Текст книги "Песни сирены (сборник)"

XX

Нельзя не обратить внимания на то, что переживания ревности очень тесно связаны с самомучением, можно сказать, с проявлениями мазохистских тенденций. Ревнивцы получают своеобразное удовольствие от мучений, испытываемых при постоянной слежке, высматриваниях доказательств измены партнёров. Их воображение занято развитием сюжетов на тему измены, в нём присутствуют сцены сексуальных отношений с соперниками (соперницами), в сознании возникают наиболее сладостные картины… Всё то, что в обычных условиях вызывает у человека отрицательные эмоции, у ревнивцев часто сопровождается сладострастным чувством, которое тем сильнее, чем болезненнее переживания.

Мазохистские тенденции при ревности требуют дальнейшего изучения. Не всё в этой проблеме достаточно ясно. Так, например, мы располагаем данными, позволяющими высказать предположение, что лица с идеями ревности относительно часто становятся жертвами несчастных случаев. Вели это положение будет статистически подтверждено, то возникнет вопрос: с чем это связано? Нельзя исключить возможности, что больший риск несчастных случаев объясняется нарушением концентрации внимания в связи с занятостью мыслей ревностными переживаниями. В то же время несчастные случаи могут быть обусловлены и наличием скрытых подсознательных саморазрушительных тенденций мазохистского характера.

Саморазрушительные тенденции при ревности иногда представлены и в сознании, приводя к развитию разных форм деструктивного поведения, включая совершение самоубийства. Борнеман [Borneman, 1986] приводит описание ревности у молодого человека, которого покинула его невеста. Этот молодой человек отрубил себе палец и отправил его по почте бывшей подруге, он также написал, что, если она не вернётся к нему, то он каждый день будет отрубать себе по пальцу и отправлять ей в посылке. После получения ответа, в котором бросившая его женщина спрашивала, что он будет делать через 19 дней, молодой человек покончил с собой.

Ц. Короленко, «Мифология пола», 1994

XXI

Самое скверное в ревности то, что она толкает людей на низкие поступки.

Эрика Джонг

К сожалению, я поддался искушению поехать к Алле через так называемый «новый мост», несмотря на то, что обычно я его избегаю, предпочитая другой маршрут. Расстояние до центра через «старый мост», конечно, длиннее. Но, как ни странно, этот путь зачастую более быстрый и хотя бы предсказуемый, особенно в часы пик. Впрочем, в это время я никак не мог ожидать, что попаду в пробку. И действительно, утренний поток машин уже схлынул, но зато на новом мосту снова развернулись бесконечные ремонтные работы. Рабочие-данаиды лениво ковыряли что-то у самого края правого устоя, тем не менее, все полосы были закрыты, кроме единственной, попеременно используемой в обоих направлениях, и скопление машин простиралось на целый квартал. За всё время, что я жил в этом городе, не было ни одного года, когда «новый мост» не подвергался бы ремонту, тогда как менее красивый и более узкий «старый» уже лет шестьдесят незыблемо противостоял напору беспощадного времени. Как назло, я зазевался и не успел вовремя оценить серьёзность проблемы, в отличие от некоторых более сообразительных водителей впереди меня, которые, лишь завидя пробку, резво свернули направо на предыдущем перекрёстке, чтобы преодолеть водную преграду в другом месте. К тому времени, как я осознал свою ошибку, моя машина была уже надёжно заперта сзади. Теперь оставалось только ждать. Главная неприятность заключалась отнюдь не в том, что я был обречён потерять в дороге лишнюю четверть часа. Впереди маячил свободный день, никаких срочных дел не предвиделось. Гораздо хуже было другое – почти сразу после ухода Романа меня опять начало мучить смутное беспокойство, и каждая минута отсрочки встречи с Аллой пробуждала всё новые сомнения. Почему этот хлыщ приехал возвращать деньги? Теперь я уже совершенно не верил в его благородные мотивы, хотя во время нашего разговора он казался мне вполне искренним. Конечно же, его действия были промотивированы другим чувством – наверняка моя подруга спала с ним, а теперь, после истории с «гастролёрами», он утратил её благосклонность. Его щедрая готовность к уступкам, кажущаяся невероятной в отношении малознакомых людей, выглядела оправданной, когда дело касалось любовницы, пусть даже бывшей. Пока я торчал у речки, дожидаясь своей очереди на проезд, угодливое воображение преподнесло мне подробности интимных свиданий администратора и Аллы, включая самые натуралистические и оттого самые мерзкие детали. К тому времени, когда мне удалось наконец добраться до здания комитета и дождаться, пока Алла выйдет под широкий портик, я весь кипел. Я полагал, что мы с ней сразу же отойдём куда-то в сторону, раз уж Алла всегда так старательно прятала меня от своих злоязычных сослуживцев, но то ли от неожиданности моего прихода, то ли из-за перемены каких-то неведомых мне обстоятельств она не сделала никакой попытки переместиться в более укромный уголок. Так что наше бурное объяснение произошло прямо тут же, под портиком, между тем как кое-какие сотрудники комитета сновали мимо нас взад и вперёд. Конечно, больше всего меня в эту минуту интересовал характер её отношений с администратором, однако «потерять лицо» было немыслимым. Поэтому я первым делом набросился на неё не с вопросами о Романе, а с упрёками – как ей вообще могло взбрести в голову нанимать бандитов для расправы с шантажистом! Похоже, что моя подруга заранее приготовилась к тому, что я могу пронюхать о сделке, поскольку гневную тираду встретила довольно спокойно.

– Ну и что? – спросила Алла чуть ли не с вызовом. – Ты же не рвёшься мне помогать, хотя это было бы более чем уместно для сильного мужчины. Ты предпочёл, чтобы хрупкая женщина сама решала свои затруднения – так какие у тебя могут быть претензии? Ты так решил – вот и прекрасно! Это у тебя есть выбор, а мне выбирать не приходится. Между прочим, другой на твоём месте искал бы любой возможный выход из положения, а не только такой, о котором тебе не стыдно будет рассказать своей мамочке, когда ты будешь навещать её в следующий раз.

– Вот и найди себе другого! – вспылил я, обидевшись одновременно и за себя, и за маму, которую Алла без всяких на то причин искусно вплела в свой упрёк.

Впрочем, она уже поняла, что немного переборщила. В конце концов, Алла не могла не знать, что в отношении каких-то поступков не то что рассчитывать, а даже надеяться на мою поддержку было нечего – какими бы основательными ей ни казались собственные мотивы и причины. Поэтому она тут же пошла на попятный.

– Не сердись! Ну пожалуйста! Ты же знаешь, меня всегда «несёт», когда я психую. Сначала скажу, а потом самой противно, что была такой несправедливой. Просто я вся измучилась и изнервничалась.

Подруга придвинулась ко мне и приобняла за шею, одновременно захватив в кулачок ворот моей рубашки, как если бы испугалась, что я сейчас убегу. Её глаза лучились доверчивой нежностью, но я уклонился от назревающего поцелуя, потому что признание в несдержанности напомнило мне о конверте. Я уже и забыл о деньгах в пылу перебранки – получилось так, будто администратор приходил ко мне лишь для того, чтобы нажаловаться на Аллу.

– Вот и Роман говорил, что ты несправедлива. Но, тем не менее, просил передать тебе этот конверт. Сказал, что здесь – всё.

– Уж этот мне Ромочка! – немедленно обрадовалась Алла. – Понял всё-таки, что я права. Спасибо.

Я был задет уменьшительно-ласкательной формой имени администратора и общей фамильярностью тона. Ревность, задремавшая было под гипнотизирующим взглядом Аллы, вновь проснулась.

– Между прочим, «Ромочка» вовсе не считает тебя правой. Он просто проявляет снисходительность к истеричной дуре, которая к тому же по совместительству оказалась девушкой его спасителя. Впрочем, не уверен. «Ромочка»! А может быть, у него есть какие-то другие причины для снисходительности?

На её лицо легла тень обиды, что не помешало моей подруге проворно, с какой-то даже кошачьей ловкостью затолкать конверт с деньгами в карман пиджака. Теперь она отпустила мою рубашку и отступила на шаг назад.

– Намекаешь на то, что я с ним сплю? Ты, наверное, думаешь, что для меня это – как воды напиться.

– Вот именно! Кстати, про «стакан воды» придумано давным-давно, так что ты даже не оригинальна.

– Раньше так и было, пока я с тобой не встретилась. А теперь…

– А теперь всё иначе, – подхватил я начатую Аллой фразу. – Теперь разве только «Ромочка», да ещё десяток-другой симпатичных мускулистых жеребцов с «Картье».

– Тебе хочется меня обидеть? Обидел уже. Ничего, я потерплю, конечно. Но вот тебя я совсем не узнаю. Ты никогда не был таким злым.

– Довела.

– Нет, не «довела», а переоценила, сказочник ты мой. Ну ладно, уж какой есть. Всё равно я тебя люблю.

– Хороша любовь!

– Какая есть! Но я с ним не спала, если тебе это интересно. Мне никто, кроме тебя, не нужен. Я сказала «Ромочка», потому что глупый мальчишка в меня влюбился. И в каком-то смысле я этим воспользовалась. Но это вовсе не означает, что я тут же к нему в кровать побегу. Доволен? Больше мне тебе сказать нечего. Ладно, я пошла, мне работать нужно. Пока!

– Ты сказала «пока» с интонацией «иди в жопу!»

– Ты всё правильно понял.

– И ты иди!

Алла, действительно, тут же повернулась ко мне спиной и пошла ко входу. Ещё через несколько секунд за ней с маслянистым звуком захлопнулась дверь, а я остался один. От досады я крепко врезал кулаком по перилам балюстрады крыльца и чуть не взвыл от боли, тут же подумав, что на завтра у меня назначена операция, и мне не мешало бы поберечь пальцы – в некотором смысле они отчасти уже принадлежали моему пациенту. Он-то никаким боком не был виноват в моих личных драмах, так что мне, в любом случае, следовало иметь это в виду.

Норки не оказалось на работе – уехала к какому-то заказчику, и мне было сказано, что она вернётся через час. Это было и плохо, и хорошо. Плохо, потому что нужно было ждать, а хорошо – как раз по той же самой причине, поскольку давало мне время, чтобы хоть немного успокоиться. Так что, пожалуй, на этот раз отсрочка была кстати. Когда я говорил, что хотел увидеть Ольгу для утешения, это не подразумевало, что она в курсе всех подробностей моих проблем. Просто Норка чувствует моё настроение и по какому-то наитию всегда говорит и делает именно то, что мне помогает. Это даже немножко загадочно, потому что я ощущаю её не как отдельную личность, а как продолжение самого себя, только в женском обличии. Но ни о шантажисте, ни о – боже сохрани! – порнографическом видео я ей не рассказывал.

Чувствовал я себя по-прежнему скверно, хотя ревность чуть-чуть отступила. Мне даже стало жаль Романа, потому что теперь я понял, что некоторое замешательство с его стороны во время нашего разговора могло быть вызвано влюблённостью в Аллу – если только она не наврала. Кроме того, и перед своей подругой я чувствовал себя виноватым, потому что наговорил ей лишнего – во всяком случае, достаточно, чтобы она почувствовала себя глубоко обиженной. Между прочим, я заметил такой парадокс: заядлые хамы вдруг оказываются крайне обидчивыми, когда сталкиваются с проявлением самой незначительной резкости со стороны сдержанных людей – а ведь, казалось бы, к грубости обращения им не привыкать стать! Вероятно, это результат своего рода обратной конверсии: они знают, что их собственная неучтивость девальвирована слишком частым применением, а если то же самое исходит от человека, привычно держащего себя в узде, то каждое произнесённое им грубое слово наливается свинцовой тяжестью. Я на секунду приостановился, раздумывая, где бы мне выпить чашку кофе, пока Норка ходит по своим заказчикам. Ресторан «Лукоморье», расположенный напротив Олиной конторы, по утрам всегда закрыт, а в следующем по дальности «Восточном экспрессе» был риск наткнуться на Рому, которого мне совершенно не хотелось видеть, – я отнюдь не соскучился по нему после сегодняшнего утреннего визита. Впрочем, больше идти всё равно было некуда, так что колебания мои продлились недолго. Существовал ещё один вариант – вернуться на парковку и уже на машине спуститься к набережной, где тут и там в изобилии разбросаны маленькие кафе, но после непродолжительных размышлений я отказался от этой идеи и направил-таки свои стопы в «Экспресс». По мере приближения мне даже захотелось застать Романа на работе: такая встреча – не намеренная, а как бы невзначай – свидетельствовала бы о том, что я его не избегаю, и после чувства неловкости, которое оставил в нас обоих его утренний визит, послужила бы символическим жестом примирения. И действительно, администратор уже находился на месте, он приветливо заулыбался мне после первого немного настороженного взгляда, лишь только я махнул ему рукой в знак приветствия. Ко мне Роман подходить не стал, в очередной раз проявив чувство такта, за что я был ему благодарен. Всё получилось ненавязчиво – именно так, как я хотел.

XXII

Как ни высоко ставила вся тогдашняя жизненная философия действие моральной проповеди, прославляя на все лады целомудрие, всё же более хитрые мужья думали: «Чем безопаснее, тем лучше». И это «лучшее» находили в том, что дьяволу – в данном случае дьяволу разврата – ставили ножку, портили ему игру. А этой цели лучше всяких моральных принципов и восторженных похвал целомудрию достигали, по мнению предусмотрительных мужей, прочные механические средства, «запиравшие вход в эдем земной любви». Раз жена знала, что она лишена возможности удовлетворить просьбы любовника, то могла при необходимости сделаться добродетельной, отвергнуть с гордым выражением лица нашёптывания алчного ухаживателя и с более спокойной совестью победить собственные дурные мысли. Эта философия привела к изобретению железного охранителя целомудрия, известного под названием «пояса целомудрия», или «пояса Венеры». Он был устроен так, что носившая его на себе женщина могла исполнять свои естественные потребности, но не половой акт, и запирался очень сложным замком, ключ от которого находился в руках мужа…

«Пояс целомудрия» был, бесспорно, не единственным техническим средством, которым пользовались против неверности женщин. В народных низах, по всем вероятиям, были в ходу приёмы, аналогичные тем, которыми ещё теперь пользуются на Балканском полуострове. Эти приёмы заключаются в том, что в женский половой орган вводятся предметы, которые нелегко изъять, или впрыскиваются разные кислоты, вызывающие длительные воспалительные процессы и доставляющие женщине при малейшем прикосновении самые ужасные боли. Об употреблении таких средств в эпоху Ренессанса у нас более подробных сведений не имеется, и только косвенно, исходя из внутренней логики явлений, мы вправе заключить, что ревность господского права отличалась тогда не меньшей продуктивностью и жестокостью, чем теперь.

Безусловно достоверные сведения имеются у нас об употреблении «пояса Венеры», а также о распространённости этого средства. Установлено, что им пользовались во всех странах, и притом на протяжении целых столетий. Правда, вплоть до последнего времени существование этого технического средства обеспечения женской верности подвергалось сомнению. Романтики, идеализирующие прошлое, ни за что не хотели допустить возможности подобной жестокости или, в крайнем случае, относили его употребление к Средним векам, к эпохе крестовых походов. Поступая так, можно было оправдать применение этого средства тем, что рыцарь пользовался им поневоле не только для того, чтобы обеспечить себе верность жены во время своего отсутствия, а, главным образом, для того, чтобы обезопасить её от возможного изнасилования. Иногда «изящная решётка Венеры» – первый подарок, подносимый молодым мужем своей молодой жене на другое утро после свадьбы.

Однако эпоха, изобретшая «пояс целомудрия», сейчас же нашла выход в воровском ключе. Мы узнаём, что тот же торговец, который продавал мужьям за большие деньги «пояс целомудрия», в то же время продавал их жёнам за не меньшие деньги второй ключ – «противоядие против морали»…

Если такая «Гименеем на замок запертая» дама сама не имела второго ключа, то для могущественного человека, который натыкался у снисходительной к нему дамы на такое препятствие, не было особенной трудностью найти ловкого слесаря, способного в несколько часов открыть сложный замок и соорудить другой ключ, при помощи которого любовник мог впредь по своему усмотрению отпирать мешавшие его предприимчивости врата и снова их запирать, не возбуждая в муже дамы ни тени подозрения.

Большинство женщин, как упомянуто, однако, сами обладали вторым ключом, который и передавали вместе с любовью избранному мужчине.

То, что эпоха, создавшая «пояс Венеры», изобрела и второй ключ, так что защита против женской неверности становилась не более как иллюзорной, – это только одна, и притом далеко не самая крупная фатальность. Главная ирония заключалась в том, что «пояс целомудрия», усыпив бдительность ревнивых мужей, сделался главным виновником неверности их жён. Муж уже не боялся галантных шуток, которые позволяли себе с его красавицей женой гости или друзья, и потому чаще и дольше отсутствовал дома, чем делал бы при других условиях. Так создавались сотни ранее не существовавших возможностей для измены. И вполне в порядке вещей, что жёны в большинстве случаев старались использовать все эти сотни возможностей. Или, как говорила пословица: «Пояс целомудрия с замком только усиливает неверность жён». И таков в самом деле итог всех сообщений и описаний, посвящённых применению этой защиты женской верности.

Э. Фукс, «Иллюстрированная история нравов. Эпоха Ренессанса» у 1909

XXIII

Во всякой ревности больше любви к себе, чем к другому.

Ф. Ларошфуко

Внешне безмятежно и даже расслабленно сидя за чашкой кофе, я вновь переживал недавнюю ссору, причём к тому моменту меня уже начало угнетать чувство вины и обиды за то, что Алла назвала меня «сказочником», а самым неприятным было как раз сознание того, что она права и что обида заслужена. В том, что касалось её уголовных методов решения личных проблем, я сожалел лишь о том, что чересчур распсиховался, высказывая своё негодование, но уж в заблуждение-то я свою подругу никогда не вводил И моя злость по этому поводу была нисколько не декларативной, а вполне искренним образом отражала воспитание, быть может, чересчур консервативное и оторванное от реальности, но ни в коем случае не ханжеское – просто лишённое морального релятивизма наших дней. Я действительно не разделял взглядов Аллы и совершенно не одобрял характерной для неё готовности к использованию каких угодно, без исключения, средств для достижения цели. Но упрёк, прозвучавший так обидно, конечно же, касался вовсе не моих устоев, пусть даже Алла и считала их старомодной рухлядью, хотя это и само по себе было бы достаточно неприятно. Нет, речь здесь шла о моём обещании, пусть не сформулированном в виде чёткого манифеста, но всё-таки высказанном вполне определённо и не раз: я же говорил ей о том, что любые проявления ревности считаю делом не только отвратительным, но и неимоверно глупым, а ревнивцев – презираю. И вот, пожалуйста, сам поступил не лучше. А может, и хуже, потому что, выходит, я её не только оскорбил, но ещё и обманул. Да что там! Даже если бы слово «сказочник» и не прозвучало, я бы всё равно ощущал себя ничтожеством после сегодняшней перепалки. Ничтожеством и идиотом.

Правильно замечено, что до тех пор, пока человек не столкнётся с какой-то критической ситуацией в реальности, его предположения о собственном поведении в аналогичных обстоятельствах ничего не стоят. Можно сколько угодно воображать себя храбрецом до начала атаки, а при первом же разрыве артиллерийского снаряда вблизи от твоей траншеи испытать неудержимый приступ медвежьей болезни. И наоборот. Например, когда я ездил в «холерную» командировку, то перед отправлением думал, что буду находиться в состоянии перманентного стресса. А ничего. Жизнь нашей коммуны – говорю «коммуны», потому что приезжим врачам пришлось довольствоваться тесным, без особых удобств, бараком вблизи районного центра, – протекала довольно интенсивно и интересно. Поездка оказалась больше похожа на затянувшийся пикник, несмотря на то что вкалывать приходилось по десять часов в сутки. А об опасности заражения, когда сталкиваешься с этим каждый день, как-то перестаёшь думать: привычка – великое дело!

Зато на этот раз я, похоже, не выдержал испытания. И как напоминание о давно пережитом в памяти вдруг всплыло перекошенное от злобы лицо моего отчима, Бориса Ивановича Григорьевского. Полагаю, что осознанное представление о нём оформилось у меня в подростковом возрасте, причём не без участия ещё более ранних детских воспоминаний. Вроде бы Григорьевский был приятелем отца, но задним числом мне, конечно, трудно оценить истинный характер их взаимоотношений. Знаю только, что они работали вместе и что Борис Иванович часто бывал у нас в доме. Даже отдых на море, куда родители ездили «дикарями» каждое лето до самой смерти отца, до поры до времени не обходился без его участия. Правда, это тоже, наверное, не может считаться показательным, поскольку выезды на море всегда были многолюдными, и, помимо Григорьевского, в них участвовало ещё несколько семей, так или иначе связанных с местом отцовской работы. Правда, Борис Иванович был единственным холостяком в «дикарской» общине. Это обстоятельство неизбежно должно было выделять моего будущего отчима из числа остальных членов группы, и оно же, вероятно, способствовало тому, что Григорьевский как-то вроде бы случайно и в то же время неуклонно всякий раз оказывался рядом с нами. Он не только неизменно столовался вместе с нашей семьёй, но даже обязанности моей няньки, если родителям нужно было куда-нибудь отлучиться, без лишних разговоров брал на себя как нечто само собой разумеющееся. Правда, насколько помнится, я оставался с ним неохотно, предпочитая компанию бородатого Владимира Владимировича Владимирова, отца двух девочек-близняшек, моих ровесниц. Из-за столь нелепого имени Владимирова называли в общине не иначе как «Вэ в кубе». Владимир Владимирович с удовольствием разделял мои мальчишеские забавы – видимо, чисто женский состав собственной семьи не удовлетворял его «пацанских» наклонностей. С ним мы мастерили луки, деревянные мечи и прочие игрушечные орудия убийства. Что касается Григорьевского, то он ещё в детстве казался мне суховатым, да, наверное, и в самом деле уже тогда был таким. Во всяком случае, моё мнение об этой его черте ничуть не изменилось и позже. И хотя в силу возраста – мне едва исполнилось девять лет – я ещё не понимал каких-то подводных течений взрослого мира, общее содержание некоего пикантного происшествия, случившегося в нашу предпоследнюю поездку, уже и тогда не было для меня загадкой. Началось всё с того, что мой партнёр по военным забавам, проснувшись однажды ночью, обнаружил подозрительно долгое отсутствие в палатке жены и вместо проведения секретного расследования перебудил лагерь своим ауканьем, на все лады выкрикивая её имя после того, как истёк срок, который «Вэ в кубе» довольно щедро мысленно отмерил на возможное справление малой или даже большой нужды плюс время на то, чтобы дойти до ближайших зарослей можжевельника, расположенных чуть левее большого валуна. Как я уже говорил, поселение было «дикарским» и не особенно щедрым в отношении достижений техники, так что удовлетворение естественных надобностей происходило прямо на природе. Единственной данью цивилизации были криво выписанные белой масляной краской на боках валуна буквы «М» и «Ж», условно обеспечивающие разделение полов по направлению движения. Не знаю, сколько ещё продолжались поиски после того, как «Вэ в кубе» наконец умолк и как его жена объяснила своё долгое отсутствие, равно как и то странное обстоятельство, что вышла она к лагерю не со стороны валуна, а со стороны моря. В любом случае, через день-другой всё успокоилось, и в семье Владимировых воцарились прежние мир и согласие, хотя над бедным «Вэ в кубе» ещё долго за глаза потешался весь «дикарский» гарнизон. Говорят, что у англосаксов обманутые мужья вызывают в обществе сочувствие. Может, оно и так, но в континентальной Европе и особенно на славянской почве в ходу другие обычаи. Словом, этот казус внёс приятное оживление в довольно монотонную, несмотря на близость воды и роскошные морские виды, жизнь отдыхающих. Между прочим, я с самого детства сомневаюсь, что долгое пребывание в глухомани, даже самой живописной, имеет какую-то прелесть. Ну день, ну два, ну пусть даже три. После чего неизбежно приходит жажда деятельности, а какая может быть деятельность на пляже? Кстати, вы замечали, как много людей проявляет на берегу моря стремление напиться? Но речь сейчас не об этом, а о том, что на следующий же день я стал свидетелем сцены, показавшей, что результаты ночных розысков задели самолюбие не одного только «Вэ в кубе». Так уж вышло, что после купания я возвращался к нашей палатке с тыльной стороны, и тут вдруг до меня стали доноситься обрывки диалога между матерью и Борисом Ивановичем. При обычных обстоятельствах мне бы и в голову не пришло таиться, но разговор шёл явно на повышенных тонах, хотя и приглушённых, – так говорят между собой люди, которые не хотят, чтобы их услышал кто-то ещё. Судя по отсутствию машины, отец куда-то уехал – после выяснилось, что он пополнял запасы продуктов в соседнем посёлке. По смыслу перепалки выходило, что свидание у жены Владимирова было вовсе не с каким-то неизвестным чужаком, а с Григорьевским – мать видела, как он крался, возвращаясь к себе после переполоха в лагере. Почему это так её задело, всё же было не вполне понятно, поскольку в тот момент мне не могло прийти в голову, будто их с Борисом Ивановичем могли связывать близкие отношения. Да и реплики, казалось, говорили о другом. Получалось так, что её огорчал не некий абстрактный роман Григорьевского с некоей абстрактной возлюбленной, а то, кем именно оказалась конкретная избранница, – мать даже прошлась по жене «Вэ в кубе» двумя-тремя нелестными эпитетами. Кстати, в свои девять лет я находил эту женщину очень красивой – интересно было бы увидеть участников тех событий глазами не ребёнка, а более зрелого человека, на худой конец, глазами юноши. Снова оговорюсь, что я воспринимал подслушанную ссору сквозь призму своего возраста, так что, возможно, кое-какие нюансы были недоступны моему пониманию. Как бы то ни было, но разговор, похоже, имел далеко идущие последствия, потому что в следующий отпуск Григорьевский с нами уже не поехал. А ещё через полтора года погиб мой отец – на станке в его цехе из-за какой-то неисправности расплавилась изоляция электрического кабеля, и силовая фаза оказалась замкнута на кожух. Ничего хорошего в том, чтобы внезапно остаться без мужа и без отца, конечно, нет. Единственное, что меня утешает уже теперь, когда я повзрослел, так это то, что отец, очевидно, совсем не мучился. По словам врачей, его смерть произошла мгновенно от остановки сердца. Но в то время подобные отвлечённые соображения, конечно, не приходили мне в голову, я переживал потерю очень болезненно. Мать потом рассказывала мне, что не предполагала в ребёнке способности к столь долгой и глубокой скорби. Не могу утверждать, что мой отчёт хронологически безупречно точен, но, кажется, Борис Иванович временно пропал из виду как раз после ссоры на море, а вновь появился уже после похорон отца. Во всяком случае, на самих похоронах его не было – это я помню точно. Но вслед за тем наступил довольно длительный, около семи-восьми месяцев, период, когда он приходил к нам в дом почти ежедневно, причём в течение того же времени прочие отцовские друзья из тех, что раньше бывали у нас очень частыми гостями, один за другим поисчезали. По моим личным впечатлениям, отцовским приятелям претили слишком тесные, оскорбительные для памяти покойного отношения, которые столь быстро возникли у матери с Григорьевским. Мать, однако, утверждала, что инициаторами охлаждения были, главным образом, жёны приятелей – они, как видно, опасались, что инициативы их дражайших половин по дружеской опеке молодой и привлекательной вдовы могут плавно перейти во что-то другое. Любопытно, что с не меньшим рвением и при полном отсутствии логики те же самые женщины встали на стражу приличий и неких нормативных сроков безупречного траура, едва мать решилась посоветоваться с ними о настойчивом сватовстве Бориса Ивановича – хотя, казалось бы, устранить потенциальную соперницу посредством замужества было в их насущных интересах. Теперь уже трудно восстановить последовательный ход событий – мне приходится полагаться на слова матери, а также на свои воспоминания о воспоминаниях. Знаете, как это бывает, когда запоминаешь не динамический процесс, а статичные фрагменты – что-то вроде отдельных стоп-кадров? Вроде бы каждый из них документально точен, но без связи с предыдущими и последующими фрагментами не всегда верно отражает суть происходящего. Корректировать свои представления о прошлом мне пришлось уже несколькими годами позже, лишь после окончательного изгнания Бориса Ивановича, когда мы с матерью начали более откровенно обсуждать некоторые детали её личной жизни, включая и те, о которых я раньше не был осведомлён. Насколько я понимаю, маме туго пришлось в ту пору, в том числе, и в психологическом смысле. Её детство и юность прошли совсем в другом городе, а на новом месте, куда по инициативе отца они переехали после его назначения начальником цеха местного завода, отцовские связи изначально определили и диапазон знакомств. В отсутствие бабушек, дедушек и прочих близких родственников мама была вынуждена какое-то время сидеть дома, присматривая за мной. Впоследствии она тоже вышла на работу в местную художественную школу, но собственного круга так и не приобрела, за исключением одного-единственного приятеля, некоего Лёнечки Корнеева. Тот служил преподавателем в той же школе и отличался художественной одарённостью, шалопайством, легкомыслием, бесконечной добротой и столь же бесконечной безответственностью, вечно заводящей его в денежные затруднения и конфликтные ситуации с начальством из-за пропущенных занятий, о которых он, чем-нибудь увлёкшись, мог элементарно забыть. Для меня не вполне очевидно, какие черты могли привлекать пунктуальную, в высшей степени обязательную и болезненно аккуратную женщину в подобном разгильдяе, но факт остаётся фактом: они сдружились. Впрочем, при некотором приближении у Лёнечки можно было найти кое-что общее с моим отцом – взять хотя бы его доброжелательность и полное отсутствие завистливости. Видимо, несмотря на собственную внешнюю несхожесть, мама была внутренне ориентирована на подобный тип людей. Не считая Бориса Ивановича, Корнеев оказался единственным человеком, на которого мама могла в то время рассчитывать. Кстати, скорее всего, именно Лёнечка форсировал события своими всё более учащающимися визитами, во время которых он с кроткой улыбкой молча и восторженно таращился на мать мечтательными зелёными глазами, что, наконец, и подвигнуло Григорьевского перейти в решительное наступление. Как я впоследствии узнал от матери, это было уже не первое предложение руки и сердца, исходящее от Бориса Ивановича. Предыдущее произошло четырьмя годами раньше, во время первой совместной поездки на юг, и тогда Григорьевского не обескуражил решительный отказ. Он был готов ждать, уверенный, что рано или поздно добьётся своего, поскольку жизнь переменчива: либо мать, хотя и с запозданием, всё же оценит его по достоинству, а оценив, не сможет не полюбить, либо, на худой конец, мой отец уйдёт к другой женщине. В любом случае всё должно было закончиться самым благоприятным для планов Бориса Ивановича образом, то есть разводом. Ему казалось, что для такого предположения имелись определённые основания. Дело в том, что отец был, как определила мама это свойство его характера, «галантным мужчиной», что проявлялось в природной заботливости и предупредительности, а также в готовности предложить любой мало-мальски симпатичной женщине с ним переспать, если только та проявляла к нему интерес. Причём сам по себе отец даже и не имел заметной склонности к поиску любовных приключений – скорее, он был живым воплощением «ответных чувств». Однако Григорьевский недооценил серьёзность существующих препятствий и даже кое в чём навредил себе, потому что с самого начала сделал неверный ход. Улучив подходящий для объяснения момент, Борис Иванович сразу же начал с обличений и этим моментально настроил мать против себя.