Текст книги "Музыка призраков"

Часть вторая

Взгляд Тиры задержался на молодом человеке. У нее возникло странное ощущение, будто она знает его всю жизнь, – этот силуэт постоянно мелькал в ее отрывочных снах. Мужчина стоял с опущенной головой – лица не разобрать, но фигура четко выделялась среди кудрявых струй курившегося ладана, наполнявшего вихару своим ароматом. Высокий и стройный, широкоплечий, с удлиненными ключицами, отчего обнаженная грудь казалась еще шире, он походил на принца или статую, искусно высеченную из камня. Его движения казались стилизованными в соответствии с какими-то древними канонами. Одетый лишь в кбен – кусок белого хлопка, свободно обернутый вокруг бедер наподобие коротких шаровар, мужчина трижды поклонился главной статуе Будды в центре молитвенного зала и отдал по одному поклону каждой стороне света. И только когда он обернулся, Тира поняла, что действительно уже видела его.

– Какой красавец! – вырвалось у нее.

– О да. И, пожалуй, в ваших словах нет ничего предосудительного, потому что скоро он уже не будет монахом.

Тира повернулась к стоявшему рядом мистеру Чаму и, заикаясь, проговорила:

– Как, он монах?

Теперь понятно, почему он показался ей знакомым.

Они встречались неделю или две назад на этих самых ступенях, когда она впервые приехала в храм и кинулась бежать от молодого монаха со всех ног, как дурочка.

– Простите, я не хотела никого оскорбить… – залепетала она.

Иногда она забывала родную культуру и местные правила приличия: камбоджийка не все должна говорить вслух.

– Ничего не имею против, – негромко засмеялся мистер Чам. – Вот бы молодая красавица подумала так обо мне!

Тира была благодарна за эту легкость, за покладистый характер мистера Чама. Не удержавшись, она спросила, краснея:

– А откуда вы знаете, что скоро он не будет монахом?

– На нем белое облачение послушника, которому только что дали разрешение снять рясу.

Снять рясу… Прекрати, он же монах! Вернее, был монахом… Тира, смущенная видом полуобнаженного молодого красавца, отвернулась, рассердившись на себя: «Стыда у тебя нет!»

Мистер Чам объяснял, явно не подозревая о ее внутреннем монологе:

– Сейчас он воздаст последние хвалы Будде, наденет светскую одежду и вернется к обычной жизни. Пойдемте поздороваемся.

– Нет! – вырвалось у Тиры, но она тут же осеклась, боясь побеспокоить человека в вихаре. – Ему, наверное, нужно побыть одному… Может, потом подойдем. Я… Я боюсь снова передумать, если не пойду туда сейчас же.

Мистер Чам кивнул.

– Мне подождать вас тут? Уверены, что не хотите, чтобы я пошел с вами?

– Нет-нет, – нерешительно отказалась девушка, не в силах избавиться от ощущения, что не вполне понимает, что делает.

По дороге сюда ей удалось объяснить таксисту, почему в первый раз поддалась смятению и страху, что значил и значит для нее Ват Нагара и почему она все-таки приехала снова, несмотря на неослабевающее дурное предчувствие.

– Я должна сама, – повторила Тира увереннее, чем раньше.

– Ну, хорошо, – постановил мистер Чам, словно желая придать клиентке решительности. – Понадоблюсь – подайте сигнал.

Он имел в виду сложившийся у них порядок: Тира нажимала кнопку быстрого набора и выжидала один гудок, после чего таксист появлялся в условленном месте. «Дядюшка», по традиционному камбоджийскому обращению, Чам и впрямь по-родственному опекал девушку. Приобрести для Тиры местный мобильный номер тоже была его идея – и для удобства, и для ее безопасности. Старый таксист понимал важность сегодняшней поездки. Не каждый день, сказал он Тире в такси, встречаешь тех, кто может пролить свет на судьбу твоих близких, кто был с ними до последнего дня, на чьих руках они испустили последний вздох. Узнать, что они действительно мертвы, даже без доказательств в виде останков или пепла, означает обрести хоть какой-то душевный покой, отделить пропавших без вести от ушедших навсегда.

Сам мистер Чам пошел бы на край света, лишь бы узнать, что сталось с его первой семьей – женой и детьми: он до сих пор постоянно видел их в толпе и слышал их голоса в рыночном гаме.

– Странная штука, я ведь их не узнаю, если вдруг встречу… – после этих слов у таксиста сделался пораженный вид, будто он и сам не поверил, какие сокровенные вещи доверяет своей пассажирке.

Девушка и сама удивлялась, насколько она стала доверять мистеру Чаму и полагаться на него. Прежде от бывшего красного кхмера она убежала бы со всех ног, но сейчас убедилась, что они в одной лодке: ее поиски стали его поисками. Таксист полностью посвятил себя ежедневному квесту Тиры, готовый в любое время везти клиентку куда угодно.

Спускаясь по ступеням, девушка видела, что от Ват Нагары времен ее детства почти ничего не осталось: павильоны явно выстроены недавно, территория стала меньше по сравнению с тем, что ей помнилось, – может, из-за новой кирпичной стены и серого раствора в кладке, который еще не покрыла черно-зеленая плесень, похожая на жилки, пронизывающие стены.

Сохранились старые деревья, помнившие времена до переворота, но ни одно строение не показалось знакомым. Однако резонанс былого чувствовался повсюду: под ногами Тира ощущала следы своих детских прогулок. Она словно бы шла рядом с пралунгом маленькой себя, и пралунг иногда убегал вперед, показывая дорогу. Девушке помнилось, что тогда, как и сейчас, здесь было зелено и уютно, а во время празднеств бесконечный (стены тогда не было) простор расцвечивался яркими красками: земля переходила в воду, вода – в лес, лес – в облака.

Всюду, куда хватало взгляда, виднелись огненные пятнышки: оранжевые, коричные и буро-красные монашеские рясы развевались среди листвы и ветвей, как осенние кроны деревьев в Миннеаполисе. Тира помнила, как американская осень поразила ее своей тропически яркой гаммой, когда они с Амарой прилетели в США в октябре 1980 года. Цвета одной любви перетомились в другую. Тира осознавала, что прежде чем осмыслить свою любовь к отцу, матери, близким, она любила эту землю, в своей наивности понимая родину не как определяемую границами, географией и связями с другими государствами, а только сокровенным ощущением семьи, безопасности и дома. Мир сжимался и расширялся, стремительный и не знающий преград, как ее воображение. Став старше, Тира узнала о территориях с четко размеченным периметром, неоднократно измененным войнами и революциями. Нанесенным кровью. Однако сейчас, спускаясь по ступеням вихары, Тира понимала, что никогда не перестанет любить здешний край, людей, природу, никогда ее не отпустит. Она смогла принять чужую страну как дом только потому, что знала, каково это – жить на своей земле, где все родное, безопасное и откуда ты искони.

Она направилась к деревянным хижинам, где жили монахи и куда, как ей сказали, женщины обычно не допускаются, кроме нхом – родственниц насельников.

– Но в вашем случае я не вижу никаких препятствий, – сказал ей утром почтенный Конг Оул, – к долгожданному воссоединению.

Тиру удивило, что настоятель сказал «воссоединение», а не «встреча». Может, он знает, что она уже приезжала?

– Вам есть о чем поговорить, – заверил настоятель и пророчески добавил: – И тогда вы решите, какой путь избрать.

Что Старый Музыкант рассказал настоятелю? О ее отце, о заключении в Слэк Даеке, где они вместе страдали, о преступлениях, которые они совершили? Или она надеется на слишком многое? Старый Музыкант ничего не обещал, кроме загадочных фрагментов, которыми уже поделился в своем письме, и старых инструментов, но что-то не давало Тире покоя: мысль, ощущение, даже нечто меньшее – смутная тоска, которую она не понимала.

При виде «коттеджа», о котором говорил настоятель, Тира не поняла, зачем так высокопарно называть утопающую в грязи лачугу, кое-как сколоченную из тонких досок, с огромными щелями. Она взглянула на белоснежную ступу в дальнем конце Ват Нагары, где золотыми буквами было выведено имя ее отца, и снова на «коттедж». Сердце затрепетало: Старый Музыкант ждет ее в этой тесной, темной хижине. Как он может здесь жить? Как здесь вообще можно жить? Однако за последние недели девушка уже убедилась, что в Камбодже любая крыша над головой отделяет тебя от тех, кто живет прямо на улице или ином клочке общественной земли.

Сейчас, оглядывая храмовую территорию, Тира усомнилась в правильности возведения ступ и вообще обиталищ для мертвых, раз живые лишены собственного угла, элементарного уединения, обеспечиваемого стенами и крышей. На углу возле ее отеля живет целая семья – всякий раз, выходя вечером пройтись, Тира видела молодую пару с дочкой школьного возраста. Вчера вечером папаша припарковал свое велотакси у уличного фонаря, чтобы дочка могла делать домашнее задание при свете. Когда начал моросить дождь, малышка открыла прозрачный пластиковый колпак и пристегнула его прищепками, оставив по бокам щели, как крошечные прямоугольные окошки. В этом коконе, похожем на пузырек воздуха, она читала учебник, обнимая школьный рюкзак с красным псом Клиффордом – такие продаются на здешних базарах среди груд пожертвованной старой одежды из Америки. Тира уже знала, что в Камбоджу свозят бросовое старье, от которого отказались даже Армия спасения и «Гудвилл». Обноски с чужого плеча, на которые никто не позарился, для жизни по остаточному принципу.

Но то, как девочка прижимала рюкзак к груди, показывало, как она им дорожит. Школьный рюкзак служил ей куклой, которую она ритмично баюкала, заучивая главу. Пес Клиффорд, хлопая ушами, качался вместе с хозяйкой, соглашаясь с вытверженным уроком; его когда-то яркий синтетический мех потускнел и засалился от бедности, но стал мягче от безграничной любви.

Малышка продолжала читать, даже когда свет фонаря стал слабее из-за сгустившегося тумана. Родители ходили вокруг велотакси, пристегивая к металлическому каркасу синий брезент и сооружая себе что-то вроде палатки. Поравнявшись с семьей, Тира сошла с тротуара, чтобы не вторгаться на их территорию, не посягать на святость их дома, пусть и лишенного самого необходимого. В тот вечер она гуляла по проезжей части.

Тира нерешительно остановилась на узкой тропке перед хижиной. Ей вдруг остро захотелось снова повернуться и убежать. Поиски отчего-то показались нелепыми и мелочными: что она надеется вернуть? Разве ее жизнь, все, что удалось заново создать в Америке, не компенсировала утраченного? Чего еще ей требовать, когда у других нет и этого и почти не на что жить?

– Здрасте, сэр! – послышалось рядом, и Тира обернулась на голос. Молодой монашек высунул голову из-за шафранового цвета рясы, висевшей на веревке между двумя согнувшимися молодыми гибискусами. Оглядевшись, Тира сообразила, что «сэр» – это она. Поколебавшись, на каком языке отвечать, она сказала по-английски:

– Ну, здрасте… сэр, – добавила она. Это развеселило ее собеседника. Он широко улыбнулся, отчего бритая голова и большие, как у эльфа, уши стали еще комичнее, и повернулся к другой тени, стоявшей рядом. Молодые деревца согнулись еще ниже под тяжестью выстиранной рясы; и второй юный послушник высунулся и крикнул:

– Как-поживаете-прекрасно-спасыбо-сэр!

Мальчишки, прикрыв рты руками, были явно в восторге от экспериментов с незнакомкой.

– Я-прекрасно-спасыбо-сэр! – повторил первый, и оба снова захихикали.

Повсюду в Камбодже Тира видела эту готовность посмеяться и легкость общения. Когда она должным образом поздоровалась с юными монахами, те проворно нырнули за свои рясы. Остались видны только силуэты на подсвеченном солнцем шафрановом занавесе, точно две марионетки в теневом театре.

– Кхмерская американка! – звонким шепотом переговаривались они. – Кхмерка, но из Америки!

Она слышала это с самого приезда, будто кто-то передавал прозвище по невидимому радио: своя, но не совсем. Тира и представить не могла, что на родине, среди соплеменников, ее будут принимать за чужачку. Это было неприятно…

Ноги будто сами привели ее к «коттеджу». Сердце застучало сильнее: Тира будто снова стала малышкой, крутившейся возле папиного музыкального кабинета, стараясь расслышать, репетирует он за закрытой дверью или нет. Как она туда попала и как оказалась здесь? Тиру поражала способность времени и пространства сминаться, складываться, объединять миры и людей, и не успела она придумать, как объявить о своем появлении – громко поздороваться или постучать по дверному косяку (двери у «коттеджа» не было), джутовый полог отодвинулся.

Он стоял перед ней, искореженный, изувеченный. Глаз закрыт повязкой, шрам через все лицо. Контур ручейка, прочерченного слезой. «Я не знаю, как и почему любовь выбирает людей и почему я вижу бесконечность в твоих глазах…» Тира задохнулась, вдруг вспомнив продолжение отцовского стиха: «Я мечтаю об альтернативной судьбе, о параллельном мире для тебя и меня… где рождение – не миг, а бесконечность…»

Обретя голос, она выговорила:

– Я… – Большая соломенная шляпа, прижатая к груди, задрожала. – Я…

– Сутира, – пробормотал он. – Да, я знаю.

Ему некуда было предложить ей присесть – в хижине не было другой мебели, кроме бамбукового топчана. А даже если бы и была, даже если бы он мог позволить себе мебель и доставку, куда бы он ее дел? Допустим, в хижине хватит места для бамбукового стула и складного стола, которые продаются на каждом углу, но один стул, насколько помнилось Старому Музыканту со времен его жизни среди городских бездомных, стоит минимум десять американских долларов, больше, чем было у него в кармане уже много лет. Он мало как мог подготовиться к ее визиту. Он едва смог собраться сам, вернув на место свое сердце после того, как почтенный Конг Оул поделился с ним новостью.

– Я только что говорил по телефону! – взволнованно говорил старый монах, позабыв обычную благочестивую безмятежность. – Боги даровали вам встречу, о которой вы так давно мечтали!

– Вы говорили по телефону с богами? – не удержался Старый Музыкант.

Настоятель позволил себе крамольный смешок.

– Нет, друг мой, с мисс Сутирой. Она в Камбодже, в Пномпене.

У Старого Музыканта остановилось сердце – надолго ли, он не знал, но, когда он очнулся, оно бешено колотилось о ребра. Сутира приехала. Она здесь, в городе! А теперь она в его коттедже. Прямо перед ним. Не мираж, но все равно видение.

Первые бесконечные секунды он бесцельно бродил по скудно освещенной тесной хижине, переставляя то одно, то другое. Он хотел бы предложить ей чаю, но у него единственная щербатая чашка, из которой он пьет каждый день, изнутри уже темно-коричневая, а снаружи покрытая паутиной трещин. Может, заглянет доктор Нарунн, и он попросит молодого друга помочь принять гостью? Но Старый Музыкант тут же вспомнил, что врач сегодня уходит – возможно, уже ушел. Вот старый дурак, корил он себя, не мог принести чашку с блюдцем из храма! Или хоть чистый стакан, предложить гостье холодной дождевой воды из его бака! Вода особенно сладкая и свежая после затяжных дождей последних месяцев.

Он остановил себя, поняв, что зарвался. Дождевая вода? Не сходи с ума, чего доброго, ты ее отравишь. Он выпрямился, где стоял, гадая, слышала ли его гостья, если он снова нечаянно говорил вслух. Он чувствовал на себе ее взгляд – вот он прошелся вдоль рубца, задержавшись на черной повязке, принесенной доктором Нарунном, словно пытаясь проникнуть под нее. Старый Музыкант не осмеливался взглянуть девушке в глаза, в эти темные, осененные ресницами омуты.

– Не желаете ли чего-нибудь освежающего? – вылетело у него на английском, с отточенными интонациями, удивив и Тиру, и самого старика. На мгновенье они замерли, потом Тира отвела взгляд. Старый Музыкант чуть не умер от стыда – за английский, за свое не в меру щедрое предложение, за свой длинный язык. Можно подумать, он в состоянии принести ей то, что она пожелает! Старый дурак…

– Спасибо, – наконец ответила она тоже по-английски, открыто и просто, не цепляясь к его путанице времени и места, – но мне ничего не нужно. – Она снова посмотрела на него и перешла на кхмерский: – Я… Я пришла к вам. – Девушка улыбнулась, но по-прежнему судорожно прижимала к груди широкополую шляпу, будто пряча под ней что-то хрупкое.

У него разрывалось, истекая кровью, сердце. Неужели он ошибся, расслышав сочувствие в ее голосе? Он не имеет права верить, что она относится к нему иначе как с подозрением.

– Можно присесть? – спросила Тира, показывая на изножье бамбуковой койки. Старый Музыкант на мгновенье замер от неожиданности, но тут же, извиняясь, забормотал в том смысле, что конечно, и сделал вид, что убирает инструменты, которые аккуратно расставил в ожидании ее прихода.

– Можно, можно, тут есть место.

Он не знал, что ранит его больнее – присутствие девушки, ее голос или нежность, вызванная ее простыми словами. Он будто вернулся в то мгновенье, когда юная Чаннара, его тайная и единственная любовь, пришла в его тесную квартирку в Вашингтоне и спросила почти так же: «Можно присесть? Вот сюда, на твою кровать?» Они планировали ту минуту и ждали ее давно и нетерпеливо, но как же они оба волновались – как дети! Он боялся даже думать, на какой риск она решилась, придя к нему, вообще оставшись с ним наедине. Однако любовь в нем была неизмеримо сильнее страха. Он чувствовал – то же творилось и в душе Чаннары. Опустившись перед ней на колени, Тунь прижался головой к ее груди, а Чаннара обхватила его руками и ногами. Они долго оставались так на краешке кровати, пока волнение не улеглось. Кажется, это было в другой жизни, но та минута до сих пор жива в душе Старого Музыканта.

А теперь перед ним стоит ее дочь, эхо своей матери: поднятые на макушку темные очки, волосы до плеч, собранные в небрежную косу на одну сторону. Выбившиеся возле ушей вьющиеся пряди прилипли к влажной коже. Присутствие Сутиры отчего-то казалось зыбким, неуловимым, как росчерк кисти, выдох каллиграфа, движение руки над пергаментом. Старый Музыкант боялся, что она растает в воздухе так же волшебно, как и появилась.

Тира нерешительно присела на топчан, вытянув длинные ноги и подогнув гибкие пальцы, будто ежесекундно готовая подпрыгнуть и убежать. Сколько раз он репетировал этот момент, повторяя то, что хочет сказать – правду, которую ему необходимо извергнуть из себя? Но вот Тира здесь, а он не может решить, с чего начать.

Старый Музыкант чувствовал, что она понимает его беспомощность, недоверие и стыд за это унизительно нищее жилище, потому что Тира опустила взгляд и повернула голову к лежавшим рядом инструментам. Шляпа от солнца, которую она положила на колени, по-прежнему мелко подрагивала. Старый Музыкант не мог понять, чтó дрожит у Сутиры – колени, руки под шляпой, живот. Его собственный живот ходил ходуном, враз наполнившись летучими мышами, которые вдруг проснулись и принялись бить крыльями.

– Надеюсь, ваша поездка была приятной? – выговорил он наконец неестественно церемонно.

– О, спасибо, просто прекрасной. Водитель выбрал дорогу мимо Чранг Пич… – Тира сделала паузу, словно ожидая его реакции, и, не дождавшись, продолжала: – А остаток пути мы проделали по берегу реки. Сегодня там особенно красиво. – Новая пауза. – Вода такая спокойная и сверкающая…

Старый Музыкант энергично кивнул, счастливый легкостью в ее голосе. Он подумал спросить, когда она приехала, давно ли в Камбодже, видела ли уже Пномпень, но стоило ему сглотнуть, как слова, простейшие, привычные, точно канули в пропасть. Она здесь уже некоторое время, в этом он почти не сомневался, достаточно долго, чтобы ему опечалиться, узнав, что она была совсем рядом, но не заглянула в Ват Нагару. Казалось, Сутира из тех, кто, едва сойдя с самолета, сразу ощущает под ногами родную почву. Перелетная птица, длинноногая белая цапля, нашедшая свое покинутое гнездо среди рисовых полей. Главное, внушительно сказал себе Старый Музыкант, что она снова здесь. Она здесь. Говори же с ней, что ты как немой!

– Как вам здешний климат? – Он даже вздрогнул от банальности собственных слов. – С непривычки жара может обессиливать. – Он помнил, как задыхался первое время, вернувшись из США.

– Да, я совсем забыла, как тут душно и влажно. Каждый раз радуюсь дождю.

Да, дождь, эликсир обновления. Старый Музыкант всей душой мечтал сейчас о дожде, который закрыл бы раны, открывшиеся в сердце при появлении Сутиры.

– Может, дождь пройдет, пока вы тут, – сказал он, заметив капельки пота на кончике носа девушки. Изысканных очертаний нос ее матери. Узкая переносица заставляла думать о восхождении. Да, когда-то он так и думал в бытность свою студентом в Америке, осмелившись высоко взлететь ради своей любви. Любовь казалась ему не тем, во что падаешь и тонешь, а тем, к чему возносишься, как в небесную синеву с ее бесконечной тайной.

– Может, будет дождь… – пробормотал Старый Музыкант, не зная, сказал он это вслух или нет. Он слышал гром или ему показалось, пока он думал о небе с его бескрайней географией страстных желаний?

– Надеюсь, – озадаченно отозвалась Сутира.

Они помолчали. Этот делано светский разговор причинял боль и ему, и Тире, но старик не знал, как быть, и остался неподвижен и нем.

Сутира протянула руку к инструментам.

– Вот только мы и остались… – на мгновенье ее рука задержалась над лютней, но опустилась на стройный гобой. – Знаете, когда я была маленькой, – начала она с едва уловимой дрожью в голосе, – я думала, что сралай – это женщина.

Старый Музыкант не знал, как воспринимать это «знаете», – как привычный оборот или же Сутира решила проверить, знает ли, помнит ли он это. Тот ли он, за кого себя выдает. Старик собрался с духом.

Тира положила гобой на соломенную шляпу.

– Это единственный инструмент, о котором я думала, что он будто бы имеет пол. Я называла его «Срей Лэй», «леди Лэй», – добавила она по-английски, полушепотом, будто переводя для себя самой. Затем продолжала по-кхмерски: – Такой красивый, женственный, вы не находите?

Старый Музыкант не знал что отвечать.

– Я считала, что гобой – женщина. – Сутира вполне овладела собой. Старого Музыканта посетило странное ощущение, что они разговаривают уже несколько часов, вообще давно общаются и это просто очередная доверительная беседа о пустяках. – Будущая мамаша, – Сутира постучала указательным пальцем по подъему там, где, считая сверху, было четвертое отверстие. – Из-за этой выпуклости. Я фантазировала, что сперва она рождает эти четыре ноты, одну за другой, а через некоторое время еще две, и каждая нота – подарок миру. Вот так и получается музыка, думала я. По крайней мере, та, которую мы слышим и дарим друг другу. Всеобщая мелодия, иными словами.

Это то, что он должен помнить? Старый Музыкант судорожно рылся в памяти – ничего. А это ему вообще говорили?

– Но бывает и другая музыка, – ее палец передвинулся ниже четвертого отверстия, где был лишь нанесен круглый контур, словно для пятой ноты. – Нерожденная.

Старик с трудом сглотнул, ожидая, что еще она скажет.

– Я пришла к мысли, что, как и этот сралай, каждый человек носит в себе зерно такой музыки. Истину, которую знает лишь он один.

Старый Музыкант почувствовал, что вот-вот не выдержит.

Тира вернула гобой на прежнее место, между лютней и барабаном. Подняв глаза, она сказала:

– Мой отец погиб… – ее голос осекся. – Но я приехала в надежде, что истина не умерла вместе с ним.

В город они возвращались через мост Монивонг над Бассаком. Вдалеке сиял под солнцем Меконг, точно длинное изысканное стихотворение. Прежде чем покинуть храм, Тира поблагодарила почтенного Конга Оула, устроившего ей встречу со Старым Музыкантом. Настоятель спросил, не могла бы она оказать услугу, позволив своему водителю подвезти уезжающего монаха – теперь уже бывшего – до дома.

Доктор Нарунн, как подчеркнуто уважительно и с большим пиететом обращался к нему мистер Чам, называвший врача, согласно обычаю, по имени даже в официальном приветствии. Тира уже знала, что никто никогда не является тем, кем кажется при первой встрече. Она полагала это правдой до известной степени для любого места и человека, но особенно справедливым это казалось в здешней атмосфере убегающих пралунгов. Aurora borealis, вспомнилось Тире, северное сияние, которое она однажды видела из домика своего знакомого у лесного озера, возле или в Миннесоте. Здесь, среди рисовых полей и пальм, где мертвые гуляют и присаживаются рядом с тобой и их вздохи смешиваются с твоим дыханием, можно наблюдать схожий феномен.

Духовное сияние.

– Надеюсь, вы не против…

Лишь через пару секунд Тира спохватилась, что доктор обращается к ней с переднего сиденья.

– Простите, задумалась, – покаянно призналась она.

– Это я должен извиняться, – обернулся он, но тут же снова повернул голову и стал смотреть вперед, смутившись близостью и схожим выражением их лиц. – Надо мне было просто поймать мототакси и не беспокоить вас.

– Никакого беспокойства. – На самом деле Тира предпочла бы побыть наедине с мистером Чамом, который уже привык к тому, что пассажирка подолгу молчит, пребывая глубоко в своих мыслях. Но в Камбодже порой целая семья усаживалась на узкое сиденье мопеда, и Тира не решилась сказать таксисту, что ей хочется побыть одной или хоть не ехать рядом со святым отцом. Видя его бритую голову и вдыхая аромат ладана, пропитавший одежду, не говоря уже об ощутимой ауре безмятежности, окружавшей доктора Нарунна, Тира находила сложным не воспринимать его как монаха. В любое другое время, в иных обстоятельствах она бы от всего сердца обрадовалась обществу доктора. А сейчас его близость лишь усиливала ощущение знакомости, иррациональную уверенность, что она встречала его в иное время и в ином месте.

– Видите, волноваться не о чем, – весело заявил мистер Чам и объяснил Тире, что крюк до дома доктора Нарунна совсем небольшой – всего-то до Белого Здания.

– Ну что ж, спасибо вам еще раз, – сказал доктор Нарунн, проведя ладонью по бритой голове, словно желая откинуть назад волосы. Он будто впервые осознал, как странно выглядит – бритоголовый молодой человек в обычной одежде. – Вы оба очень добры.

Тира с трудом выдавила улыбку: она еще пыталась разобраться в том, что узнала всего несколько минут назад. Пока она не дошла до «коттеджа», ей не приходила в голову такая мысль, но при виде Старого Музыканта, когда в памяти сами собой всплыли забытые стихи подаренного на день рождения смоата, ее обдало жаром иррациональной надежды: а вдруг это отец? Долю секунды, пока они, встретившись взглядами, рассматривали друг друга, невозможное предположение взорвалось внутри. Тира знала – это невозможно, однако к горлу подступило давно заготовленное обвинение: «В прошлый раз, папа, ты меня обнял на прощанье и оставил среди осколков надежды слушать эхо твоих удаляющихся шагов…» От этих слов она всякий раз невольно содрогалась.

На подкашивающихся ногах пройдя за стариком в хижину, Тира, в смятении от приступа давней, детской острой тоски, спросила, можно ли присесть. Примостившись на краешке бамбуковой кровати, она разглядывала Старого Музыканта, отмечая закрытый повязкой левый глаз, постоянно прищуренный правый, рубец, рассекающий лицо почти надвое, свидетельство жестокости, клеймом оставшейся на коже. В разговоре она упомянула название их семейной усадьбы и подождала, не мелькнет ли на лице Старого Музыканта печаль от потери имения. Но у него не дрогнула ни одна черточка. Глупо было надеяться, что это ее отец.

Они вели напряженно-вежливую беседу, а девушка подмечала движения Старого Музыканта, разглядывала его профиль, когда он повернул голову, его рост и фигуру. «Он никак не гигантского роста, – думала она, – но и не коротышка для камбоджийца». Она не могла понять, почему собеседник кажется меньше, словно его точит тяжкий недуг. Возраст и страдания согнули этого человека или виной тому темная, с низким потолком хижина? Тира представила его высоким, каким когда-то ей казался отец. В детстве она верила, что папа может дотянуться выше вершин уносящихся в небо пальм и поймать для нее птицу. Нет, она никогда раньше не встречала этого человека, но отчего-то он казался смутно знакомым.

Кто же этот сломленный человек, этот оборванный, изуродованный пытками бедняк? Из какой бездны или мрака он восстал, какое послание из мира мертвых принес? Где ее отец? Лежит в земле, как остальные родственники, или где-то живет палимпсестом прежнего себя, изменившись до неузнаваемости? Какие воспоминания, какую историю таит этот старый музыкант в глубинах своего замутненного зрения? Какое новое горе он ей готовит?

– Не слишком сильно холодит кондиционер? – прервал ее мысли мистер Чам, поглядывая на пассажирку в зеркало заднего вида. – Вы дрожите.

Тира, не понимая, уставилась на него, не зная, отчего дрожит – от кондиционера или от холода, распространяющегося изнутри. Белое хлопковое платье с короткими пышными рукавами, которое Тира считала идеальным для поездки в храм – удобное и скромное, сейчас отчего-то казалось неуместным. Она потерла предплечья и крепко обхватила себя:

– Да, немного.

Мистер Чам тут же выключил кондиционер, а доктор Нарунн размотал крому и протянул Тире.

– Пожалуйста, – сказал он и, видя, что она колеблется, пошутил: – Почти не грязная, клянусь.

Она поблагодарила, смущенная, что не может сейчас ответить шуткой на шутку, подхватить непринужденный тон, и завернулась в клетчатый сине-белый шарф. От него пахло воском, ладаном и мускусным теплом чужой кожи, а в складках перешептывались заклинания. Тире захотелось закутаться в крому, зарыться в нее носом.

Такси подъехало к перекрестку. В Пномпене не жалуют ни светофоров, ни стоп-сигналов, но автомобили впереди отчего-то сбрасывали скорость и буквально ползли. Тира ожидала увидеть автоэскорт, сопровождающий бронированный «форд рейнджер», нежно любимый высокопоставленными чиновниками и олигархами, а то и «хаммер», пролетающий со скоростью восемьдесят километров там, где разрешено до двадцати. Но вместо этого она заметила старика, высокого и статного, но одетого в заплатанные обноски, с бамбуковой тростью в руке и торбой нищего на плече. Он осторожно спустился с тротуара на мостовую, в плотный гудящий трафик, постоял, постукивая бамбуковой тростью в асфальт, помахал ею направо и налево, наклонил голову, прислушиваясь, считывая обстановку оставшимися пятью чувствами, поднял свободную руку вертикально вверх и пошел через запруженный транспортом перекресток.

Он слепой, догадалась вдруг пораженная Тира. Он не видит, но он поднял руку, чтобы люди видели его. Внутри у нее все замерло. В этом суматошном городке, где машины никому не уступают дорогу, кроме разве что из страха перед очередным чиновником, где аварии со смертельным исходом случаются каждый день, где человеческая жизнь на первый взгляд ценится не дороже предназначенных на убой кур и свиней, этот немой жест стал для нее откровением.