Текст книги "Москва – Петушки. С комментариями Эдуарда Власова"

8. Москва – Серп и Молот

8.1 C. 17. Москва. —

Здесь, естественно, не вся столица, а только Курский вокзал. Как писал Пастернак, «Мой поезд только тронулся / Еще вокзал, Москва» («Образец», 1917).

8.2 Серп и Молот —

железнодорожная платформа в пределах Москвы (восточное направление), находящаяся в непосредственной близости от крупного станкостроительного завода «Серп и молот». Упоминание о заводе встречается у Маяковского:

 
Как стих,
             крепящий болтом
разболтанную прозу,
завод «Серпа и Молота»,
завод «Зари»
                   и «Розы».
 

(«Две Москвы», 1926)

Завод (бывший завод Гужона), в свою очередь, в 1922 г. получил название от символа крестьянско-пролетарского союза – скрещенных серпа и молота; изображался, например, на государственном флаге и гербе СССР, о чем писал Брюсов: «Не случайно новый герб / Зажжен над миром – Серп и Молот!» («Серп и молот», 1921).

«Москва – Серп и Молот» начинают в поэме каталог перегонов между остановками на железнодорожной ветке Москва – Петушки. Каталогизирование остановок производилось еще авторами Ветхого Завета: «Вот станы сынов Израилевых, которые вышли из земли Египетской по ополчениям своим, под начальством Моисея и Аарона. Моисей, по повелению Господню, описал путешествие их по станам их, и вот станы путешествия их <…> И отправились из Елима, и расположились станом в пустыне Син. И отправились из пустыни Син, и расположились в Дофке» (Числ. 33: 1–2, 10–11). Позже сходный прием использовали Стерн («Сентиментальное путешествие»), Радищев («Путешествие из Петербурга в Москву»), Карамзин («Письма русского путешественника»), Гоголь («Мертвые души»), но все они писали не о перегонах, а о самих остановках, что заставляет расценивать Ерофеева как писателя-полемиста. Классики писали о том, что они видят «окрест себя» – из окна вагона (кареты, дилижанса и т. д.), их взгляд направлен изнутри наружу. У Ерофеева же взгляд сконцентрирован на субъективной реальности, концентрирующейся внутри вагона, поэтому жизнь в поэме протекает именно на перегонах, а не на платформах. Как только поезд доходит до конечной станции и перегоны кончаются, течение жизни прекращается.

8.3 C. 17–18. Ну, конечно, все они считают меня дурным человеком. По утрам и с перепою я сам о себе такого же мнения. Но ведь нельзя же доверять мнению человека, который еще не успел похмелиться! <…> Но – пусть. Пусть я дурной человек. —

Обращение к самокритичным героям Достоевского: «Я злой человек. Непривлекательный я человек» («Записки из подполья», ч. 1, гл. 1). Пьяный Мармеладов в трактире признается Раскольникову: «Я пусть свинья <…> Я звериный образ имею <…> Пусть, пусть я подлец <…> такова уже черта моя, а я прирожденный скот!» («Преступление и наказание», ч. 1, гл. 2); и еще – тоже в алкогольном контексте: «Озабоченный и серьезный проснулся Разумихин на другой день в восьмом часу. Много новых и непредвиденных недоумений очутилось вдруг у него в это утро. Он и не воображал прежде, что когда-нибудь так проснется. <…> Самым ужаснейшим воспоминанием его было то, как он оказался вчера „низок и гадок“, не по тому одному, что был пьян, а потому, что ругал перед девушкой <…> ее жениха <…> Да и какое право имел он судить о нем так поспешно и опрометчиво? И кто звал его в судьи! <…> фу, как это все низко! И что за оправдание, что он был пьян? Глупая отговорка, еще более его унижающая! В вине – правда, и правда-то вот вся и высказалась, „то есть вся-то грязь его завистливого, грубого сердца высказалась“!» («Преступление и наказание», ч. 3, гл. 2).

Розанов признавался: «Откуда такое чувство? От чувства вины; и еще от глубокого чистосердечного сознания, что я не был хороший человек. Бог дал мне таланты: но это – другое. Более странный вопрос: был ли я хороший человек – и решается в отрицательную сторону» («Уединенное», 1912).

8.4 Зато по вечерам – какие во мне бездны!.. —

Образчик классического поэтического дискурса. Вот, к примеру, строки Тютчева: «В душе своей, как в бездне, погружен…» («Святая ночь на небосклон взошла…», 1850); и Северянина:

 
О, бездна тайны! О, тайна бездны!
Забвенье глуби… Гамак волны…
Как мы подземны! Как мы надзвездны!
Как мы бездонны! Как мы полны!
 

(«Хабанера III», 1911)

8.5 C. 18. Пусть я дурной человек. Я вообще замечаю: если человеку по утрам бывает скверно, а вечером он полон замыслов, и грез, и усилий – он очень дурной, этот человек. Утром плохо, а вечером хорошо – верный признак дурного человека. Вот уж если наоборот – если по утрам человек бодрится и весь в надеждах, а к вечеру его одолевает изнеможение – это уж точно человек дрянь, деляга и посредственность. Гадок мне этот человек. —

Период стилистически и идеологически построен под Розанова, с утрированием розановских откровений: «Я, напротив, замечал, что добрых от злых ни по чему так нельзя различить, как по выслушиванию ими этих рассказов чужого человека о себе. Охотно слушают, не скучают – верный признак, что этот слушающий есть добрый, ясный, простой человек. С ним можно водить дружбу. Можно ему довериться. <…> Мне очень печально сознаться, что я не любил ни выслушивать, ни рассказывать. Не умел даже этого. Это есть тот признак, по которому я считаю себя дурным человеком» («Уединенное», 1912).

Пушкин опять же замечал: «Кто жил и мыслил, тот не может / В душе не презирать людей» («Евгений Онегин», гл. 1, строфа XLVI).

8.6…магазины у нас работают до девяти, а Елисеевский – тот даже до одиннадцати… —

Елисеевский – один из наиболее известных московских продовольственных магазинов, назван по имени дореволюционного хозяина Елисеева, в советское время – гастроном № 1 на улице Горького, единственный московский магазин, работавший в 1960–1970-е гг. до 23.00.

8.7 …и вдруг затомился… и поблек… —

Пророки писали: «Если же я виновен, то для чего напрасно томлюсь?» (Иов 9: 29); «Все мы сделались – как нечистый, и вся праведность наша – как запачканная одежда; и все мы поблекли, как лист, и беззакония наши, как ветер, уносят нас» (Ис. 64: 6). В контексте следующего (см. 8.8) обращения к Богу уместно вспомнить Давида: «Боже! Ты Бог мой, Тебя от ранней зари ищу я; Тебя жаждет душа моя, по Тебе томится плоть моя в земле пустой, иссохшей и безводной» (Пс. 62: 2), или же Христа: «Крещением должен Я креститься; и как Я томлюсь, пока сие совершится!» (Лк. 12: 50).

«Затомляются» и поэты, скажем Константин Бальмонт: «Здесь, в чужбинных днях, в Париже, / Затомлюсь, что я один…» («Если зимний день тягучий», 1936), и прозаики, например Николай Лесков: «Он только от жажды затомился» («Лев старца Герасима», 1888).

«Блекнут» же герои русской прозы, например Обломов: «Сирени поблекли, – думал он, глядя на висящие сирени, – вчера поблекло, письмо тоже поблекло, и этот миг, лучший в моей жизни, когда женщина в первый раз сказала мне, как голос с неба, что есть во мне хорошего, и он поблек!» («Обломов», ч. 1, гл. 10).

8.8 C. 18. Господь, вот Ты видишь, чем я обладаю. Но разве это мне нужно? Разве по этому тоскует моя душа? Вот что дали мне люди взамен того, по чему тоскует душа! А если б они мне дали того, разве нуждался бы я в этом? —

Мотив тоскующей души, обращающейся к Господу, встречается в Библии: «Как журавль, как ласточка издавал я звуки, тосковал как голубь; уныло смотрели глаза мои к небу: Господи! тесно мне; спаси меня» (Ис. 38: 14). В Новом Завете с данным пассажем ассоциируется сцена моления о чаше в Гефсиманском саду (Мф. 37: 39; Мк. 14: 32–36). А у Гумилева есть: «Но, видишь, отец, я томлюсь по иному…» («Блудный сын», 1911).

В ином, чисто бытовом контексте писатель, покидающий СССР, задавался сходными вопросами: «Через неделю я уже складывал вещи. И, как выяснилось, мне хватило одного-единственного чемодана. Я чуть не зарыдал от жалости к себе. Ведь мне тридцать шесть лет. Восемнадцать из них я работаю. Что-то зарабатываю, покупаю. Владею, как мне представлялось, некоторой собственностью. И в результате – один чемодан. Причем довольно скромного размера. Выходит, я нищий? Как же это получилось?!» (С. Довлатов. «Чемодан», 1986).

8.9 И, весь в синих молниях, Господь мне ответил… —

Явление Господа в молниях происходит в последней книге Нового Завета: «И от престола [Господня] исходили молнии и громы и гласы» (Откр. 4: 5). В Ветхом Завете молнии также являются атрибутом Бога: «Он сокрывает в дланях Своих молнию и повелевает ей, кого разить» (Иов 36: 32); «Пред Ним идет огонь и вокруг опаляет врагов Его. Молнии Его освещают вселенную; земля видит и трепещет» (Пс. 96: 3–4).

Именно синие молнии встречаются у Бальмонта: «К низинам отброшены вышней пучиной, / Синие молнии, синие молнии, чудо раденья громовых лучей…» («Праздник сжиганья», 1906). При этом данный образ заимствуется Бальмонтом из «Слова о полку Игореве» – он помещает в качестве эпиграфа к сборнику следующие строки: «…Кровавые зори свет поведают; черные тучи с моря идут; хотят прикрыть четыре солнца; а в них трепещут синие молнии». А в своем переводе «Слова о полку Игореве» (1929–1930) Бальмонт интерпретирует оригинал следующим образом: «Тучи черные от моря мнят прикрыть четыре солнца, / В них дрожанье синих молний – будет гром, и гром великий».

8.10 …для чего нужны стигматы святой Терезе? —

В Средневековье стигматы, то есть кровавые язвы или клейма, появлялись на телах религиозных фанатиков и рассматривались как проявление у верующего кровавых ран распятого на кресте Иисуса Христа. Теоретически стигматы появлялись на теле сами по себе как Божественный знак, однако на самом деле они были следствием особого эмоционального напряжения или же, чаще, наносились самими религиозными фанатиками, страстно желавшими принять мучения за своего Господа. Самым известным носителем стигматов был святой Франциск Ассизский (1181–1226).

Святая Тереза (1515–1582) – испанская религиозная деятельница, автор нескольких книг богословского и духовного содержания, основательница нескольких кармелитских монастырей в Испании эпохи Реформации. У святой Терезы (вместе с другой испанкой – святой Катериной) стигматы были «невидимые», в отличие от святого Франциска, или «внутренние», – однако и они вызывали у нее страшную боль.

8.11 C. 18. Они ведь ей тоже не нужны. Но они ей желанны. <…> …желанно мне это, но ничуть не нужно! —

Данный пассаж без труда выводится из Игоря Северянина, писавшего о Бальмонте:

 
Но вместе с тем он весь, из дюжин
Томов составленный своих,
Мне не желанен и не нужен:
Я не люблю Бальмонта стих.
 

(«Бальмонт», 1918)

Аналогичные определения встречаются у других поэтов. У Кузмина: «Долгий путь, ты мне несносен и желанен…» («Ничего, что мелкий дождь смочил одежду…», 1906); и у Анненского: «Тени были там нежно-желанны… <…> Или мука капризно-желанна…» («Дымы», 1910).

8.12 Скажет мне Господь еще что-нибудь или не скажет? Господь молчал. —

Вот вопль пророка: «После этого будешь ли еще удерживаться, Господи, будешь ли молчать и карать нас без меры?» (Ис. 64: 12).

8.13 Мой дух томился в заключении четыре с половиной часа, теперь я выпущу его погулять. —

Аллюзия на известную арабскую «Сказку о рыбаке» из цикла «Тысяча и одна ночь», где главный герой, бедный рыбак, вытаскивает из моря чудесный кувшин, из которого выпускает джинна, томившегося в нем сто лет, и тот начинает «гулять» и совершать различные чудеса. Сюжет этот был трансформирован в известную повесть-сказку «Старик Хоттабыч» (1938) Лазаря Лагина, чрезвычайно популярную в СССР.

А вот внутренний монолог Розанова, причем – в железнодорожном вагоне: «Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали. Миллион лет прошло, пока моя душа выпущена была погулять на белый свет; и вдруг бы я ей сказал: „Ты, душенька, не забывайся и гуляй «по морали»“. Нет, я ей скажу: „Гуляй, душенька, гуляй, славненькая, гуляй, добренькая, гуляй как сама знаешь. А к вечеру пойдешь к Богу“. Ибо жизнь моя есть день мой, и он именно мой день, а не Сократа или Спинозы» («Уединенное», 1912).

У Николая Аржака (Юлия Даниэля), современника Ерофеева, имеется сходный по духу, поэтизирующий спиртное пассаж, написанный в 1961 г.: «В винном отделе, до которого наконец я добрался, они [продавцы] были снисходительны и чуточку фамильярны. Я стоял и разглядывал вертушку с бутылками, конусом возвышающуюся возле колонны. Здесь хранились эмоции. Разлитые по бутылкам, прихлопнутые сверху сургучом, они были снабжены случайными этикетками: „Коньяк“, „Столичная“, „Гурджаани“; а на самом деле туда загнали меланхолию, веселье, необузданный гнев, трогательную доверчивость, обидчивость и отвагу. Эмоции ждали своей поры. Они должны были выйти на свет из своих стеклянных тюрем, услышать глупые напутственные тосты и взыграть в руках, сдергивающих скатерти, в нечаянно целующих губах, в легких, набирающих побольше воздуха, чтобы достойно исполнить „Подмосковные вечера“. „Время работает на нас, – думали они, разноцветно поблескивая в свете электричества, – наше дело правое, будет и на нашей улице праздник…“ Я купил бутылку коньяку (грузинского, на лучший у меня не хватило), лимон и вышел из магазина» («Говорит Москва», 1962).

Дух находится в заключении у Федора Сологуба: «Наш дух в темницу заключен, / И медленно мы силы множим…» («На опрокинутый кувшин», 1923).

8.14 И есть душа, пока еще чуть приоткрытая для впечатлений бытия. —

Контаминация образов и речевых фигур из двух «Демонов» – словосочетание «впечатленья бытия» заимствовано из Пушкина: «В те дни, когда мне были новы / Все впечатленья бытия…» («Демон», 1823), а «приоткрытая душа» восходит к Лермонтову: «И входит он, любить готовый, / С душой, открытой для добра…» («Демон», 1840).

8.15 Раздели со мной трапезу, Господи! —

В Библии есть обращение к Господу: «Ты приготовил предо мною трапезу» (Пс. 22: 50). И еще есть: «Жертвенник был деревянный в три локтя вышины и в два локтя длины; и углы его, и подножие его, и стенки его – из дерева. И сказал он мне: „это трапеза, которая пред Господом“» (Иез. 41: 22); «Не можете пить чашу Господню и чашу бесовскую; не можете быть участниками в трапезе Господней и в трапезе бесовской» (1 Кор. 10: 21).

В библейском контексте процесс разделения трапезы с Господом ассоциируется, в частности, с Тайной вечерей, где апостолы ужинают вместе с Христом.

9. Серп и Молот – Карачарово

9.1 C. 19. Карачарово —

железнодорожная платформа в одноименной местности на востоке Москвы (по названию бывшего здесь села), в черте Москвы с 1960 г.

9.2 И немедленно выпил. —

См. 2.1.

10. Карачарово – Чухлинка

10.1 C. 19. Чухлинка —

железнодорожная платформа в одноименной местности на востоке Москвы (по названию бывшей здесь деревни), в черте Москвы с 1960 г.

10.2 …метался в четырех стенах, ухватив себя за горло… —

Мотив удушения чрезвычайно существенен как для мотивной структуры поэмы, так и для биографии Вен. Ерофеева, страдавшего в последние годы жизни раком горла и перенесшего несколько тяжелых операций.

10.3 …и умолял Бога моего не обижать меня. <…> …мой Бог не мог расслышать мою мольбу… —

В опере Мусоргского «Борис Годунов» (см. 10.13) в сцене видения погибшего царевича Димитрия (д. 4, карт. 2) царь Борис обращается к Богу с просьбой помиловать его душу.

Главный же источник Веничкиной мольбы – обращение Иисуса Христа к Богу за поддержкой и милостью. В Гефсиманском саду Иисус трижды просит Отца Небесного избавить его от горькой участи: «И отошед немного, пал на лице Свое, молился и говорил: Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты» (Мф. 26: 39, см. также 26: 42, 26: 44); «И, отошед немного, пал на землю и молился, чтобы если возможно, миновал Его час сей» (Мк. 14: 35; см. также 14: 36, 14: 39; Лк. 22: 42). Тот же мотив повторяется и во время казни Иисуса.

Сходные просьбы о милосердном отношении характерны и для многострадального Иова, также умолявшего Бога: «Хотя бы я и прав был, но не буду отвечать, а буду умолять Судию моего» (Иов 9: 15), а также есть в другой книге Ветхого Завета: «Тогда к Тебе, Господи, взывал я, и Господа моего умолял» (Пс. 29: 9).

10.4 …Везувий, Геркуланум и Помпея… —

См. 30.8.

10.5 …первомайский салют в столице моей страны. —

О том, как он должен был производиться 1 мая 1969 г., заранее предупреждала главная партийная газета в заметке «Огни большого фейерверка»:

«1 мая, когда наступит вечер, небо Москвы расцветет огнями фейерверка, который явится еще одним аккордом первомайского праздника.

– В 21 час многоствольные установки для пуска ракет произведут первый залп, – сообщил комендант города Москвы генерал-лейтенант И. С. Колесников. – Праздничный фейерверк увидит вся Москва. Пусковые установки расположены не только в центре, но и за пределами Садового кольца. Красочное зрелище смогут наблюдать во всех концах города. В этом фейерверке будут продемонстрированы последние достижения пиротехники. 10 тысяч ракет разных цветов создадут неповторимый световой эффект. 20 залпов через равные промежутки времени раскатятся веселым майским громом в небе столицы в честь Первомая» (Правда. 1969. 1 мая).

10.6 И я страдал и молился. —

Веничка повторяет действия Христа в Гефсиманском саду: «Потом приходит с ними Иисус на место, называемое Гефсимания, и говорит ученикам: посидите тут, пока Я пойду, помолюсь там. И, взяв с Собою Петра и обоих сыновей Зеведеевых, начал скорбеть и тосковать. Тогда говорит им Иисус: душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте со Мною. И, отойдя немного, пал на лице Свое, молился и говорил: Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия» (Мф. 26: 36–39; см. также Мк. 32–36).

10.7 C. 19. Я уважаю природу, было бы некрасиво возвращать природе ее дары… —

Каламбур, построенный на обыгрывании словосочетания «дары природы» – так патетически называют элементарные овощи, фрукты и т. п. «Дары природы» – стандартное название советских магазинов (обычно – потребительской кооперации), торговавших продукцией из овощей, ягод, фруктов, грибов, орехов. Здесь, у Венички, дары природы – алкогольная продукция из винограда, пшеницы и картофеля.

На более высоком, «культурном» уровне «дары природы» встречаются у Николая Римского-Корсакова, в каватине царя Берендея: «Полна, полна чудес могучая природа, / дары свои обильно рассыпая, / причудливо она играет» («Снегурочка», акт 2; либретто Н. А. Римского-Корсакова). В 1950-е гг. в Большом театре роль Берендея исполнял Иван Козловский (см. 6.3).

10.8 Я кое-как пригладил волосы и вернулся в вагон. Публика посмотрела на меня почти безучастно, круглыми и как будто ничем не занятыми глазами… Мне это нравится. Мне нравится, что у народа моей страны глаза такие пустые и выпуклые. Это вселяет в меня чувство законной гордости… —

Данный пассаж звучит полемично по отношению к Пастернаку, у которого в классическом «железнодорожном» стихотворении лирический герой также «наблюдает» Родину, сконцентрированную в вагоне пригородного поезда:

 
В горячей духоте вагона
Я отдавался целиком
Порыву слабости врожденной
И всосанному с молоком.
 
 
Сквозь прошлого перипетии
И годы войн и нищеты
Я молча узнавал России
Неповторимые черты.
 
 
Превозмогая обожанье,
Я наблюдал, боготворя.
Здесь были бабы, слобожане,
Учащиеся, слесаря.
 
 
В них не было следов холопства,
Которые несет нужда,
И новости и неудобства
Они несли как господа.
 

(«На ранних поездах», 1941)

У раннего Евтушенко также присутствует «вагонное» единение с народом через совместную выпивку:

 
Был наш вагон похож на табор.
В нем были возгласы крепки.
Набивши сеном левый тамбур,
как боги, спали моряки. <…>
Потом внушительный, портфельный
вагона главный старожил
новосибирского портвейна
мне полстакана предложил.
 

(«Сапоги», 1954)

10.9 Можно себе представить, какие глаза там. Где все продается и все покупается:…глубоко спрятанные, притаившиеся, хищные и перепуганные глаза… <…> Смотрят исподлобья, с неутихающей заботой и мукой – вот какие глаза в мире чистогана… —

Официальная коммунистическая пропаганда в средствах массовой информации старательно создавала зрительный образ человека, живущего в капиталистической стране, – в этом образе доминировали черты духовной скудости, замкнутости, эгоцентризма, стяжательства, обездоленности. Вот, к примеру, описание условий работы и портрет рядового рабочего в США у Горького (1906):

«Кажется, что все – железо, камни, вода, дерево – полно протеста против жизни без солнца, без песен и счастья, в плену тяжелого труда. Все стонет, воет, скрежещет, повинуясь воле какой-то тайной силы, враждебной человеку. <…>…человек – ничтожный винт, невидимая точка среди уродливых, грязных сплетений железа, дерева, в хаосе судов, лодок и каких-то плоских барок, нагруженных вагонами. Ошеломленное, оглохшее от шума, задерганное этой пляской мертвой материи двуногое существо, все в черной копоти и масле, странно смотрит на меня, сунув руки в карманы штанов. Лицо его замазано густым налетом жирной грязи, и не глаза живого человека сверкают на нем, а белая кость зубов» («Город желтого дьявола»).

А вот из Зощенко:

«Иностранца я всегда сумею отличить от наших советских граждан. У них, у буржуазных иностранцев, в морде что-то заложено другое. У них морда, как бы сказать, более неподвижно и презрительно держится, чем у нас. Как, скажем, взято у них одно выражение лица, так и смотрится этим выражением лица на все остальные предметы. <…> А только иностранцам иначе и нельзя. У них там буржуазная жизнь довольно беспокойная. Им там буржуазная мораль не дозволяет проживать естественным образом» («Иностранцы», 1928).

Клише «в мире чистогана» относилось в советские времена к аморальному капиталистическому обществу, где правил исключительно капитал; ср. у Довлатова: «Пускай злопыхатели в мире чистогана трубят насчет конфликта отцов и детей» («Зона», 1965).

10.10 Зато у моего народа – какие глаза! Они постоянно навыкате, но – никакого напряжения в них. Полное отсутствие всякого смысла – но зато какая мощь! (Какая духовная мощь!) Эти глаза не продадут. —

Похожие наблюдения делают герои Аксенова:

«Вдруг мы заметили, что на нас смотрит множество глаз. <…> Единодушное Одобрение молчало, глядя на нас непонимающими, слегка угрюмыми, но в общем-то спокойными глазами. Вокруг на огромных просторах Оно ехало мимо нас в автобусах и самолетах, развозило из Москвы в сетках апельсины и колбасу, сражалось на спортивных площадках за преимущества социализма, огромными хорами исполняло оратории и звенело медью и ковало, ковало, ковало „чего-то железного“ и ехало по Средней Европе, выставив оружие, а Дунай, змеясь, убегал у него из-под гусениц» («Ожог», 1975).

10.11 …во дни сомнений, во дни тягостных раздумий… —

Цитата из стихотворения в прозе Тургенева «Русский язык» (1882): «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, – ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!»

10.12 Им все божья роса… —

То есть все воспринимается как благо или, сильнее, равнодушно. Восходит к Ветхому Завету: «Да даст тебе Бог от росы небесной и от тука земли, и множество хлеба и вина» (Быт. 27: 28). В русской идиоматике входит в состав поговорки: «Хоть плюй (груб. – ссы) в глаза – все божья роса». Ср. у советских классиков: «Ему, как говорится, плюнь в глаза, а он утрется да скажет: божья роса» (П. Бажов. «Травяная западенка», 1940); «Ты им мочись в глаза, а им все – божья роса» (М. Шолохов. «Тихий Дон», кн. 3, ч. 6, гл. 58).

10.13 C. 20. …что я сейчас там на площадке выделывал?.. Кувыркался из угла в угол, как великий трагик Федор Шаляпин, с рукою на горле, как будто меня что душило? —

Федор Иванович Шаляпин (1873–1938) более известен не как «великий трагик», а как великий русский бас, символ мощи русской души; исполнитель глубоких психологических ролей, в которых он сочетал мастерство вокалиста и драматического актера; пел, в частности, Мефистофеля в опере Гуно «Фауст».

Здесь Веничкой описано его исполнение роли Бориса Годунова в опере Мусоргского «Борис Годунов» (1868–1872; либретто М. П. Мусоргского по одноименной трагедии Пушкина), а именно сцена с видением погибшего царевича Димитрия (д. 4, карт. 2). Коль скоро ни Венедикт Ерофеев, ни Веничка вживую Шаляпина в роли Бориса видеть не могли, описание взято из мемуарной литературы:

«С протянутыми в мольбе руками Борис переходил к авансцене. <…>…зрителям становилось жутко, тревожно в ожидании чего-то еще более трагического. Борису мерещится окровавленное дитя. <…> Борис как бы видит все, о чем говорит, и, разводя руки в стороны, словно от искреннего удивления, глухим голосом, с отчаянием, после слов „молит пощады“… продолжал, как бы давая ответ: „И не было пощады“ <…> Борис в изнеможении падал на скамью и неподвижно лежал с наклоненной головой и опустившейся до полу рукой, зрители вздыхали с облегчением. <…> Хватаясь за голову, впиваясь пальцами в растрепанные волосы, ритмично покачиваясь на коленях из стороны в сторону под пронзительно-сверлящее тремоло флейт, Шаляпин продолжал восклицать: „Что молотом стучит в ушах укором и проклятьем“, затем хватался за горло и почти выкрикивал:

 
И душит что-то! И голова кружится,
В глазах дитя окровавленное…»
 

(Черкасов Н. «Борис Годунов» в Петрограде // Шаляпин Федор: В 3 т. М., 1960. Т. 2. С. 393–394, 395)

«Жестокая судорога пробегает по лицу Бориса; непонятно, как он еще выдерживает. Однако всему есть предел, и внезапно, срывающимся, полузадушенным: „Довольно!“ – Борис изгоняет Шуйского и в совершенном изнеможении опускается у стола; вся фигура его никнет, как-то обмякает, чувствуется, что он бессилен, несчастен, слаб, как малый ребенок…Каждое слово, повторяемое им точно сквозь тяжелый сон, падает, как глухие удары похоронного колокола над преступной душой, все его существо потрясено безысходной тоской. Вдруг он повернулся, нечаянный взор его скользнул по часам и… о, что же стало с несчастным царем, что нашептало ему до крайности воспаленное воображение, какой призрак почудился ему в тишине душного терема? Точно под влиянием нечеловеческой силы, Борис выпрямляется, откидывается назад, почти опрокидывает стол, за которым сидел, и пальцы рук судорожно впиваются в толстую парчовую скатерть. <…> Как подкошенный Борис рушится на колени и, точно раненый царственный зверь, мечется по полу, кидая свое большое тело из стороны в сторону, хватаясь то за стол, то за табурет непонятными бессмысленными движениями <…> „Чур, чур!“ – слышится словно вопль затравленного зверя… „Не я твой лиходей! чур!“ Напряжение ужаса достигает высшей точки, потрясение всего существа непомерно большее, чем может вынести человек <…> ровный свет луны тихо льется через окошко, и в этом смутном свете Борис, на коленях, с лицом, обращенным в угол с образами, обессилевший вконец, точно просыпающийся от тяжелого сна, осунувшийся, с опустившимися углами рта, с помутившимся взором, не говорит, а как-то по-младенчески лепечет:

 
Господи! ты не хочешь смерти грешника,
Помилуй душу преступного царя Бориса!..»
 

(Старк Э. Шаляпин. «Борис Годунов» Мусоргского // Там же. С. 86–87)

Та же сцена из оперы «Борис Годунов», причем также в исполнении Шаляпина, фигурирует у Ильфа и Петрова в «Золотом теленке» при описании встречи Остапа Бендера и его компаньонов со стариком Хворобьевым (здесь, правда, компилируются две партии – Бориса из 4-го действия и Григория Отрепьева из 1-го):

«Ждать Остапу пришлось недолго. Вскоре из домика послышался плачевный вой, и, пятясь задом, как Борис Годунов в последнем акте оперы Мусоргского, на крыльцо вывалился старик.

– Чур меня, чур! – воскликнул он с шаляпинскими интонациями в голосе. – Все тот же сон! А-а-а!»

10.14 C. 20. …что я сейчас там на площадке выделывал? <…> …я играл в бессмертную драму «Отелло, мавр венецианский»? Играл в одиночку и сразу во всех ролях? Я, например, изменил себе, своим убеждениям: вернее, я стал подозревать себя в измене самому себе и своим убеждениям; я себе нашептал про себя – о, такое нашептал! – и вот я, возлюбивший себя за муки, как самого себя, – я принялся себя душить. Схватил себя за горло и душу. —

Упоминание о вагонной площадке (тамбуре) в сочетании с Шекспиром и использованием слова «трагик» вызывает в памяти строки Пастернака: «В тот день всю тебя от гребенок до ног, / Как трагик в провинции драму Шекспирову, / Носил я с собою…» («Марбург», 1916, 1928) и «Тем часом, как сердце, плеща по площадкам…» («Сестра моя, жизнь», 1920).

В целом же весь фрагмент – апелляция к трагедии Шекспира «Отелло» (1604). Полное название пьесы – «The Tragedy of Othello, The Moor of Venice» («Трагедия Отелло, мавра венецианского»). Веничка исполняет в одиночку три главные роли: Отелло, подозревающего свою жену Дездемону в измене, Яго, оклеветавшего («нашептавшего») Дездемону перед Отелло, и Дездемоны, безвинно удушенной ревнивым мужем.

Обращение к Шекспиру – общее место в литературе. Так, например, Сологуб писал о самом Шекспире:

 
Но это поприще поэта.
Не так ли поступал Шекспир,
Когда, сознав в себе Гамлета,
Его пустил в широкий мир?
 
 
Он был Ромео и Отелло,
И Лир он был, и был Шейлок.
Все это – творческое дело,
А не в безумие прыжок.
 

(«Настала светлая минута», 1885)

А затем отождествлял свое лирическое «я» с тем же Отелло:

 
В мое труду послушливое тело
Толпу твоих героев я вовлек,
И обманусь, доверчивый Отелло…
 

(«Мудрец мучительный Шакеспеар…», 1913)

У Мандельштама есть стихи о «расщеплении» поэта-актера:

 
Как будто я повис на собственных ресницах,
И созревающий и тянущийся весь, —
Доколе не сорвусь, разыгрываю в лицах
Единственное, что мы знаем днесь…
 

(«10 января 1934», 1934)

Разыгрывание в лицах пьес одним актером в Веничкины времена было весьма популярным. Именно на 1960-е гг. приходится расцвет формы так называемого «театра одного актера», появившегося в СССР еще в 1927 г. Особой популярностью у интеллектуалов пользовался разыгрывавшийся в одиночку актером ленинградского Большого драматического театра и поэтом Владимиром Рецептером шекспировский «Гамлет».

Что касается «адаптирования» трагедии, то следует помнить, что почти за двадцать лет до «Москвы – Петушков» (приблизительно в 1950 г.) в СССР появилась легкомысленная самодеятельная песенка «Отелло» (стихи написаны Владимиром Шрейбергом, Алексеем Охрименко и Сергеем Кристи) на мелодию русской народной песни «Когда б имел златые горы»; начинается она так:

 
Отелло, мавр венецианский,
Один домишко посещал,
Шекспир узнал про это дело
И водевильчик накропал.
 

Этим же авторам принадлежит песенный «пересказ» другой великой трагедии Шекспира – «Гамлет»: