Текст книги "Песни сирены (сборник)"

Во-первых, потому что никакой «Америки» он для неё не открыл, во-вторых – хоть это и казалось ему неоправданным и даже странным, – мать продолжала любить отца и была ему по-настоящему преданна. Наконец, существовал дополнительный фактор – не настолько важный, как два первых, но достаточно актуальный. Ей тогда уже исполнилось тридцать семь, а Борис Иванович ходил ещё в «молодых специалистах», ему было то ли двадцать пять, то ли двадцать шесть лет от роду. Поэтому для моей матери вся эта странная затея с полуистерическим объяснением и лихорадочным излиянием чувств выглядела как необъяснимый каприз взбалмошного мальчишки, из-за буйства в крови и незрелых фантазий вообразившего, что он влюблён в женщину много старше себя. Правда, это же послужило для незадачливого воздыхателя и смягчающим обстоятельством – обычно мать не прощала тех, кто говорил что-либо дурное об отце, а обличения были преподнесены Григорьевским в крайне резком и даже неприязненном тоне. То, что Борис Иванович не ограничился лишь одним объяснением в любви, а упрямо предлагал матери выйти за него замуж, причём вкупе с заверениями о готовности к моему усыновлению, только усугубило эффект – ведь ясно же, что человек, находящийся в здравом уме, не станет так себя вести. В результате мать не придумала ничего умнее, чем опереточный вариант, уже столько раз осмеянный и обыгранный – она предложила Боре «быть друзьями». Что на самом деле под этим подразумевалось и насколько серьёзно воспринимал подобную формулу Григорьевский, я не знаю. Что же касается матери, то она, как видно, не на шутку увлеклась ролью наставницы юного пажа, раз уж связь подопечного с не безукоризненно нравственной супругой «Вэ в кубе» привела её в столь бешеное негодование. Известно, что Борис Иванович принял предложенную ему «дружбу» неохотно и с оговоркой, что сделанное им предложение не теряет силы – он, конечно, не был готов опрометчиво брать на себя обет целомудрия в ситуации, где нет никаких гарантий, но уж холостяком собирался оставаться неопределённо долго – до тех самых пор, пока мать не согласится выйти за него замуж. Намеренно или нет, но Григорьевский и в самом деле продолжал держать данное слово – даже в период охлаждения, наступивший после ссоры на море. В том факте, что над матерью всё это время дамокловым мечом нависала потенциальная угроза обрести в лице Бориса нового мужа, можно найти своеобразную иронию. Смерть моего отца, вероятно, означала для Григорьевского долгожданное освобождение матери и пробуждение новых надежд – а тут на сцене вдруг появляется не учтённый им в качестве возможного конкурента шалопай Лёнечка со своими мечтательными зелёными глазами! Сказать, что Борис Иванович и на этот раз сделал матери предложение, было бы технически неверной формулировкой, раз уж он перед этим навсегда оставил своё предложение в силе. Тут дело обстояло скорее наоборот. Он заявил маме, что «устал ждать и терзаться» и теперь намерен навсегда уехать из нашего города, если они прямо сейчас, без малейшего промедления, не поженятся. Конечно, в свете трезвых рассуждений история нового сватовства могла прозвучать достаточно дико и даже забавно, но всё же не следует забывать, что за фасадом несколько театрального действия находились реальные человеческие судьбы, притом в трагических обстоятельствах. Думаю, что мама отнеслась к перспективам нового замужества вполне серьёзно, хотя и не без сомнений. Только этим можно объяснить то, что она настойчиво искала совета – сначала у своих тогдашних «подруг», точнее, у жён отцовских друзей, а потом и у меня – всё это было для неё крайне нехарактерно. Между прочим, несмотря на то, что все четыре подруги единодушно отговаривали мать от скорого замужества, лишь жена «Вэ в кубе» Людмила привела в качестве возражений конкретные соображения личностного характера, а не просто выставила претензии по поводу предосудительного нарушения условностей. Впрочем, все четверо были уверены, что мать и так уже давным-давно спит с Борисом, а нелепая спешка из-за штампика в загсе не могла не вызывать у них ничего, кроме недоумения. Мама, конечно, отметила эту деталь, но вносить поправки не стала – да ей бы никто и не поверил. Что касается аргументов Людмилы, то они, принимая во внимание предысторию с лагерным происшествием, могли быть продиктованы личной заинтересованностью. Процесс опроса мнений шёл в соответствии с лучшими традициями великих полководцев, то есть начиная с самого нижнего чина и дальше по возрастанию, но так и не внёс никакой определённости, пока очередь не дошла до меня как второго по значимости лица в иерархической структуре. Я же был настолько ошарашен и испуган перспективой приобретения в лице Бориса Ивановича «второго отца», как он охарактеризовал наши с ним предполагаемые взаимоотношения, что, сам того не ведая, подписал сватовству смертный приговор. Тогдашний разговор с матерью я помню достаточно хорошо, чтобы утверждать, что моя категоричность не была непримиримой верностью отцу и осуждением её «предательства», как это часто бывает с детьми в подобных ситуациях. Будь на месте Бориса Ивановича кто-то другой – тот же Лёнечка или хотя бы «Вэ в кубе», не исключено, что моя реакция была бы более благосклонной. В тот же день, во время очередного визита Григорьевского, мама объявила ему об окончательном отказе, причём сделала это не самым утончённым способом – пожалуй, даже трусливо и неискренне. Суть маминой маленькой, но небезобидной лжи заключалась в том, что без моего одобрения она якобы не имела морального права принять решение. Ну а я как будто в самой категоричной форме высказался против ее замужества, хотя это ни в коей мере не отражало действительного содержания моих слов. Говоря без обиняков, мать без всякой на то необходимости сделала меня ответственным за свой отказ Григорьевскому. Возможно, ей было проще представить логику своих поступков именно в таком свете, но Борис Иванович так никогда и не простил мне предполагаемого вмешательства.

Как и следовало ожидать, теперь, после брошенной им угрозы, Григорьевский вынужден был ретироваться, чтобы не ставить себя в смешное положение. Именно так он и поступил, правда, никуда не уехав. Изредка я натыкался на него где-нибудь в центре, впрочем, не чаще чем раз или два в год – мы здоровались, иногда вежливо обменивались несколькими словами. Но к нам домой он с тех пор больше не заходил. Мать впоследствии говорила, что не видела его несколько лет, что достаточно необычно для людей, живущих в таком городе, как наш, – не очень крупном районном центре. Но и она, конечно, была в курсе, что Борис Иванович никуда не завербовался, не исчез и всё это время даже работал на том же самом месте и чуть ли не в той же должности, что и раньше. Что касается Корнеева, то он отныне получил безоговорочный приоритет, хотя никаких дополнительных усилий для этого и не прилагал. Даже его посещения не стали чаще – видимо, будучи женатым, он достиг своего максимума ещё в период сватовства Бориса Ивановича. Довольно долго ничего особенного не происходило, хотя, как я думаю, Лёнечка всегда нравился матери – просто в ту пору его семейное положение ещё вызывало у неё сомнения. Приходя, Корнеев с неизменной кроткой улыбкой всё так же молча и восторженно таращился на мать своими мечтательными зелёными глазами из старого кресла в углу, но, судя по некоторым косвенным признакам, тактика пассивного ожидания со временем оказалась более продуктивной для пробуждения нежных чувств, чем предложения руки и сердца, – во всяком случае, для Лёнечки. В какой-то момент, прошедший для меня незамеченным, мать стала его любовницей, а уже чуть ли не годом позже, но так же буднично и я наконец догадался о характере их отношений. Причём это произошло на абсолютно пустом месте, то есть я не заставал их в постели или хотя бы целующимися – просто понял и всё. Это уж когда-то потом, в старших классах школы, я раза два приходил не совсем вовремя, а вообще-то мать с Лёнечкой ухитрялись вести интимную жизнь крайне незаметно – благо они работали вместе, в их уроках было достаточно «окон», а школа находилась в двух кварталах от нашей квартиры. Так же рутинно прошло ещё несколько лет, пока, уже во время моего обучения на первом курсе института, мать не порвала с Лёнечкой из-за одной скандальной и нелепой истории.

Не знаю, что побудило меня рассказать о происшедших в судьбе моей матери переменах Григорьевскому, но, как ни стыдно мне было впоследствии за свой поступок, факт остаётся фактом – я это сделал.

Сам скандал, на мой взгляд, разразился по достаточно ничтожному поводу – во всяком случае, мать к тому времени имела возможность достаточно хорошо изучить привычки Лёнечки, чтобы не удивляться извивам его мышления и не переживать из-за пустяков. Дело происходило в канун Восьмого марта, и не было ничего удивительного, что Корнеев отправился в местный универмаг за подарками сразу для обеих женщин – для жены и для подруги. Будучи человеком добрым и бесконфликтным, Лёнечка старался угодить каждой из любимых женщин, он даже говорил им именно то, что те хотели слышать. Своей жене, увлекающейся аэробикой и шитьём, он рассказывал, какая та стройная и как замечательно на ней сидят платья и юбки, а моей матери, равно интеллектуально утончённой и одарённой кулинарными способностями, пел дифирамбы по поводу её борщей и художественного вкуса. И, конечно, в общении с обеими не забывал давать им понять, как они божественно красивы. Вообще-то, Лёнечка был довольно молчалив, и оттого каждое его суждение шло по золотому эквиваленту: ни одна из женщин не допускала мысли, что он способен размениваться на ничего не значащее суесловие. При этом жене ещё можно простить некоторое легковерие – судя по некоторым репликам Корнеева, та была женщиной крайне наивной и даже простоватой. Почему моя отнюдь не глупая мама находилась под воздействием столь беззастенчивой лести, можно объяснить только её перманентной влюблённостью в зеленоглазого Лёнечку. Как бы то ни было, но в тот день, по случаю грядущего праздника, в парфюмерном отделе бойко шла торговля французскими духами «Фиджи» – небывалая по тем временам удача. К тому же и сложная задача выбора подарка теперь решалась универсально, поскольку отпадала проблема размерно-цветовой дифференциации. Впрочем, надо сказать, что Корнеев и раньше злоупотреблял слишком стандартным подходом к «знакам внимания». Мать потом рассказывала мне, что на одной из производственных новогодних вечеринок удостоилась знакомства с Лёнечкиной женой Наташенькой – та прибыла на празднество в точно таких же, как у матери, серебряных серёжках и в довольно приметных, вышитых цветным шёлком перчатках, однояйцевые близнецы которых были лишь случайно, из-за торопливой суеты, оставлены спешащей матерью в нашей прихожей. Корнеев – даром, что шалопай – увидев возбуждённую толпу, быстро сориентировался и через несколько секунд смог ввинтиться в хвост очереди. Но тут, уже продвинувшись ближе к прилавку, сделал неприятное открытие: на два флакона «Фиджи» у него не хватало денег. Лёнечке пришлось волей-неволей идти на заведомую дискриминацию, хотя такие несправедливые поступки были не в его правилах. Вот поэтому он и стал обладателем двух неравноценных предметов: французских духов «Фиджи» и отечественной «Жизели», производства Рижской фабрики «Дзинтарс». При том что латвийский парфюм сам по себе являлся вполне качественным товаром – и более того, если бы объективно он даже был лучше французского, – всё равно подарочная крутизна «Дзинтарса» сильно страдала от сравнения с «Ги Ларошем». После недолгого размышления неприятная дилемма была решена в пользу жены, потому что при таком образе действий у Лёнечки появлялся шанс одновременно загасить и намечающийся у четы Корнеевых мелкий бытовой конфликт из-за безнадёжно испорченной кисточки для косметики, которую живописец намедни употребил для своих творческих нужд. Кроме того, в тот момент вовсе не предполагалось, что кто-то станет заниматься сравнительным анализом. И действительно, женский день прошёл без сучка без задоринки: Лёнечка последовательно поздравил обеих любимых женщин с праздником и был ими обильно и щедро обласкан. Однако уже назавтра всё пошло до того вкривь и вкось, что так или иначе изменило течение жизни участников событий. Девятого марта, сразу после праздника, жена Корнеева, служившая телефонисткой на городском почтамте, работала во вторую смену. Поэтому с самого утра она принялась хлопотать по дому, а в процессе уборки обнаружила в мусорном ведре магазинный чек, который беспечный Лёнечка не удосужился уничтожить. Мы погрешили бы против истины, сказав, что находка потрясла Наташеньку. Произойди открытие в другое время, всё её негодование, вероятно, ушло бы «в свисток», или, на худой конец, в более или менее продолжительную серию упрёков. Но тут как-то некстати всё совпало: испорченная кисточка, послепраздничная головная боль, женское недомогание, усталость, а теперь вот ещё и новое свидетельство мужниной неверности. Наташеньке жутко приспичило поскандалить, и она не захотела ждать до вечера, тем более что перед сменой ей всё равно нужно было сходить в химчистку, а дорога к химчистке пролегала лишь в двух шагах от школы. Да и какой может быть скандал, когда ты в первом часу ночи без рук без ног после трудовой вахты вваливаешься домой, а твой муж, мирно сопя в кровати, к этому времени видит уже девятый сон? Прямо скажем – никакого! Поэтому бурлящая от негодования Наташенька, крепко зажав в кулачке улику, сразу же отправилась прямо к мужу на службу. Что хуже всего – её приход пришёлся как раз на тот час, когда у моей матери и Лёнечки совпадали «окна» между уроками. По установившейся традиции Корнеев, у которого в подсобке была электрическая плитка, как раз начал варить в маленькой джезве крепкий кофе, а мама тем временем уже спешила к нему с пирожными-корзинками из соседней булочной. Сразу оговоримся, что пирожные не пострадали, никаких битв с размазыванием по лицу крема и варенья не произошло. Наташенька на несколько минут опередила мать, и когда та, подходя к двери Лёнечкиного кабинета с пирожными в руках, услышала боевые выкрики своей «законной» соперницы, то благоразумно не стала принимать участие в открывшемся дознании. Мою маму можно назвать скорее любопытной, чем трусливой, поэтому, на свою беду, она не бросилась бежать без оглядки, а заняла стратегически выгодную позицию за шкафом в коридоре, где была совершенно незаметна при сохранении отличной слышимости. И немедленно поплатилась за это. Лёнечка пытался было поначалу уйти в глухой отказ, но после предъявления чека вынужденно «сломался» под давлением неопровержимых, хотя и косвенных улик. На этом этапе его линия защиты резко изменилась. Он более не отрицал, что скрытно приобрёл вместе с подарком для жены ещё один флакон духов, чтобы подарить его «какой-то сучке» – теперь он, главным образом, упирал на незначительность своего проступка и, в частности, обронил такую фразу:

– Подумаешь! Тебе-то я французские духи подарил, а ей – какое-то латвийское говно.

Тут на маму снизошло внезапное озарение, или, как она выразилась, ей «открылась бесконечная низость этого человека», и она без колебаний покинула наблюдательный пункт, чтобы дать волю слезам в своём кабинете. Ввиду крайнего расстройства, мама, не переставая рыдать и стирать с лица потёкшую ресничную тушь, самостоятельно съела все пирожные, временно пожертвовав соображениями диеты ради благотворного влияния сладостей на психику. Вслед за этим через день или два последовал ещё один скандал, на сей раз уже между Лёнечкой и матерью, и всё было кончено. Впрочем, к тому времени как мама решилась поведать мне о великих потрясениях женского дня – а я услышал эту историю, да и вообще, впервые узнал о разрыве, лишь приехав домой на каникулы после летней сессии, то есть четыре месяца спустя, – фраза о «низости» в её устах звучала уже крайне неубедительно. Чувствовалась, что мама тяготится одиночеством и жалеет, что опрометчиво отшила своего любовника и, по сути, единственного близкого друга. Но гордость или что-то другое, для чего не придумано точного названия, но что очень мешает людям жить в согласии друг с другом, никак не позволяла ей сделать первый шаг – во всяком случае, она должна была прежде даровать Корнееву вымоленное им прощение, а Лёнечка, похоже, тоже не спешил ползти к ней на брюхе, чтобы сделать почин. Впрочем, не исключено, что всё и произошло бы как раз так или чуть иначе в самом недалёком будущем, но тут я нарушил естественный ход событий, встретив в городской библиотеке Бориса Ивановича. Главное, мы и столкнулись-то с ним сугубо случайно. Я оказался в библиотеке лишь потому, что моя бывшая одноклассница, к которой я заходил в тот день, нежданно-негаданно попросила меня по пути домой сдать за неё несколько давно просроченных учебников, чтобы не выслушивать нотации из-за задержки, а Григорьевский и вовсе не был большим книгочеем. Прогнозируемая вероятность нашего пересечения в таком странном месте стремилась к нулю, но вот поди ж ты – встреча всё-таки произошла, и, по какому-то странному побуждению, я выболтал ему наши семейные секреты.

XXIV

Королевский суд Лестера вынес приговор Далвара Сингху, который был уличён в причинении вреда здоровью своей жены Джасприт Сингх Джилл. Как следует из материалов дела, Далвара, работавший менеджером на фабрике по производству продуктов питания, в течение долгих месяцев подсыпал жене в еду и питьё стероиды Anapolon и Dianabol, причём сама супруга об этом даже не догадывалась. Далвара хотел, чтобы жена сидела дома с детьми и не нравилась другим мужчинам. Последствия отравления дали о себе знать довольно скоро: в результате кулинарных экспериментов мужа Джасприт Сингх Джилл стремительно набирала вес, у неё портилась кожа на лице, выпадали волосы на голове, а на подбородке, под носом и на спине появилась нехарактерная для женщин растительность. Чтобы не полагаться на волю случая, муж, британец индийского происхождения, сам готовил еду. Джасприт не раз жаловалась, что пища имеет специфический горький привкус, но всякий раз благоверный уговаривал женщину доедать всё до конца, аргументируя свою настойчивость тем, что приготовил кушанье своими руками, специально для неё.

Это продолжалось до тех пор, пока дочка Далвара не заметила, что отец при приготовлении ужина что-то толчёт в ступке. Она сообщила о своих подозрениях матери, которая открыла запертый буфет, обнаружила там анаболические стероиды и вызвала полицию.

Газета «Дэйли Мэйл»

XXV

Любовь ревнивца более походит на ненависть.

Мольер

Скорее всего, меня подкупил сам тон Бориса Ивановича, когда он окликнул меня у окна выдачи: не будем забывать, что я только-только вступил во «взрослый» этап своей жизни. Многие, наверное, могут припомнить аналогичные случаи того же разряда из собственного опыта. Некий человек, который знал вас давным-давно, но не напрямую, а через родителей или каких-то других родственников, и с которым вы не встречались два-три года, неожиданно начинает разговаривать с вами не то что заискивающе, но как-то подчёркнуто уважительно, и даже весь комплекс его мимики и жестов вдруг становится разительно иным. Смысл перемены понятен: произошла инициация, «принятие в клуб». Былая констатация присутствия некой человеческой мелюзги, прежде выражаемая лёгким небрежным кивком, становится неуместной, ибо уже не соответствует возрастному и социальному статусу собеседника. Примерно так произошло и у нас с Григорьевским. Он первым подошёл ко мне, протянул руку для рукопожатия и даже отпустил не слишком тактичную шутку по поводу того, насколько я изменился и в какого рослого симпатичного парня превратился недавний нескладный и прыщавый отрок. Я мог бы ответить той же монетой на несколько грубоватый намёк о моём якобы разительном превращении, потому что сам Борис Иванович как-то уж очень оплешивел и заметно поистёрся с момента нашей последней встречи, но предпочёл вежливо промолчать. Если раньше даже на самый беглый взгляд Григорьевский выглядел моложе матери, то теперь почему-то настолько состарился, что даже на ровесника не тянул. Впоследствии я не раз замечал, что мужчины субтильного телосложения чаще всего именно так и стареют: до поры до времени выглядят чуть ли не подростками, а потом резко вянут, так что при ближайшем рассмотрении даже и без плеши выглядят какими-то засушенными кузнечиками. Борис Иванович, конечно, не преминул спросить меня о матери, и тут меня понесло. Ну как же: теперь я был взрослым, значит, знал всё, что только можно было знать о взаимоотношениях полов, имел право судить свысока о людских страстях и заблуждениях, а уж обстоятельства ссоры, ставшей поводом для маминого разрыва с Лёнечкой, были настолько забавны, что сами напрашивались быть представленными в свете снисходительной иронии. Именно так я и преподнёс хронику последних событий – не щадя ни Лёнечку, ни мать, не скупясь на подробности и всей манерой разговора приглашая собеседника разделить моё остроумие. Григорьевский, действительно, хихикнул раза два, да и в целом вёл себя довольно необычно – то потирал ладони, то вытирал их о штанины, то собирался уйти, а то ни с того ни с сего опять хватал меня за рукав и задавал всё новые вопросы, словом, проявлял необычное оживление. Я-то всегда считал его бесчувственным сухарём, правда, сухарём, склонным к брюзгливости и лишь поэтому не вовсе лишённым эмоций, хотя бы отрицательных. Странное состояние собеседника сразу же бросилось мне в глаза, но для того, чтобы свести концы с концами и понять, что оно было вызвано не чем иным, как моей собственной развязной болтливостью, мне не хватило проницательности. Впрочем, я и помыслить себе не мог, что история с Лёнечкой могла спровоцировать какие-то действия – если не считать за действие возникшую на лице Григорьевского кривоватую мстительную улыбку. Рассказывая о матери, я, безусловно, не имел никаких скрытых замыслов, во всяком случае, сознательных. Учитывая предыдущий крах брачных притязаний Бориса Ивановича, восстановление отношений между ними не представлялось возможным. Кроме того, я твёрдо знал – вернее, не знал в качестве материального факта, а, скорее, ощущал на биологическом уровне, – что он продолжал питать ко мне стойкую неприязнь, в основе, быть может, даже чисто бессознательную, как к сыну своего ненавистного соперника. Ну а после моего предполагаемого запрета на замужество матери – ещё и усугублённую реальным содержанием. Вполне естественно, что и я не испытывал к нему больших симпатий. Остаётся только гадать, почему я, прекрасно зная об этой взаимной неприязни, решил выставить перед ним на посмешище самого близкого человека. Выходит, что демонстративное повышение моей ранговой ценности как раз и сыграло главную роль в этом предательстве – ведь раньше-то Григорьевский никогда не удостаивал меня разговором на равных.

Прошло не так уж много времени, прежде чем я снова увидел Бориса Ивановича – на сей раз уже в собственной кухне, правда, в тот момент ещё только в роли гостя. Дело было во время моей незапланированной поездки домой в канун Нового года, и я, точно так же, как и за полгода до этого, не придал встрече особого значения, списав неожиданное появление Григорьевского на спонтанный предпраздничный визит. Вёл он себя скромно, весьма скоро откланялся, да и мать, когда он ушёл, как мне показалось, вздохнула с облегчением. Но всего лишь каким-то месяцем позже, вернувшись после зимней сессии, я неожиданно обнаружил Бориса Ивановича прочно поселившимся в нашей квартире. Откровенно говоря, я испытал настоящий шок, когда он отворил мне дверь, одетый в одни только семейные трусы. И даже взбесился немного, когда мне было незамедлительно предложено надеть потрёпанные войлочные тапочки – отныне ходить по дому надлежало в дурацких тапочках, дабы предохранять от повреждения паркет, самолично натираемый новым жильцом. Откровенно говоря, мне было бы непросто ужиться с ним под одной крышей, и я могу лишь благодарить судьбу, что наше вынужденное сожительство никогда не затягивалось надолго. Борис Иванович имел неприятное обыкновение всюду совать свой нос и переделывать всякую бытовую мелочь на свой лад, без сомнения, ощущая себя новым хозяином дома – особенно после того, как двумя месяцами позже осуществились его заветные чаяния и они с матерью наконец стали мужем и женой. До некоторой степени его можно было понять. В конце концов, в сравнении со мной он проводил в нашей квартире гораздо больше времени, особенно после того, как я стал сознательно уклоняться от коротких визитов, которые раньше очень любил. Но майские праздники в том году я встречал уже в Оренбурге, несмотря на то что проезд со студенческим билетом обошёлся бы не так уж дорого, да и мне всё же хотелось повидаться и с матерью, и со своими друзьями. Кстати говоря, я не уверен, что не допустил ошибки, сократив своё пребывание на законной жилплощади, потому что примерно в те же дни, пользуясь моим отсутствием в качестве предлога, Борис Иванович постановил, что оставлять отдельную комнату за студентом, проводящим дома всего несколько недель в году – слишком большая роскошь. В результате моя кровать, не без благословения матери, была перенесена в застеклённую часть лоджии, а старая книжная полка, не угодившая каким-то концептуальным устремлениям отчима, и вовсе выброшена на помойку. Меня даже в известность об этом никто не поставил, я обнаружил перемену только после сессии, прибыв домой на летние каникулы. Не столько жаль было полки, сколько возмущало пренебрежение к моим личным вещам и к моему мнению, которым никто не удосужился поинтересоваться. От отчима я и не ждал ничего хорошего, а вот столь ревностная брачная солидарность со стороны родительницы вызвала у меня безмерное раздражение. Правда, всего через несколько дней я выяснил, что не всё так гладко, как мне сначала показалось, и первые недоразумения между матерью и Григорьевским возникли ещё в день регистрации брака. По странному совпадению, дата их свадьбы пришлась на шестое марта, то есть на тот самый день, когда ровно год тому назад Лёнечка вручил матери достопамятный флакончик с духами. Мама совершенно некстати вспомнила об этом во время возвращения из загса, да ещё и поделилась с отчимом своим воспоминанием. Наверное, не стоило этого делать, но нужно знать мою родительницу – она человек достаточно прямолинейный и не склонна подразумевать для другого человека слона на том месте, где она видит всего лишь муху. Григорьевский сначала мрачно замолчал, а по возвращении домой побежал в мамину спальню и повыбрасывал её духи, среди которых была и злополучная «Жизель», в форточку. Правда, ещё через несколько минут уже целовал матери ноги и просил о прощении, а потом долго ползал в снегу под окнами, разыскивая выброшенные флаконы. Но все духи найти не удалось, причём Лёнечкин подарок, конечно же, был в числе пропавших без вести.

Надо заметить, что мама совсем не болтлива в том, что касается её личных переживаний. Я всегда узнавал о каких-то вещах задним числом и зачастую лишь случайно: либо складывались специфические обстоятельства, провоцирующие её на непреднамеренную откровенность, либо она вынужденно делилась информацией ради пресечения ложных догадок, либо оказывалась в сложном положении и должна была просить о содействии – тогда уж волей-неволей ей приходилось раскрывать карты. Не могу назвать подобное людское качество при всех обстоятельствах похвальным – из-за этой маминой черты не раз бывало так, что изначально поправимые неприятности заходили в безнадёжный тупик или, в лучшем случае, усугублялись без возможности исправления. Кстати, её недавнее нездоровье тоже отчасти явилось результатом подобной тактики, во всяком случае, в том, что касается тяжести протекания: ведь если до самой последней минуты игнорировать симптомы, то потом приходится бороться с запущенной формой болезни. Даже в элементарных бытовых ситуациях мать до сих пор прибегает к чужой помощи крайне неохотно и, как правило, уже после того, как «поезд ушёл». О выходке Григорьевского я узнал так же – случайно и несколько месяцев спустя. Справедливости ради замечу, что к тому времени фраза о том, что «Боря чересчур ревнив», уже успела прозвучать несколько раз и, принимая во внимание склонность матери к скрытности и недомолвкам, должна была вызвать у меня беспокойство. Но я, как и почти всякий парень моего возраста, не проявлял чрезмерного интереса к вещам, далёким от своих непосредственных нужд и интересов, пусть и касающихся близких людей. Непосредственным поводом для откровенного разговора с матерью явился скандал, который Григорьевский, впервые на моих глазах, устроил по самому ничтожному поводу: ему, видите ли, показалось, что мать не вернулась домой в положенное время. То есть не то чтобы она появилась лишь поздно вечером или что-нибудь в этом роде, вовсе нет. Просто отчим решил, что мать как-то подозрительно долго шла с работы, причём счёт, как я понял из их перепалки, шёл на минуты. К этому непростительному проступку тут же присовокупилось дополнительное отягчающее обстоятельство. Борис Иванович в тот день брал отгул и полдня трудился на кухне, а мать не только «прошлялась неизвестно где», но ещё и не соизволила отдать немедленную дань кулинарным шедеврам мужа, заявив, что не голодна. Тут отчим и вовсе сорвался на визг, обозвал мою маму «похотливой сукой» и, не забыв с силой хлопнуть дверью, выскочил из квартиры и побежал вниз по лестнице. И хорошо сделал, потому что, при всём моём нежелании участвовать в семейных склоках, я уже появился из своего угла в лоджии, чтобы вмешаться. Если бы дошло до рукопашной, хилому Борису Ивановичу могло не поздоровиться.

После истерики Григорьевского поддерживать камуфляжный фасад идеального брака не имело никакого смысла, так что у мамы не осталось выбора – она должна была дать мне кое-какие объяснения. Тогда и выяснилось, что подобные сцены успели стать для неё рутиной, и даже не только в периоды моих отъездов на учёбу, как я предположил сначала. Правда, до сих пор моё непосредственное присутствие сдерживало Бориса Ивановича, но сегодняшний день показал, что и оно было недостаточной гарантией. Самое первое, что я предложил матери в плане практических шагов в ответ на её жалобы, – это выгнать отчима взашей и жить как прежде. И, по правде сказать, именно такой курс был бы самым верным. Но она, видимо, ещё не была готова к решительным действиям, потому что тут же стала сострадательно и даже жалостливо рассказывать мне о том, что «Боря сам мучится от своей ревности» и что, хотя иногда у неё бывает ужасное ощущение, будто он ей за что-то мстит, но на самом деле «Борис всё же неплохой человек». Несмотря на все сочувственные оговорки, было видно, что её сильно обижают бесконечные подозрения Григорьевского – тем более что она, по её же собственным словам, «не давала ему ни малейшего повода». Напрямую мать так и не высказалась, но из туманных аллегорий и иносказаний следовал вывод, что она была намерена оставить всё без изменений – по крайней мере, пока. В какой-то смысле я мог её понять, потому что после окончания института мне предстояло уехать по распределению, а матери, по-видимому, было страшновато под старость остаться совсем одной. Правда, ни тогда, ни потом я всё же не мог взять в толк, каким образом собственные мучения могут оправдывать мучителя – не всё ли равно жертве, какие у человека побуждения для злых поступков? Честно говоря, даже после своего объяснения с матерью я не отнёсся к недавнему происшествию с достаточной серьёзностью. Мало того, я неуклюже попытался утешить её пересказом своих медицинским познаний. Суть сводилась к тому, что всё на свете познаётся через шкалу и пропорцию и что наш ревнивец не идёт ни в какое сравнение с некоторыми описанными в специальной литературе крайностями. Увлёкшись просветительством, я, хихикая, проиллюстрировал свой тезис двумя-тремя примерами, которые находил особенно пикантными и забавными, и только тут, оглянувшись на мать, увидел, что она тихо плачет. Вот тогда для меня и наступил момент истины – я понял, что не открыл ей ничего нового, и что все эти крайности, хотя, быть может, в несколько иной форме, как раз и составляли её нынешнюю безрадостную жизнь.