однажды он вернется в Америку и возобновит занятия. Этого так и не случилось – родина вовлекла его в политику, а политика утянула в подполье, в джунгли, в войну.

– Миннеаполисминнесота.

Старый Музыкант произнес два слова как одно, позволив слогам легко скатываться с языка, отмечая, как повторяются звуки, словно бесконечные отражения в зеркальной комнате, будто Миннеаполису и Миннесоте требуется подтверждать свое существование навязчивой аллитерацией. Если сейчас он встанет и поглядит в одну из лужиц, по-детски гадал он, увидит ли он Миннеаполисминнесоту? Увидит ли он рай среди отраженных облаков? В их чистой, белоснежной безмятежности увидит ли он нынешнюю Сутиру, еще одну реинкарнацию теводы, взрослую и совсем непохожую на прежнего ребенка, пристальным взглядом ищущую на земле его и своего отца?

Он положил на жаровню горсть щепок, поджег комок сухих кокосовых волокон и сунул в середину маленького вороха. Поднялся кудрявый дымок, точно медленно пробуждающийся непокорный дух. Крошечное оранжевое с голубым пламя выскочило из сухих листьев и веток, как хамелеон, рожденный алхимией. Пламя росло, язычки множились. Старый Музыкант добавил больших поленьев и отдал пламени свое дыхание – один раз, другой. Огонь поднялся выше, жар достиг лица, напомнив о тепле крошечных ручонок дочери, прижимавшей ладони к его щекам.

– Проснись, папа, проснись! – Он вспоминал те утра, когда она на цыпочках пробиралась в его комнату и будила поцелуем в нос. – Тебе пора заниматься музыкой!

Он стонал, и тогда дочь покрывала легкими поцелуями все его лицо.

– Папа, ты лентяй! – говорила она, дыша на него душистым соком сахарного тростника, который пила на завтрак. Если бы она поцеловала его сейчас, подумал он, если бы она оказалась здесь, как тогда, маленькой девочкой, нежной и веселой, и осыпала бы его благоухающими сладкими каплями, шрамы и увечья пропали бы с его лица, как рытвины и трещины с измученной засухой почвы под муссонными ливнями. Старый Музыкант страстно хотел снова стать целым…

Поднявшись, он побрел ко входу в хижину. Наполнив чайник дождевой водой, собравшейся в глиняной чаше, он, шаркая, вернулся к жаровне и поставил чайник на огонь. Закопченное дно закрыло оранжевое пламя, как тень луны солнце во время затмения. Войдет ли она в дальние ворота или в те, что ближе? Иногда он видел ее так явственно, что замирало сердце. Она приедет или приплывет на лодке?

Каким бы путем она ни пришла, Старый Музыкант знал – она предстанет перед ним как видение, и ее красота окажется столь же неукротимой, как у матери. Уже в четыре года она была вылитая Чаннара, с длинными кудрявыми волосами на полспины. Малышка, в которой больше волос, чем тела, больше духа, чем массы. На бегу она казалась облаком летящих прядей, дуновением ветра, мыслью или желанием, мелькнувшим мимо. Если он не поостережется…

Старый Музыкант ахнул, шокированный собственным коварством и фокусами, которые проделывает ум с надеждой и памятью. Он имел в виду Сутиру. Это ее он ждет.

На улицах не протолкнуться – они забиты прохожими, торговцами и транспортом всех видов. Автомобили, от внедорожников до малолитражек, некоторые с правым, другие с левым рулем, вплотную двигались по узким полосам, замусоренным каменными обломками. Довольно часто можно было видеть, как какая-нибудь машина пробивается в противоположном направлении, едва не сталкиваясь с едущими навстречу, без малейшего уважения к правилам вождения и здравому смыслу. Тук-туки – моторикши – стрекотали рядом с настоящим танком на колесах, щеголявшим огромными буквами «Лексус» во всю ширину корпуса. Видимо, владелец решил лишний раз подчеркнуть свой статус, чтобы никто, смутившись при виде шторок искусственного шелка с оборками на тонированных стеклах и прочих несуразностей, не принял «Лексус» за машину попроще. Велотакси (стремительно вымирающий вид), в основном без пассажиров, бесцельно разъезжали туда-сюда.

Открытые тележки, прицепленные к мотоциклам, были нагружены всевозможным добром – от унитазных сидений до огромных матрацев, нарезанного стекла с острыми углами и арматурных стержней, опасно торчавших прямо в сторону толпы. Прошло уже больше недели – десять дней, если точно, – а Тира все никак не могла привыкнуть к контрастам и противоречиям, к бесконечной уличной акробатике.

Мопеды перевозили пирамиды картонных упаковок яиц, пышные султаны живых кур, привязанных за лапы вниз головой, поросят, возившихся и визжавших в тесных бамбуковых клетках. Древние грузовики, набитые пассажирами, клокотали моторами рядом с сияющими «Ленд Крузерами», в которых ехали сотрудники иностранных гуманитарных миссий, чей обеспеченный вид и уверенная осанка разительно контрастировали с замызганным простонародьем, которому они приехали помогать. На тротуарах с блестящих стеклянных тележек продавали лапшу и горячие булочки, а рядом теснились кривобокие деревянные стеллажи, где торговали бензином и слабо фосфоресцировавшим антифризом в бутылках из-под газировки. Радуга из вредных веществ, ядов и всяких разносолов, и попробуйте отличить одно от другого! Не дай бог все это загорится – полыхнет эта выставка коктейлей Молотова…

Эта обстановка до дрожи напоминала Тире массовую эвакуацию из Пномпеня два с половиной десятилетия назад, когда красные кхмеры выгоняли горожан в деревни, погрузив столицу в апокалипсический хаос.

Барачные поселки цеплялись за свои клочки земли, теснимые новыми жилыми комплексами, просторными территориями отелей, огромными, в американском стиле, моллами и однотипными, в китайском стиле, таунхаусами. Открытые сточные канавы, забитые пластиковыми бутылками и пакетами, с почерневшей водой, настоящий рассадник болезней, неизбежных при здешней жаре и грязи, тянулись по обочинам перед гордо красовавшимися современными клиниками и аптеками. Неоновый отсвет казино и ночных клубов, вибрировавших от поп-музыки, рока и хип-хопа, ложился на осыпающиеся кирпичные стены соседних буддистских храмов. Пномпень убедительно демонстрировал возможность импровизированного существования, жизни в условиях постоянных перемен, чреватой бунтом вроде последнего кровавого переворота, случившегося всего шесть лет назад, в девяносто седьмом. Артиллерийские обстрелы, танки и груды тел в теленовостях напоминали страшные дни прихода к власти красных кхмеров. Здесь всегда зреет потенциал для новых войн и революций – это становится понятным, стоит выйти за пределы охраняемой территории отеля «Ле Рояль». Несмотря на кажущееся спокойствие и стабильность, Тира чувствовала напряжение в местах соединения всех этих несовместимых элементов, насильственно собранных воедино.

– С вами все в порядке? – спросил мистер Чам, взглянув на нее в зеркало заднего вида.

Тира кивнула. «Чолк кни рос», – сказал таксист при первом знакомстве, когда вез ее из аэропорта, словно извиняясь за беспорядок вокруг. Тогда Тира не вполне уловила смысл, но теперь начала понимать, что это «объединение сил», попытка сосуществования в условиях трагедии является своего рода исправлением, предварительным перемирием выживших – жертв и палачей – среди потерь и разрухи.

Снова отвернувшись, мистер Чам повел своего краби санг – «ненасытного пожирателя бензина» – по круговому движению, сохраняя невозмутимость, даже когда мотоциклы проскакивали мимо или влезали перед ним. Сине-черная «Камри» девяносто третьего года, гордо сообщил он Тире, «импортирована» из США, из Кали, как он назвал Калифорнию в подражание тамошней камбоджийской диаспоре. Мистер Чам сказал это запросто, будто он в Калифорнии как свой. Машина не подлежала восстановлению после аварии, и дорога ей была на свалку, но ее вместе с другим автомобильным хламом привезли сюда, подлатали и дали вторую жизнь. Бесчисленные сине-черные седаны заполонили узкие полосы, напомнив Тире одетых в черное солдат, наводнивших эти улицы два с половиной десятка лет назад, когда новое правительство объявило конец эры машинерии и приказало населению страны вернуться к жизни без машин.

По иронии судьбы мистер Чам был одним из таких солдат, рекрутированных прямо на улице и получивших приказ везти городских в деревню на своем грузовике. Он, частный водитель, вынужденно перешел на сторону революции, когда красные кхмеры остановили его фургон, нагруженный ящиками с газировкой, и сказали: либо ты с нами, либо мы тебя расстреляем за «капиталистическую натуру». Работа в компании, занимавшейся импортом и экспортом, привела мистера Чама в Пномпень, а жена и трое детей оставались в родной провинции. Он примкнул к красным кхмерам, поверив, что сможет воссоединиться с семьей. Ни жены, ни детей он больше не увидел и до сих пор ничего не знает об их судьбе.