Текст книги "Музыка призраков"

В новой чистой тунике и брюках Старый Музыкант преобразился: теперь нищий выглядел респектабельным старцем. Такая одежда свободного кроя была популярна у лидеров Демократической Кампучии – правда, у них все было черного цвета. Черный практичен, его часто носят крестьяне, работающие в поле, однако во времена Демократической Кампучии черный приравняли к самому крестьянству, к сельски честному образу жизни, неподкупному и высокоморальному. Черный означал вымарывание, полное удаление. Партийные лидеры ошибочно полагали, что народ легко перевоспитать, что культуру, традиции и историю, складывавшиеся тысячелетиями, можно изгладить из памяти одним резким взмахом, вроде как замазать живописное полотно в связи со сменой ориентиров. Возможно, причиной этому стала кардинальная трансформация будущего партийного руководства во время обучения за границей в 50-е годы, особенно создание марксистского кружка в Париже.

Что касается самого Старого Музыканта, то, кроме короткого флирта с Америкой, он больше никуда не ездил – ни во Францию, где учились многие партийные руководители, ни в Югославию, где в Пол Поте проснулось революционное рвение, ни даже в соседний Вьетнам, где скрывались многие товарищи, и ни в одну из стран, чьи социалистические цели и взгляды Старый Музыкант готов был принять. Он, так сказать, был продуктом домашнего, отечественного образования, если таковое существовало в Камбодже при сильнейшем колониальном влиянии: сперва он обучался грамоте у монахов в храме, затем закончил среднюю школу и общественный колледж по французской системе, где в основном изучали западную классику и преподавание велось на французском языке.

Наверное, из-за вынужденного освоения языка своих бывших преподавателей Старый Музыкант воспринял английский как нечто новое и раскрепощающее и азартно погрузился в учебу, когда английский начали преподавать в его колледже искусств и торговли. Весной, накануне отъезда в Америку, он записался еще и на интенсивный курс. Учитель, индус из Бирмы, слывший коммунистом, щедро сдабривал теоретические выкладки из синтаксиса и грамматики рассуждениями о самоуправлении, политическом суверенитете и всеобщем равенстве – концепциях не только коммунистических, как с горящими глазами говорил индус, но и демократических: Аниль Мехта был воодушевлен событиями на родине и прогрессом, которого добилась Индия после получения независимости и создания демократической республики.

Оглядываясь назад, Старый Музыкант гадал, не тогда ли в нем впервые проснулась политическая сознательность, пока он корпел над «Anglais Vivant d’Angleterre»[4]4
  «Живой английский» (фр.).


[Закрыть], а мистер Мехта философским тоном отпускал социально-политические комментарии к примерам из учебников то на английском, то на французском? Или же новые идеи пустили корни в его душе гораздо раньше – одновременно с музыкой?

Старый Музыкант налил себе чашку чая, который оставался горячим в большом термосе – его, как и другие предметы в хижине, он унаследовал от покойного храмового уборщика. Он подул на дымящуюся жидкость, слегка пахнувшую жасмином, и сделал глоток.

Музыка. Она сопровождала его всю жизнь, пробиваясь к нему, проступая во всем, что он видел и делал, как непреклонная воля отца, которого он боялся, но о музыкальном гении которого мог только мечтать, несмотря на тростниковую палку, вдоволь нагулявшуюся по его спине.

Его отец был человеком бескомпромиссных взглядов. Старик считал музыку высочайшим благом, подарком небес, вроде дождя или солнечного света, которое грех принимать как должное или делать доступным лишь ушам привилегированного меньшинства. Старик мог по праву занять место среди именитых музыкантов и хорошо зарабатывать, играя для сливок общества, но в ответ на приглашения он жаловался на якобы разыгравшийся ревматизм, заявляя, что не годится в «развлекачи», и играл для бедняков, которым музыка служила единственным антидотом ежедневным невзгодам. Вначале отец играл любую музыку, от духовной до светской. Если аудитория состояла из бедняков, которым нечего было ему дать, он с радостью делился своим искусством просто так. Затем он вдруг перестал играть вовсе и брался за инструмент только как медиум на храмовых церемониях, когда садив становился способом общения с духами. Старик обеднел, едва мог прокормиться сам и прокормить жену, а их десятилетний сын – Тунь, как тогда звали Старого Музыканта, – вынужден был сам пробивать себе дорогу в большом мире.

Подростком он вступил в ансамбль и прославился не только игрой на садиве, доведенной до значительных высот под строгим, надо сказать, началом отца, но и песнями собственного сочинения и прекрасными стихами, которые Тунь исполнял для мертвых в обмен на подачки от живых. Если музыка, как считал его отец, средство исцеления, тогда нищета, как Тунь убедился в годы отчаянной нужды, когда они с матерью едва сводили концы с концами, – худшая из болезней. Он забывал о нищете с помощью музыки. Именно обет, принесенный самому себе, а не отцовская порка, поддерживали в нем дисциплину, заставляя достигать вершин в своем искусстве. Позже, будучи уважаемым и популярным музыкантом, Тунь не забывал, как скромно начинал, и чувствовал духовное родство с теми, кто добивался перемен, кто хотел для Камбоджи справедливого и честного общественного строя, кто мечтал видеть ее современной державой. Старый Музыкант примкнул к политической партии, увлекшись прогрессивными идеями, а когда его родной городок разбомбили американцы, стал членом подполья, всей душой приняв его бескомпромиссно-радикальную идеологию.

Старый Музыкант допил остатки чая. Мимо дверного проема пролетали, сплетаясь, голоса участников процессии.

– Пойдем-ка, маленький, – пробормотал он, беря садив, словно пробуждая его ото сна у стены. – Пора начинать церемонию.

Раттанаки с Макарой, родственниками и друзьями собирались перед сала бонг, залом для церемоний под открытым небом, где должен был состояться ритуал призыва духа обратно в тело. Солнце уже село, раскрасив небо желтыми и оранжевыми полосами, напоминавшими полет призраков. Перед собравшимися темнел Меконг, как длинный извивистый саван; лодки и каяки покачивались на воде, как украшения, на пробу прикрепленные к гобеленовому панно. Вдруг показалось, что эту могучую древнюю реку, глубоко врезавшуюся в землю много веков назад, можно поднять и встряхнуть, разгладив складки и морщины. В вечерних сумерках мир казался зыбким, иллюзорным, как детский рисунок пальцем на запотевшем стекле. И снова голос дочери зазвучал в ушах Старого Музыканта:

– Смотри, что я нарисовала, папа! Ты и я!

Это было туманное утро, девочка кивнула на изрисованное стекло машины.

– А что это такое длинное? – рассеянно спросил он. – Наг-кобра или гусеница?

– Папа, – засмеялась дочка, – ты уже совсем старый и глупый! Это же река, а это в нее втекают другие реки, вот как в эту, перед нами. Мы по ней поплывем. Ты и я вместе увидим новые места…

Должно быть, тогда она думала, что сможет сопровождать его в поездках. А Туня вдруг охватил страх: что, если, став взрослой, она полюбит какого-нибудь мужчину сильнее, чем его сейчас?

– А вот наша лодка! – воскликнула дочка, пририсовывая лодку. Пальчики так и танцевали у стекла. – С головой феникса! Или сделать из нее самолет?

Старый Музыкант приподнял руку, как если бы хотел стереть рисунок, и к нему тут же подошел доктор Нарунн.

– Дорога перед вами свободна, – заверил он, явно приняв жест своего друга за попытку нащупать путь в сумерках.

Старый Музыкант опустил руку и повернулся к доктору-монаху:

– Так кто это был, достопочтенный?

– Простите? – озадаченно переспросил врач.

– Сегодня днем. Вы сказали, что у молитвенного зала была посетительница?

– Ах да! На самом деле, никто. Иностранка, как я и предположил. Но азиатка. Может, из Бирмы. Или даже индианка – с такими прекрасными большими глазами! В общем, туристка, которая ни слова не знает на кхмерском… и вообще не разговаривает, – доктор Нарунн провел ладонью по обритой голове, будто смутившись безволосой кожи. – Идет себе девушка, медитирует на ходу, и тут я появляюсь сзади как из-под земли – лысый мужчина в, можно сказать, платье – и обращаюсь к ней на храмовом диалекте – желает ли набожная богомолица поклониться Господину Будде? Нелепо, правда? – Молодой врач засмеялся, залившись краской, явно стесняясь воспоминаний о странной встрече и своем еще более странном приветствии. – Я готов был поклясться, что она кхмерка, одна из нас, но она бросилась бежать и исчезла, как существо иного мира: ее пралунг летел впереди, а остальное догоняло. Кажется, я насмерть перепугал нашу гостью – не удивлюсь, если она больше никогда не переступит порога кхмерского храма.

– Как она выглядела, достопочтенный?

– Она казалась…

– Прелестной?

– Потерянной, точно заблудившейся, я хотел сказать, – доктор прищурился с веселым подозрением. – Но она действительно была прелестна. Прелестна и растерянна.

Привычным тонким слухом Старый Музыкант безошибочно угадал несомненную увлеченность в голосе доктора Нарунна, как у влюбленного школяра, описывающего увиденную красивую девочку. Но сейчас у него не было настроения зондировать сердце доктора – его собственное стучало так, что кровь тяжелыми толчками отдавалась в ушах. Она была здесь. Теперь он в этом не сомневался. Она стояла на этой земле. Может, она даже видела его. Сутира. Мысленно он произнес ее имя, будто призывая обратно, но вдруг усомнился в своей фантазии: такое совпадение граничило с безумием.

– Что вы сказали? – переспросил доктор Нарунн.

– Ничего, достопочтенный, – ответил Старый Музыкант через стоявший в горле ком надежды и скорби.

Лок гру ачар – монах, которого настоятель назначил помогать с проведением церемонии, – вышел из собравшейся толпы и, поклонившись доктору Нарунну, сказал:

– Все здесь, достопочтенный. Мы готовы начинать.

Толпа окружила ствол бананового дерева, срубленного примерно на высоте роста Макары; на срез поставили глиняный горшок. Дерево был обернуто шелком-сырцом и украшено собственными плодами и листьями и кубиками сахарного тростника, нанизанными на бамбуковые палочки, – угощение, на которое должен польститься дух Макары. Доктор Нарунн, как старший монах и главное духовное лицо, обошел дерево, распевая сутру на пали, которой начиналась каждая церемония поклонения:

– Намо тасса бхагавато арахато самма самбуддхасса…

Восхваления Будды верный себе молодой врач продолжил интерпретацией на родном языке, несколько отличавшейся от традиционной формулы:

– Давайте почтим того, кто учен, мудр и сострадателен…

Доктор Нарунн окропил землю водой с ароматом лотосов из бронзовой чаши, чтобы освятить место и отогнать пронырливых лесных духов, наверняка слетевшихся полюбопытствовать: у некоторых хватит смекалки, соблазнившись угощением, войти в тело заболевшего мальчишки, чтобы отведать жертвенных лакомств. Старый Музыкант знал, что доктор Нарунн не сторонник суеверий, но как терапевт рад поспособствовать любому процессу выздоровления, как традиционному, так и не очень.

При виде Макары Старый Музыкант пожалел, что не обладает такой несокрушимой верой, как Нарунн: мальчишка напоминал живой труп. Он едва стоял на ногах – его поддерживали локтями стоявшие по бокам родители. С новенькой школьной формой, белой рубашкой и черными слаксами (и, судя по всему, недавно принятой ванной), контрастировали характерные симптомы метамфетаминовой зависимости, описанные доктором Нарунном. За несколько месяцев двенадцатилетний Макара страшно исхудал, став похожим на старика или скелет. Нескольких передних зубов не хватало, от других остались почерневшие пеньки; десны были воспаленные, красные. Перед церемонией Раттанаки, несомненно, попытались как следует отмыть своего отпрыска, но от Макары тянуло не только невыносимым смрадом гнилых зубов, но и странным мускусным запахом вроде кошачьей мочи, исходившим от всего тела. Прежде свежее, юное лицо Макары было густо усеяно язвами и болячками, воспаленными и кровоточащими от постоянного расчесывания. Но больше всего Старого Музыканта шокировала перемена с его глазами – взгляд Макары метался по сторонам, как у параноика, и казался одновременно пустым и одержимым, словно мальчишку мучили призраки, которых никто больше не видел.

Если бы в человеке сидело чудовище, он бы выглядел вот так. Существо, проступавшее сквозь человеческую оболочку Макары, ужасалось ее способности разрушать не только других, но и себя. Когда-то и Старый Музыкант вот так же глядел на свое мутное отражение в луже собственной мочи, когда тюремный охранник в Слэк Даек избил его до кровавого месива. Однако, хотя он ничего так не хотел, как умереть, некая таинственная часть его натуры заставляла его подниматься навстречу новым ударам, делать новый вздох. Почему, зачем – он не знал и не был уверен, что знает это сейчас.

Овладев собой, Старый Музыкант сосредоточился на церемонии. В Камбодже бытует поверье, что пралунг человека, состоящий из девятнадцати различных черт, причем каждая черта действует сама по себе как отдельный мелкий дух и имеет свои слабости, так нежен и пуглив, что обращается в бегство при малейшей провокации. Но если так, тогда откуда берется сила, которая заставляет оставаться верным своим убеждениям и говорит смерти: «Если даже я паду, я тебе не покорюсь»? Есть ли у нее название? Или эта сила черпает свою мощь в безымянности? Может, ее непобедимость кроется именно в этой неуловимой изменчивости, в этой ее алхимии, в способности превращаться в то качество, которое нужно человеку перед лицом гибели, – смелость, непокорность или даже простое упрямство. «Почему ты никак не сдохнешь? – бормотал себе под нос другой тюремщик, его бывший солдат. – Что ж ты такой тупой-то? – В негромком обозленном рычании охранника угадывалось затаенное сочувствие – было ясно, что он искренне считает смерть избавлением от ада Слэк Даека. – Чего ради держишься?» В самом деле, чего ради он держался и почему продолжает держаться столько лет?

Старый Музыкант заставил себя вернуться мыслями к Макаре. Зная трущобы, где жили Раттанаки, он подумал, не скрыто ли и за пристрастием мальчишки к наркотикам стремление держаться за жизнь.

В несколько коротких шагов Нарунн поднялся в зал церемоний с четырьмя молодыми послушниками, и все они опустились на подушки, выложенные в ряд поверх соломенных циновок. Молодой доктор занял почетное место в центре. Монахи приняли позу лотоса, сидя лицом к реке, катившей свои воды метрах в десяти. Старый Музыкант с садивом в руках прошел следом и присел на соломенную циновку немного в стороне. Два коан саек – «попугайчика», как их называли, маленьких сирот, привыкавших к монашеской жизни, учась петь и соблюдать основные заповеди, но еще слишком маленьких для принятия обетов, – вошли в зал, осторожно балансируя подносами с бокалами воды для монахов. Опустившись на колени, мальчики отставили подносы, трижды поклонились, поставили стакан воды перед каждым из монахов и снова поклонились три раза, всякий раз доставая лбом пола. После чего, не разгибая спин, чтобы их головы были ниже голов монахов, мальчишки покинули зал церемоний так же, как вошли, остановившись на мгновенье, чтобы предложить воды и Старому Музыканту. Для парочки необузданных бедокуров их движения были так идеально выверены, что у доктора Нарунна вырвался смешок, несколько нарушив серьезное, торжественное настроение церемонии.

Старый Музыкант достал из кармана рубашки бронзовый медиатор, надел на безымянный палец правой руки, несколько мгновений посидел неподвижно и начал дергать струну садива. Он позволил медной струне вибрировать секунду-другую, прежде чем остановить ее основанием ладони. Взявшись за конусовидную шишечку колка, он подтянул струну и снова попробовал ее, наклонив голову в сторону и подавшись вперед, словно вслушиваясь всем телом. Несколько раз он подтягивал и ослаблял единственную медную струну, пока не добился желаемой ноты, интонации, отражавшей самую суть музыки, звучавшей у него в голове. Настраивая садив, Старый Музыкант всегда говорил своим ученикам: дело не в том, чтобы импровизировать со струной или колком, а в том, чтобы найти основной звук, вокруг которого сплетаются другие ноты и возникает мелодия.

Если бы он мог дать имя родственной пралунгу жизненной силе, заставившей его выживать в страшные месяцы в Слэк Даеке, он назвал бы ее музыкой, зарождающимся резонансом, из которого происходит и названное, и безымянное.

Он немного наклонил садив, позволив лютне вытянуться от левой ключицы до правого бока. Прижимая куполообразный резонатор к груди там, где сердце, Старый Музыкант начал терпеливо, ласково уговаривать инструмент, играя бампае – колыбельную, легкую и бойкую. Каждая нота подражала звуку шагов ребенка, радостно, вприпрыжку возвращающегося домой после целого дня беззаботных игр.

Помогавший в церемонии монах ввел в зал Макару и его родителей, а мае гру – женщина-медиум – возглавила процессию родственников и друзей, которые обошли вокруг павильона. Держа в одной руке глиняный горшок, а другой размахивая крышкой, мае гру зазывала дух Макары в сосуд. Ее стилизованные жесты напоминали танец. В деревне такая процессия обошла бы дом больного по лесу, но здесь, в городе, где жизнь течет быстрее, а пространство ограниченно, люди просто трижды обошли зал церемоний.

Наконец мае гру плотно закрыла глиняный горшок крышкой в знак того, что она поймала пралунг Макары. Старый Музыкант замедлил темп, заиграв более спокойную, размеренную музыкальную тему. Затем, прижав резонатор к сердцу, он изогнул струну, щипнул и отпустил, закончив затухающим звуком.

В марте 1974 года восьмой день рождения Сутиры отмечали необыкновенно пышно, пригласив целую толпу родственников и друзей. Девочка не помнила, чтобы ее семилетие праздновали с такой помпой. В какой-то момент отец отвел ее в сторону от общего веселья и сказал тихо, но настойчиво:

– Я ухожу. Мне нужно спрятаться.

Сутира засмеялась, думая, что ее серьезный, важный папа будет играть в прятки с младшими детьми, но у отца на глазах выступили слезы, он порывисто обнял Сутиру, а затем шепотом, прижавшись щекой к щеке дочери и касаясь губами ее волос, запел, как раньше, колыбельную, чтобы помочь маленькой Сутире заснуть и облегчить разлуку с папой на целую ночь.

– Это твой смоат, – сказал он, допев, выпуская дочь из теплых, но судорожных объятий. И тогда Сутира поняла – это не игра, папа на самом деле уходит, а смоат – его подарок на день рождения. Не нужно ей такого подарка! Но как вернуть спетую песню, заставить замолчать прозвучавший стих? Это все равно что пытаться остановить время, чтобы ей не исполнялось восемь. Вот бы рядом оказались часы – Сутира перевела бы их назад, но единственный частый стук, напоминавший тиканье, исходил от ее забившегося сердца. Оно билось все быстрее и быстрее, загоняя темп. Все остальное было неподвижно.

«Подожди!» – хотела она закричать, но слово застряло в горле. Точно подавившись, Сутира смотрела, как папа повернулся и скрылся из виду. Из сада, выходившего на Меконг, послышалась музыка рамвонга. Певец призывал и манил, вокалистка проникновенно-негромко отвечала, а традиционные па и жесты точно оплетали их невидимыми путами.

Взрослые и дети с одинаковым азартом начали танцевать. Толпа взорвалась ликующими криками: казалось, подпевали все. Праздник продолжался до поздней ночи – никому не было дела до горя Сутиры, до ее немого смятения. Утром девочка проснулась, надеясь, что ей все приснилось, но когда она пошла искать папу, его нигде не оказалось. Папино отсутствие наполнило огромный дом невыразимой тоской, заглушив воспоминания о вчерашнем празднике.

Через несколько часов, когда дом немного оправился от всеобщей печали, Сутира услышала голоса из резной деревянной беседки у воды:

– Отец, мы рискнем остаться теми, кто мы есть…

– Чаннара, я не затем давал тебе образование, чтобы ты теперь сидела в джунглях!

Между мамой и дедом случился очередной напряженный разговор. Юная тетя Амара молча слушала. Спорящие велели ей остаться, желая привлечь Амару каждый на свою сторону, но она, как всегда, не подавала виду, на чьей она стороне, соблюдая нейтралитет. Амара соглашалась присутствовать только затем, чтобы позже спорщики не обвиняли друг друга в якобы прозвучавших обидных словах (этим нередко грешили мама и дед Сутиры).

При виде внучки огромный, внушительный глава семьи испепелил взглядом старшую дочь и прорычал:

– Я запрещаю тебе следовать за ним! Запрещаю, слышишь?

– Есть вещи, неподвластные даже вам, папа, – не осталась в долгу Чаннара. – Например, война.

Тоненькая и прямая, она говорила решительно и бесстрашно, стоя с гордо поднятой головой перед властным, как министр, сановником-отцом.

Дед Сутиры остановил ее взглядом:

– Поговорим позже, как взрослые – и в кругу взрослых.

И он зашагал прочь, еле сдерживая ярость.

Когда Сутира подошла к беседке, Амара поднялась уходить, но Чаннара жестом остановила младшую сестру.

– Пожалуйста! – взмолилась она, словно боясь оставаться наедине с собственной дочерью. – Ты мне нужна… – Чаннара не договорила.

Некоторое время все трое молчали. Наконец Чаннара заговорила, обращаясь к маленькой Сутире:

– Знаешь, когда в шестьдесят втором я вернулась из Америки, твой дедушка построил эту беседку в качестве свадебного подарка нам с твоим отцом… – Она засмеялась – невесело, через силу. – Видимо, в качестве напоминания, что крыша над головой у нас есть только благодаря ему, с его милостивого разрешения. Мы все живем и дышим с его щедрот, с его «положение обязывает». Он думает, что он король.

Сутира смотрела на мать во все глаза, не зная, что сказать, боясь показаться глупой или несмышленой. Трудно быть с мамой, когда она в таком непредсказуемом настроении: она может взвиться или посмотрит на тебя так, что замолчишь и послушаешься.

Чаннара подняла глаза на карниз, покрытый искусной резьбой, изображавшей мифологического Раху, оседлавшего солнце и луну.

– «Раху чап чань», – сказала она, имея в виду старинную сказку, по сюжету которой была создана резная композиция. – Солнце и луна были любовниками, которым сама судьба сулила быть вместе, но боги их разлучили, побоявшись, что единение противоположностей приведет к космической войне…

У Чаннары привычка все объяснять через сказки – писательница до мозга костей, она не умела иначе. Существует много легенд о солнце и луне, и Сутира, лучше начитанная, чем многие взрослые (в доме работала целая армия слуг), хорошо знала легенду с резного карниза: во время войны богов демон Раху встал между Чандрой и Сурией и, когда никто не видел, сожрал сперва одного, потом другую, вызвав полное затмение. Но истории о солнце и луне как о любовниках, которым судьба была быть вместе, а боги разлучили из страха, что их союз приведет к вселенской катастрофе, Сутира еще не слышала. Более того, услышанное показалось ей бессмыслицей: как это у богов получилось так легко разделить тех, кому на роду написано быть вместе?

– Но однажды их пути снова пересекутся, и тогда Сурия и Чандра поглотят друг друга, погрузив мир во мрак из-за своей любви.

Сутира заподозрила, что это мамина ироническая интерпретация древней легенды, опубликованная под псевдонимом Тунь Чан. Мужское имя, объяснила Чаннара, позволяет женщине сочинять и печататься. Дед Сутиры, разрешая старшей дочери заняться сочинительством, надеялся, что из этого ничего не выйдет, но, к его досаде, Чаннарины реюнг тоан самаи – «современные пересказы» запутанных старинных легенд в графических романах – приобрели огромную популярность, особенно среди неграмотных крестьян и городской бедноты: теперь любой мог понять смысл мифов по картинкам. Сама Сутира научилась читать в четыре года, сперва заинтересовавшись красочными иллюстрациями, а затем побуждаемая желанием соединить слова с нарисованными событиями. Чаннара говорила, у нее с самого начала была цель предложить хоть какие-то средства образования тем, у кого мало или вовсе нет возможности ходить в школу, особенно женщинам и девочкам, которые, в отличие от мальчиков, не могут жить при храмах и обучаться у монахов.

– Проблема в том, Сутира, – все еще злилась Чаннара, – что, когда мужчины начинают играть в богов, последствием бывает война. Нельзя все решать за другого и не встретить сопротивления. Рано или поздно произойдет столкновение, коллизия настолько ужасная и масштабная, что заслонит собой любую войну прошлого… – Мать замолчала и нахмурилась, будто спохватившись, что говорит с восьмилетней. – Ты хоть понимаешь, что я пытаюсь тебе сказать? – Казалось, Чаннару раздражает весь мир, а невежество вызывает презрение. Сутира кивнула, хотя не была уверена, что все поняла правильно. Подобно чародейке, ее мать создавала целые вселенные, настолько увлекательные, что в них можно было пропадать целыми днями, но даже ребенком Сутира все равно предпочитала свой мир – настоящий, в котором жила их семья, – любому описанному в книгах. Девочка решила, что мамин рассказ надо понимать иносказательно: если даже кто-то или что-то пытается их разлучить, рано или поздно папа вернется, и родители воссоединятся, как солнце и луна.

– Пусть твой дед считает, что он король и бог, вершащий чужие судьбы, но война уже началась, хочется ему того или нет.

Непонятный антагонизм матери и деда в последние месяцы обострился до предела: забросив комиксы, Чаннара засела за газетные статьи, обрушившись с критикой на богатых и облеченных властью – таких же, как они сами и их близкий круг. Крупный государственный чиновник, дед Сутиры расценивал эти статьи как прямые нападки на него и много раз требовал от дочери прекратить. Но Чаннара не сдавалась, возражая, что раз она печатается под псевдонимами – разные статьи под разными именами, – никто не узнает, что это она. «Тебе ничто не угрожает, отец, – бросила она во время одного из самых ожесточенных споров. – Тебе и твоему доброму имени!»

– …При всем своем влиянии над такими событиями он не властен… Мы все пройдем через горнило войны, и мало кто уцелеет… Нам придется измениться, иначе нас разорвут на куски…

– Твоя мама имеет в виду, – перебила молчавшая до сих пор Амара, – что мы должны заботиться друг о друге. – Она неодобрительно взглянула на сестру и снова – с улыбкой – на Сутиру. – Нужно быть внимательными друг к другу, что бы ни случилось.

Сутира понимала, что тетка пытается ее утешить. Мягкая, в бабушку, Амара всегда была в семье миротворицей и в этой чреватой взрывом обстановке показалась Сутире самой храброй. Нужно немалое мужество, чтобы не потерять самообладания под градом летящих слов.

– А ты, – продолжала тетка, – не должна уходить одна слишком далеко.

Семнадцатилетняя Амара казалась Сутире спокойнее и мудрее большинства взрослых. Чаннара обладала разносторонними блестящими талантами, зато Амара ни при каких обстоятельствах не теряла присутствия духа. Однако Сутире все равно было неуютно, что ни мать, ни тетка не заговаривают об отсутствии папы и как это он вдруг ушел посреди ночи. Они знают, куда он ушел и почему? Неужели они нарочно затеяли шумный праздник, чтобы папа скрылся, воспользовавшись суматохой? Взрослые явно не считали нужным объяснять случившееся, а спрашивать Сутира побаивалась. Она надеялась, что ей все привиделось, что папа поехал в провинцию рассказывать о музыке и искать новые таланты и к ночи вернется, как всегда.

– Я лишь хочу подготовить нас к тому, что будет, – пророчески сказала Чаннара.

Под предводительством женщины-медиума родственники Макары вошли в зал для церемоний и расселись на соломенных циновках лицом к монахам, из уважения оставив широкий проход между ними и собой. Монахи снова запели. Доктор Нарунн вел баритоном, остальные вступали по очереди, и голоса сливались в многослойном резонансе, точно струи воды, падающие одна на другую, – полночный муссон, обрушившийся на Меконг, звучный, задумчивый и печальный. От пения Макара словно бы успокоился – сидел, закрыв глаза и опустив голову, сложив ладони у груди и изредка вздрагивая всем телом, будто его понемногу отпускало.

Старый Музыкант помнил себя в юности, когда политика была таким же опьяняющим дурманом для его поколения: у них кружилась голова от обретенной Камбоджей независимости. Он был всего на несколько лет старше Макары, но чувствовал себя мужчиной и сам принимал решения – куда идти учиться, что изучать, с какими одноклассниками сближаться, какого учителя сторониться, а какому стараться понравиться. Шел пятьдесят шестой год – Камбоджа обрела независимость от Франции меньше трех лет назад. Тунь ходил в Чомрон Вичеа, частную школу в Пномпене, а тогда частные школы были относительно новым явлением и считались хуже давно существовавших правительственных заведений, где преподавали по французской системе: чтобы перейти на следующий уровень, требовалось сдать известные своей сложностью общенациональные экзамены. Старый Музыкант всегда блестяще выдерживал экзамены, мечтая о заветном diplômе, но ему не досталось места в бесплатном lycée: прошедших отбор абитуриентов было в несколько раз больше, чем имеющихся мест, и предпочтение отдавалось выходцам из богатых семей со связями. Не имея ни денег, ни влиятельных родственников, Старый Музыкант поступил в Чомрон Вичеа по протекции уже учившегося там Прамы…

Старый Музыкант улыбнулся, вспомнив прозвище приятеля. Камбоджийцы любят прозвища и уменьшительные имена, словно любая непохожесть заслуживает отдельного названия, особых почестей и титула. Тунем прозвала его мать, утверждая, что в детстве он был туньфлунь – «мягкосердечным». Тогда прозвища были у всех студентов и учителей, что, как позже сделал для себя вывод Старый Музыкант, говорило о стремлении к самоизменению и о легкости, с которой потом они будут менять вымышленные имена, скрывая одну свою особенность и подчеркивая другую.

Прама принадлежал к ширившемуся кругу молодежи, которую больше интересовала политика, чем учеба. Годом раньше он попал в Чомрон Вичеа, провалив общенациональные экзамены, потому что манкировал занятиями ради политических митингов. Узнав о мучениях Туня, Прама возмутился за друга и сказал, что в Чомрон Вичеа еще есть места. Он тут же убедил своего отца, богатого торговца шелком, помочь Туню с оплатой учебы и репетиторов. Тунь был безмерно благодарен и признателен этому щедрому, пусть и ворчливому патриарху. Отец Прамы сразу дал понять, что ожидает великих свершений от прилежного молодого музыканта, талантами которого он восхищался и уже не первый год приглашал на семейные праздники и религиозные церемонии. Тунь очень уважал торговца и боялся, что долг придется выплачивать до конца жизни, но его ободряла мысль, что старик о нем действительно высокого мнения, раз сделал такую инвестицию в его будущее. Тунь считал, что вузы хороши лишь дорогами, которые открываются перед выпускниками, но, оказавшись в Чомрон Вичеа, неожиданно полюбил учиться и зауважал школу, несмотря на ее репутацию рассадника коммунистов и радикалов. В то время он не был политически активен – его вообще не тянуло к политике, но атмосфера открытых дебатов казалась динамичной и живительной, совершенно не похожей на обстановку в прежних школах. Вскоре Тунь поверил, что этот частный вуз действительно ставит своей целью «прогрессивное обучение», как, собственно, и переводится «чомрон вичеа», то есть не только заучивание стандартной порции знаний, но включает и критику социальных условий, и поощрение активной гражданской позиции.